Текст книги "Россия. Автобиография"

Царственный мистик: смерть Александра I, 1825 год
Николай Данилевский

В последние годы жизни император Александр словно устал от дел: он сделался чрезвычайно религиозен, увлекся мистицизмом, приблизил к себе архимандрита Фотия, исполненного религиозного пыла, и обер-прокурора Святейшего Синода А. Н. Голицына, учредил Библейское общество, призванное «верой победить свободомыслие», собирался реформировать систему образования, чтобы преподавание велось «в православном духе».

Русский бытописатель Н. В. Данилевский собрал в своей книге «Таганрог, или Подробное описание болезни и кончины императора Александра Первого, в бозе почивающего» многочисленные упоминания о мистических совпадениях и знамениях в жизни императора.

Известно, что пред рождением Александра было большое наводнение (1777 года); по вступлении его на престол также (1802 года), хотя не столь великое, и, наконец, 1824 года ноября 7-го дня. Из сего заключили некоторые, что в судьбе его величества должна воспоследовать перемена. Пожар церкви Преображения, объявший пламенем все здание, а по утушении оказавший, что одни токмо главы совершенно сгорели, все прочее же пострадало немного, – подавал повод суеверным людям к новым толкам. Появление кометы заставило многих призадуматься. Таким образом, до отъезда императора Александра в Таганрог многие события даже прежних времен замечены были гораздо обстоятельнее и на умы суеверные производили великое впечатление. Всего замечательнее обстоятельство, случившееся при последнем отъезде государя из Санкт-Петербурга. Он имел обыкновение пред всякою поездкою своею служить молебен в Казанском соборе; но в то время было совсем иначе. За несколько дней до 30 августа, т. е. дня пренесения мощей святого благоверного и великого князя Александра Невского из Владимира в Санкт-Петербург, Преосвященнейший митрополит по обыкновению пригласил благочестивейших государей и августейшую императорскую фамилию для слушания в тот день Божественной литургии в лаврском соборе. Государь император, согласясь на таковое приглашение, изъявил преосвященному митрополиту желание отслушать там же, в день отъезда своего в Таганрог, то есть 1 сентября, молебен в 4-м часу утра, который совершить просил он самого преосвященного митрополита с лаврскою братиею, подтвердя, чтоб никто не знал о сем его посещении и чтоб не употреблять в то время светло-торжественного облачения, но неблистательное. Для сего накануне праздника (30 августа) в большом количестве доставлено в лавру восковых свеч, ладана и оливкового масла.

Наступил день 1 сентября. В назначенный час митрополит в богатом (рытого малинового бархата по золотому грунту) облачении, архимандриты и вся братия вышли заблаговременно для сретения императора к воротам лаврским. Все безмолвствовало, глубокая тишина почти царствовала над столицею Севера! Вдруг – легкая коляска, запряженная тройкою, быстро подъезжает в 4 1/4 часа к воротам монастырским, останавливается; кто-то сходит в сером плаще, в фуражке, вице-мундире, без шпаги и без всякого сопровождения (даже без лакея). Это был сам император!.. Не въезжая в ворота, он поспешно сошел с коляски, приложился к животворящему кресту. Окропленный святою водою, принял благословение от митрополита и сказал: «Я несколько опоздал приездом». Идучи в соборную церковь, приказал он затворить лаврские ворота. Входит – монашествующие пели тогда тропарь: «Спаси, Господи, люди твоя» и проч., – останавливается пред ракою святого Александра Невского. Началось обычное молебствие, как чин благословения в путешествие, государь с благоговением усердно молился и часто клал земные поклоны. Во время чтения святого Евангелия император, подошед к преосвященному митрополиту, сказал: «Положите мне Евангелие на голову». Митрополит исполняет волю монарха, который при сем в смирении преклоняет колено и слушает Божественные слова. Молебен кончился, император Александр прикладывается к святому кресту; его окропили святою водою, а вместе с сим митрополит благословил его иконою Спасителя. Государь принял оную, приложился, взял благословение митрополита и потом, оборотясь к перводиакону, сказал: «Доставьте сию икону в мою коляску». За сим положил он три земных поклона пред мощами Благоверного князя, приложился к его образу и изволил раскланяться с бывшими при молебствии. Прощаясь с митрополитом, сказал: «Государыня императрица Елисавета Алексеевна вчерашний день была в Казанском соборе и ей теперь лучше!» Исшествие его величества было тем же порядком, как при встрече.

Вышедши из церкви, преосвященный митрополит просил государя пожаловать к нему в келью. «Очень хорошо, – отвечал император, – только ненадолго; я уже и так полчаса по маршруту промешкал!» Таким образом, от собора все провожавшие поворотили к дому митрополита и вошли в залу. Государь с Преосвященнейшим удалился в гостиную; приняв снова у него благословение, он сел и просил преосвященного сесть подле него. Чтобы склонить разговор к предмету, гораздо занимательнейшему для высокого гостя, митрополит сказал: «Ваше величество, я знаю, что вы везде жалуете схимников, и в нашей лавре есть ныне схимник; не благоволите ли приказать позвать его?» «Хорошо, позовите!» – отвечал государь.

Схимник тотчас был призван и представлен монарху, который благосклонно принял его, просил у него благословения и разговаривал с ним несколько минут. Уходя, достопочтенный старец сказал умиленным голосом: «Государь, сделай милость, удостой и мою келью своим посещением!..» Император изъявил на то свое согласие.

Келья схимника находилась у самого подъезда, к которому подана уже была коляска. Дверь отворилась, входят, мрачная картина поражает взоры государя!.. Пол и все стены до половины обитые черным сукном, большое распятие с предстоящими Богоматерью и евангелистом Иоанном, длинная черная скамейка и лампада пред святыми иконами, тускло освещавшая печальное жилище схимника, – вот что представилось августейшему посетителю сего старца. Государь, как будто пораженный, остановился. При входе схимник пал пред распятием, читая молитву, и, оборотясь к императору, сказал: «Государь, молись!» И государь положил три земных поклона. Схимник, взяв потом крест, прочел отпуст и осенил его.

За сим монарх сел с митрополитом на черную скамейку, а схимник, отрицаясь долгое время от высокой чести сесть с ними, по приказанию государя занял место поодаль от них. «Все ли здесь имущество схимника? Где он спит? Я не вижу постели», – спросил император вполголоса митрополита. «Спит он, – отвечал Преосвященный, – на том же полу пред сим самым распятием, пред которым молится!..»

Вслушавшись в слова сии, схимник встал и сказал: «Нет, государь! И у меня есть постель; пойдем, я покажу тебе ее». С сими словами повел он императора за перегородку в своей келье, где представилось для государя зрелище сколь поразительное, столь и ужасное!.. На столе стоял черный гроб, в коем лежали схима, свечи, ладан и все принадлежащее к погребению. Казалось, жилище схимника было жилищем смерти!.. «Смотри, – сказал схимник, указывая на гроб, – вот постель моя, и не моя только, а постель всех нас; в ней все мы, государь, ляжем и будем спать долго!» Молча, погруженный в размышление, стоял монарх несколько минут. Когда отошел он от ужасного гроба, схимник обратился к нему с сими словами: «Государь! Я человек старой и много видел на свете, благоволи выслушать слова мои. До великой чумы в Москве нравы были чище, народ набожнее; но после чумы нравы испортились. В 1812 году наступило время исправления и набожности; но по окончании войны сей нравы еще более испортились. Ты государь наш и должен бдеть над нравами. Ты сын православной церкви и должен любить и охранять ее. Так хочет Господь Бог наш!» Выслушав сии слова старца, монарх обратился к Преосвященному и сказал ему: «Многие длинные и красноречивые речи слышал я, но ни одна так мне не понравилась, как краткие слова сего старца. Жалею, – сказал он потом схимнику, – что я давно с тобою не познакомился!» – и обещался посещать его. Засим, взявши у него благословение, вышел из его кельи вместе с митрополитом. Проходя мимо братии, стоявшей в два ряда от кельи схимника до коляски, государь просил молитв их; еще раз принял благословение преосвященного митрополита. Садясь в коляску, он поднял к небу глаза, орошенные слезами, и, обратясь еще к митрополиту и братии, умиленным голосом сказал: «Помолитесь обо мне и о жене моей!» Лаврою, до самых ворот, он ехал с открытою головою, часто оборачиваясь; кланялся и крестился, смотря на собор. И так мрачная келья, открытый гроб со всеми принадлежностями к похоронам были последними предметами, представившимися в бозе почивающему государю при выезде его из Санкт-Петербурга!.. Казалось, он сам имел темное предчувствие о своей кончине. Бывало, проезжая с Каменного острова невские мосты, обнаруживал он веселость, восхищался плавностью реки, великолепием зданий и набережною: но в последний свой отъезд из столицы, как заметили, он был задумчив и в смутном молчании смотрел, проезжая мимо крепости, на Петропавловской собор, где почивает прах великих его предков…

