Текст книги "Волгарь"

ГЛАВА 14

Страшною была в Поволжье да и по все Руси зима: дворянские войска топили в крови народную войну, что начал Стенька Разин. За каждого убитого боярина или воеводу предавались смерти десятки и сотни крестьян. Целые деревни выжигались дотла, дикие пытки применялись для дознания, вдоль многих дорог стояли нескончаемые ряды виселиц, на которых болтались ужасающие промерзшие трупы. Князья Долгорукий, Ромодановский, Борятинский, Милославский с невероятной жестокостью выжигали семена бунтарства в народе.

Но хоть и не было связи более в частях совсем недавно огромного и грозного войска, да и состояло оно в большинстве своем из необученных, плохо вооруженных крестьян, тяжко приходилось царевым войскам в сражениях. Попробовавшие вкус воли люди дрались не на жизнь, а на смерть. Беглые холопы, нищие смерды и просто городская голытьба не могли противостоять регулярным полкам ратных людей. Но отступив, рассыпавшись по лесным заимкам, они собирались вновь и вновь и яростно бросались в битву, не щадя ни врагов, ни себя.

Только в январе удалось царским войскам погасить основной огонь крестьянской войны, но искры этого страшного костра то здесь, то там долго еще тлели и нет-нет да и вспыхивали кровавым пламенем бунта. Верили еще люди в своего великого атамана Степана Тимофеевича Разина, ждали его, надеялись, что вот-вот объявится заступник и рассчитается за них с притеснителями и обидчиками. Ходили о Стеньке легенды, колдуном мнился Разин простым людям, что может птицей взлететь в поднебесье, рыбой уйти в глубины вод али серым волком перекинуться. И хоть и доходили слухи о том, что разбиты атамановы силы главные, считали многие, что ложь это, что пытаются бояре оболгать своего самого страшного врага.

Но много было и таких людей, что верили царским грамотам да анафеме митрополита. И как зачитывали сии послания при большом народном собраний, ужасом полнились сердца людские, что носит еще земля мерзкого вора, богоотступника, христопродавца и изменника государева. Метался темный разум российского мужика не в силах понять, где правда, а где ложь.

Да и казачий Черкасск, вотчина и оплот Стенькиной вольницы, колыбель его замыслов и походов, все более и более подпадал обратно под влияние домовитых казаков во главе с Корнилой Яковлевым. И когда израненный Разин после поражения под Симбирском вернулся в Черкасск с горсткой уцелевших казаков, настороженно встретили его там. Был, конечно, Степан признанным вожаком, за которым шли тысячи людей. Но теперь были уж не те времена, а одной богатой шубой, что надел атаман, авторитет пошатнувшийся не поправишь.

И пошли прахом все старания Разина восстановить свое великое народное войско. Не пошли за ним черкасские казаки. А старые верные товарищи которые загинули в былых походах, а от которых вестей и вовсе не было, или возвращались они израненные да побитые. И самое тяжкое для деятельного атамана было то, что не поступало к нему правдивых известий, не мог Стенька планы свои строить сообразно верному положению.

Так и случилось, что предал его Корнило Яковлев, побил подначальных Разину казаков, а самого атамана в плен захватил и отправил в Москву с великим береженьем. Поступал так Корнило, сообразуясь с тайной царевой грамотой, где говорено было: со всем тщанием беречь заглавного бунтовщика от побега, дабы доставить оного в Москву для признания вины и последующей казни.

Четвертого июня 1671 года доставили Стеньку вместе с братом Фролом в Москву, где долго и жестоко пытали, добиваясь того, чтоб повинились бунтовщики и покаялись в своих грехах. Два дни продолжались пытки: кнут, раскаленные щипцы, дыба – все перепробовал палач, но только смеялся Разин в лицо мучителям.

А перед самой своей жуткой казнью перекрестился Стенька на храмовые купола, поклонился людям на все четыре стороны и сказал лишь:

– Простите, православные…

Казнили атамана четвертованием, и казнь эта ужаснула весь московский люд, что собрался в то утро на Лобном месте. Но долго ходили еще слухи о том, что не Разин это был, другого человека казнили, а сам атаман схоронился до времени. Но придет такой день, выйдет Разин во всей своей силе и опять подымет народ и поведет его за собой против бояр-кровопийц…

…Январская стужа лютовала за стенками бревенчатой избушки, что пряталась в глубине густого леса. На этой укромной заимке пережидали зимние холода Ефим со товарищи. Поначалу легко давалось Парфеновскому отряду вольное житье-бытье. Удалые работнички, пользуясь славой Разина, во многих селах встречали поддержку, и не было у них недостатка в съестных припасах. Да и оружейный запас в изрядном достатке пребывал. Но исконно казаки не воюют по зиме, а отлеживаются по домам на теплых печах. Потому-то к концу декабря поредел отряд почти в половину. А оставшиеся мужики не сильно рады были, что приходится им ютиться по лесным заимкам: многим грезилась ночами жарко истопленная банька, да ухватистая бабенка под боком.

Только чем дальше, тем меньше у казаков оставалось возможностей отмякать в городках и посадах. Все далее и далее катилась волна карательных боярских походов, и косо смотрели оседлые жители на пришлых людей. Боязно было горожанам привечать казачков: а ну как это бунтовщики, анафеме преданные, за укрывательство которых полагается жестокая кара. Немного оставалось охотников до боярских батогов и ласк пыточных дел мастеров, кои брались за каждого, на кого сыск указывал.

Вот и сидели озлобившиеся казаки в лесу, играли в опостылевшие кости, проигрывая друг другу ненужное добришко, да наливались дрянным винцом. Не раз поминали недобрым словом казаки того купчишку, что Христом-Богом клялся, дрожа за свою шкуру, какие убытки терпит, отдавая казакам такое первосортное вино.

Ефим мрачно взирал на своих людей, понимая, что если проклятая метель продлится еще дня два, то передерутся казачки до кроворазлитья. Уже сейчас ему с трудом удавалось сдерживать страсти, что бродили в тесной избушке, не находя выхода. Не думалось тогда есаулу о зимних невзгодах, когда звал он свой отряд купчишек шарпать. А сейчас думы невеселые занимали Ефима, чем бы потрафить мужичкам, чтоб не разбрелись до времени куда глаза глядят. Любой ценой надо было удержать ему товарищей до весны, а уж тогда веселее станет: наберут добра поболее, а к осени и по домам не грех. С хорошей поживой да с гладким брюхом не стыд показаться дома, а сейчас что: зипунов кот наплакал, морды у всех такие, что краше в гроб кладут!

Слава Богу, через день метель прекратилась, и мороз немного отпустил. Ефим предложил казакам:

– А что, ребятушки, не отрядить ли нам охотничков?

– Ты что, есаул, с глузда съехал? Нашел время охотой тешиться!

– Да не о том я, мужики! Ежели нам сейчас всем в деревеньку соваться не след до веселых бабенок, то одну хоть сюды притащить сдюжите?

Когда до казаков дошло, что имеет в виду их есаул, то избушка наполнилась радостным гомоном и солеными шутками. В веселый поход отрядили двоих дюжих парней и дали им с собой шелковую шаль с кистями, чтобы было чем прельстить женщину, а уж с остальным они должны были справиться сами.

В сумерках «добытчики» подошли к проезжему тракту…

…До Воронежа семейство вдовы Васильевой добралось без приключений. Но быстро покинуть город им не удалось, хотя вынужденная задержка сыграла Дарье на руку.

В город прибыл полк московских стрельцов, поэтому городские ворота закрыли, дабы учинить сыск скрывающихся бунтовщиков и беглых. Через неделю выезд разрешили. Подорожные грамоты Дарьи полковник счел верными и, заинтересовавшись судьбой женщины, написал для нее записку к своему товарищу, интенданту столичного стрелецкого гарнизона с просьбой, чтобы посодействовал тот сотниковой вдове в ее прошении. Дарья была очень благодарна отзывчивому полковнику. «Мир не без добрых людей», – думала она по дороге на постоялый двор.

