Текст книги "Пока мы можем говорить"

– Я всегда буду возвращаться к тебе, – сказал Андрес, глядя на нее сверху вниз без улыбки, почти сурово, будто она в чем-то провинилась. – Я никогда не брошу тебя, ни за что и ни ради кого. Извини, что заставил ждать. У меня была поздняя встреча, и я не мог ее ни отменить, ни перенести. Я слишком долго и с большим трудом договаривался с этим человеком. От нашей с ним встречи многое зависело.

– Ты брал у него интервью? – уточнила Алехандра, отмечая, как тугой узел тревоги и беспокойства начал медленно развязываться в ее груди.

– Что? Да, интервью… Ты обещала мне мясо и спаржу на ужин. Я могу рассчитывать? На маленький кусочек мяса, а, pequenita?

– Но ты мог бы позвонить… – неуверенно сказала Алехандра, беспокоясь, чтобы он не увидел в ее словах упрека. – Или не мог?

– Не мог.

После ужина лежали на диване в гостиной, обнявшись, для уюта укрывшись льняной простыней. Стояла такая теплая ночь, что можно было ничем и не укрываться, но они оба никогда не могли уснуть, не укутавшись предварительно хоть во что-нибудь.

– Как тебя твоя мама называла? – спросила Алехандра, приподнялась на локте и провела пальцем по его рту. Он поймал ее палец теплыми губами, немного подержал и отпустил.

– Поросенок. Это было очень давно, почти полвека назад. Я у тебя старый дядька, pequenita.

– Нет. – Алехандра повозилась, поудобнее пристраивая голову на его груди. – Какое имя у тебя, ну то, настоящее?

– Андрій. Иногда она называла меня Андрійко. Когда обращалась ко мне, говорила «Андрію». Это звательный падеж…

– Я знаю, что такое звательный падеж.

– Ты молодец. Она настояла назвать меня так, как звали моего отца. Она вообще не хотела слышать ни о каких других именах… Да ты спишь, медвежонок…

Алехандра спала, прижавшись щекой к его груди, положив ладонь на живот по привычке всех беременных женщин во все времена. Он осторожно приподнял ее голову, переложил на подушку, после чего встал и подошел к окну. Опершись о подоконник, некоторое время смотрел в глубь двора, заросшего кустами белого шиповника, вдаль, за ежевичную изгородь, потом задернул сначала легкую кружевную занавеску, а следом, развязав витые шнуры, наглухо сдвинул тяжелые плотные портьеры, чего раньше не делал никогда. Закатал до локтя манжет рубахи, поднес руку к настольной лампе и внимательно изучил потемневший кровоподтек. Рука ныла, на тыльной стороне ладони вздулись крупные вены. Вроде бы Алехандра не заметила ничего. И хорошо.

Он был высоким и сильным, хотя, конечно, уже сказывались возраст и отсутствие регулярных физических нагрузок. И все же этим парням пришлось постараться, прежде чем они затолкали его на заднее сиденье зеленого джипа Nissan Patrol и в принудительном порядке доставили на встречу с человеком, лица которого за все время странного, очень странного разговора он так и не увидел.

– Кабальеро, – тягуче сказала тень за ширмой, – простите за применение силы, это была вынужденная необходимость.

Лингвист в Андресе тут же отметил употребление в данной ситуации обращения «кабальеро». Это можно было расценить двояко – и как проявление средневековой галантности, и как пьяное кабацкое хамство – смотря кто и в каком контексте называет тебя кавалером или сударем.

– Какая же необходимость? – Андрес искренне удивился такому объяснению. – Я и сам предлагал вам встречу. В некотором роде настаивал даже.

– Да-да, – согласилась тень и принялась медленно раскачиваться в кресле-качалке. Над ширмой поднимался сладкий сигарный дымок. – Но я не мог допустить, чтобы это была ваша воля. Мне нужно было, чтобы воля была моя.

– Какая разница?

– Разница существенная. Она в том, кто едок, а кто похлебка.

Андрес потер предплечье, руку пекло огнем. Приличные с виду молодые люди, чье ремесло выдавала лишь некоторая шкафообразность, встретив его за углом здания телеканала, постарались на славу. Спасибо, хоть руку не сломали.

– Сюжет с вашим видео никогда не выйдет в эфир. – Тень подняла руку, и Андрес с удивлением разглядел контуры куклы-Петрушки. Петрушка несколько раз развел руками и стал раскачиваться из стороны в сторону в сигарном дыму. Это было неуместно, жутковато и неприятно до тошноты. Как во сне.

– Да, в эфир не выйдет, – согласился Андрес. – Но только потому, что пленка находится в полиции и приобщена к делу о «беременных туристках». И у вас есть все шансы оказаться там очень скоро. А встретиться с вами я хотел, потому что возможны варианты. Вы рассказываете мне о заказчиках и остаетесь на свободе.

– А зачем вы делаете чужую работу? – Петрушка взялся за голову.

– Почему чужую? Я делаю свою работу. Как журналист и гражданин страны, в которой живут пожиратели младенцев. И не просто какие-нибудь рядовые пожиратели, а, возможно, представители властной элиты.

Петрушка затрясся, обмяк и упал в обморок.

– Как же вы, творческие люди, любите художественные преувеличения, все эти метафоры идиотские. Ну да, в Испании богатейшая литературная традиция, но это уж слишком. Пожиратели… Фу.

– Я понимаю вас, – сказал Андрес. – У вас нелегкий выбор. Откажетесь назвать заказчиков – к вам придет полиция. Согласитесь сотрудничать – к вам придет кто-то другой. Причем независимо от моего агрегатного состояния. Жив я буду или, предположим, мертв – сейчас это уже не имеет значения. Кто-нибудь, да придет.

– Живой вы мне как-то симпатичнее, кабальеро, – интимно донеслось из-за ширмы. – В конечном итоге вы можете стать моим адвокатом. На общественных началах. Ну, знаете, как известный человек, звезда экрана… Люди вам поверят, если вы скажете, что лично я не ел паштет из печени младенцев и… что там еще? Мозги с горошком… маринованные грудки с черничным соусом. Хааааа… ох… Грехи мои тяжкие.

– Прекратите, – сказал Андрес.

– Так вы же меня сами провоцируете! – взвилась тень. – Вы же сами предложили этот образный ряд!

Возникла длинная пауза.

– Можете идти, – произнес человек из-за ширмы самым обычным постным голосом, будто ему мгновенно наскучили и разговор, и ситуация в целом. – Через две недели с небольшим курьер доставит вам пакет с именами заказчиков и с некоторыми доказательствами их прямой причастности, чтобы два раза не вставать.

– Почему не раньше? – Андресу очень не понравились эти «две недели с небольшим».

– Потому что именно через две недели состоится очередная передача заказа… Конечным, так сказать, потребителям. Если вы думаете, что все это происходит в центре Пуэрта-дель-Соль под аккомпанемент лютни… Надо очень постараться, дорогой кабальеро, чтобы у вас появились задокументированные свидетельства – личики, пальчики, голоса. И я постараюсь. Но мне нужен будет зеленый коридор. И гарантии, что он будет предоставлен. И охрана. Много чего нужно.

– Вам будут предоставлены статус свидетеля и неофициальная защита. Это слова министра внутренних дел.

– Слова…

– Вы хотели бы письмо с подписью и печатью министерской канцелярии?

– Я не наивный мальчик, кабальеро. Но знайте, если что-то пойдет не так, персональную ответственность за это понесете вы. Как инициатор. Далось оно вам на старости лет. У вас же и так вся грудь в орденах, условно говоря. Сидели бы себе тихо, рассказывали людям о новостях культуры, литературы. К тому же у вас жена на сносях…

Андрес ждал чего-то подобного. И все же внутренне застыл, будто вода, глоток которой он сделал только что из тонкостенного стакана, мгновенно замерзла в пищеводе.

Единственная оставшаяся в живых его родственница по матери, та самая тетя Анхела, в свои девяносто два большей частью мирно дремала в кресле-качалке под присмотром заботливой приемной дочери, хорошо помнила гражданскую войну и почти никогда не могла вспомнить, что ела полчаса назад. Сознание ее мерцало и струилось, речь то и дело отказывала, но когда Андрес сообщил ей о своей помолвке с Алехандрой, Исабель выразилась предельно точно. Она сказала: «Не делай этого, мальчик. У тебя была жена? Была. Вот и храни ей верность. У арви не принято повторно вступать в брак, и ничем хорошим дело не кончится». Андрес не стал пререкаться со старушкой и пускаться в концептуальные рассуждения о вредных предрассудках, но настроение его было сильно испорчено. Червяк тревоги навсегда поселился где-то в районе груди и некстати шевелился там по ночам.

* * *

Мольфарка Леся-Христина никогда не обращала внимания на людскую молву. Наплевала и растерла даже тогда, когда все село взволнованно перешептывалось по углам после загадочной смерти ее мужа, который пошел к реке за форелью, но так и не дошел – вдруг встал как вкопанный, да и упал замертво. То ли о пенек споткнулся, то ли кто-то невидимый ударил в спину. И когда от ее отваров уснула и не проснулась трехлетняя Палашка, шестая дочка Отаманюков, Леся-Христина в ответ на тихие бессильные проклятия родителей вытянула руку вперед и провела раскрытой ладонью перед их лицами, будто по невидимой стене: «Переживете. Я сделала все, что могла. Бог дал, Бог взял». Ей было однаково[34]34


[Закрыть]Безразлично (укр.), что все село поголовно считало ее черной мольфаркой. Пускай, другой у них все равно нет. Не особо беспокоило ее и то, что за двойное имя люди считали ее двуличной. Одно слово – оборотень и дьявольское отродье. А ей все ха-ха. Лесей-Христиной назвала ее при рождении мать, мольфарка такой нечеловеческой силы, что до сих пор раз в год на Ивана Купалу у ее могилы собираются мольфары со всей Гуцульщины. Мать передала ей свой дар и свою мольфу – заговоренную бартку[35]35
  Бартка – маленький гуцульский топорик на длинной рукоятке.


[Закрыть]. Исполнив таким образом все, что и положено любому мольфару, ушла в мир иной с легкой душой.

Не боялась людей мольфарка Леся-Христина, но было у нее одно слабое место – Галя, ее единственное сокровище, бесценное и ненаглядное. Кое-кто уже заметил, что Галя с Юрки глаз не сводит, некоторые высказывали предположение, что дело, верно, движется к свадьбе. Мол, Леся-Христина женщина серьезная, особо медлить не будет, возьмет парня в оборот, да и всю его семью. Тем более что Галю самое время под мужика класть – весь лоб в прыщах, грудь из-под рубашки выпирает, как два глека с масляной[36]36
  Глек – кувшин. Масляна – карпатский кисломолочный продукт, разновидность простокваши.


[Закрыть] из пасхальной корзины, задница больше, чем у матери. Невеста. А ведь еще год-два – и перезреет девушка, потеряет всю свою красоту…

Лесе-Христине и в страшном сне не снилось, что люди могут начать смеяться над ее Галей. И над нею заодно. Смеяться или жалеть – не важно. Это позор такой, что хоть из села беги. А куда бежать?

Наутро, прячась за широким стволом сосны, она, не дыша, наблюдала за тем, что происходит на поляне у реки. Два юных голых тела, казалось ей, находятся в непрерывном соитии, не разделяются ни на минуту, будто не существуют по отдельности. Леся-Христина стояла столбом, тяжело дыша. Забывшись, сунула руку за пазуху и неистово мяла грудь, другой рукой лихорадочно задирала полол. Струйка слюны стекала по ее дрожащему подбородку.

«Убью, – думала она, в странном исступлении возвращаясь в село. – За то, что дочкой моей пренебрег, за свою минутную слабость. И чтобы не допустить позора». Как откажется его семья посылать сватов – обязательно засмеют. В открытую, конечно, побоятся, но каждая семья за глухими стенами своей гражды будет ежедневно перемывать мольфарке кости. Не давало ей покоя, кто же это такая была с Юркой, что за бесстыжая девка с длинным гибким телом, гладким, как у молодой кобылицы, русая и простоволосая. Из-за этих распущенных волос Леся-Христина так и не смогла рассмотреть ее лица, но сразу поняла, что она – чужая. Да, конечно же чужая и скорей всего – оттуда, сверху.

Там, наверху, жила совсем другая раса. Не гуцулы. Кто – непонятно. По сравнению с носатыми и черноволосыми гуцулами они выглядели более блекло, одевались непривычно, наречие их было странным, но понять можно. Мужчины и женщины сверху иногда появлялись на ярмарках, держались скромно и осторонь, никогда не ввязывались в привычные для людных мест перепалки. Гордые и вспыльчивые гуцулы традиционно держали с ними вежливый нейтралитет. И вот почему. От стариков к молодым, из поколения в поколение в двух соседних гуцульских селах передавалось предание о том, что люди сверху однажды спасли жителей полонины от страшной неминуемой гибели. Спасли очень странным образом. Сколько лет назад это было, мать Леси-Христины точно сказать не могла, и бабка не могла, и более древние старики. В начале осени, в тихое благословенное время, когда наполняются закрома и люди готовятся к свадьбам, на голубой линии дальней горной гряды откуда ни возьмись появились многочисленные всадники. Они возникли как бы ниоткуда, будто соткались из разреженного карпатского воздуха, но, приближаясь, обретали четкие угрожающие контуры. Можно было различить, что у многих на концах длинных шестов горит огонь и что лучники уже держат луки сбоку, чуть выше стремени, у левого колена, ожидая, когда приблизятся на расстояние полета стрелы. Гуцулы не были готовы к войне. По крайней мере в данный момент. Возникла страшная паника, и вот уже упал вниз лицом Михаська, бестолковый молодой пастушок. Вместо того чтобы бежать прятаться, он принялся кричать, размахивать руками, как курица крыльями, собирая своих поджарых коровенок, и поймал в спину первую стрелу.

«И вот тогда… – говорили старики и ненадолго замолкали, чтобы подчеркнуть важность момента. – И тогда… люди сверху прислали ящеров с крыльями».

«Кого?» – обязательно вопрошали изумленные дети.

«Ящеров с крыльями, да-да», – кивали старики и в растерянности пожимали плечами каждый раз, сколько бы они ни рассказывали эту историю.

Гады были огромные, серые, блестели на солнце, как жидкое серебро. Казалось, эти чудовища прорезаются из земли, разворачивают веерами огромные крылья и встают в глухую стену между селом и всадниками. Их было много – наверное, с десяток. Некоторое время опешившие гуцулы ничего не видели перед собой, кроме ослепительной серебряной стены, которая мерно, в ритме маятника, покачивалась из стороны в сторону. Потом над верхним контуром крыльев на склоне горы показались одинокие всадники, они бежали, пришпоривали коней и страшно кричали на них. Скакать под гору нелегко, а в гору, да еще в панике – почти невозможно. И вот уже одна за другой, не выдержав подъема, спутывая длинные ноги, падали на бок загнанные лошади, теряя всадников. Серебряная стена, между тем, из линии превратилась в полукруг и стала медленно замыкаться в кольцо, продолжая покачиваться из стороны в сторону. Таким образом крылатые гады брали в плен тех, кто уже оказался на полонине и не успел повернуть назад. Гуцулы в абсолютном молчании наблюдали, как живое кольцо, застыв, постояло немного, потом разомкнулось, выпуская на волю ошалевших от страха пленников. А те, кто верхом, кто спешившись, расползались куда глаза глядят, но только чтобы подальше от этого проклятого села. И тут люди увидели радугу, она аркой висела над верхним контуром развернутых в ряд крыльев. Резкий протяжный звук донесся с горы – не то глухой гортанный крик, не то звук трубы. И стена пропала. Вот так просто взяла и пропала – мгновенно. Следом и радуга растворилась в небе, будто и не было ее.

С тех пор гуцульские мужчины танцуют танец аркан, который, свято верят они, поднимает боевой дух и отпугивает всякого врага и прочую нечисть. В танце замыкается и снова размыкается живое кольцо, повторяются движения из стороны в сторону – совсем как было тогда. С тех пор у гуцулов есть трембиты – длинные трубы, они издают звук, очень похожий на тот, что раздался сверху, как бы объявляя: опасность отступила, можно заниматься простыми человеческими делами – играть свадьбы, справлять крестины, хоронить или колядовать.

Из всего этого для Леси-Христины с очевидностью следовало, что девку она не тронет. Есть вещи, которые даже черному мольфару с рук не сойдут. Совсем другое дело – Юрка. Юрка сам виноват, любиться с этой девкой его никто не принуждал. Не будет Юрки – некому будет и Галю обижать.

Наутро Юрка вынес бабушку на крыльцо, укутал ей ноги старым лижником и побрел в дальний угол двора к кадке с водой. Плеснул несколько раз себе в лицо, да и осел медленно на траву.

– Юрко! Юрко! – заволновалась бабка, завозилась беспомощно на лавке. – Тобі зле?[37]37
  Тебе дурно? (укр.)


[Закрыть]

– Зле, бабо, – прошептал парень и лег на бок.

На крик бабки выскочила на крыльцо Юркина мать, расхристанная, в криво застегнутом киптаре, который она впопыхах накинула прямо на исподнее. Подбежала к сыну, дула в лицо, лила воду ему на грудь. Бросилась сломя голову к гражде Леси-Христины. Та, бормоча что-то, возилась во дворе, суровой ниткой связывала в пучки для сушки канупер и зверобой. Мольфарка выслушала бессвязную речь Юркиной матери, степенно поправила на голове новую цветную хустку, купленную на ярмарке в прошлое воскресенье, и быстрым шагом пошла к соседской усадьбе. Осмотрела парня, послушала его сердце. Сердце стучало слабенько, с перебоями, руки были холодными и влажными, а на лбу выступили крупные капли пота.

Юркина мать, сидя на земле, качалась из стороны в сторону.

– Помирает, – повторяла она, – помирает. Помоги.

Юркины длинные черные ресницы вздрагивали над непривычно бледными щеками, и серая тень от них медленно расползалась по всему лицу.

Леся-Христина сбегала за мольфой, пошептала над Юркой, потрясла его за плечи и отложила мольфу в сторону.

– Помирает, – подтвердила она, бесстрастно глядя поверх Юркиной головы.

Мать и бабка страшно завыли, и нечеловеческий этот вой стоял над селом до вечера, перекрывая голоса людей, которые собирались во дворе помаленьку и шептались в растерянности. А после замолчали все – и мать с бабкой, и соседи, и мрачно, хмурясь, смотрели, как бодрым шагом возвращается из леса Гнат, Юркин отец, по прозвищу Поющий Дровосек. Он несет топор за спиной, холщовая сумка через плечо, полная душистых оранжевых лисичек, мягко бьет его по бедру. Видно, что у Гната отличное настроение, он по привычке напевает, даже слегка пританцовывает в такт своей песенке, входит в ворота, останавливается как вкопанный и смотрит на людей.

Довольная улыбка медленно сползает с его лица.

В это самое время Марта бежит к речке, летит, отрываясь от земли, приземляясь, легко скользит по влажной траве. Ее грудь от ежедневных многочасовых любощів[38]38
  Ласки; занятия любовью (укр.).


[Закрыть] стала тяжелой, полновесной и свободно ходит под широкой льняной рубахой, второпях заправленной в простую нижнюю юбку до колен. Кто тут увидит ее? Кроме Юрки – некому, никто не ходит здесь, а Юрке не важно, во что она одета, да и ей не важно. Им главное, увидев друг друга, поскорее сбросить с себя все тряпки и с дрожью в телах, как тогда, впервые, опуститься на мягкую траву.

Куда уходит она много дней подряд, где пропадает с утра до вечера, первой узнала конечно же Михайлина. Сначала догадывалась, но что гадать попусту – поймала на рассвете Марту, которая от нетерпения переступала ногами, как дурной щенок, рвущийся с привязи, да и спросила прямо. Михайлина же взяла на себя труд объяснить все родителям Марты. Все или не все, но Мать недолго подбирала слова, чтобы передать суть дела. «У вашей девочки случилась большая любовь, – сказала она кратко, – тут ничего не поделаешь. Будем надеяться, что все сложится хорошо». Любовь для арви, в силу особенностей выбора, означала практически то же самое, что жизнь. Если уж она случилась – она так же уникальна и непредсказуема, ужасна и прекрасна. О ней ничего нельзя знать заранее, кроме одного: кончается она, как и жизнь, до обидного быстро.

До вечера просидела Марта на поляне. Сжав зубы, всматривалась вдаль, бесконечно повторяла движением взгляда изгиб холма, откуда обычно появлялся ее Юрка. За холм пойти она так и не решилась – там уже начинаются сельские пастбища, туда приходят пастухи со стадом, она не может показаться на люди в таком непристойном виде. Она и к себе на землю стана заходила только когда стемнеет, предварительно нащупав за пятым колышком ограды свернутую в тугой комок длинную шерстяную накидку. Закутавшись в нее, Марта, которая только что летала над травой, едва задевая босыми ступнями головки ромашек и васильков, мгновенно превращалась в тихую куколку шелкопряда. Бочком-бочком входила в родной дом, молча ела хлеб, запивая его молоком, рассеянно перебирала в миске ягоды ежевики, под осторожными родительскими взглядами сонно облизывала красный сок с кончиков пальцев и, забравшись под овечье одеяло с головой, крепко засыпала до утра.

И сегодня она пойдет домой, только есть не сможет и спать не будет. А утром оденется как положено одеваться в гости и отправится на поляну на берегу реки. Если Юрка не придет, решила она, значит, что-то и вправду случилось. Тогда она пойдет вниз, в село к гуцулам, и найдет его. Обязательно найдет.

Она нашла его. Он лежал на кровати в чистых штанах и рубахе навыпуск, сложив руки на груди. Те самые руки, в кольце которых она уносилась в самые разнообразные миры. Она смотрела на него и ничего не чувствовала. Чувства иссякли в ней несколько раньше, по мере ее сомнамбулического движения по селу с каждым шагом они как бы замирали, и лицо холодело, будто покрывалось инеем, как белеет трава при ранних утренних заморозках. Марта переходила от человека к человеку, подходила к людям, неподвижно, верстовыми столбами стоявшим в разных местах. Или это только ей казалось, что они не двигаются?

– Где Юрка? – спрашивала она, и каждый молча пальцем указывал ей направление движения и заглядывал в глаза со странным выражением лица.

Так она шла и шла – туда, куда указывали молчаливые люди, и наконец переступила порог дома. Все углы заполнял шепот, как будто рои тихо жужжащих мух собрались под потолком и внизу, над чисто вымытыми половицами. Седая простоволосая старуха сидела возле дальней стены, раскачиваясь из стороны в сторону, и пела тихим тонким голосом «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

И вот он лежит, просто лежит с закрытыми глазами, и руки на груди. Она смотрит на его руки, наклоняется к его лицу и проводит пальцем по холодному твердому веку. Если бы он мог, обязательно посмотрел бы на нее. Значит, не может.

Кто-то обнял ее за плечи и вывел во двор. Она шла назад, бесконечно повторяя про себя: «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка». Она давно знала этот язык. Знала так же хорошо, как полсотни других, живых и мертвых. Даже лучше. Только в отличие от всех других языков, с некоторых пор это был язык ее любви. Теперь это язык ее горя.

– Ой, горе, горе, – причитал вдали кто-то невидимый.

«Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

Марта не заметила, как вошла в лес. Не заметила, как стали сгущаться вокруг нее серо-зеленые сумерки от густо растущих смеречек, да и небо затянуло, как на грозу. Очнулась она, только когда кто-то взял ее за рукав и сказал:

– Доню…

Значит, получается, кто-то, затаившись, терпеливо поджидал ее в лесу, в таком месте, где, скорее всего, никто не увидит их и не услышит разговор.

Маленькая беззубая старушка со сморщенным темным лицом, позванивая тусклым монистом на худющей морщинистой шее, повторила:

– Доню, доню… Слухай, доню… Я все видела, доню. Вот этими глазами. – Для убедительности она поднесла скрюченный указательный палец к правому глазу, наполовину затянутому мутной белесой пленкой. – Ты не смотри, доню, я все вижу. Я на пагорбе[39]39
  Холм (укр.).


[Закрыть] сидела, перепелов стерегла. Я птицу ловлю, доню, в силки… силки у меня там. Восемьдесят лет птицу ловлю, с детства. А эта багрыня[40]40
  Злая, недостойная женщина (гуцульский диалект).


[Закрыть] со змеями дружит, она сама змея, и мать ее была змея… И змеи ее слушают. Она бывало уходит, а Галка маленькая в люльке лежит, так она под порог мисочку с молоком поставит – для гадюк. Так гадюки и сами пили, и Галку кормили. Я этой багрыне когда-то птицу принесла, захожу, а ее в доме нет. Лежит Галка малая – довольная, а у нее изо рта три гадюки свисают. Да, доню, вот так наберут змеи в рот молока и младенца кормят. Только мольфары имеют над змеями власть, так я ж ничего, если на добро, а эта багрыня – черная. Я все видела, доню. Сижу вчера с утра на горе и вижу, как мольфарка стоит у себя во дворе и держит трех гадюк между пальцами, крутит ими перед собой, как веревками, и что-то приговаривает. А потом поднесла их головами ко рту своему черному и каждую гадюку поцеловала. Вот так каждую в голову ее гадкую и поцеловала! Да и пустила их в сторону Юркиной гражды. Три гадюки укусили его в ногу, когда он босой возле кадки стоял. А три гадюки, доню, – это не одна. Одна гадюка укусит – перемаешься, но не помрешь. Может, если бы еще был здоровый мужик, сильный, да сразу яд отсосать, отваром ятрышника напоить… Мольфарка знала, что Юрка не выносит змеиного яда. Малой был, заболел, мать позвала ее, так багрыня Юрку настойкой из гадючьего яда растерла. И Юрка весь посинел, задыхаться стал. Еле откачали. Мне его мать сама рассказывала, что мольфарка чуть ее сына не убила тогда. А та помнила. Вот и пригодилось…

– Зачем? – спросила Марта и крепко схватила старушку за твердые костлявые плечи. – Зачем?

– Значит, к тебе Юрка бегал, – покивала старушка, высвобождаясь. – Ну, я догадалась. А у багрыни дочка Галя на выданье. Хотела мольфарка Галю за Юрку отдать… Понимаешь? Не понимаешь? Что, дурная совсем?

Молнией бросилась Марта назад в село, напрямик, сквозь колючие ежевичные заросли. Бабка попыталась схватить ее за руку, да промахнулась, не успела, только головки ромашек распрямлялись вслед девчонке, летящей, как ветер, над высокой травой.

Леся-Христина хмуро месила тесто. Галя тихо выла в углу, оплакивала Юрку.

– Да замолчи ты! – не выдержала мольфарка. – Не трави душу. Не нужна ты ему была!

– Все равно… – басила Галя, хлюпая заложенным носом. – Люб он мне, мамо…

– Был, – хмуро поправила Леся-Христина, да так и замерла, подняв перед собой руки в муке́ и в рваных лоскутах теста.

Юркина девка неподвижно стояла на пороге. Постояла немного и двинулась прямо к Лесе-Христине.

Та вслепую похлопала рукой по столу у себя за спиной – где-то тут лежала заговоренная бартка, ее старая верная мольфа. Не нашла.

Девка шла на нее, как идет лавина с горы, как движется вода к водопаду, как заходит грозовая туча над Грахотом – неотвратимо и страшно.

Шла-шла и вдруг остановилась.

Леся-Христина уже думала перевести дух, но тут гостья заговорила. Слова шипели и гулко клекотали; произнося их, девка с шумом выдыхала воздух – подобным образом дуют на тлеющие бревна, пытаясь разжечь огонь.

«Огонь», – вдруг, не веря своим глазам, повторила про себя Леся-Христина, глядя, как на полу зазмеились бледные языки пламени, образовывая круг, в центре которого были они вдвоем – Юркина девка и она, мольфарка, его убийца. Огненное кольцо, расширяясь, захватило свисающий с кровати лижник, старый кожух на полу, подол Гали. Дочь мольфарки пыталась кричать, но из широко открытого рта вылетал только хрип.

И две пылающие человеческие фигуры вдруг закричали одинаково страшно и слились в одну, вцепились друг в друга – не то в смертельной схватке, не то в поисках последней опоры.

За полчаса до того, как разнеслось по селу отчаянное «Мольфаркина гражда горит!», Михайлина, движимая отчетливым тревожным предчувствием, растопила сургуч и расстелила перед собой лист плотной желтой бумаги. Обмакнув кисточку в чернила, написала четыре слова: «Asgard – Bivrest – Midgard – Hel». Свернула бумагу наподобие конверта, так, чтобы ее углы легли друг на друга с захлестом, залила густым вишневым сургучом и запечатала с силой, приложив к блестящему сургучному озерцу овальную продолговатую печать. Спрятала конверт и печать в маленький серебряный сундучок с широкими навесными петлями. Покачала головой, не очень веря в надежность такого хранилища. Но другого места все равно не было. Другого места, более надежного, где могло бы храниться самое главное – ключ к Иллюзии. Сила арви и их защита. Сберечься, пока будет длиться столетнее молчание и забвение – как наказание за то, что однажды кто-то из арви, забывшись, потеряв рассудок от боли и горя, обернет свой дар против человека.

* * *

Моего отца комиссовали в 1942-м. В январе, в десяти километрах от Ржева, в бою под деревней Толстиково фашистская пуля пробила ему легкое. Задача для военного хирурга была достаточно тривиальной, если не считать, что боец потерял много крови. Легкое удалили, солдат пошел на поправку. Как только врачи разрешили транспортировку, его перевезли подальше в тыл, в большой стационарный госпиталь, где были и уход, и питание, и явление донельзя внимательного и сосредоточенного пожилого невропатолога, которому бдительные медсестрички донесли вскоре, что раненый боец разговаривает во сне на каком-то непонятном языке.

Невропатолог стучал по коленкам, исследовал реакцию стопы и икроножной зоны. Заставлял вслепую дотрагиваться кончиком пальца до кончика носа. Андрей все проделывал исправно, и нарушение функций коры головного мозга, контузию и прочие нехорошие последствия ранения невропатолог исключил. На следующий день после осмотра сам главврач с затаенным страхом в тусклых стеклах круглых очков подвел к койке Андрея человека с малиновыми петлицами.

«Что было бы лучше, – бесконечно думал Андрей все шесть лет в Колымском лагере, – что лучше: погибнуть на передовой или загнуться на лесоповале с одним легким и к тому же в статусе врага народа? Врага, завербованного непонятно кем, непонятно зачем». Что же это за слова всплывали у него в сознании, наслаиваясь друг на друга, вступая друг с другом в странный многоголосый диалог? Ему казалось, что он вспомнил даже не один доселе незнакомый ему язык, а какое-то бесконечное множество разных, непохожих друг на друга языков и наречий. Товарищи из НКВД пригласили военных лингвистов. Те разбирались скурпулезно и постановили, что ни один из этих языков не немецкий. И не английский. И вообще никакой из известных приглашенным экспертам.

– Ну, может, что-то похожее на смесь африканских диалектов, – сказал один из филологов в некотором недоумении. – А вообще тарабарщина какая-то.

Андрею было забавно осознавать себя агентом, завербованным африканской разведкой, да и товарищи с малиновыми петлицами понимали, что подобное звучит совсем уж нелепо, поэтому клейма военного преступника и расстрельной статьи Андрей избежал. Но как неблагонадежный, чуждый элемент свои десять лет без права переписки он получил, и февральской ночью 1948 года тихо умер в больничном бараке от отека своего единственного уцелевшего легкого, повторяя в бреду имя жены, не зная, что серьезный, задумчивый мальчик Андрійко, его сын, уже читает и считает и собирается в первый класс.

А в 1954-м, после открытия испанского торгпредства, Паола получила разрешение на возвращение в Испанию и в числе первых «возвращенцев» отбыла на родину, увозя с собой сына-подростка, сердце, полное слез, и справку о посмертной реабилитации мужа за шелковой подкладкой потертой кожаной сумочки. По советской привычке она опасалась документов, берегла их как зеницу ока и старалась не выставлять на всеобщее обозрение.