Кончина Александра породила в обществе много слухов. Самый распространенный гласил, что император не умер, а лишь инсценировал свою смерть: мол, вместо него в гроб положили безымянный труп. Сам же Александр отправился в Сибирь, где прожил много лет под именем старца Федора Кузьмича. Под Томском, на заимке купца Хромова, для него сколотили келью, под полом которой в погребе находился родничок. В этой келье старец проводил лето, а зимой перебирался в Томск, на Монастырскую улицу, в маленький домик, лишь изредка появляясь на городских улицах. Умер старец Федор Кузьмич в 1864 году.

Александра в старце Федоре Кузьмиче будто бы узнал сосланный в Сибирь истопник из царского дворца, а также отставной солдат, помнивший его по службе во дворце. Сам Федор Кузьмич оставил в часовне деревни Зерцалы загадочный вензель в виде буквы «А» с короной над нею и парящим голубем вместо черты, нарисованный карандашом и раскрашенный зеленовато-голубой и желтой красками.

Так или иначе, российский престол опустел; поскольку обе дочери императора умерли в младенчестве, наследником являлся брат Александра Константин, но он еще после смерти отца, Павла Петровича, отказался от своего права. Этот отказ, в пользу третьего сына Павла, Николая, был оформлен письменно, однако держался в тайне.

Когда стало известно о смерти императора, Николай заявил свои права на престол. Армия, продолжавшая играть важную роль в определении государственной политики, встретила его заявление неодобрительно. Николай уступил и присягнул Константину, но тот подтвердил свой отказ от престола. Присягу новому императору назначили на 14 декабря 1825 года.

Восстание декабристов, 14 декабря 1825 года
Николай I

Все возникшие в дворянской среде тайные общества грезили о революции, однако опираться планировали лишь на армию, «дабы не проливать крови народной, как во Франции случилось». Изначально восстание, согласованное по срокам Южным и Северным обществами, планировалось на лето 1826 года, но события, связанные с наследованием престола, побудили заговорщиков выступить ранее. Они рассчитывали сорвать присягу новому императору и заставить Сенат принять выработанный ими «Манифест к русскому народу», призывавший к созыву Великого собора; последний должен был определить форму правления в стране и отменить крепостное право.

Император Николай Павлович вел дневник, в котором скрупулезно описал собственные впечатления от восстания.

Наконец наступило 14 декабря, роковой день! Я встал рано и, одевшись, принял генерала Воинова; потом вышел в залу нынешних покоев Александра Николаевича, где собраны были все генералы и полковые командиры гвардии. Объяснив им словесно, каким образом, по непременной воле Константина Павловича, которому незадолго вместе с ними я присягал, нахожусь ныне вынужденным покориться его воле и принять престол, к которому, за его отречением, нахожусь ближайшим в роде; засим прочитал им духовную покойного императора Александра и акт отречения Константина Павловича. Засим, получив от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой, приказал ехать по своим командам и привести к присяге.

От двора повелено было всем, имеющим право на приезд, собраться во дворец к 11 часам. В то же время Синод и Сенат собирались в своем месте для присяги.

Вскоре за сим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в гвардейской конной артиллерии офицеры выказали сомнение в справедливости присяги, желая сперва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича (младший брат Николая. – Ред.), которого считали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их всех арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил тотчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок.

Спустя несколько минут после сего явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

– Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии.

Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство.