Всякое случалось с семейством Васильевых в дороге. Иногда удавалось им без опаски добраться до деревеньки под защитой стрелецкого отряда, начальные люди с радостью оказывали поддержку вдове с малыми детьми. Но трудностей на пути все ж выпало им поболее. Не взяли в разумение ни Дарья ни Николка, когда отправлялись в дорогу, что время сейчас смутное и страшное. Рыскали повсюду голодные и оборванные беглые, уцелевшие после встречи с ратными людьми, посланными к усмирению бунта. Так что очень часто приходилось надолго застревать Дарье в каком-нибудь малом городке, ютясь на постоялом дворе.

Старалась вдова дождаться крепких попутчиков, после того как чуть было не загнали они с Ануш свою лошадку, удирая от лихих людей. Не за себя боялась женщина, за малых сыновей. Особливо за Николку, что волчонком глядел на всех казаков, попадавшихся им на постоялых дворах, а дорогой все чистил покойного батюшки саблю. Страшилась Дарья, что кинется сынок защищать ее и брата меньшего, не разумея по малолетству своего бессилия супротив заматеревших в боях мужиков, да и пропадет, зарубят его казаки в горячках, как сбесившегося щенка.

Из-за всех непредвиденных задержек таяли деньги, утекали, будто песок меж пальцев. Да еще холода изрядные нагрянули, приходилось кутаться так, что и не повернуться в тесном возке. Спешить нужно было, быстрее добраться до Москвы, поэтому решились все ж как-то раз Дарья с Ануш выехать без попутчиков. Невелик вроде был переход – часов за восемь должны были добраться от городка до крепкой деревеньки. Выехали затемно, лошадка бежала резво по укатанному тракту. Да вот незадача вышла: сломалась оглобля у возка, чуть было лошадь не искалечилась.

Покуда вырубили новую оглоблю да на место приладили, упрели и бабы, и ребятишки и времени потеряли изрядно. Сумерки уж опускались, а до деревеньки еще далече было.

Возком правила Ануш, более всех страдавшая от холода. После возни с колесом, распаренная, напилась она студеной воды из припасенной баклажки, а вот теперь холод забирался ей под тулуп, заставляя ежиться. Да не беда, ежели б токмо мороз досаждал едисанке: выпитая вода не давала ей покоя. Наконец терпение Ануш иссякло, и она обратилась к Николке, чтобы тот сел на облучок и подержал вожжи, а сама углубилась недалече в придорожный лесок по малой надобности.

Николка держал вожжи и разглядывал заснеженные деревья, являвшие собой в сгущавшихся сумерках весьма причудливое зрелище. Утомленная Дарья высунулась из возка, желая узнать, что за заминка такая случилась и как скоро они тронутся дальше. Сердце было не на месте у вдовы, когда поняла она, что не поспеют они засветло добраться до деревеньки.

Вдруг раздался отчаянный крик Ануш:

– Николка! Гони! Ско…

Страх подстегнул мальчика, он дернул вожжи и с криком «Пошла! Пошла!», принялся нахлестывать ее кнутом. Ошалевшая кобыла понеслась с места галопом. Не думая о том, что впотьмах возок может перевернуться, Николка гнал бедную лошадь до тех пор, пока не показались огни деревни. Лишь тогда страх отпустил и его, и Дарью, которая все время, пока длилась эта лихая скачка, побелевшими губами шептала молитву.

Переведя дух, Николка обратился к матери:

– Господи, матушка, а как же Анушка-то? Мы ж ее-то бросили…

– Что ж теперь, сынок, видно так было Богу угодно, чтоб спасла она нас, собой заслонила. Да и, может, жива она еще. Помолимся за нее. Хоть и басурманка, а все душа Божья.

Николка присоединился к материнской молитве, но успокоения ему это не принесло. Мальчик сильно переживал из-за того, что не поспешил на выручку Ануш, поступил, как не должно поступать мужчине.

Когда ж добрались они до деревеньки, то хлопоты по обустройству на ночь помогли Николке отрешиться от тягостных дум.

ГЛАВА 15

…Казаки страсть как обрадовались, когда увидали, что вошла в лес баба, да еще, по всему видать, молодая. Эдак до ночи успеют они на заимку возвернуться, в деревеньку-то теперь вовсе нет нужды тащиться. Кинулись они разом на девушку, только и успела она крикнуть Николке, чтоб уезжал скорее. О себе нисколь не думала едисанка, лишь старалась задержать подольше лихоимцев. Вот и пришлось им с ней изрядно в снегу побарахтаться: как дикая кошка сопротивлялась Ануш, расцарапала одному всю рожу, а другому прокусила руку. Но где ж было сладить девчонке-невеличке с двумя дюжими мужиками? Скрутили они ей руки за спину, чтоб не царапалась, и потащили к избушке.

Поначалу едисанка сопротивлялась, поливая казачков проклятиями на родном языке, но после пары увесистых тычков в спину, решила, что лучше ей пока идти своей волей. Убивать ее пока никто не собирался, хотя мужик с прокушенной рукой весьма злобно косился на девушку, ворча себе под нос при этом что-то про черномазую ведьму. Другой же спокойно умыл снегом расцарапанное лицо и со смешком сказал товарищу:

– Не ворчи, Михася, такие-то завсегда слаще.

…Казачки в ожидании посыльных изрядно нагрузились вином и пребывали в весьма подогретом состоянии. Когда же послышался на крыльце шум, упреждающий о возвращении «охотничков», то вся честная компания радостно загомонила, предвкушая новую потеху.

Ануш чуть не вывернуло на изнанку, когда ей в нос ударила волна удушливой вони из распахнувшейся двери. Мужики, что привели ее сюда, подтолкнули девушку в спину, и она, едва устояв на ногах, оказалась в большой, плохо освещенной избе. Едисанка несколько раз сглотнула, пытаясь побороть дурноту – смрад стоял в избе ужасающий. Дым от плохо слаженной печи смешался с табачной застоялой вонью, кислый запах давно немытых человеческих тел мешался с запахом испорченных остатков пищи. Заросшие бородищами сальные рожи огромного, как с перепугу показалось Ануш, числа мужиков уставились на нее похотливо блестящими глазами.

Словно затравленный зверек переводила девушка взгляд с одного мужского лица на другое, пытаясь уловить хоть малость сочувствия, но ее надежды пропадали вотще. Один из приведших ее, тот, кого называли Михасем, разрезал веревку, стягивающую запястья девушки за спиной, и сдернул с нее тулуп вместе с прочей теплой одежонкой, оставив лишь полотняную тонкую рубашку, которая, взмокнув от пота, прилипла к телу Ануш, обрисовав все изгибы ее стройного юного тела. Изголодавшиеся без баб, мужики встретили столь соблазнительное зрелище восторженными криками:

– Эк, ребяты, подвезло вам!..

– Славненькая басурманочка!..

– Поцелуй, красавица, перстенек подарю!..

– Глазищами-то вон как зыркает! Хоть тоща, да видать, горячая!…

– Спляши, черноглазенькая, потешь душеньку!..

Ануш, прижавшись к стене, широко раскрытыми от страха глазами смотрела, как надвигается на нее толпа мужиков, и каждый протягивает ей кольцо, ожерелье, браслет или богатую шелковую шаль, а один потрясал невесть откуда взявшимся бубном. Постепенно в душе ее зародилась надежда на спасение, девушка улыбнулась, превозмогая отвращение, игриво выгнула бровь, повязала бедра алой шалью и, выхватив из чьей-то протянутой руки бубен, подняла его над головой и звонко по нему ударила.

Казаки немного притихли. А девушка, ритмично встряхивая бубном, принялась соблазнительно покачивать бедрами, извиваться всем телом, делая маленькие шажки по кругу. Постепенно круг увеличивался, Ануш стала напевать высоким гортанным голосом, убыстряя темп танца, а мужики принялись бить в ладоши, подхватив выбранный ритм. Когда едисанка оказывалась лицом к кому-либо из них, каждый старался нацепить на девушку какое-нибудь украшение, так что в скорости она могла соперничать по количеству драгоценностей с любимой наложницей падишаха.

Распаленные мужики пожирали взглядами гибкое тело Ануш, а она выжидала время, чтобы улучить момент и схватить со стола огромный нож, что забыл там один из казаков. Словно утопающий за соломинку, ухватилась девушка за мысль, что, вооружившись, сможет вернуть себе свободу.

Ануш вновь изменила ритм танца, пытаясь раздвинуть сгрудившихся мужиков, чтобы скорее добраться до желанного ножа. Но тут в избу вошел Ефим и, не видя этого, девушка, совершая очередной соблазнительный пируэт, влетела в его объятья.

Целая буря чувств отразилась на лице Ануш, когда признала она в обнимавшем ее казаке Ефима. Отчаянье сменилось безудержной радостью и тотчас погасло, едва поняла она, что не узнает ее Ефим. А он, крепко держа девушку за плечи, слегка отодвинул ее от себе и окинул оценивающим взглядом. Была в этот миг как никогда хороша Ануш: черные волосы разметались, очи горели, бурно вздымалась грудь после танца. Удовлетворившись осмотром, Ефим с усмешкой обратился к казакам:

– А и повезло нам, ребятушки! Чистый яхонт несверленый попался! Где и сыскали такую пригожую! А тебя хоть покормили, девица? – обратился есаул к Ануш.

– Нннет, – запинаясь, ответила она.

– Эх, дубины, одичали совсем тут, обхождение навовсе забыли, – попенял Ефим мужикам. – Бабу-то кормить-поить надобно, чтоб любила слаще!

Он потащил девушку к столу, с которого смел прямо на пол остатки прошлого застолья и потребовал:

– Вина красавице! Да ествы какой ни на есть!

Ефим сел на широкую, грубо сколоченную лавку, и посадил рядом с собой Ануш. Перед ними скоро появились полные кубки, хлеб и мясо. Есаул одной рукой прижал к себе едисанку, а другой пододвинул к ней кубок:

– Пей! Обвыкайся с новым местом, да не бойся, не обидим, коли лаской своей подаришь!

На Ефимовы речи мужики, рассевшиеся вкруг стола, разразились дружным хохотом. А Ануш дрожащей рукой приняла кубок и, зажмурившись, выпила. Первый раз пила она вино, в голове ее сразу зашумело, мысли странно запрыгали. Девушка не понимала, что с ней творится: ей было все еще страшно, но рука Ефима, что обнимала ее, будила в теле едисанки сладкий трепет. Опьяневшей Ануш мнилось, что теперь Ефим не даст ее в обиду, защитит ото всех. Пусть не вспомнил он ее сразу, пусть! Видно судьба хотела, чтобы только сейчас он полюбил ее.

Не понимала она, что просто пользуется Ефим своим есаульским правом, первому насытиться женской нетронутой плотью.

Через недолгое время Ефим подхватил опьяневшую Ануш на руки и унес за дощатую перегородку, сопровождаемый скабрезными напутствиями казаков. Девушка, казалось, не слышала чужих слов, выпитое вино и горячие руки казака будили в ней сладостные надежды. Она прильнула к широкой груди Ефима и обвила тонкими руками его шею.

А хмельной есаул тоже не слишком обращал внимание на своих товарищей: упругое тело черноволосой красавицы-едисанки в его руках, что так доверчиво прижалась к нему, распаляло плоть и будило невесть откуда взявшиеся воспоминания. Мнилось Ефиму, что уже прикасались к нему эти тонкие руки, и что знает он вкус губ этой девушки…

Когда снял он одежду с покорной Ануш и принялся ласкать стройное тело с маленькими бутонами грудей, волшебное наваждение не рассеялось, словно касался он чего-то родного, но давно позабытого. А Ануш таяла в руках Ефима, плавилась, будто податливый воск, вставали перед ней в полный рост воспоминания о той давней ночи, когда лечила она беспамятного казака, отдавала ему свою девственность, пила его боль, накрепко привязываясь душой и телом…

Все настойчивей становились ласки Ефима, все более страстно отвечала на них едисанка; ее стоны мешались с его хриплым от страсти дыханием, губы девушки шептали имя любимого. А Ефиму мнилось, что ни одна женщина не будила в нем такой яростной страсти. Многих женщин брал удалой казак за свою бесшабашную жизнь, а любил только далекую, почти забытую уже персиянку. Да вот теперь тоненькая девушка, что неистовствовала в его объятьях, пробудив его сердце.

Наконец, не в силах более терпеть, казак вошел в трепещущее влажное лоно девушки, которая давно была готова принять желанного мужчину. Безумство страсти охватило обоих, и волна блаженства накрыла их с головой…

Но столь быстрый конец ни в коем разе не удовлетворил Ефима. Не разжимая объятий, он вновь начал плавное движение внутри тела Ануш, разжигая в ней новое пламя. И еще не раз в эту ночь поднимал казак красавицу к вершинам блаженства. Казалось, что не истощаются его силы, а лишь с каждым разом страсть его пылает все сильнее…

… Поутру проснувшийся Ефим оставил сладко спящую, утомленную бурной ночью девушку и вышел к остальным казакам. Они встретили есаула дружным гомоном:

– Что Ефим, хороша басурманка?

– Сладко ли спалось, батька?

– Нам-то оставил малость, не заездил девку-то до смерти?

– Мы уж жребий кинули, кому следом за тобой идти!..

Больно заныло сердце Ефима в ответ на подначки казаков. Есаул понимал, что сейчас нельзя ему оставить при себе едисанку, сам подал мысль притащить развеселую бабенку на общую потеху. Да и девушка с радостью пошла с ним, без слез и криков. Разве могли помыслить казаки, что это лишь ему, Ефиму, она хотела принадлежать. Думалось мужикам, что покладистая девка всех ублажит, отчего и не пустить есаула первым потешиться. Скажи им сейчас, что не получат они девку, ведь разорвут на части. Ежели Степан Тимофеевич утопил свою зазнобу на потребу верным казакам, то что уж говорить про него. Тогда-то баб вокруг полно было, а теперь его казаки почитай уж сорок дней тут сиднем сидят. Не хватит его есаульской власти, чтоб сберечь девчонку, сам пропадет и ее не спасет. Все едино мужикам она достанется.

Ефим выдавил из себя кривую усмешку:

– Ну, так кто ж следом пойдет? Ты, Михася? Дело! Добытчику завсегда первый ход! Ступай, пока она со сна разомлевшая!..

И, сказавши так, есаул вылетел из избы, чтоб сдержаться и не видеть того, что сделают мужики со ставшей милой ему едисанкой. Отправился Ефим в дальнюю сторожку, что была ближе к деревеньке, и сидело там посменно несколько казаков из его отряда под видом охотников, чтобы упреждать остальных, ежели появится стрелецкий отряд.

Через некоторое время угрюмого есаула догнал белобрысый Алешка, что был самым молодым в казачьем отряде. Он с разгона налетел на Ефима, чуть ли не с кулаками:

– Как ты мог, Ефим, как ты мог! – задыхаясь, проговорил парнишка.

– Господь с тобой, Алешка! Чего кричишь-то? – удивленно спросил есаул.

– Как ты отдал ее, такую маленькую… они ж ее разорвут… она там так кричит… тебя зовет… а ты… – Алешка чуть не плакал от жалости к девушке.

Ефим заскрежетал зубами, его руки непроизвольно сжались в кулаки:

– Эх, Алешка! Да пойми ты, не мог я иначе, не мог! Казаки б меня разорвали! А ее все равно не спас бы…

Несчастный Алеша печально проговорил, не глядя на Ефима:

– Я вчерась все на нее смотрел… такая она… Всю бы жизнь свою за нее отдал!..

Есаул подивился таким речам парня, и вдруг схватил его за ворот и притянул к себе. Глядя безумными глазами в лицо Алешки, Ефим яростно прошептал:

– Ежели она тебе так дорога, то, как придет твоя очередь, измысли что хошь, а уведи ее с заимки! И беги с ней, Алешка, беги! Я не дам мужикам вас сыскать, веришь? А она хорошая, она тебя полюбит, Алешка, обязательно полюбит! А ты люби ее, крепче жизни люби!

И внезапно отпустив парня, Ефим побежал прочь…

…После ухода есаула с заимки, к спящей еще Ануш пошел гордый Михася. Он откинул с девушки одеяло, и аж затрясло его от вида прелестного девичьего тела. Быстро скинув порты и рубаху, Михася взгромоздился на ложе подле едисанки и, навалившись на нее, принялся одной рукой мять ее нежную маленькую грудь, а другой полез раздвигать ей ноги, помогая себе коленом.

Ануш проснулась от неожиданной тяжести и отвращения, когда слюнявый рот Михася накрыл ее губы. Глаза девушки открылись, и в первый момент она не поверила, увидав над собой лицо мужика, который вязал ее. Она начала извиваться, пытаясь сбросить с себя Михася, и звать Ефима. Но призывы ее потонули в хохоте казаков, который доносился из-за перегородки. Поняв, что никто не придет ей на помощь, Ануш начала еще яростнее сопротивляться, но Михась прижал ее всем телом к лежанке и, дыша перегаром, произнес:

– Ну будет, поупрямилась и хватит! Приласкай меня, ласточка, не все ж есаула тешить!

Но яростная Ануш плюнула мужику в лицо и попыталась добраться до его глаз ногтями, что ей почти удалось. Распаленный ее сопротивлением, Михась поймал обе руки девушки и заломил их у нее над головой своей мощной ручищей. Когда ж попытался он погладить едисанку по щеке свободной рукой, чтобы успокоить, она пребольно укусила его, гневно сверкая глазами.

– Ах ты сука упрямая! Я научу тебя покорности! – вскричал вконец обозленный казак и наотмашь ударил ее по лицу, так что голова девушки с силой дернулась. Затем Михась, более не заботясь о том, что причиняет девушке боль, раздвинул ее ноги своим коленом и с силой вошел в нее.

Дико закричала Ануш от боли, но ее крик только подстегнул казака, и он принялся с силой двигаться в ней, рыча от возбуждения. Девушка еще пыталась сопротивляться, но разгоряченный Михась только сильнее навалился на нее, почти расплющив едисанку своим грузным телом. Движения Михася стали еще более яростными, словно он хотел разорвать непокорную девушку изнутри, а она уж охрипла от крика и лишь беспомощно стонала. А казак, вбивая в нее свое могучее орудие, приговаривал:

– Кричи-кричи, маленькая сучонка, громче кричи!

Наконец, после особенно сильного удара, Михась застонал и, рухнув на тело девушки, затих. Минуту спустя он поднялся и, одевшись, ушел, ухмыляясь, словно сытый кот.

Совершенно раздавленная, униженная и измученная Ануш лежала не в силах даже пошевелиться. Бедная девушка и помыслить не могла, что это еще не конец ее мучений. Когда же через минуту едисанка открыла глаза и увидела, что у ее ложа раздевается другой мужик, то девушка издала слабый стон ужаса и, скорчившись, забилась в самый дальний угол.

Однако раздевшийся казак отличался огромным ростом и медвежьей силой и еще менее Михася был расположен к нежности. Он рывком притянул к себе Ануш за ногу, заломил ей руки за спину и, просто насадив маленькую девушка на себя, как на вертел, принялся, ухватив едисанку ручищей за ягодицы, двигать ее тело вниз-вверх. При этом он утробно рычал, словно и был настоящим медведем. Когда же по его телу прошла судорога удовлетворения, сопровождаемая низким полуревом-полустоном, довольный казак снял с себя измученную девушку и просто кинул ее на постель, как ненужную использованную тряпку.

Далее Ануш от боли и унижения перестала понимать, что с ней происходит. Она уже не осознавала, как меняются насилующие ее мужики. Временами сознание покидало девушку, и казаки просто использовали ее бесчувственное тело, утешая похоть, что полнила их чресла.

…Ануш пришла в себя, когда день догорел и звезды ночные проклюнулись на темном небе. Ее поруганное тело отзывалось болью на каждую попытку пошевелиться. Губы девушки были до крови искусаны, а нежную кожу груди и бедер покрывали лиловые синяки. С трудом сдерживая стоны, едисанка встала с убогой, развороченной мужицким буйством постели и надела свою рубашку, которая валялась на грязном полу.

Из-за хилой перегородки до девушки доносились звуки разнузданного веселья казаков. Ануш попыталась придать ложу хоть какое-то подобие порядка, а затем, совершенно обессиленная, прилегла, подтянув колени к груди и свернувшись калачиком. Невеселые мысли бродили в голове девушки, а горькие слезы струились по щекам. Кроме скорейшей смерти, ничего она более не хотела, лишь бы избавиться от мук.

…Алешка вернулся на заимку в самый разгар насилья, когда казаки, потеряв всякий стыд, пользовались телом бесчувственной девушки на виду друг у друга. Бедного парня чуть на изнанку не вывернуло от отвращения, и он поклялся себе, что умрет, но вызволит девицу из лап похотливых мужиков.

Алешке шла всего-то девятнадцатая зима, и прибился он к Ефимовскому отряду по глупости. Мнились ему казаки непорочными героями-освободителями, почитал парнишка за полную правду все сказки об их атамане Стеньке Разине. Но кровавое насилие, грязь и вечное пьянство скоро отрезвили Алешку, лишь боязнь насмешек еще удерживала парня в отряде. Истязание затронувшей его сердце едисанки стало последней каплей, что переполнила чашу терпения сердобольного парня.

Чтоб не видеть происходящего кошмара, который все едино не в его власти было остановить, Алешка принялся незаметно собирать дорожную котомку, постепенно вынося необходимые припасы и теплые вещи из избы. Казаки же, увлеченные своей жестокой забавой, почти не обращали внимания на парня, что помогло ему так же незаметно вынести тулупчик и обувь девушки. Пока готовился Алешка к побегу, в голове его лихорадочно крутились думки, что ж сказать-то такого-эдакого казакам, чтоб позволили они ему вывести девушку. К сумеркам все было готово.

…То ли не осталось более охотников потешить плоть, то ли решили мужики дать роздыху несчастной девушке, но застал Алешка всю честную компанию за столом. Он подсел к казакам и, выждав момент, завел разговор:

– Братцы, а когда ж мой черед придет?

В ответ посыпались веселые подковырки:

– А где же ты раньше-то был? Спохватился!

– Да там уже ничего и не осталось! До смерти девку-то уморили!

– Эк, мужики, как его хотелка забирает!…

– Ну ступай, авось чего обломится!..

Алешка покраснел, как вареный рак, и промолвил:

– Не посетуйте, казаченьки, мне бы с ней на один остаться. Опасаюся, не сладится у меня… – и прибавил совсем уж тихонько, – по первому-то разу…

Последние Алешкины слова потонули в дружном хохоте, но мужики настроены были добродушно после изрядной выпивки, потому обещались твердо смущения парню не чинить и расщедрились даже отпустить ему времени до рассвета.

Алешка зашел за перегородку и робко прикоснулся к плечу скорчившейся на постели девушки. Ануш дернулась, словно от укуса змеи и, как испуганный зверек, забилась в угол, с ненавистью глядя на парня. Он же, желая показать, что не собирается причинить ей вреда, сложил руки на груди и, присев на краешек постели, тихонько заговорил:

– Ты меня не бойся, я тебя не обижу, я того и в мыслях не держу! Ты сейчас меня слушай, я тебя вызволить отсюда хочу. Как казаки угомонятся, я тебя выведу из избы, а там уж все припасено для дороги: уйдем мы с тобой отсель. Да обещался есаул-батюшка погони не посылать, так что не сумлевайся, уйти сумеем!

Речь Алешки была бессвязна, но мало-помалу Ануш начала понимать, что молоденький белобрысый казачок и впрямь послан ей небом, чтоб избавить от мучений. Она ухватила его за руку и с жаром прошептала:

– Клянись! Клянись своим Богом, что не убивать меня!

– Вот те крест святой! – истово перекрестился Алешка и добавил. – Я сам пропаду, а тебя выведу!

– Когда мы бежать? – спросила Ануш.

– Как затихнут мужики, так и утекем отсюда. Уже недолго осталось. А ты пока на вот, поешь, – и парень протянул едисанке краюху хлеба, которую вынул из-за пазухи.

Только сейчас, когда к девушке вернулась надежда, она почувствовала, как голодна, и с жадностью впилась в предложенный хлеб. Алешка умильно смотрел на нее и наконец решился спросить: