Текст книги "Пока мы можем говорить"

– Кто такие «порченые»? – спросила она Валю. – Я тут с одним мальчиком познакомилась из ларька, он говорил про каких-то порченых.

– Это Китька! – разулыбалась Валя. – Хороший пацанчик, да пропадет, наверное. Если отсюда не выберется – сгинет рано или поздно.

– Порченые, – упрямо напомнила Анна.

– А ты не из милиции? – вдруг насторожилась Валя.

– Нет, я врач.

– Может, гинеколог? Нет? Эх, мне бы гинеколога хорошего, да где ж его тут взять. Родить хочу, а все никак… Порченые – это детишки, которых забрали, а потом вернули. Только испортили.

– Как испортили?

– Ну, вот, скажем, беру я у тебя телевизор на время. Возвращаю, а в нем деталек недостает. Лампы там или транзистора. Вот так и дети.

– Кто забрал, Валя?

– Та кто ж его знает… – Она со вздохом порылась в глубоком кармане меховой жилетки и вытащила мятую пачку «Примы». – За грехи наши забрали, а потом вернули, чтобы окончательно добить… Вот ты из Киева, говоришь, а для меня Киев – как на другой планете. Я бы хотела поехать, Лавру посмотреть. Один раз, школьницей, была на экскурсии. Но не поеду.

– Почему?

– Как гири на ногах. Сидим, смерти ждем. День прошел – и слава богу.

* * *

Соля дошивала синий плащ для Лины Инверс, героини, в образе которой Мицке мечтала блеснуть на анимешном косплее в Киеве.

– Главное здесь – плащ и рыжий парик, – то ли Солю, то ли себя убеждала Мицке, – жилетку вот еще бы. А без красных штанов вполне можно обойтись, правда, Соломия Михайловна?

– Жилетку успеем. – Соля перекусила нитку, разгладила плащ на коленях. – Жилетку я тебе из своего старого пиджака сделаю.

– У меня есть красные штаны, – это Лиза вдруг подала голос. Она так тихо сидела между шкафом и балконом, что Мицке на время забыла о ее существовании. В отличие от Соли, которая прислушивалась к каждому вдоху-выдоху дочери круглосуточно, отчего почти перестала спать.

Лиза встала, распахнула шкаф и принялась шуршать целлофановыми пакетами. Это была первая ее активность с тех пор, как она вернулась домой, и Соля боялась пошевелиться, мучительно вспоминая, есть там все же красные спортивные штаны или они где-то в другом месте. Все смешалось после переезда, вещи лежали кое-как и где попало.

– Вот, – сказала Лиза. – Бери. – И протянула Мицке штаны.

Мицке осторожно взяла их и прошептала «спасибо».

– Не бойся меня, – равнодушно сказала Лиза и вернулась на свое место между шкафом и балконом. – Я не кусаюсь. Меня вообще здесь нет.

– Здрасьте, Соломия Михайловна, – нестройным хором сказали Кид-Кун и Данте, появившиеся в дверях на манер двоих из ларца. – Чего-то у вас в подъезде газом воняет.

– Тут постоянно чем-то воняет, – вздохнула Соля. – Газом, помойкой, кошачьей мочой. На редкость вонючий дом. Да вы проходите, сейчас чай поставлю.

– Нам эта мелкая нужна, – Кид-Кун кивнул на Мицке, которая успела завернуться в плащ и кокетливо выставила голую ногу. – Слышь, Мицке, мы тут приняли решение. В Киев никто не поедет.

Плащ сполз с плеч Мицке на пол.

– Как это?! – возопила она. – Я же уже за париком съездила! Ты же мне сам денежку дал!

– Нас тут двадцать семь человек анимешников, – сказал Кид-Кун, – и только у нас с Данте хватает денег на поездку. Ну ладно, положим, и у тебя с нашей помощью. Остальные не скопили, ну дети малые, что с них взять. Чего ж мы теперь – поедем, а они будут слюни глотать? Чего ты орешь, как потерпевшая? Они тоже костюмы шили, старались, между прочим. Не по-человечески это. Так что никто не поедет, мы так решили. Может, на будущий год.

– Блин! – дрожащим голосом сказала Мицке и села на пол с убитым видом. – Блин, блин, блин!

– А вы сделайте свой косплей. – Соля вышла из кухни с сахарницей в руках. – Хоть маленький, но свой. Пускай ребята свои сценки покажут, или что у вас там.

– И дефиле! – ожила Мицке.

– И дефиле.

Данте посмотрел на Кид-Куна:

– А что, зачетная мысль. Нафоткаем, выложим в Интернет. Я могу видео заснять на телефон.

– Вариант, – неуверенно сказал Кид-Кун и почесал подбородок. – А где?

– Я знаю директора дома культуры ТЭЦ, – вспомнила Соля и обрадовалась своей мысли. – Могу поговорить с ним.

– Да нет, Соломия Михайловна, – усмехнулся Кид-Кун, – спасибо вам, но видал я этот культур-мультур в гробу в белых тапках. Делать в нем косплей – себя не уважать. Разруха там и паутина, крысы дохлые. Кресла все поломанные лежат.

– А давайте в парке! – Мицке успокоилась, порозовела лицом и принялась грызть многострадальный ноготь указательного пальца, что было признаком обретенного ею равновесия. – В парке поляна большая перед памятником. Тепло, чего…

* * *

Теплые темные воды вокруг, только голова на поверхности, и только мечта о луне в голове. Пусть хоть какая-нибудь – худая, ущербная, идущая на убыль, но чтобы хоть немного света давала она этому бесконечному темному водяному космосу. Но никакой луны тут нет и в помине – это Борис понимает. Еще понимает, что он теперь один и что должен продержаться на воде как можно дольше. Если хочет жить. В этом, кстати, Борис не уверен. Если «жить» означает с усилием держать голову над темной водой, у него возникают сомнения в целесообразности такого существования. Даже во сне возникают сомнения. Потому что в какой-то момент он отчетливо понимает, что спит, и даже иронически думает, что это чудесная возможность применить какую-нибудь практику дона Хуана, только он уже забыл все эти приколы.

– Что? – Борис резко садится, хотя ничего не происходит.

Он идет к окну и видит, как Саша в мужской белой рубахе до колен входит в озеро. Может быть, поэтому ему приснилась вода? «Советоваться ходила», – вспомнил он слова Ирины. Значит, снова пошла о чем-то советоваться. Вот же не спалось ей рядом с ним. Еще несколько часов назад она тепло и сонно ворочалась, стремясь поудобнее угнездиться в кольце его рук, и Борис вдруг отметил для себя, что время для побега упущено безвозвратно. Здесь странно, но не бессмысленно хотя бы. Он блуждал себе по миру, пока его не приютили арви. Да-да. Так можно было начать какую-нибудь книгу, если бы он мог писать, как Гомес. Кстати, Гомес…

Вчера, дочитав до места, где четырнадцатилетний Андрес подслушивает разговор мамы и тети о турите, Борис вначале не поверил своим глазам и перечитал страницу еще раз. И еще раз. После чего у него возникли две версии. Первая – что он одновременно с Варежкой сошел с ума и на самом деле уже давно под крылом у Анны, а все, что происходит – происходит исключительно в его отдельно взятой голове. Вторая – что по чьей-то причудливой логике он избран посредником между Гомесом и приютившими его арви. И момент, когда он на встречу с Тарасычем захватил с собой именно эту книгу, а не, к примеру, «Фламандскую доску» Перес-Реверте, был не случаен, а запланирован кем-то, срежиссирован, разыгран как по нотам. Что это такое? Это паранойя. К Анне. Как не крути, все равно к Анне. Тогда Борис придумал третью версию – утешительную. Произошел его величество Случай – удивительное метафизическое явление. Случай замыкает контур, становится точкой сборки, сталкивает людей, которые еще вчера были незнакомы, а сегодня как ни в чем не бывало ложатся в одну постель…

Саша стояла в озере по пояс, и от нее, как от брошенной в воду серебряной монетки, кругами расходились волны света.

Последняя страница книги Гомеса состояла из нескольких коротких абзацев.

– Давайте, я сварю какао, – сказала женщина и положила вязанье в корзину. – На кипящем молоке, как вы любите. Э, да вы спите, сеньор Андрес.

Он спал, ему снилась парковая аллея, уходящая к Монклоа, и срезанные выстрелом красные ягоды остролиста на грунтовой дорожке. Утром этого дня Алехандра, не особо утруждая себя знаками препинания в устной речи, рассказывала ему по телефону, что у девочек диатез, и пускай он зайдет в аптечную лавку за детской присыпкой, и как она его ждет, и что она твердо решила идти завтра в русский дом за кружевами.

Утром этого же дня по итогам расследования «дела GAL»[43]43
  GAL (Grupos Antiterroristos de Liberacio´n) – Антитеррористические группы освобождения (исп.) – по сути, сеть «эскадронов смерти», взявшая на себя ответственность за убийства десятков сторонников независимости Страны басков. Судья Бальтасар Гарсон установил, что к организации GAL причастно правительство, и добился тюремного заключения для министра внутренних дел Хосе Баррионуэво Пеньи и ряда других высокопоставленных чиновников. Расследование началось в 1988 г., закончилось в 1991-м.


[Закрыть] судья Бальтасар Гарсон отправил за решетку министра внутренних дел Испании и нескольких крупных государственных чиновников. Несколькими днями раньше были найдены и арестованы осведомители, которые находились под программой защиты свидетелей и одновременно были не последними людьми в наркобизнесе и организации трафиков по торговле детьми. Материалы, полученные от Андреса, опальный министр успел уничтожить накануне ареста, опасаясь, как бы не вышло хуже. Видео– и аудиозаписи содержали компромат, касающийся ближайшего окружения премьер-министра. Причем компромат такой силы, что министр, обливаясь холодным по́том, рассудил так: лучше уж сидеть в тюрьме за нелюбовь к баскским сепаратистам, чем разлагаться в чане с соляной кислотой.

Андрес спал, не выпуская из рук очки и газету, дышал тяжело, прерывисто. Последние дни, засыпая, он не был уверен наверняка, что непременно проснется, и все чаще видел во сне уходящую вдаль темную аллею парка.

Женщина приоткрыла окно, вдохнула вечерний воздух. Поморщилась.

– Да что ж так душно? – с досадой сказала она. – Целый день па́рит и па́рит.

В половине десятого вечера в горячем воздухе раздался сухой треск первого грозового разряда, потом еще один.

И наконец начался дождь.

Едва проснувшись, Борис поцеловал спящую Сашу во влажные волосы, сунул Гомеса под мышку и отправился на конюшню, где Георгий имел обыкновение ни свет ни заря убирать навоз и, напевая, кормить и чистить своих любимцев Фантазера и Ласточку – двух молодых чистокровных ахалтекинцев.

– Тут о родителях наших девочек, – сказал Борис, пожав плечами, и с опаской положил роман Гомеса на деревянную лавку. – Тут ключ, ваше прошлое и еще много всякого добра. Мне кажется, что это не я к вам пришел с книгой, а книга пришла со мной… Сейчас…

Телефон звонил в кармане и все не давался в руки.

– Да что за черт! – раздраженно сказал Борис – оказывается, уже в трубку. – Извините, Анна Владимировна… Нет, могу.

Вернулся к Саше он в некотором смятении – уезжать не хотелось. Никуда. Даже на пару дней. На полчаса даже. Хотелось взять Сашу и Ирину и поехать завтракать в какую-нибудь кондитерскую. Смотреть в их одинаковые серые глаза – наверное, точь-в-точь отцовские – и думать о том, кто же пишет под псевдонимом Даниель Гомес Гонсалес де Сан-Хосе. Андрес или Алехандра? Это женская книга или мужская? Иногда – очень женская. Иногда – предельно мужская.

Саша сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела на Бориса снизу вверх прозрачным спокойным взглядом.

– Я разберусь и вернусь. – Борис присел перед ней на корточки, положил руку на ее прохладное колено. – Ты не скучай. И не мокни в озере, холодно уже. Ты же не рыба.

– А кто я? – спросила Саша без тени иронии.

– Ты – моя девочка. Береги себя.

– Я поеду с тобой, – сказала Саша и убрала его руку со своего колена. – Только оденусь.

* * *

Анна сидела на шаткой лавочке под желтым развесистым кленом, сжимая в обеих руках горячий мобильник, откуда только что звучал нормальный человеческий голос – спокойный, обстоятельный и обещавший помочь. Она не сразу поверила, что Борис согласился, собственная просьба казалась ей не вполне обоснованной, да и назвать Бориса близким знакомым Анна не могла. Муж пациентки. Но кому, как не владельцу детективного агентства, следует звонить в таких случаях? Неужели в милицию?

Три дня она бродила по городу Счастье, вглядываясь в лица проходящих девочек-тинейджеров. Некоторых она встречала по нескольку раз и ловила на себе ответные настороженные взгляды. Еще немного – и на нее обратят внимание правоохранительные органы, решат, что она маньячка и опасный педофил, и в последующие дни ее гостиницей станет местный СИЗО. И надо бы уезжать, да не уезжается почему-то. В этом болезненно бедном городе, который каждое утро просыпается с тоскливой безнадежностью и к полуночи забывается мутным пьяным сном, все было не так, и только одно было как надо. Где-то здесь, рядом, запутавшись в черных от старости бельевых веревках, застряв среди ржавых ящиков стеклотары, бились невидимые живые души. Слабенькие, как пульс умирающего, но не безнадежные. Анна это чувствовала так же ясно, как чувствовала Женькину к ней любовь, скромную выдержку мужа и собственную никчемность. Она не нашла Августину. Может быть, ее здесь нет и никогда не было, а блуждает она в совсем ином сумрачном лесу, в не менее тусклом и странном месте. Зато здесь есть другие дети – такие, как ее новый знакомый Китька, они даже в самой паршивой ситуации стараются глядеть веселее и не жалуются всяким приезжим теткам на жизненные обстоятельства. С ними рядом, часто под одной крышей, живут полуживые бледные подростки с особым взглядом. Впервые подобное выражение глаз она увидела у Августины. Так смотрят люди, которые поняли вдруг, что невозможное – возможно. Но отнюдь не в том бодряческом смысле, каким наделяли это выражение советские поэты-песенники, спортивные комментаторы и прочие покорители глубин и вершин. Страшный смысл этой речевой конструкции открылся Анне во время Бесланской трагедии. Тогда Анна поняла, что ничто уже не будет как раньше и она теперь другая и живет в мире, где возможно невозможное.

– Я не знаю, как это сформулировать, – сказала она Борису по телефону, – но мне кажется, что здесь может случиться преступление. Или уже случилось. Я хотела бы вас…

– Нанять?

По голосу Анна поняла, что Борис улыбается.

– Ну, вроде того, – согласилась она. – Правда, я не уверена в своих финансовых возможностях…

– Сочтемся, – сказал Борис. – В некоторых случаях я, как некоторые адвокаты, работаю за один доллар.

* * *

Вот кого меньше всего Борис ожидал увидеть на перроне Луганского железнодорожного вокзала, так это главного врача Киевской психиатрической клиники имени академика Павлова. Евгений Петрович Торжевский с рыжей кожаной сумкой через плечо курил, ковырял асфальт носком темно-синего мокасина и вполголоса говорил по мобильному.

– Нет, – мягко убеждал он кого-то, – не спонтанно. Кицунэ, я заберу ее и приеду… Пару дней. Не волнуйся, кицунэ. – Сунул мобильник в карман и пояснил подошедшему Борису: – Бабушка волнуется.

– Бабушки – они такие, – кивнул Борис, пожимая протянутую руку. – А что вы здесь делаете?

– Да то же, что и вы, в принципе. Еду к Анне. Только разница в том, что вас она хочет видеть, а меня – не факт. Ничего, будем решать проблемы по мере их появления…

Саша скромно остановилась в сторонке и искоса поглядывала на доктора Торжевского. С нескрываемым любопытством. «Та-ак, – усмехнулся Борис про себя, – в нас наконец просыпается женщина. И кто тебе сказал, что впредь эта женщина будет смотреть только на тебя?» Подошел и крепко сжал ее ладошку.

– Евгений Петрович, хочу вас познакомить. Александра. Работает волшебницей.

Саша порозовела и тихонько толкнула его локтем в бок.

* * *

Мицке в образе Лины Инверс вышла из дома и остановилась на крыльце, вглядываясь в небо. Только бы не начался дождь. Мицке безумно нравилась себе: шелковый плащ сверкал и переливался, катана на перевязи приятной тяжестью висела на плече, огненные волосы струились по спине. Кид-Кун нафоткает, можно будет целую галерею выложить «В контакте».

В течение получаса у памятника освободителям Донбасса собрались все – мальчики в хаори, хакама и алых безрукавках вроде самурайских дзинбаори, ослепительные девочки в юкатах и кимоно, но не только – вот и традиционные ушки-хвостики появились, вот, вертя попами, еле прикрытыми белыми юбчонками, прошествовала парочка совершенно одинаковых Сейлормун. Все двадцать семь анимешников города Счастье пришли на свой маленький, но гордый косплей. Соля уже знала, что означает это слово, и вообще за последнее время много чего узнала нового – например, кто такой Миядзаки и что такое манга. У нее с подачи Мицке даже появился любимый мультфильм – «Пять сантиметров в секунду», грустный, как ее жизнь. Она теперь знает, что эти самые «пять сантиметров в секунду» – скорость падения лепестка сакуры.

Лиза отказалась идти. Наотрез. Соля сначала растерялась, расстроилась – значит, и ей придется остаться дома. Но ребята так звали ее – для них это событие, им нужны зрители, хоть какие-то. Кто-то должен восхититься их костюмами, похвалить, поаплодировать, пощелкать фотоаппаратом.

– Может, пойдем все-таки? – жалобно спросила Соля. – А, дочка?

– Нет. – Лиза сидела в углу и смотрела в стену.

И тут Соля неожиданно для себя решилась оставить ее одну. Впервые с момента ее возвращения. До сих пор она в магазин позволяла себе выйти, только если Мицке прибегала или заходил кто-то из парней.

– Я закрою тебя, хорошо? – спросила Соля виновато. – Я ненадолго.

Молчание было ей ответом. Молчание и тишина, практически абсолютная, если не брать в расчет крупную осеннюю муху, которая, наматывая круги, носилась под потолком.

* * *

С приездом Бориса, Саши и Евгения Петровича в город Счастье все три номера гостиницы заполнились, чему Валентина радовалась несказанно. Борис и Саша поселились во втором номере, Женя – в третьем. Анна отказалась разделить с ним гостиничную комнату, и статус их отношений стал казаться Жене предельно неоднозначным. Что-то, конечно, подсказывало ему, что никакое это не охлаждение, а просто временная, хоть и принципиальная, размолвка, необходимая в их личной жизненной пьесе как элемент драматургии. И наступит день, а может, это случится вот непосредственно сегодня утром или после обеда, когда он сможет привычно подхватить ее под затылок ладонью – как держат нагретый коньячный бокал или зрелую гроздь винограда.

– Ну, хорошо, – сказал Борис накануне вечером, – давайте подумаем, как нам об этом думать.

«Интересная конструкция, – отметил про себя Торжевский. – И правильная».

Они сидели в номере Бориса и Саши. Из всех трех эта комната была самой просторной. «Полулюкс, – гордо презентовала номер Валя, – только стоит на двадцать пять гривен дороже. Ничего?»

– У меня нет детей, – напряженно сказала Анна. – Так… не сложилось. Но тут есть мальчик один, Китька. Я бы его украла. Повезла бы его на море, кормила сладостями, в кино бы водила… в аквапарк.

– Я сейчас распла́чусь, Аня, – поморщился Торжевский, – вот те крест святой.

– Плачь, – сухо сказала Анна. – Ты вырос в полном шоколаде. В организации твоего питания родители делали непростой выбор между черной и красной икрой. Просто решали, что ребенку полезнее. Ты же сам мне говорил. Твоя бабушка тебя до сих пор в попу целует. А у этих детей ничего нет. Вот ничего, на что бы они могли опереться. Ясно?

– Ясно, – ответил за Женю Борис. – Депрессивный город, безработица, алкоголизм. Простите, что я так банально начинаю, но давайте называть вещи своими именами.

«Мент – он и в Африке мент», – отметил про себя Торжевский с неожиданной симпатией.

– Поэтому, – Борис покосился на Сашу, – несмотря на то что мы пользуемся благорасположением настоящей волшебницы, предлагаю действовать предельно рационально.

– Но также предлагаю не пренебрегать, – сказала Саша. – У меня есть инструменты, которых нет у вас, – и украдкой показала Борису язык.

Борис с грустной нежностью посмотрел на нее, Женя – на него, Анна – на Женю.

– Ладно, – вздохнула Анна, – вы все правильно говорите: полная апатия, бедность страшная, алкоголизм, наркомания. Причем винт и дезоморфин бьют все рекорды популярности. В основном дезоморфин. Ты, Женя, психиатр, следовательно, и нарколог. Так что понимаешь, о чем я. Меня уж тут повпечатляли добрые люди. Я провела небольшую полевую работу – и с детьми пообщалась, и со взрослыми. Вот одна Валя чего стоит как информатор, только по одним ее рассказам можно книгу написать. Правда, пришлось пить много пива… Инцест тут – дело привычное, к этому относятся даже снисходительно, типа не самое большое зло…

– Самое большое зло… – эхом повторила Саша.

– Я говорю – не самое большое, – поправила Анна, – в их понимании, потому что…

– Здесь – самое большое зло, – стояла на своем Саша. – Оно здесь живет.

– Не уводи нас с рационального пути, – улыбнулся Борис. – Ну, хотя бы не так сразу.

Саша скептически взглянула на него, наморщив нос:

– Мы с тобой гуляли сегодня по берегу речки Мертвый Донец, так?

– Так, – согласился Борис. – И ты занималась своим любимым видом спорта. Скинула кроссовки, закатала джинсы и полезла в холодную воду. Не только ногами, но и руками. Велела мне стоять в сторонке и не отсвечивать.

– Мне река сказала, что это на редкость паршивое место. Это так, в двух словах.

– Верю, – серьезно кивнул Борис.

Утром проснулись, не отказались от предложенного Валей растворимого кофе. Анна была мрачна как туча, и Женя старался не встречаться с ней взглядом. Он, конечно, имел несчастье постучать ночью к ней в комнату и из-за двери выслушал все, что она думает о главных врачах, которые используют служебное положение. «Ну и дура», – пробормотал он себе под нос и до утра уже не уснул.

И тут явился Китька.

– Тетя Аня! – заорал он с порога.

– Ну какая я тебе тетя? – Анна вдруг смутилась как девочка, и Женя поперхнулся кофе. – Можно просто Аня…

– Короче, – возбужденно продолжал Китька, благоразумно опустив сложную тему, – там представление в парке сейчас будет. Пойдемте смотреть.

По дороге он вводил в курс дела честную компанию.

– Тут у нас есть такие ребята, они изображают из себя героев мультиков. У меня друг там. Меня звал, но это не по мне. Несолидно. Костюмы, парики всякие. Но я не осуждаю. Каждый сходит с ума по-своему. Правда, тетя Аня?

Вопрос был настолько в точку, что Анна даже остановилась, а Женя от смеха согнулся пополам.

– Ох, – сказал он спустя минуту, вытирая глаза, – ну ты, парень, даже не представляешь себе, насколько ты по адресу. Правда, тетя Аня?

У памятника героям-освободителям Донбасса, взобравшись на постамент как на сцену, две девочки, одна на скрипке, другая на гитаре, играли что-то лирически-заунывное. Как тут же выяснилось из конферанса, зрителям предлагался небольшой концерт, состоящий из музыки к аниме. Исполнительницам зверски аплодировали подростки в необычных костюмах, свистели и кричали «браво».

– А сейчас, – вступила девочка-ведущая, – вы услышите малоизвестную тему из ленты девяносто пятого года «Евангелион» режиссера Хидэаки Анно…

– Класс! – восторженно заорали просвещенные анимешники и зааплодировали с удвоенной силой.

– Я немного знаю эту субкультуру, – сказал Женя Борису. – У меня пациентка была из эмо, с суицидальным синдромом, так вот ее мама сказала: хоть бы в анимешницы пошла, они веселые такие, позитивные.

– Так ведь и правда позитивные, – согласился Борис. – Прямо глаза разбегаются.

У ствола развесистого клена, принимая разнообразные позы, позировала ослепительно-рыжая барышня в красно-синем шелковом плаще.

– Мицке, не вертись, зафиксируйся ты, блин! – призывал парень с фотоаппаратом. – Будет один сплошной расфокус, ты меня сожрешь потом.

За плечом у него болтался меч с затейливо переплетенной кожаной рукоятью.

– Мицке, – улыбаясь, повторила Саша, усаживаясь на пенек. – Славные какие.

Зрителей было немного, на холме и на бревнах перед памятником расположились несколько женщин, полтора десятка ребятишек вроде Китьки и троица потрепанных жизнью мужичков с одной литровой бутылкой пива на троих.

Соля смотрела на детей во все глаза. Многих она знала и раньше, Кид-Куна, Данте и Мицке изучила вдоль и поперек, но никогда еще не видела, чтобы они так радовались. Эта их незамутненная радость вызвала у нее неожиданные слезы. Сквозь слезы и внезапное осеннее солнце Соля наблюдала, как выстраиваются в ряд четверо героев из аниме «Меланхолия Судзумии Харухи» – готовятся разыгрывать сценку. И вдруг боковым зрением она заметила свою Лизу. Конечно, не поверила своим глазам. Лиза дома, заперта в квартире, ключа у нее нет… Соля обернулась. Дочь стояла в отдалении в серых штанишках и черной ветровке, опустив руки по швам.

В этот момент Анна увидела Августину.

И в этот же самый момент Китька увидел своего брата Тёму с разбитой верхней губой.

Четверка из «Судзумии», так хорошо начав бодрую смешную перепалку, стала тормозить и запинаться. Вокруг памятника освободителям Донбасса, вокруг двадцати семи анимешников вдруг в течение минуты возникло молчаливое кольцо совсем других детей. Тех, которых здесь вполголоса называли «порченые». Их, неярких, глухо молчащих, было значительно больше. Настолько больше, что они слились в сплошное двойное кольцо.

– Чё за хрень, ребята? – спросил Кид-Кун.

– Да ладно! – Мицке толкнула его локтем. – Пришли люди посмотреть. Хорошо даже. – И крикнула ребятам из «Судзумии»: – Чего вы, не тушуйтесь, начните сначала просто!

Зрители оказались вне кольца и растерянно завертели головами.

– Э! – раздраженно заорал маленький мужичонка. – Не видать ни хрена! Нам представления не видать! Чего стали, дурачье, сядьте на землю, что ль!

– Нет, мне это не нравится, – разозлился Кид-Кун и энергично двинулся в направлении кольца. Шел-шел и внезапно остановился. – Какого черта? – пробормотал он.

Мицке подбежала к нему и испуганно ойкнула.

– Что такое? – крикнула им Соля. – Что случилось?

– Мы не можем дальше идти! – громко сказал Кид-Кун. – Слышите? Нас не пускают.

– О господи, – прошептала Саша и вцепилась в руку Бориса. – Ой, нет. Только не это, ну пожалуйста…

– О господи, – эхом повторила Соля. Она сидела недалеко от них, метрах в двух, под старым каштаном, сжавшись от недоброго предчувствия.

Где же ее Лиза?

Вон Лиза. Соля видит дочкину спину, худую шею, знакомую родинку на остром выступающем позвонке, два каштановых хвостика, перетянутых мохнатыми сиреневыми резинками.

– Иди сюда, Лиза, – просит Соля, гипнотизируя взглядом ее неподвижную спину. – Иди сюда, к маме.

Мицке в своем струящемся плаще и красных штанах залезает повыше на постамент, цепляясь за каменную руку одного из воинов-освободителей. Находит глазами Солю, пожимает плечами и растерянно стаскивает с головы рыжий парик.

Данте вертит в руках фотоаппарат и вдруг, ухмыльнувшись, начинает фотографировать захватчиков. Вздрагивает, будто его неожиданно окликнули, выпускает камеру из рук, и, пока его дешевый «Casio» падает на землю, стекло объектива разлетается во все стороны мелкими сияющими осколками.

Мицке завороженно смотрит, как по ее гладкому загорелому предплечью, от запястья к локтю, стекает красная капля. Это осколок объектива выстрелил ей в руку. Мицке медленно вытирает кровь рыжим париком и поверх живого серого кольца снова смотрит на сжавшуюся в комок Солю. Длинные, крашенные черной тушью ресницы блестят от слез.

Саша берет руку Бориса, опускает лицо в его ладонь. Поднимает голову, смотрит ему в глаза. Ее серая радужка в темноте при свете костра кажется темной.

– Ты только не сердись на меня, не обижайся, – говорит она и целует его в ладонь. – Не будешь?

– За что?

– Вообще, – говорит Саша. – Ладно?

– Ладно…

Она закрывает глаза и в который раз чувствует лицом колючую сухую траву перевала, потом трава исчезает, и земля исчезает тоже, вместо этого появляется длинный тоннель со скошенными стенами и с коническими цинковыми абажурами под потолком. Под ногами – темная грязная вода, зарешеченные лампы горят тускло. Саша идет босиком по щиколотку в холодной слизистой субстанции и думает: «Это потому, что я человек. Хоть арви, но все-таки человек, потому мне идти этой дорогой. А если бы я родилась бабочкой, к примеру, или собакой, у меня был бы другой маршрут и я бы видела другое…» Краем глаза она отмечает, что возле изъеденной грибком стены стоит больничная каталка, а под ней – трехлитровая банка, до половины наполненная какой-то бурой жидкостью. «Наверное, нет для меня другого пути, – размышляет по дороге Саша, – мне бы только выбраться на свет, там видно будет…» Что-то движется ей навстречу, что-то темное, твердое и прозрачное одновременно, – оно заполняет собой пространство, становится бесконечно большим и тут же сжимается в точку, снова расширяется и сжимается. Из-за этого давление в тоннеле становится невыносимым. Саша понимает, что у нее сейчас взорвется голова.

– Стой, – говорит Саша и, замерев, повторяет это слово на своем полузабытом детском турите и на всех известных ей языках, громко, так, что гудят и лихорадочно мигают тусклые лампы под скошенным потолком. – Исчезни, – говорит Саша, а с ней все носители койсанской языковой ветви – тысячелетней давности африканские племена, биармцы, вепсы, шокша и эрьзя, мери, хетты и балты.

Вдруг она ощущает, как обычный свежий воздух с запахом земли и травы начинает просачиваться в тоннель, и тут сильный удар в грудь выносит ее на твердую горизонтальную поверхность и горячее озеро разливается внутри нее. Она открывает глаза и видит низкие тучи над перевалом Дятлова. Закрывает глаза, снова открывает и видит Бориса, костры, детей возле памятника.

В это же время на окраине Киева Ирина входит в крытый манеж для лошадей, со всей дури пинает кроссовкой попавшийся под ногу деревянный чурбачок и с порога кричит:

– Я еду к Сашке! К Сашке еду, слышишь?

– Да слышу, – отзывается Георгий из-за дальней перегородки. – Чего ты орешь как ненормальная?

И отмечает про себя, что такой Ирину он не видел никогда. Даже в самых сложных случаях. Даже когда у нее под ногами в буквальном смысле горела земля и ожог лечили несколько месяцев. У нее красное, некрасивое, мокрое лицо. Руки, которыми она зачем-то непрерывно расстегивает и снова застегивает под горло ярко-красную «кенгурушку», крупно трясутся, как будто у нее стремительно, прямо здесь, развивается болезнь Паркинсона.

– Она погибнет, – уверенно и почти спокойно говорит Ирина. И вдруг плачет, похоже, уже не в первый раз.

Георгий обнимает девушку, дрожащую и горячую, и прижимает ее голову к своей груди.

– Тогда и я поеду, – говорит он. – И Димки. И за руль тебя не пущу. Не плачь, pequenita.

– Кто-кто? – не сразу понимает Ирина.

– Рequenita, – медленно повторяет Георгий, как бы пробуя слово на вкус.

– «Пекеньита» – «малышка», – произносит Ирина озадаченно. – «Малышка» по-испански. Ты меня так никогда не называл.

– Я прочел одну книжку про любовь, рequenita. Да не реви ты, господи, не рви мне душу.

В город Счастье они въехали в половине одиннадцатого ночи. Почти сразу нашли городской парк, где местные жители к этому времени развели костры, благо дров и сушняка вокруг было как на заказ. Только благодаря кострам и освещалось темное кольцо из сидящих детей и группка ребят, прижавшихся друг к другу на постаменте памятника. Анимешники сидели обнявшись, являя собой живой монолит – грели друг друга. Ни одна попытка добросить до них теплые вещи извне не увенчалась успехом – курточки, свитера, шерстяные одеяла наталкивались на невидимую преграду и по ней, как по скользкой стене, сползали на землю.