Разрешив 1-му батальону Преображенскому выходить, дозволил конной гвардии седлать, но не выезжать; и к сим отправил генерала Нейдгарта, послав в то же время генерал-майора Стрекалова, дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил себя, что мне делать, и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решил сам идти туда, где опасность угрожала.

Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше, и в особенности от Матушки, и зайдя к жене, я сказал:

– В Московском полку волнение; я отправляюсь туда.

С сим пошел я на Салтыковскую лестницу; в передней найдя командира Кавалергардского полка генерал-адъютанта Апраксина, велел ему ехать в полк и сейчас его вести ко мне. На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения. За мной шел генерал-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка под командой капитана Прибыткова. Полк сей был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав себе отдать честь, прошел по фронту и, спросив людей, присягали ль мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им:

– Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами.

Велел зарядить ружья и сам, скомандовав: «Дивизия вперед, скорым шагом марш», повел караул левым плечом вперед к главным воротам дворца. В сие время разводили еще часовых, и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко дворцу уже начинался, и вся площадь усеяна была народом и перекрещавшимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали на двор и, увидя меня, вошли и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать ура. Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:

– Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними, – ушел, и я более его не видал, как отдавая ему последний долг.

Надо было мне выигрывать время, дабы дать войскам собраться, нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным. Все эти мысли пришли мне как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ль мой «Манифест». Все говорили, что нет; пришло мне на мысль самому его читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал.

Наконец Стрекалов оповестил меня, что Преображенский 1-й батальон готов. Приказав коменданту генерал-лейтенанту Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам пошел сквозь толпу прямо к батальону, ставшему линией спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу. Батальоном командовал полковник Микулин, и полковой командир полковник Исленьев был при батальоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мной, куда велю, получил в ответ громкое молодецкое:

– Рады стараться!

Минуты единственные в моей жизни, никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно 1-го батальона в свете в столь критическую минуту.

Скомандовав по-тогдашнему: «К атаке в колонну, первый и восьмой взводы, вполоборота налево и направо!» – повел я батальон левым плечом вперед мимо заборов, тогда достраивавшихся, дома министерства финансов и иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Тут, узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь, но все прочие были пеши. В то же время заметил я у угла дома Главного штаба полковника князя Трубецкого; ниже увидим, какую он тогда играл роль.

Зарядив ружья, пошли мы вперед. Тогда со мной были генерал-адъютанты Кутузов, Стрекалов, флигель-адъютанты Дурново и адъютанты мои – Перовский и Адлерберг. Адъютанта моего Кавелина послал я к себе в Аничкин дом, перевести детей в Зимний дворец. Перовского послал я в конную гвардию с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед за сим прибежал ко мне флигель-адъютант князь Голицын из Генерального штаба с известием, что граф Милорадович смертельно ранен.

Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланги батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще конной гвардии, я остановился и послал за нею одного бывшего при мне конным старого рейткнехта из конной гвардии, Лондыря, с тем, чтобы полк скорее шел. Тогда же слышали мы ясно «Ура, Константин» на площади против Сената, и видна была стрелковая цепь, которая никого не подпускала.

В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но не зная, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал:

– Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

– Спасибо, вы ваш долг знаете.

От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнали, что настоящее намерение его было под сей личиной узнавать, что среди нас делалось, и действовать по удобности.

В это время генерал-адъютант Орлов привел конную гвардию, обогнув Исаакиевский собор и выехав на площадь между оным и зданием военного министерства, то тогда было домом князя Лобанова; полк шел в галоп и строился спиной к сему дому. Тотчас я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им, что ежели искренно мне присягнули, то настало время сие доказать на деле. Генералу Орлову велел я с полком идти на Сенатскую площадь и выстроиться так, чтобы пресечь елико возможно мятежникам сообщение с тех сторон, где их окружить было можно. Площадь тогда была весьма стеснена заборами от стороны собора, простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол, образуемый бульваром и берегом Невы, служил складом выгружаемых камней для собора, и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более как шагов 50. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым достигая почти заборов.

