Текст книги "Волгарь"

Когда было уж заполночь, влез казак в открытое окно хозяйской спальни, где разметавшись на пуховой перине спала белотелая вдова. Ночи стояли душные, маятные, потому Степанида Яковлевна не укрывалась одеялом, а лежала в одной тоненькой рубашке, которая, задравшись по самую грудь, обнажила все прелести спящей женщины. Руки вдовы были закинуты за голову, одна нога согнута в колене, а другая отведена в сторону. Тяжелая коса расплелась и разметалась по подушкам.

Ефим смотрел на почти нагую хозяйку, словно облитую, падавшим из окна светом луны и чуял, как подымается в нем какая-то почти звериная страсть. Ему хотелось взять ее сразу, без всякой нежности. Дрожа от возбуждения, он сбросил одежду, осторожно взобрался на высокую кровать и, стараясь не разбудить вдову, поднял ее рубашку еще выше обнажив полные груди женщины. Когда Ефим притронулся рукой к груди купчихи, его словно обожгло, и уже более не осторожничая, он рухнул сверху, накрыв своим жарким телом спящую женщину, и впился требовательным поцелуем в ее губы.

В этот момент вдова проснулась от непонятной тяжести, навалившейся на нее, перепугалась, ничего не поняв спросонья, и отчаянно замолотила казака кулаками по спине, пытаясь высвободится. Ефим же, нимало не обращая внимания на ее попытки, что было немудрено при его-то силушке, отстранился чуть, чтоб дать бабе вздохнуть, и зашептал горячо ей на ушко:

– Ну что ты, матушка, Степанида Яковлевна, ай не признала? Это ж я, Ефим.

От его шепота купчиха пришла в себя и отчего-то испугалась и попыталась урезонить пылкого казака:

– Уйди, Ефим, грех это!

Он лишь зло хохотнул, даже не думая оставлять женщину в покое, и проговорил:

– Вы, бабы, словно сговорились все: грех, да грех! Словно не ты, матушка, без этого греха извелась совсем! – и снова жарко зашептал: – Ну же, Стешенька, не упрямься, я же вижу, тебе хочется, сознайся, давно ведь хочется…

При этих словах казак мял одной рукой ее большую грудь, а другая его рука пробиралась меж купчихиных бедер, пытаясь добраться до заветного места. Когда ему это удалось, и он почуял, что баба уже истекает соком томления, то Ефим с победным смешком прошептал:

– Ох, бабонька! Уйди, говорит, а того не ведает, что у самой уж мочи нет терпеть!

С этими словами казак рывком поднял ноги вдовы, разведя их в стороны, и вонзив свое мощное орудие в ее истосковавшееся лоно, принялся яростно двигаться в нем, удивляясь, что у такой крупной бабы, да еще и не молодки, так узко и так сладко…

Степанида же Яковлевна томно стонала, голова ее металась по подушкам из стороны в сторону, крупные груди подпрыгивали от мощных движений Ефима, и чем резче он в нее вонзался, тем слаще ей было. Когда ж казак в изнеможении рухнул на нее, и затих, вдова поняла, что ей этого недостаточно. Но удовлетворенный мужик встал с нее и принялся одеваться. Напоследок он подошел к ней и легонько сжал рукой ее грудь. Увидев же в глазах хозяйки обиду и невысказанный вопрос, Ефим самодовольно улыбнулся и произнес:

– Не печалься, матушка, завтрева в полночь снова жди меня. Так-то ты только жарче любить будешь. А то ишь, гнать удумала. Вот и потомись еще чуток в наказание.

И казак вылез в окно, отправившись спать со спокойной душой.

А вдова так и пролежала до утра без сна. Ее неудовлетворенное тело ныло и требовало ласки. Степанида Яковлевна томилась непонятными чувствами. Будучи всегда умной женщиной, которая за версту чуяла корыстные помыслы, сейчас она пребывала в полнейшей растерянности. Вдова была зла на Ефима за то, что покинул ее, лишь раздразнив голодное бабье естество. Но так тянулась к нему ее душа, так сладостны были воспоминания о его страсти и мужской силе, что в конце концов убедила себя купчиха в Ефимовой правоте. Даже рассердилась на себя баба: и впрямь, ну зачем, зачем сказала она казаку, чтоб ушел, когда у самой от радости, что это он сам в ее постель пришел, аж сердце зашлось.

Ефим же, выспавшись, поутру отправился на конюшню, весело насвистывая. Казак обихаживал коней, а сам думал о том, что теперь богатая купчиха будет в его руках. Когда прошлой ночью он овладел хозяйкой, то понял свою власть над ней. Ефиму не было дела до чувств Степаниды Яковлевны, она его нисколько не прельщала. Страсть при мыслях о ней не вспыхивала в душе казака, только животная похоть поднималась темной волной, когда глядел он на щедрое тело купчихи. И нисколь нежности или сочувствия не было у него к вдове, а любви же и не мыслил Ефим сыскать в своем сердце, лишь корысть подвигла его забраться в хозяйкину постель.

ГЛАВА 20

Степанида Яковлевна оказалась на редкость охочей до плотских утех. Видать, годы вынужденного поста сказывались. Причем довольно скоро из-за своих потребностей оказалась она полностью во власти Ефима. Тот же с первой ночи понял, что купчихе и не шибко нужна всякая нежность, а потребна только величина да сила мужская. К счастью, и тем и другим казак обижен не был. Потому охаживал он бабу еженощно, точно кобылу, но ежели днем случалось ей что-нибудь не по нем учинить, то доводил он несчастную своими отказами до слез.

Осенью сделала купчиха Ефима приказчиком, чтоб был он все время при ней, и одарила новой знатной одежей. Когда сообщила она казаку о своем решении и подарки вручила, то Ефим, ничтоже сумняшеся, прямо при ней и переоделся в обновы. Глядя при дневном свете на обнаженное тело желанного мужчины, пришла Степанида Яковлевна в великое смущение, и низ живота ее словно пламенем охватило. Жадными очами пожирала она Ефима, пока он облачался.

Увидев такое ее состояние, решил казак, что надобно отблагодарить хозяйку за такую ее милость. Горделиво подбоченясь, Ефим обошел купчиху кругом, приговаривая:

– Хорош ли я в обновках твоих, а, матушка? Ладно ли они сидят?

– Хорош, Ефимушка, спасу нет, как хорош, – томным голосом проворковала распаленная вдова.

Казак, красуясь, оперся на стол и позвал ее:

– Ну так ступай сюда, матушка, я тебя благодарить буду.

Потупясь, Степанида Яковлевна подошла к нему, а Ефим обнял ее со спины и притиснул к столу, шепча на ухо:

– Наклонися-ка, матушка, ты так, почитай, и не пробовала.

И, не дожидаясь ответа, повалил купчиху лицом на стол, задрал ей на голову подол, обнажив пышный зад. Затем своим коленом раздвинул ей ноги пошире и, спустив порты, с силой вошел в нее.

От новых сладостных ощущений вдова не смогла сдержать крик, а Ефим, держась за ягодицы женщины, принялся раз за разом мощно всаживать в нее свое немалое орудие. От сильных толчков пришлось купчихе ухватиться за стол, опрокинув чернильницу и подсвечник, благо не зажженный, а то бы не миновать пожару.

В этот раз на редкость долго пользовал Ефим свою хозяйку, приговаривая:

– Хорошо ль тебе, матушка, хорошо ли?

Оттого ли, что доволен он был изрядно ее подарками, или оттого, что в любую минуту мог войти кто-нибудь в горницу (голоса сенных девок доносились из-за незапертой двери), а может, время дневное, непривычное так подействовало на Ефима, да только неутомимостью своей довел он купчиху почти до полного бесчувствия. Так что, когда излился он в нее в последнем судорожном толчке, и с довольным стоном отошел приводить в порядок одежду, то долго еще лежала вдова на столе в срамной позе с бесстыдно оголенным задом и распяленными ногами, не имея сил не только подняться, но и даже подол одернуть.

После того случая еще пуще привязалась Степанида Яковлевна к Ефиму, осыпала его своими милостями и подарками, только до поры к делу своему не подпускала. Попытался было казак обидеться за это на купчиху, ажно три ночи к ней не ходил, а днями токмо об делах с ней гутарил. Но в конец измученная хозяйка, придумав какой-то пустяшный повод, затащила его в свою горницу и, запершись с ним там, пала Ефиму в ноги с плачем:

– Прости меня, Ефимушка! Хочешь, кнут возьми и посеки меня, но не просись к делам допустить пока: ты ж в купецком деле мальчонка еще неразумный. А оно, дело-то купецкое, большой тонкости требует: раз-другой ошибешься – и по миру пойдешь. Вот посидишь со мной маленько за амбарными книгами, вникнешь во все, тогда и станет все ладно.

Обозленный Ефим схватил купчиху за волосы:

– Почто ж ты так со мной, матушка? Небось в постели-то не такие песни поешь! Али я глуп беспросветно, хуже бабы разум имею? Али ты мне не веришь, что далее постели пустить не хочешь? Может, кого другого восхотела?

Испуганная Степанида Яковлевна принялась еще пуще плакать и умолять Ефима:

– Господи, Ефимушка! Да я ж окромя тебя и глядеть ни на кого не хочу! Верю я тебе, верю больше всех, и в разумении твоем не сомневаюсь! Но пойми ж и ты, ради Христа: подучись со мной маленько, и я с превеликой радостью тебя старшим в деле поставлю! Ну не серчай, Ефимушка, не гневись на меня…

Ефим уже и сам понял, что здесь переупрямить купчиху ему не удастся: шибко сильно дорожит она своим делом. Да и в правду сказать, что, окромя этого, она в жизни видала? Потому и трясется так, будто дитя родное у нее отымают.

Немного смягчившись, казак поднял женщину с колен и прижал к себе:

– Ну будет, матушка, будет! Слезы-то утри, а то хозяйке в таком виде не пристало с приказчиком разговаривать. Внял я твоим словам, поглядим теперь, какая такая наука нужна в купецком деле, что моего разумения сразу-то и не хватает.

Степанида Яковлевна успокоилась, отерла заплаканное лицо платочком и принялась посвящать Ефима в тонкости дела всей своей жизни. Да только права она оказалась: никак казаку счет не давался, путались у него перед глазами цифирные закорючки, и там, где хозяйка в минуту результат сосчитывала, он по полдня мучился. Злился мужик, ругался по-черному, но не отступал. Где ж вы видали такого мужика, чтоб бабье главенство над собой признал!

Лишь после Покрова понял Ефим для себя окончательно, что привычнее ему саблей махать, а расчеты да задумки долгие купецкие на большой барыш – пусть их, не его это дело вовсе. Иное тогда задумал казак. Порешил он, что надобно ему склонить купчиху к венчанию. Это он посчитал для себя делом верным, тут осечки быть не должно. А иначе, без венчания-то, помри вдруг Степанида Яковлевна, так опять он без гроша останется. Правда, кой-чего Ефим на черный-то день припрятал, да ведь такой жизни сладкой, как с любострастной вдовой уж не будет. А ему уж больно не хотелось сызнова спину гнуть.

Стал теперь Ефим свою хозяйку по-другому обхаживать, забросил сидение с амбарными книгами, признал, что такой разумницы, как Степанида Яковлевна, инда днем с огнем более не сыскать. Да еще ласков стал с бабой безмерно, даже как-то назвал ее своей Стешей-любушкой.

От таких перемен в обращении вовсе растаяла вдова: давным-давно она уж таких слов от мужиков не слыхала. А тут ведь речи прелестные любимый казаченька вел, чьи объятья жаркие были ей дороже жизни. Так что пела душа Степаниды Яковлевны от счастья, поверила несчастная женщина, что полюбил ее Ефим, не менее чем она его.

Долгонько так казак вдову обхаживал, а к Рождеству прикинулся он грустным да скучным. Не грубил он, не буйствовал, а ходил лишь мрачен да угрюм, изводя хозяйку тревогою. Наконец не сдержалась Степанида Яковлевна, приступила к Ефиму с расспросами, что за тоска-кручина его гложет. Поначалу он отнекивался, глаза прятал, да говорил, что, мол, так это все, пустое. Но купчиха настаивала, потому как боялась шибко, не захворал ли мил-друг, али не завелась у него зазноба тайная.

Так, еще поломавшись для виду, казак заговорил с грустью и обидой в голосе:

– Да вот, матушка, вспоминается мне первая наша с тобой ночь, как сказала ты мне, что грех я учинить затеялся…

Вдова вскинулась, пытаясь что-то сказать, но Ефим остановил ее жестом и продолжил, нарочито печально:

– Да нет, матушка, ты не пужайся, права ты была тогда. Да я, в ослеплении страстном, не послушался. А теперь вот винюсь перед тобой: в смертный грех тебя вверг, блудницей сделал честную вдову. Вот и прячемся мы с тобой от глазу людского, аки тати ночные.

Ефим помолчал, горестно качая головой, потом схватил Степаниду Яковлевну за руки и, глядя прямо ей в глаза, с жаром заговорил:

– А ведь, Стешенька, могли бы мы с тобой жить, как честные люди: в церкву вместе ходить по престольным праздникам, на народе показываться, как славно-то зажили бы. Ты не бойся, Стеша, дело твое при тебе останется: сама видала, отступился я, так что препон я тебе чинить не буду в купецкой заботе. Да и нет мне нужды в этом: разумней тебя не видал я бабы! Повенчайся со мной, Стешенька-любушка, дай грех с души снять!

Вдова стояла перед Ефимом, точно громом пораженная: ей даже в голову не приходило такое, чтоб повенчаться с казаком. Слов нет, конечно, как боялась она его потерять, как страшилась, что уйдет любимый к молоденькой девке, чтоб жениться да деток родить. Оттого и дарила она Ефима безмерно, но венчаться? А что ж люди-то скажут? Срам-то на весь город будет: старуха молодого окрутила.

Как-то уж не верилось купчихе, что подумают люди иное: из-за богатства молодой на старухе женится. Мнилось Степаниде, что полюбил ее Ефим, но согласиться на венчание она еще не могла. Только крупные горькие слезы катились по ее щекам.

Ефим же обнял вдову тихонько да стал поглаживать по волосам, ровно дите малое утешая. Хитрый казак понял, что наскоком такое дело не исполнится, время тут потребно. Оттого и злобы из себя не выпустил, хоть и очень ему хотелось прибить упрямую бабу. Ведь в глубине души ждал он, что кинется ему вдова на грудь со счастливым криком: «Согласная я, Ефимушка!» Ан нет, по-другому обернулося.

Помыслив же малость, успокоился Ефим, вспомнив, что упряма Степанида Яковлевна, твердости в помыслах ей не занимать, да и как иначе быть могло, когда сколько лет уж она одна такое дело вела крупное! Потому решил казак не сдаваться: придет его время, сможет он переупрямить бабу. Только потерпеть надобно, ласкою да вниманием он своего добьется…

Так прошло немало времени в трудах каждодневных да заботах. Миновала зима, что своей суровостью да метелями измучила в тот год царицынских жителей. Ласковая весна принесла с собой не только долгожданное тепло, но и утешение измученному Ефиму. Хуже горькой редьки надоело казаку улещивать купчиху да быть с ней ласковым. Приступал к ней казак еще пару раз с просьбою повенчаться, да только кроме слез никакого иного ответа не добился.

Злился мужик, из себя выходил, но слишком лакомым куском было для него богатство Степаниды Яковлевны, чтоб вот так вот запросто взять да и сдаться, похерить все труды по ублажению вдовы. Одно страшило Ефима, что опротивит ему в скорости упрямая баба, обрыднут ее мясистые прелести. А ведь окромя постели, ничем более казак не смог бы держать купчиху в покорстве.

Так и случилось уже ближе к Троице, что Ефим, мрачный, аки аспид подземный, оттого, что времечко-то утекает, а воз и ныне там, увидал, как после утренней трапезы подхватилась вдруг Степанида да и помчалась вон, зажавши ладонью рот. Удивленный казак поплелся за ней следом и нашел на подворье дрожащую бабу, отиравшую рот платочком. Вывернуло ее бедную, вся ества не впрок пошла.

Мужик встревожился еще больше: что за хворость такая приключилась с хозяйкой. Он обнял ее, заглянул в затуманенные мукой очи и спросил:

– Что с тобой содеялась, матушка? Неужто отрава в каком блюде случилась?

Степанида отрицательно покачала головой и со слезами в голосе сказала:

– Нет, Ефимушка, другое это…– и, не справившись с собой, купчиха зарыдала, прижавшись к груди казака.

Растерянный Ефим попытался ее утешить:

– Ну будет тебе, матушка, слезы-то лить. Ведь никто ж не помер у тебя, чтоб так убиваться-то! Поведай, что за беда приключилась?

– Ах, Ефимушка, в том-то и дело, что не помер никто, а наоборот совсем: народится в скорости… – наконец вымолвила вдова.

– Чегой-то не пойму я тебя, матушка. О чем это ты сказываешь?

– О том и сказываю, Ефимушка, что в тягости я…

От этих слов что-то странное содеялось с Ефимом: он себе даже в тайных помыслах такого представить не мог, чтобы купчиха ему дитенка принесла. Побледневший казак обхватил руками лицо женщины и, глядя на нее безумным взором, заговорил:

– Стешенька, радость-то какая! Это знак нам с тобой, что простил Господь наш блуд, смилостивился над нами. Стеша, ужель ты и теперь противиться будешь, не захочешь со мной под венец идти? Ужель позволишь нашему сыну байстрюком народиться?

Так страстно говорил Ефим, такая безумная радость светилась в его глазах, что купчиха уже про себя согласилась повенчаться с ним, лишь с улыбкой спросила:

– Почто ты думаешь, что сын родится?

– Да как же иначе, Стеша? В Парфеновском роду завсегда мужики рождались! – гордо ответил казак, а потом спохватился. – Так ты согласная?

Степанида Яковлевна радостно кивнула, а Ефим подхватил ее на руки и со счастливым смехом закружил по двору…

Скромным было венчание, да и не нужно было другого новоиспеченной чете Парфеновых. Степанида Яковлевна счастлива была безмерно и лишь недоумевала, почто это она раньше противилась повенчаться? Ефим теперь не отходил от жены, пылинки с нее сдувал, да все ухо прикладывал к ее начинавшему полнеть чреву.

И в самом деле, сильно изменило казака будущее отцовство. В погоне за купчихиным богатством как-то позабыл он о продолжении рода: в годах ведь была Степанида, о детях Ефим и не думал. А когда понесла вдова, то словно перевернулась у него душа, возмечталось мужику, как будет растить он сына в достатке, и не будет мальчонка ни в чем отказу знать.

Да и сама Степанида стала ближе Ефиму, роднее как-то. Не то чтобы полюбил он ее, а привязал казака будущий ребенок к вдове накрепко. Наверное больше, чем сама вдова, ждал Ефим рождения этого дитятка.

А для купчихи это время стало самым счастливым в ее жизни. Нежданно-негаданно понесла Степанида Яковлевна на старости лет. Поначалу-то, как спозналась она с Ефимом, боязно бабе было понести, да со временем решила она, что, видать, прошло ее время. А тут такие дела сотворились, что хоть плачь! Когда уверилась вдова в своем положении, то не знала, что делать-то теперь, как Ефиму-то сказать: стыдно было Степаниде в такие года свои о брюхатости сообщать. Не чаяла женщина такой радости в своем полюбовнике, не гадала познать столько счастья на своем веку.

Хоть и тяжко носила дитя купчиха – все ж поздно ей было в первый раз-то беременеть – да только похорошела она изрядно. Стала Степанида, исхудав, походить ликом на икону византийского письма. Каким-то божественным, неземным светом наполнились ее глаза, а все ее существо дышало покоем и счастьем. Ночи их с Ефимом преисполнились томной неспешной негой, казак словно заново узнавал давно знакомое тело теперь уж не хозяйки своей, а законной венчанной жены. Округлившееся чрево нисколь не портило для Ефима красы исхудавшего тела Степаниды, а страсть ее в это время лишь сильнее стала и горела ровным пламенем, как бы просвечивая сквозь облик будущей матери.

Когда гуляла женщина по двору, то все дворовые мужики и приказчики замирали, глядя в след похорошевшей хозяйке. И Ефим в это время стал спокойнее, рассудительнее. Думалось ему, что вот и окончились его жизненные мучения, далее пойдет жизнь тихо и ладно. Мечтал казак о сыне, глядя на жену свою, радовался, когда в первый раз зашевелился ребеночек в Степанидином чреве…

Пришла новая зима, а с ней последние тяжелые для купчихи месяцы перед родами. Вроде и стать у нее была самая бабья, не должно б ей мучиться родами, а страх ледяной змеюкой обвил Степанидино сердце. Часто плакала она, изводила мужа жалобами. Почему-то мнилось ей, что не разродится она, помрет, так и не увидев свое дитя. Утешал жену Ефим, как мог, лучшую повивальную бабку в дому поселил, двух девок сенных приставил к Степаниде, чтоб не отходили от хозяйки ни на шаг и всякие прихоти исполняли. Все это он проделал после Крещения, когда срок родить ей уж близко совсем был, а сам он опасался спать в одной постели с женой, чтобы ненароком не навредить ребеночку.

Морозной февральской ночью начались у купчихи роды. Переполошился весь дом, Повитуха поспешила в опочивальню к роженице, приказав Ефиму, который, проснувшись от страшного крика жены, в одном исподнем толокся под дверью, убираться подальше да не мешаться и девок своим видом в смущение не вводить.

Всю ночь и целый день мучилась Степанида, заходилась истошными криками, билась на руках у сенных девок. Тяжко, ох тяжко рожала бедная баба! Ежели бы не умелая повитуха, и взаправду померла бы. Только к исходу следующей ночи в конец обессиленная Степанида разродилась крупным горластым мальчуганом.

Когда девка сказала об этом Ефиму, что тревожно топтался возле крыльца, ожидаючи известий, то рухнул обрадованный мужик на колени прямо в снег и истово перекрестился. Затем вскочил и понесся к роженице. Повитуха встретила его с новорожденным на руках, показала отцу младенца. Когда ж взял казак на руки беспомощное дитя, плоть от плоти своей, то скупая мужская слеза радости скатилась по его заросшей щеке.

Ефим с младенцем на руках подошел к ложу, на котором лежала еле живая Степанида, поцеловал жену в бледную щеку и сказал хриплым от волнения голосом:

– Спасибо тебе, Стешенька, за самый великий дар, что ты мне преподнесла.

В ответ она смогла лишь чуть-чуть улыбнуться и провалилась в забытье…

Окрестили малыша Проклом. Крепким и здоровеньким он рос, много спал и ел за троих и совсем почти не плакал, только кряхтел забавно, когда что-нибудь было не по нем. Ефим души в сыне не чаял, тетешкался с ним всяко и бранился с няньками: все казалось ему, что неумехи они, не так хозяйского сына лелеют.

А Степанида так и не оправилась после родов. Почитай, цельный месяц пролежала она в горячке, молоко в грудях ее перегорело вовсе, и пришлось взять для маленького Прокла кормилицу. Сама же купчиха как-то враз пожелтела вся, резче обозначились складки вокруг рта, запали глаза, потускнели волосы, и появились в них первые седые нити. Вся былая краса, что так удивляла и привлекала Ефима, когда носила Степанида дитя, исчезла куда-то. Даже пышность телесная не вернулась к женщине.

Когда купчиха впервые после родов подошла к зеркалу, то глянула на нее оттуда не былая статная красавица, а уставшая состарившаяся баба. Ох, и горько стало Степаниде, разрыдалась она безутешно. А наплакавшись, приказала девкам наряды свои подать, да только еще хуже расстроилась: все платья болтались на ней, будто на оглобле. Одно лишь утешало пока купчиху: Прошенька, кровиночка родная, сыночек ее выстраданный. Да то, как муж любезный ребятенку радуется. А другое тревожило.

Тревога поселилась в Степанидином сердце оттого, что Ефим не спешил вернуться в ее постель, отговаривался, что слаба она еще дескать. Но как бы ни измучилась баба родами, какие бы перемены не случились с ее телом, а естество-то бабье своего требовало. Весною уж для плотских утех вполне оправилась женщина, и тягостно ее стало коротать одинокие ночи. Решила она, что охладел к ней муж напрочь из-за того, что прошла ее краса. Что теперь, видно, завел он себе полюбовницу, с коей и коротает ночи свои.

Дикие думки изводили Степаниду безмерно. Да и права она была во всем почти: не тянуло Ефима в женину постель, а полюбовницу еще не завел оттого, что больно к сыну привязан был, не успел еще нарадоваться на свое нежданное отцовство. Но не за горами был тот день, когда похоть мужицкая, ненасытная своего потребует.

А Ефим теперь лишь жалел немного Степаниду, более не было у него к ней никаких чувств. Да и то сказать: богатство ее теперь в его руках было, и спал в люльке наследник законный – чего и желать более! Ведь облик жены так сменился разительно, что словно чужая совсем женщина появилась рядом с Ефимом. Не видел он той Стеши, что была ему мила и желанна, когда носила ребенка, и той «матушки» пышнотелой, что будила его ненасытное естество, тоже не было более. Увядшая же Степанида Яковлевна совсем уж не могла завлечь казака.

Да только пришлось ему вскорости воротиться в супружескую опочивальню. Когда вздохи, слезы и улещивания, коими досаждала жена Ефиму, не возымели успеха, то заявила Степанида мужу, что дворовые шепчутся за спинами хозяйскими, будто б непорядок промеж супругов растет. А таким сплетням укорот надо сделать, пока сор из избы на весь город не вымели.

Внял Ефим таким слова и в ту же ночь возлег в супружескую постель. Степанида в ожидании любимого мужа в баньке попарилась с росным ладаном, чтобы дух от нее шел сладостный, да поставила подле кровати чарку с добрым сладким вином. На ужин же велела подать гуся, запеченного с восточными пряностями. Словом, все сделала, чтобы доволен был Ефим.

За этими хлопотами так увлеклась купчиха, что едва-едва ночи дождалась. Когда ж вошел Ефим и увидел в полумраке, царившем в опочивальне, раскинувшуюся бесстыдно на перине жену, то луна в оконце, что освещала ее тело, напомнила казаку их первую ночь. Он выпил вина, усмехнулся в усы и возлег рядом с женой. Благословенная темнота скрыла то, как постарела Степанида, и Ефим, подогретый вином да и долгим воздержанием, почувствовал, как напрягается его естество. Резко навалился он на жену, вошел в нее рывком и через несколько минут яростного соития удовлетворенно затих.

Когда ж увидал он слезы на глазах жены, то захотел приласкать ее из жалости. Но, почуяв под руками дряблую плоть, вместо совсем недавно еще упругих и пышных грудей, преисполнился отвращения к Степаниде и быстро скатился с нее. Потом зевнул картинно, проворчал, что, мол, поздно уже, отвернулся от жены и захрапел вскорости. Несчастная же женщина так и проплакала до утра.

После этой ночи старался Ефим приходить в опочивальню, когда жена уже заснет, но от такого обращения стала чахнуть Степанида и, горько плача, молить мужа о ласке. Старался будить в себе казак воспоминания о ранешней жене, чтоб распалить себя, да только нечасто у него это получалось, ведь не любил он ее, вот и весь сказ.

После таких-то ночей скверных стал казак мрачен и зол, лютовал над дворнею. Жалел он свою подурневшую супружницу, но, чтоб утешить ее, не мог он никак через себя переступить. Хозяйской беде помогла бедовая девка Палашка, что давно положила глаз на Ефима. Решила она, что теперь самое время ей прельстить его.

С этой целью, когда прилегла Степанида поспать после обеда, подкарауливала Палашка хозяина на конюшне. Ничего не подозревающий Ефим вошел туда, чтоб проверить, ладно ли новый конюх службу справляет, и услышал тихий Палашкин голосок:

– Ефим Харитоныч, батюшка, чтой-то ты все такой невеселый ходишь? Ступай ко мне, я тебе тоску-то враз развею.

Палашка ничего не боялась, когда затевала эту проделку. Сладость плотского греха познала она еще в пятнадцатое свое лето, а за четыре года так научилась мужиков прельщать своим ладным упругим телом, что и святой бы не устоял.

Когда Ефим обернулся на девичий голос, то его ажно затрясло от вожделения: девка задрала подол, заголив себя до самого пояса, и стояла к хозяину с выставленным задом, бесстыдно гладя себя по ягодицам.

Казак чуть ли не бегом подлетел к девке, которая зазывно посмеивалась, прижался к ней всем телом, выпростал из рубашки ее маленькие упругие грудки и стал мять их одной рукой, а другой принялся шарить ей в низу живота. Палашка изогнулась, томно постанывая и, еще сильней разведя ноги, стала тереться об Ефима выпяченным задом. Не в силах более сдержаться, казак выпростал из штанов свое орудие и вставил его Палашке. Девка взвизгнула приглушенно и попыталась еще более насадить себя на копье, столь сладко терзавшее ее нутро.

Со звериным рычанием хозяин, не помня себя, яростно всаживался в сочную тесную плоть Палашки, пока оба они не повалились в душистое сено в полном довольстве друг другом…

С этого дня так и повелось: днем, пока болезная Степанида Яковлевна почивала, Ефим с Палашкою тешился всяко, а ночью ублажал по мере сил супружницу, вызывая в памяти образ все той же похотливой Палашки.

Не ведавшая про такой расклад купчиха успокоилась, насытившись мужниными ласками. Ефим доволен был, что не плачет более жена его, не смотрит просящими глазами, вынимая из него душу. Ну а Палашка, она Палашка и есть, ей лишь бы поваляться всласть с крепким мужичком, а там хоть трава не расти!