Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

Свирко, звякая ржавой цепью, подошёл к Василию, поглядел в его грустные, задумчивые глаза, словно понимал душевное состояние хозяина, потом доверчиво растянулся у ног.

Когда гости ушли, Анка быстро убрала со стола, скинула передник, расчесала косу и, отряхнув широкую юбку, вышла во двор. Василий поднял голову, посмотрел на неё. Анка улыбнулась в ответ, подтянула к себе табуретку-трёхножку и села рядом. Дверь, ведущую в сенцы дома Чумаковых, открыли, и было видно, что в доме толпятся люди – пришли посочувствовать.

– Может, сходим к ним? – осторожно спросила Анка.

– Хватит на сегодня. Тяжело глядеть на стариков, а тут с Дуняшкой такое случилось, в себя прийти не могу. Сердце кровью обливается.

Помолчав немного, снова заговорил:

– Понимаешь, Анюта, неловко мне перед ними, вроде я виноват в гибели их сына, сам не знаю почему. – Василий тяжело вздохнул. – Уж лучше бы меня убили, а Назар жив остался… Ты молодая, легче перенесла бы мою смерть, погоревала бы да и забыла, как всё на этом свете забывается. А им, старикам, до конца дней нести крест утраты, до гроба мучиться.

– Что такое говоришь, Васенька! – вспыхнула Анка. – Думаешь, у меня камень заместо сердца? Или всё на Дуняшкин аршин меряешь?

Василий промолчал.

– Может, у неё на роду так было написано, а у нас с тобой одна дорога. Люди не все одинаковы. Иной человек, коли зародится с недоброй душой или без совести, от него не жди добра ни своим, ни чужим.

– Кровное родство, Аннушка, – это не то, что любовь или дружба. Как говорится – родак и поневоле друг.

– А разве не бывает вражды между родичами?

– Бывает, но реже, чем между бывшими друзьями и легковерными влюблёнными, – стоял на своём Василий.

– И всё же, Вася, не родство главное, а человек, – возразила Анка. – Вот, скажем, Денис Иванович и Дарья Даниловна всю жизнь прожили в мире и согласии, худым словом не обидели друг друга. Сама Дарья Даниловна похвалялась, что прожила с ним век как лебёдушка с лебедем, без печали и без воздыханий. Разве не настоящая эта любовь?

– Это чистая любовь, а я имел в виду материнскую любовь. Не зря в народе считают любовь матери священной, и ничто её не заменит.

– Но ведь и матери бывают разные. Помню, как прошлым летом беженка бросила больного мальчонку в нашей станице, а сама увязалась за солдатами, – стала вспоминать Анка.

– Это не мать, это паскуда! – с возмущением воскликнул Василий и уже спокойно продолжил: – А вот Дарья Даниловна мать настоящая. И не дай бог таким, как она, пережить детей своих. Ты не была рядом и не видела, какую душевную муку и тревогу таил её взгляд, когда глядела она на меня, ожидая ответ на свой вопрос.

Василий вздохнул и умолк, не проронив больше ни слова. Совсем стемнело, когда из дома Чумаковых вышли несколько человек. Вслед за ними выбежала во двор старшая дочка Настеньки Понамарёвой. Анка остановила её:

– Маняшка, подь сюда!

Девочка перелезла через забор, но, увидев мужчину рядом с ней, остановилась в нерешительности.

– Иди, не бойся. Это дядя Вася, мой родненький. – Анка погладила плечо мужа. Девочка впотьмах разглядывала незнакомца. – Ну подойди, поздоровайся, обними дядю Васю. – Анка подтолкнула Маняшу.

Василий притянул девочку к себе, погладил по голове И спросил:

– Чья ты, доченька?

– Понамарёва. Помнишь плотника Степана? Его убили на фронте, в тот день, как вас на войну увезли, на него похоронка пришла.

– Как же, Степана помню. Хороший был казак, трудяга. Это же его дом, напротив. Перед началом войны поставил.

– Да, видно, не в добрый час или на проклятом месте построил дом. И пожить не успел, как навалилась беда. Сам погиб, и жену его, Настеньку, немецкий офицер застрелил.

– Зверь, а не человек! – воскликнул Василий.

Анка рассказала мужу во всех подробностях о трагической смерти Насти, закончив словами:

– Три дочурки мал мала меньше остались сиротами, эта старшенькая. Денис Иванович и Дарья Даниловна забрали к себе их, а дом заколотили.

Маняша, сидя на коленях у Анки, внимательно слушала то, что не только слышала, но и видела своими глазами.

– Маняша! – позвали с крыльца Чумаковых.

Девочка вздрогнула.

– Она здесь, у меня, – крикнула Анка.

– Пора идти домой спать!

Анка проводила девочку до калитки, постояла, пока она не вошла в комнату.

Василий, подперев подбородок обеими руками, о чём-то думал. Анка вернулась, села на прежнее место. Оба долго молчали. Потом она стала расспрашивать его, почему ещё задолго до оккупации перестал писать, где ранен был, как погиб Назар.

Василий смочил указательный палец слюной, загасил самокрутку и стал рассказывать:

– Писал тебе почти каждый день из Тихорецкой, где нас выгрузили и передали запасному пехотному полку. Там нас одели, обули и зачислили в стрелковую роту. Поначалу от зари до зари занимались строевой, изучали материальную часть боевого оружия, а потом перевели нас в маршевый батальон, его направляли в действующую армию. Везли эшелоном по железной дороге через Сталинград, Тамбов, Рязань в Подмосковье, а оттуда перебросили на Калининский фронт. Мы, конечно, не знали, какое тяжёлое положение сложилось под Москвой. В газетах сообщали не обо всём и по радио мало что нового добавляли.

Те, кто побывал в том пекле, и в страшном сне не могли себе представить, что такое возможно. Как люди могли вынести такое, что ни одна живая тварь не вынесла бы?

Фюрер хотел первый, смертельный удар нанести в сердце страны нашей – Москву. Основную часть сил сосредоточил он под Москвой. Хотел сомкнуть вокруг неё железные клещи. Позже я разобрался, что одна клешня двигалась в сторону Калинина. На передовой творилось такое, что сам чёрт не разберётся, не то что мы, рядовые бойцы. Наше дело одно – в точности выполнить приказ командира.

Мы с Назаром попали в один стрелковый батальон, который развернул наступательные действия в направлении Белогурова. В том районе на сильно укрепленной позиции были сосредоточены большие силы противника. Надо сказать, что в нашем полку было много ребят из Моздока, Грозного, Кизляра, Махачкалы, Нальчика, Ставрополя. Служили и азербайджанцы, и украинцы, и белорусы – парни что надо, многие полегли…

Однажды на рассвете нас подняли по тревоге. Сначала сообщили радостную весть: заслоны, поставленные перед фашистами в Подмосковье, не только выдержали натиск гитлеровцев, но и отрезали путь на столицу, наша армия перешла в контрнаступление.

В тот день многим бойцам вручили партбилеты, разъяснили задачу. И началась подготовка – сначала обстрел вражеских позиций из пушек и миномётов, потом в бой бросили нас, пехотинцев – стрелков-автоматчиков. Несколько часов длился бой, и всё с переменным успехом. Всё же, хоть и с большими потерями, нам удалось взять рубеж. Во время этого боя Назара тяжело ранило. Пока подоспела помощь, он почти истёк кровью. Я застал его в «гнезде», куда санитары стаскивали раненых. Когда опустился к нему, он попросил воды, а потом закурить. Одолев одну затяжку, долгим взглядом посмотрел на меня и тихо сказал:

«Вот и всё, дружок, я умираю. Прощай! – И, помолчав немного, добавил: – Ежели жив останешься, низко кланяйся отцу моему, матушке, сёстрам. И Дуняша пусть добром помянет. А ты, Вася, заместо меня сыном будь для моих стариков. Догляди их в старости. Дуняше передай, пусть не убивается и, коли попадётся хороший человек, жизнь свою устраивает».

Перебив его, говорю:

«Ты жить должен, сейчас доставят тебя в медсанбат, там медицина поставит на ноги».

А он шепчет в ответ:

«Нет, всё кончено! Чувствовал, что сегодня погибну. Ты не сообщай моим, пусть немного поживут в надежде, а то свалит их известие обо мне».

С того дня я и перестал писать. Если честно, то не до писем было. После того как немцы потерпели неудачу под Москвой, они изменили свой план, перенесли активные действия на южное направление, да так сильно, что до вас добрались. Ты не представляешь, Аня, как мы переживали. Ну, думаем, всё, конец света настал. Пропал Кавказ и вы с ним. Вот так-то было.

– А как же тот бой, взяли Белогурово? – Анка с надеждой посмотрела на мужа.

– Взяли, это была наша главная задача. Кровавый был и второй заход. Шли мы под ураганным огнём фашистов. Своих-то танков у нас было мало, всего четыре, и все сразу вспыхнули, как спички. Первый раз видел, как горит металл. Потери среди нас, бойцов и командиров, были огромные. Поначалу мы остановились, а потом перешли к обороне. Как раз в тот час наша артиллерия получила приказ: сосредоточить огонь в направлении немецких автоматчиков. После массированного обстрела нас снова подняли в атаку. Атака вышла удачной, мы смяли остатки автоматчиков и вражеские танки. Фашисты отходили быстро, но усилили огонь орудий, установленных в дзотах. Тогда наши гранатомётчики подползли с флангов и сровняли с землёй вражеские огневые точки, забросав дзоты гранатами. Другие части нашей бригады обошли село слева и справа, так и соединились – отрезали гитлеровцам пути отхода. Это было уже на исходе дня.

Много наших бойцов полегло в том бою, но гитлеровцев уничтожили не меньше, а уж о раненых и взятых в плен и говорить нечего.

В этот день я впервые по-настоящему понял, что значит торжество победы над врагом.

– Ну а дальше что было? – снова спросила Анка, увлечённая рассказом.

– А дальше долго рассказывать, – вздохнув, устало ответил Василий.

– Тебя-то самого где ранило?

– Под Сталинградом. Поверь, Анка, кто побывал в пекле на Волге, не устрашится никакого суда. Мне не хочется вспоминать те сражения на ночь глядя. Расскажу позже.

Василий поднялся, постоял с минуту, огляделся вокруг, потом глянул на небо.

Незаметно зажигались на тёмном небосводе далёкие, едва мерцающие, и близкие, ярко горящие, звёзды. Молодой, народившийся полумесяц сиял кривым лезвием среди золотой россыпи светил.

Земная темень слилась с чернотой неба. Где-то вдали расплывчатым силуэтом высились волнистые горы. Из труб над крышами хат кое-где струился ленивый дымок.

– Господи, какая тишина и покой! Просто не верится, что там, на западе, и сейчас неугасимыми зарницами вспыхивают боевые огни, смерть неустанно косит буйную зелень чьей-то встревоженной жизни, – с грустью произнёс Василий и медленно пошёл в сторону крылечка.

Анка, опередив мужа, вошла в тёмную комнату. Пошарив рукой по припечку, нашла коробку спичек и, прежде чем зажечь свет, задёрнула маскировочные занавески на окнах. Василий стоял у порога, боясь, что не сориентируется впотьмах и наткнётся на что-нибудь. Анка чиркнула спичкой и с маленьким трепещущим пламенем подошла к кухонному столику, где стояла керосиновая лампа. Но яркий матовый свет едва осветил комнату, в которой пахло сыростью и ещё чем-то старым, тлеющим. Эта знакомая с детства обстановка ещё больше навеяла грусть на молодого хозяина, давно не бывшего дома.

– Василёк, смотрю на тебя, и кажется мне, что ты вроде бы и не рад родному дому, – заметила Анка.

– Да нет, это просто от усталости…

Василий опустился на стул и, поглядев на огонь, сказал:

– А вы всё ещё соблюдаете светомаскировку… Теперь германец далеко отсюда, не вернётся больше в наши края.

– Оно-то так, но, как говорит Денис Иванович, лучше соблюдать порядок до конца. Немцы не придут и на машинах не приедут, а вот какой-нибудь вражеский ероплан может нашкодить, увидев свет, – ответила Анка.

Василий протянул руку к лампе, вывернул фитиль, насколько можно было, потом, взяв Анку за руку, притянул к себе:

– Дай-ка погляжу на тебя при свете лампы.

Анка смущённо опустила глаза, встала перед ним, а потом лукаво улыбнулась:

– Чего глядеть, наглядишься ещё.

– И то верно, улыбушка моя. Да ты за эти годы ещё краше стала. Я так скучал по тебе.

Василий привлёк её к себе, усадил на колено здоровой ноги и, осыпая поцелуями, зашептал:

– Душенька ты моя, рыбонька золотая!

Дрожащая рука Василия опустилась на грудь Анки, пальцы затрепетали, срывая петли с пуговиц блузки. Почувствовав сладкую истому, Анка закрыла глаза, захмелев от жаркой ласки. Губы Василия касались плеча, груди. Не помня себя, он взял Анку на руки и сделал было шаг в сторону кровати, но острая боль в бедре молнией пронзила всё его тело. Василий чуть не уронил жену. Тут же опустившись на стул, стал тереть место свежего рубца и перебитой кости.

– Да что же ты, Васюта, так неосторожно! – вскрикнула Анка, сочувственно глядя на мужа, и, нагнувшись, помогла стянуть обувь и одежду.

Увидев на середине его бедра широкий, глубиной до кости, синевато-розовый рубец и ещё два небольших шрама выше, где была вырвана мякоть, Анка всплеснула руками:

– Да чем же это тебя?

– Осколками снаряда, – сказал Василий и, помолчав немного, добавил: – Это пустяки, легко отделался, у других не только руки, но и ноги и челюсти оторвало. Это страшно, когда заместо физиономии свистящее да хрипящее кровяное отверстие. Уж лучше, когда пуля или осколок в живот или грудь, да так, что Богу душу отдать с одного вздоха.

Потрясённая увиденным, впечатлительная Анка опустилась перед мужем на колени и стала нежно поглаживать рубцы на бедре, приговаривая:

– Бедный мой, сколько же пришлось тебе мучиться, страдать сколько! Бодай им, проклятым, вместе с Гитлером, изрешетиться осколками да пулями! – Анка прижалась горячей щекой к месту увечья.

– Не надо, Аннушка, встань, люба моя! – Василий снова привлёк её к себе и стал ласкать.

Анка обвила его шею руками и тоже зашептала:

– Дорогой мой, любимый, иди на кровать, а я погашу лампу.

Впервые за долгие годы разлуки с Василием мрак, так пугавший её в одиночестве, показался желанным. Да, собственно говоря, в те минуты она не видела ничего и не думала ни о чём. Захмелев от трепетных, жарких ласк Василия, Анка прижалась к нему всем телом, упиваясь минутами блаженства, а потом, ослабев, долго лежала в полузабытьи.

Василий тоже, казалось, погрузился в сон. Через некоторое время, повернувшись лицом к нему, Анка спросила шёпотом:

– Ты спишь?

– Нет, – прошептал он в ответ.

– Хочется спать? – снова спросила Анка.

– Не знаю…

– А мне не хочется, поговорим ещё… – предложила Анка.

– Давай, – согласился Василий и добавил: – Расскажи теперь ты, Аннушка, как жила без меня, ещё о том, что делали в станице фашисты, не убивали ли казаков?

– Как тебе сказать, – начала Анка, – что касается зверств в станице, то, окромя Настеньки, не случалось ни с кем. Но жизнь при них нельзя назвать житьём, одним страхом жили да ненавистью скрытой…

Какая может быть жизнь, ежели лютый враг рядом. У Дениса Ивановича на постое был один германский офицер, который показал себя хорошим человеком. Но он, как сам признался, не чистокровный немец, а вроде бы полукровка, бабка его из русских, за немца замуж вышла, ещё до той, Первой мировой, в Неметчину переехала. В Германии и родила, а от её дочери внук появился, тот самый Отто Лен, офицер, значит, что был на постое у Дениса Ивановича. Он хорошо говорил по-русски, сказывал, что бабка научила говорить.

Так вот этот самый Отто хоть и служил в войсках Гитлера, а сам вроде бы на нашу сторону клонился. Денис Иванович сказывал, что это кровь в нём бабкина заговорила, а может, просто человеком родился, бывают же среди всяких наций и хорошие и плохие.

– Да, бывают и среди русских предатели. И зло, и ненависть к ним у меня полютее, чем к немцам, заклятым врагам, – сказал Василий, перебив рассказ Анки.

– Таких не только свои, но и немцы не уважают, – продолжала Анка и рассказала о том, как Отто чуть не порешил довгу Аришку, когда она, придя к Денису Ивановичу в дом, хотела выпить за здоровье Гитлера.

– Да, разные бывают люди… – сквозь дрёму вслух сказал Василий.

Когда Анна услышала мерное посапывание мужа, она повернулась на другой бок, желая тоже забыться во сне. Однако сон не брал её, несмотря на усталость. Не спалось ей, то ли оттого, что отвыкла спать вдвоём, то ли слишком неожиданно и сильно захлестнула её душу радость от возвращения мужа-фронтовика, счастье от близости с ним и тепла…

И казалось Анке, что даже сквозь глубокий сон тянется и льнёт к ней Василий. И потому сама она прижималась к его горячему телу – то спиной, то грудью, нежно обнимая и едва касаясь губами его лица, шеи.

Так промучилась Анка всю ночь. А под утро, когда глаза её стали смыкаться, одолела сладкая дрёма, она вдруг неожиданно охнула от острой боли в плече. Просунув осторожно руку за спину вытащила золотой крестик, который врезался ей в ребро. Сквозь узкую щёлку в окне пробивалась серая полоска наступающего рассвета. Анка осторожно, чтобы не разбудить мужа, встала и отдёрнула занавеску. Несмотря на бессонную ночь, она не чувствовала усталости и разбитости. Напротив, привыкшая рано вставать, она ощутила потребность двигаться и потому, несмотря на желание ещё понежиться возле мужа, снова в постель не легла.

Стоя у окна, залюбовалась алой полоской зари над горизонтом. И вдруг подумала о Лайне, вспомнились слова цыганки: «Нет, Анка, никак не падает могильный крест над бубновым королём, жив твой Василёк».

Что это, случайное совпадение или на самом деле умеет вещать тётушка Лайна? Поразительно, что при сухом и суровом лице у цыганки такое доброе сердце… В последнее время Лайна отказывалась брать дары за своё гадание, хотя Анка чуть ли не силой совала вещи в руки и всё то, что казалось ненужным. «Если бы не Лайна со своими утешениями, захирела бы я от тоски и неизвестности. И вот мой Васюта дома, рядом. Разве не отдашь всё не только за блаженство сегодняшней ночи, но даже за мечту о ней, взлелеянную словами надежды…

Я должна пойти к Лайне, сейчас же – пока спит Василий, пока не пробудилась станица, днём, может, не удастся свидеться. Лайна должна порадоваться вместе со мной, она так хотела, чтоб вернулся мой муж, чтоб гадания её подтвердились. Пусть это случайное совпадение, но, коли так вышло, надо сообщить».

Анка натянула сапоги на босые ноги, запахнула полы плаща, накинула платок и тихо, на цыпочках, вышла на крыльцо, осторожно прикрыв дверь.

Выйдя за калитку, глянула на дом Чумаковых. Дарья Даниловна мелькнула за дверью хлева. Не спалось и старухе от горя, которое неожиданно обрушилось тяжёлым грузом на её сердце. Анна ускорила шаг, за углом ей повстречалась Аришка с пустым ведром в руке.

– Ни свет ни заря, а ты уж почимчиковала куда-то? – сказала Аришка.

– А тебе всё надо видеть и знать, сама чего блукаешь спозаранку?

– Не блукала бы, коли под боком оказался такой касатик, как твой Василёк, – ответила Аришка.

– А ты заведи себе касатика, – улыбнулась в ответ Анка.

– Где взять-то его? Покраше меня и то ходят в девках…

– Поди, на молодых заришься. Надо по себе мужика подыскивать. Вон дед Игнат, бывший староста, в самый раз подойдёт под твой козырь, – пошутила Анка.

– Сто чертей тебе и тому деду Игнату! – возмутилась Аришка.

– А тебе, Ариша, типун на язык, – бросила Анка на бегу.

– Беги, беги! Удачи не будет, я ведь ненароком с пустым ведром вышла, – бросила вслед Аришка.

– Пусто бывает злым людям! – повернув голову, ответила Анка.

Ещё что-то буркнула вслед довга Аришка и, насупив широкие брови над мясистым носом, похожим на лапоть, пошла к своему двору.

Неторопливо пробуждалась станица. Весенний утренний сон особенно сладок. Но как бы ни хотелось спать, а вставать в такую раннюю пору казакам надо. Звонкоголосые петухи, словно соревнуясь друг с другом, приветствовали восход солнца. Им вторили протяжным мычанием бурёнки в хлевах, предвкушая сочную зелень луговых трав. Анка решила на обратном пути зайти к председателю колхоза, отпроситься на денёк ради приезда мужа-фронтовика. А пока она спешила в цыганский табор. Там, на северной окраине станицы, на небольшом кургане раскинули цыгане свои шатры. Табор ещё не пробуждался. Пятнистые, косматые цыганские лошади мирно паслись на пологой лощине. Пощипывая сочную траву, часто фыркали. Анка мигом перебежала зелёную полянку и стала подниматься на курган чуть протоптанной стёжкой. Шатры стояли не в ряд, а были разбросаны. Возле них на земле валялся всякий хлам. Над погасшими очагами висели прокопчённые чугунные котлы, чайники.

Завидев раннюю гостью, несколько тощих цыганских собак с угрожающим лаем бросились к ней. Анка не испугалась. Маленького Жучка, пёсика Лайны, она знала.

– Жучок, Жучок! Нельзя! Ты что же это, не узнал меня? – ласково заговорила Анка.

И, конечно, Жучок узнал… Как бы извиняясь, оскалил зубы и приветливо завилял хвостом. Видимо, этого было достаточно для убеждения собратьев в том, что гость вполне благонадёжен, а потому остальные четвероногие, опустив хвосты, разбежались по местам, тогда как Жучок, свернув хвост калачиком, последовал за Анкой.

Кочевое жилище тётушки Лайны мало чем отличалось от остальных. Петля полотнища над входом в шатёр была наброшена на колышек-запор. Анка сняла петельку, откинула край полотнища и заглянула в шатёр. На огромной латаной-перелатаной перине, разостланной на голой земле, под пёстрым замусоленным одеялом спали Лайна и двое цыганят. Спали головой к входу. С головы тётушки сползла тёмная косынка, обнажив жидкие, вьющиеся, седые пряди, пожелтевшие спереди от дыма кальяна, который перед сном она покуривала. Курчавые детские головки были густо запорошены пухом и мелкими перьями, вылезшими из наперников. Анка, присев на корточки, легким движением руки тронула цыганку за обнажённое плечо. Тётушка Лайна встрепенулась, открыла глаза, приподняла голову и удивлённо уставилась на Анку, словно не узнала гостью спросонья.

– С добрым утром, тётушка! Это я, Анка, прибежала сообщить вам радостную весть. Исполнились ваши предсказания, приехал мой Василёк, вчера.

Расчувствовавшись, Анка стала обнимать старуху. Лайна, прожившая суровую жизнь, не знавшая, что такое ласка и нежность, отстранилась:

– Чи ти сказилась? Отстань, смола!

Но грубый её тон не был лишён мягких интонаций. Цыганка приподнялась, уселась, сложив ноги крестом, и с улыбкой, глядя на Анку, сказала:

– И принесла же тебя лихоманка чуть свет…

– Не лихоманка, а радость, – поправила Анка.

– Нехай будет радость, только какая нужда заставила тебя бежать ко мне спозаранку?

– А вот такая! – Анка откинула с головы платок, сняла с шеи золотой крестик на цепочке и, протягивая его тётушке Лайне, добавила: – Вот, обещанное принесла!

– Да ты что, Господь с тобой! Зачем мне крест!

– Берите, берите, тётушка Лайна, он вам ещё пригодится.

– Нет, ты и без того надарила мне барахла, что девать некуда… Без вещей легче бродить по белу свету.

– Но крестик – вещь не тяжёлая, не обременит в пути. Возьмите, меня он защитил, может, кому ещё поможет.

– Сказала – не возьму, значит, не возьму! А коли крестик мать родная надела на тебя, так и носи его, знак памяти всё-таки, – строго сказала старуха.

– Вы попервах вроде бы хотели иметь такую ценность, всё поглядывали на мою шею, – несмело продолжала Анка.

– Мало ли на что я могу глаз положить, сама говоришь, на шею твою глядела, и справди шейка у тебя лебединая, наглядеться нельзя, а цепочка в самый раз для её украшения.

– Вы шутите, тётушка, я ведь всерьёз, потому как не знаю, чем отблагодарить вас.

– Не за что благодарить, ты и без того привечала меня, как дочь родная, верни своё золото на место, да ступай с Богом, пока муж не кинулся в поиски, а я к тебе ещё загляну обязательно, попрощаюсь перед уходом отсюда.

– Разве табор уходит?

– Конечно, и, наверное, на днях, а то засиделись мы в этом краю. – Лайна долгим взглядом поглядела через плечо Анки в туманную даль, где простиралась бескрайняя степь Притеречья.

Под одеялом зашевелились цыганята. Высунув головы, они с удивлением рассматривали раннюю гостью.

– Спите, бесенята, рано ещё! – цыкнула на них цыганка Лайна.

Но, видимо, времени для сна им хватило. Прислушавшись к шуму, доносившемуся из-за шатра, девочка сказала:

– Уже все проснулись.

А братик, озорно сощурив глаза, показал Анке язык.

– Ах ты, шалун! – сказала она ласково и хотела погладить кудрявую голову, но черномазый озорник юркнул под одеяло.

Анка пожалела, что не принесла ничего съестного ребятишкам. Она не сомневалась в том, что Лайна и племянники живут впроголодь, как и жена брата с тремя детками. Успокоила себя тем, что цыгане привычны к такому образу жизни и закалены. Собираясь уходить, Анка сунула руку в карман и обнаружила семечки, обрадовалась и высыпала горсть на постель. Дети, как галчата, набросились на семечки, и всё бы окончилось дракой, если бы Лайна не шлёпнула цыганят по головам. Провела ребром ладони по горке семян и разделила пополам. Потом Лайна встала, надела пёструю до пят юбку с широкой оборкой и вышла провожать раннюю гостью.

– Непременно загляну к тебе, – повторила Лайна.

Когда Анка прибежала в правление колхоза, председатель был уже на месте.

– Здорово дневали-ночевали, Спиридон Мартынович! А я к вам. Муж мой Василь с фронта вернулся!

– Слыхал, слыхал, догадываюсь, зачем пришла! Ну что ж, побудь дома денёк, а завтра чтоб вовремя явилась, сама знаешь, рук на ферме не хватает.

– Спасибо, Спиридон Мартынович! – воскликнула Анка и помчалась к дому.

8

Василий ещё спал. Анка подошла к кровати и поглядела на него, прикрыв одеялом оголённую ногу, вышла во двор. В стороне от хаты под открытым навесом стояла небольшая печь-мазанка, в которой в тёплое время года сжигали солому и всякий мусор. На печи был установлен большой котёл, в нём грели воду для стирки. Анка наносила воды, разожгла соломой печь и замочила застиранное солдатское бельё.

– Ты что собираешься делать? – спросила Дарья Даниловна, подойдя к плетню.

Анка глянула на соседку, её сердце сжалось – в чёрном, бледная Дарья Даниловна с какой-то глубокой, безысходной печалью глядела на неё.

– Постирать хотела бельё солдатское…

– Оставь стирку, помоги мне сегодня. Мы с Денисом Ивановичем в город собираемся, в церкви панихиду отслужить. А ты за детьми присмотри да Ольге помоги еду приготовить и стол накрыть. Василий пусть зарубит трёх гусей и выкопает в погребе кувшин с вином. Ещё до войны заховали его, чтоб сохранить до свадьбы Назара. А когда началась война и решил Денис Иванович сыграть вам двоим свадьбу, то не стал доставать тот кувшин, потому как не было на душе радости. Сказал: «Как вернутся хлопцы с войны, так и распечатаем кувшин». Кто мог подумать, что вином этим придётся поминать сына нашего.

Дарья Даниловна зарыдала.

– Мама, бричка уже у ворот! Вы собрались? – раздался обеспокоенный голос дочери Ольги.

– Да, доченька, мы мигом, – успокоила старуха дочь и, глянув на Анку, добавила: – Бросай всё и помоги Ольге.

Проводив Дарью Даниловну и Дениса Ивановича в город, Анка вернулась к себе, разбудила мужа, сказала, чтобы шёл помогать соседям. Поцеловав Васю в щёку, Анна ушла к Чумаковым.

К полудню в просторной комнате дома Чумаковых, которую Дарья Даниловна называла залом, был накрыт стол, расставлены стулья и скамейки. Хоть и трудно было с харчами, но у станичников, где в доме остался хоть и престарелый, но казак, да ещё при хорошей хозяйке, в чёрный день можно было кое-что наскрести. Когда же являлась нужда и в еде, на помощь приходили кумовья, соседи, друзья.

В доме Дениса Ивановича было чем покормить, кое-что принесли дочери и Василий с Анкой. Так что хоть и в голодный военный год, а было что поставить на столы. Главным украшением были три зажаренных в русской печи гуся. Сварили и сладкую кутью с изюмом, приготовили винегрет, картошку отварную, соленья, пироги с капустой и фасолью, поставили на стол две четверти выдержанного в земле крепкого вина. Горилку Денис Иванович ставить не стал:

– Не хочу, чтоб в такой тяжёлый для нас день кто-то напился и ходил с помрачённым от хмеля разумом. А вино-то наше подобно церковному кагору, можно в чаши с просвирой наливать. Пусть поминают моего сына сладким.

К полудню собрались близкие, друзья Дениса Ивановича, приятельницы Дарьи Даниловны. Многие пришли в траурной одежде, в особенности женщины. И не только по данному случаю, некоторые ходили так с первого дня войны. Сидели тихо, со скорбными лицами. Когда хозяин и хозяйка подъехали к дому, казаки, сдёрнув шапки, встали со склонёнными головами. Казачки прослезились – сдержанно, молчаливо. Навстречу родителям с миской кутьи вышла дочь Марья. Первую ложку она поднесла отцу, вторую матери, потом поочередно остальным, как будто они с кладбища явились. Когда люди уселись за стол, Василий налил каждому по стакану вина и произнёс речь.

Подали горячую домашнюю лапшу на гусином бульоне. Как и положено на поминках, воцарилась торжественная тишина. Говорили мало, больше вполголоса. Только речи старых казаков, когда пили за помин души покойного, звучали громко. Вино из погреба оказалось крепким, хмель ударил в головы, и люди раскрепостились, начали вспоминать минувшие дни. Внимание всех привлёк Василий. Солдату-фронтовику, только что вернувшемуся с войны, откуда не пришёл тот, кого поминали, и сотни других казаков, пришлось повторить рассказ о пройденном пути, о последнем часе Назара, когда пуля оборвала его жизнь. Говоря, солдат словно заново переживал отступление батальона, которое казалось ему позорным бегством. Вдруг вспомнил, с каким укором глядели вслед уходящим старики, бабы, до срока повзрослевшие дети в русских сёлах, городах. Рассказывал, с какой радостью и ликованием встречали потом те же люди своих солдат – освободителей, обративших фашистских захватчиков в постыдное бегство.

И, казалось, посветлели угрюмые лица казаков и казачек, когда Василий сообщил об успешном движении советских войск к исходным рубежам врага. Расценивали старики это не как простое изгнание, заслуженную месть фрицам, а как кару Божью за все злодеяния, невозместимые утраты, причинённые русскому народу и стране в целом. Трудно сказать, что творилось в душе Дениса Ивановича и Дарьи Даниловны в тот час. Только сидели они умиротворённые – торжественная панихида в церкви, заупокойная молитва батюшки так подействовали на них, а может, смирились они с печальной утратой, потеряв последнюю надежду на возвращение Назара. Василий сказал в конце:

– Умирая, Назар наказал мне, что если я останусь живым, то доглядел бы его стариков-родителей и заменил им сына. Даю при всех слово исполнить его волю.

Анка, проведшая бессонную ночь и намаявшаяся за день, первой свалилась в постель и, обессилев от мужниных ласк, крепко уснула.

На рассвете её разбудил громкий стук в окно. Анка вскочила на ноги, прикрылась платком, приподняла занавеску. Уткнувшись смуглым, морщинистым лицом в оконное стекло, щуря тёмные глаза, в комнату заглядывала цыганка Лайна. Увидев её, улыбнулась и закивала.

– Отворяй! Чего спишь до сих пор? Боялась, что не застану тебя, думала, убёгла на работу, – заговорила старая цыганка, да так громко, что голос её был слышен и на улице.