Мятежники выстроены были в густой неправильной колонне спиной к старому Сенату. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов: стреляли по генералу Воинову, но не успели ранить тогда, когда он, подъехав, хотел уговаривать людей. Флигель-адъютант Бибиков, директор канцелярии Главного штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, от них вырвался и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой.

Тогда отрядил я роту Его Величества Преображенского полка с полковником Исленьевым, младшим полковником Титовым и под командой капитана Игнатьева чрез бульвар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом, выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами.

В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть Московского полка с большею частью офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились мне целовать руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности поставил я их на самом углу у забора, против мятежников. Кавалергардский полк и 2-й батальон Преображенского стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к конной гвардии. Кавалергарды оставлены были мной в резерве у дома Лобанова. Семеновскому полку велено было идти прямо вокруг Исаакиевского собора к манежу Конной гвардии и занять мост. Я вручил команду с сей стороны Михаилу Павловичу. Павловского полка воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конногвардейских казарм на мост у Крюкова канала и на Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, а относил сие к тем же замыслам и потому велел генерал-адъютанту Левашову, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буде есть какая-либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, непременно его вывести из казарм. Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукому приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое «Стой!» отвечали мне:

– Мы – за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

– Когда так, то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинаково заблужденным товарищам. К счастью, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.

Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гранадер, предворимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав:

– Да это не наши! – начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь.

Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему.

Здесь должен я упомянуть о славном поступке капитана лейб-гвардии Гранадерского полка князя Мещерского. Он командовал тогда ротою его величества, и когда полк, завлеченный в бунт ловкостью Панова и других соумышленников, отказался в повиновении полковнику Стюрлеру, из опасения нарушить присягу своему законному государю Константину Павловичу, Мещерский догнал свою роту на дороге и убеждением своим и доверием, которое вселял в людей, успел остановить большую часть своей роты и несколько других и привел их ко мне. Я поставил его с саперами на почетное место – к защите дворца.

Воротившись к войскам, нашел я прибывшей артиллерию, но, к несчастью, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь Гвардейский экипаж и примкнул от стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали через голову. Наконец народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого, важнейшего заговора делалось очевидным. «Ура, конституция!» – раздавалось и принималось чернью за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!

Воротился генерал-адъютант Левашов с известием, что Измайловский полк прибыл в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поехал к нему, полк отдал мне честь и встретил с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели мне их очернить, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди их есть такие, которые хотят против меня идти, то я им не препятствую и дозволяю присоединиться к мятежникам. Громкое ура было мне ответом. Я при себе велел зарядить ружья и послал полк с генерал-майором Мартыновым, командиром бригады, на площадь, велев поставить в резерв спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, уже стоявшему на своем месте.

Полк под начальством полковника Шипова прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном. Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с Гвардейским экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров экипажа сего и других, но видны были и другие, во фраках, расхаживавшие между солдат и уговаривавшие стоять твердо.

В то время, как я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мною митрополит Серафим из Зимнего дворца, в полном облачении и с крестом. Почтенный пастырь с одним поддиаконом вышел из кареты и, положа крест на голову, пошел прямо к толпе; он хотел говорить, но Оболенский и другие сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, ежели не удалится.

Михаил Павлович предложил мне подъехать к толпе в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными присяге Константину Павловичу, ибо привязанность Михаила Павловича к брату была всем известна. Хотя страшился я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт более и более усиливался, но желая испытать все способы, я согласился и на сию меру и отпустил брата, придав ему генерала-адъютанта Левашова. Но и его увещания не помогли; хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали, и Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целить в брата, что, однако, три матроса ему не дали совершить.

Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора, прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим, и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставил на площади против Гороховой за пешей гвардейской артиллерийской бригадой.

Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого весьма скользко; начинало смеркаться, ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в конной гвардии и перелетали чрез войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляла вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову, и, к счастью, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении.

Я согласился испробовать атаковать кавалерией. Конная гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по тесноте, и от гололедицы, но в особенности не имея отпущенных палашей. Противники в сомкнутой колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили, в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха.

Тогда генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:

– Ваше величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь: нужна картечь!

Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.

– Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования? – отвечал я Васильчикову.

– Чтобы спасти вашу империю, – сказал он мне.

Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством.