Текст книги "Пока мы можем говорить"

– Вы можете докторскую защитить, – неловко пытается пошутить Борис, потому что решительно не знает, что ему делать и что говорить.

– Я могу стать пациенткой в родной организации. Вот просто без отрыва от производства… – Анна садится в глубокое кресло и сжимается в нем, сгорбившись, обхватив плечи руками.

– Так выходит, – говорит Борис, – что Варя больше не хочет иметь со мной дела? Вот так берет и уходит от родного мужа?

Анна долго смотрит на него, и под ее взглядом Борису становится крайне неуютно. Как будто он что-то украл и его поймали за руку. Или лжесвидетельствовал под присягой. Или делал еще что-либо противоправное и богомерзкое.

– У Вари была шизофрения, да, но это же не означает, что она поглупела. Психическое расстройство далеко не всегда предполагает умственную отсталость. Порой даже напротив – интеллект и способность к пониманию некоторых вещей как бы обостряются, становятся ярче.

– А вы о чем вообще?

– Женщина всегда чувствует, любят ее или как бы…

– Что «как бы»?

– Или просто заботятся. Всегда чувствует, в любом состоянии.

– Домой? – осторожно спросил Борис Сашу, которая успешно изображала из себя куколку шелкопряда, закутавшись в одеяло с ног до головы. Только серые глаза да длинный любопытный нос выглядывали из белого кокона.

– Ууу, – сказала будущая бабочка и изогнулась буквой «с». – Не хочу домой. Меня Ирка сожрет. Она меня испепелит. Дезавуирует. Ты не представляешь себе, какая она змея. Все человеческое ей чуждо, вот честное слово. Как есть змея.

Идея ездить по городу оформилась как-то сама собой, и в ходе ее реализации Борис поймал себя на мысли, что еще никогда он не ездил по Киеву вот так – бесцельно. Да и не ходил, впрочем, не имея перед собой внятного пункта назначения. То есть не гулял много лет, с детства. Не слонялся. Не «вештався», как сказала бы его тетка-опекунша: «Де ти вештаєшся проти ночі, халамиднику, я тобі поїсти зібрала. Ось огірочки в кульку, а картопля вже прохолола, от горе…»[41]41
  Где ты болтаешься на ночь глядя, балбес, я тебе поесть собрала. Вот огурчики в кульке, а картошка уже остыла, вот беда… (укр.)


[Закрыть] Все недосуг было Борису детально разобраться в этимологии необидного теткиного «халамидник». По его смутному ощущению, халамидник приходился близким родственником типичному одесскому босяку. «Картопля вже прохолола», – повторил он про себя, выуживая с заднего сиденья шелковый шарф, набрасывая его Саше на плечи, незаметно вытирая край глаза указательным пальцем – будто просто неожиданно зачесалось веко.

Его захватила, заморочила неожиданная прелесть и горечь этой поездки, тихой и полусонной, будто плыли они на невидимой воздушной подушке между небом и землей, почти на одном уровне с куполами Михайловского собора, мимо незрячих кариатид на Владимирской, над больным Андреевским спуском. Зависнув на бесконечные пять минут над желто-зеленой Гончаркой, они медленно целовались, скользили в низину, к разноцветным домикам Воздвиженки и неожиданно для себя оказались на Трухановом острове среди мангалов, смеха невидимых людей, тающего в зарослях ежевики, медленного шороха речной волны.

– Как я люблю этот город, – сказала Саша, уткнувшись лбом в стекло. – Мой миленький родной город.

– …Мы бы рассказали девочкам, где их родина, – Георгий жевал зубочистку, перекатывая ее из одного края рта в другой, – конечно, рассказали бы, но… если бы мы знали это сами. Так что предпочли не вдаваться… Фигура умолчания, понимаете, да? Меньше знают – крепче спят.

Ирина открыла дверь, молча посторонилась, наморщив нос, будто собиралась чихнуть, но передумала. Борис и Саша вошли в дом и остановились внизу, в холле. Саша, замерев, смотрела на Бориса снизу вверх, он в замешательстве поправлял у нее на плече синий шелковый шарф, потом его рука скользнула по ее опущенному плечу вниз и встретилась с ее рукой. Так они и стояли, взявшись за руки, не замечая широкого темного силуэта Георгия в распахнутых дверях библиотеки. За его спиной светило солнце, а над его плечом то появлялась, то исчезала хитрющая физиономия Кдани – видимо, она поднималась на цыпочки, но долго не могла удержаться в таком положении.

– Явились – не запылились, – добродушно сказал Георгий. – Идите руки мыть. У нас гости, ужин, большой разговор.

Димон и Димыч сидели в креслах по разные стороны стола, строго друг напротив друга, и увлеченно перекатывали по белой скатерти ярко-желтый теннисный мячик. Туда-сюда. От Димыча к Димону. На коленях у Димона большой мохнатой подушкой громоздился бежевый Камамбер, и его хвост свисал до пола. Вошла Ирина, внесла керамическую утятницу, поставила в центре стола.

– Вот выкину фигню эту вашу, – сердито сказала она и накрыла мячик ладонью. – Сейчас всю посуду мне перебьете.

Борис понял, что настроение у нее ниже плинтуса. Да и Саша поняла.

Георгий расправил белую накрахмаленную салфетку и медленно, сосредоточенно заправил ее краешек за ворот своей клетчатой рубахи, в которой он выглядел, как агроном времен покорения целины.

– Садитесь уже, – проворчал он и окинул взглядом уважаемое собрание. – Что вы встали как на митинге? Дима и Дима только что вернулись с горы Холатчахль.

– С горы Холат-Сяхыл, – уточнил Димон и ловко отобрал у Ирины мячик.

– Ух ты! – восхитилась Кдани.

– Что это за новости? – Ирина подняла на Георгия округлившиеся от возмущения серые глаза, в которых – Борису это было видно даже с другого края стола – мушка стремительно входила в прорезь прицела. – Как мы с Шурой просились на перевал, так нам нельзя, а им, значит, можно? Шура, скажи, что́ ты сидишь, как рыба снулая!

– Действительно, – торопливо поддержала сестру Саша, перебирая длинными пальцами золотистую бахрому белой скатерти и прижимаясь горячим коленом к бедру Бориса, – это же нечестно.

Видит Бог, вовсе не перевал беспокоил ее в этот момент.

– Холатчахль и Холат-Сяхыл – это одно и то же, – любезно пояснил Георгий, обращаясь в основном к Борису. – В переводе с мансийского – «гора мертвецов».

Борис вздохнул, положил себе на тарелку кусок ветчины и принялся разрезать его по диагонали.

– Ездили они только на разведку, – сказал Георгий, – по моей просьбе. У них сложилось впечатление, что работать там можно.

– Впечатлением жопу не прикроешь, – пробормотала Ирина и уткнулась в свою тарелку.

– Что? – Георгий заинтересованно подался вперед.

– Ничего…

– Уральско-юкагирская группа языков. – Георгий налил в бокал воды из кувшина и бросил в воду ломтик лимона. – Или окско-уральская, как кому больше нравится. Димон как специалист по истории венгерского очень был рад этой поездке. Утверждает, что там даже суслики говорят на понятном ему диалекте.

– Утверждаю, – кивнул Димон и, сверкая широкой улыбкой, перебросил Димычу мячик над столом.

– Венгерский – ближайший родственник мансийского, – шепнула Саша Борису.

Борис кивнул, охотно соглашаясь, и симметрично украсил каждый кусочек ветчины веточкой петрушки. Родственник так родственник. Чего там.

– Так, – сказала Ирина. – Как хозяйка этого дома я считаю, что мы ведем себя как свиньи. Извините нас, Борис, пожалуйста. Помните, мы с Шурой вскользь упоминали о перевале Дятлова? Там, на Урале, в пятьдесят девятом году погибла группа туристов под руководством Игоря Дятлова. Все молодые, красивые, веселые. Спортсмены. Комсомольцы. Студенты. Песни пели, стенгазеты рисовали. Пошли на лыжах по достаточно сложному маршруту по горам Северного Урала. Но до конечной точки путешествия не дошли. Первого февраля пятьдесят девятого года остановились на ночлег на склоне вот этого самого Холатчахля, разбили палаточку… Почти через месяц поисковая группа обнаружила палатку с разрезанной стенкой и тела туристов вокруг в радиусе километра. Почти все в нижнем белье, с оранжевой кожей, со страшными увечьями. Все, кто пытался разобраться в этом деле, говорят, что создавалось впечатление, будто ребята уже было собрались спать, но что-то жуткое заставило их разрезать палатку изнутри и бежать оттуда куда глаза глядят… Впрочем, мне представляется, что для того, чтобы переночевать в начале февраля в палатке на Северном Урале, совсем не обязательно раздеваться до нижнего белья… Всего навалом – версий, материалов, реконструкций всяческих. От военно-конспирологических до фольклорно-мистических. А правды все равно никто не знает. Мы вот с Сашкой сколько просились – нас не пустили. Потому что в наших рядах процветает неприкрытый мужской шовинизм, – и она косо посмотрела на ухмыляющегося Георгия. – Иначе я этого объяснить не могу.

– К большому исследовательскому интересу у нас добавился заказчик, – сказал Георгий. – Нам заказали перевал Дятлова. Вот так-то братцы.

– Не иначе Голливуд заказал, – прищурилась Ирина. – Там вроде собирались кино снимать.

– Нет, один крупный уральский промышленник. Бизнес сделал в девяностые на золотодобыче. Создал несколько добывающих предприятий, руководит группой компаний «Сияние Урала». Так что готов платить золотом – вот буквально.

– А зачем это ему? – рассеянно спросила Саша, переплетая свои пальцы с пальцами Бориса.

– Нехорошо, Шура, в приличном обществе держать руки под столом, – ехидно заметила Ирина. – Да-да, извини, Георгий…

– У одного из членов группы Дятлова, у Коли Тибо-Бриньоля, была девушка. То есть девушка, наверное, имелась не только у него, но в данном случае нас интересует именно эта девушка. Лыжи она не любила, путешествия тоже, а любила вязать и пироги печь. Никакими коврижками заманить ее в туристический клуб Николаю так и не удалось. И пошел он в экспедицию без любимой, а на прощанье пообещал ей, что, как только вернется, поведет ее в загс под белы рученьки. Ждала она его с радостным нетерпением, но так и не дождалась. А через шесть примерно месяцев родила сына. Ну, понятно, да? Вот этот самый Виктор Николаевич Мечников и есть наш заказчик. С юности эта история не дает ему покоя. А познакомились мы случайно. Оказались на соседних креслах в самолете, летели из Лондона. Я туда, как вы помните, прошвырнуться поехал да в библиотеках Оксфорда порыться. А он по делам. Коренастый такой, крепкий русский мужик. Упертый, что называется. Французские корни его отца как-то растворились в уральском генотипе. Выпил слегка, стал байки рассказывать, но очень быстро вырулил на тему перевала. Если у человека есть идея-фикс, он ее быстро выдаст, вот уж поверьте. Под любым соусом или просто напрямую. И степень знакомства здесь роли практически не играет.

– Но там погибли арви, – напряженно сказала Саша. – Из твоей же латышской ветки. Ты же сам рассказывал. Ты же из-за этого нас туда не пускал.

– Я передумал, – сказал Георгий. – Ира, положи мне уточки кусочек. Крылышко, да. Передумал.

– Из-за денег? – Саша по-детски открыла рот, и больше ее удивления было только удивление Бориса, который смотрел на нее во все глаза. У него сложилась абсолютная уверенность, что до этого момента у Саши не было ни малейшего представления о подобном типе мотивации. О том, что кто-то к чему-то может стремиться из-за денег. Тем более их драгоценный Георгий, вождь, учитель и отец родной. «Моя счастливая девочка, – подумал Борис растроганно. – Не иначе, росла на небесах».

Георгий поднес салфетку ко рту и аккуратно промокнул губы.

– Деньги, Сашенька, – нежно сказал он, – невероятно полезная вещь. Чтобы ты знала. Это с одной стороны. С другой стороны – отправлять группу на верную погибель и отправляться туда самому с такой… э-э-э… нелепой целью даже ради всего золота мира – это… ну, ты понимаешь.

– Маразм, – подсказал Димыч.

– Маразм, да. Но я слушал этого уральского старателя, после долго думал, и у меня появилась гипотеза… Нет, гипотеза у меня появилась уже после того, как Димки приехали. А до этого появилось ощущение.

* * *

Андрес конечно же не думал никуда ехать. Даже на работу он теперь отлучался скрепя сердце, и закоренелая, казалось бы, привычка засиживаться в рабочем кабинете допоздна исчезла в последнее время бесследно, испарилась, будто и не было ее вовсе. Больше всего на свете ему хотелось просыпаться поздним утром рядом с Алехандрой, прикладывать ухо к ее большому теплому животу, ощущать на своих сонных губах ее медленные пальцы. Из таких утр он не хотел пропустить ни одного, и уж конечно, и в страшном сне представить себе не мог, что главное, ради чего он, оказывается, жил все эти годы, вдруг случится без него. Он согласен был признать себя старомодным в некоторых вопросах супружеской жизни, но изо всех сил и под любыми предлогами избегал близости большей, чем этот скромный утренний ритуал. Однако именно к седьмому месяцу беременности Алехандра, ранее скорее покорная, чем активная, окончательно вошла во вкус неторопливых утренних соитий. И теперь, глядя в темное окно автобуса, который вез его в Гвадалахару, Андрес видел только свою жену – она лежала поперек широкой кровати на боку, поджав колени к животу, глядя из-под опущенных ресниц на него, стряхивающего пепел в маленькую пепельницу, и улыбалась. Столбик пепла рос слишком быстро и мгновенно рассыпался, вот еще секунда-другая, и все будет так, как она хочет…

Этот вечерний телефонный звонок из Гвадалахары испугал его именно потому, что он на время позволил себе расслабиться, забыть о Дамиане и о том, что вокруг него кружит «она». Та, которая может быть внезапной, спасительной, нелепой, но подобное коварство проявляет только к тем, с кого хочет спросить за что-то особенное. Дамиан когда-то внес крупную предоплату за ее заботливые хозяйственные визиты. Андрес понял это еще тогда, когда увидел «Рамону», и даже не только и не столько «Рамону», сколько отчаянно косящий взгляд Дамиана и дрожание его рук, и услышал его крик «Да ты что!» в ответ на вопрос, не совершил ли он в прошлом что-то нечеловеческое.

– Приезжай, или я погибну! – свистящим шепотом прокричал Дамиан в трубку.

– Что случилось? – спросил Андрес, скорее чтобы что-то спросить, заодно, может, и прояснится ситуация.

– Я погибну, погибну! – сипел друг, перепуганный, охрипший. – Я не могу говорить!

– О’кей, – сказал Андрес и вдруг разозлился. – Я приеду, если ты мне слово дашь, что расскажешь… – Он вдруг поймал медовый взгляд Алехандры, отвернулся, прикрывая трубку ладонью. – Если ты расскажешь мне о самом страшном своем грехе. Убил ты кого-то, изнасиловал, съел – расскажешь как на духу.

– Расскажу, – помедлив, проговорил Дамиан. – Только приезжай…

Андрес застал Дамиана в его коляске впритык к входной двери. Тот сидел, скрючившись, тяжело дыша, держал на коленях какой-то бурый комок. Андрес присмотрелся – это был ворох окровавленных полотенец. Дамиан вздрагивал время от времени, будто по его грудной клетке проходил разряд электрического тока, и опускал лицо в полотенца. Губы у него были в крови, из мутных покрасневших глаз текли слезы, и весь вид его был катастрофически жалким.

– Кровь течет из-под языка сплошным потоком. – Дамиан поднял на Андреса безумные заплаканные глаза. – Течет и течет.

– Рамона была сегодня? – осторожно осведомился Андрес и поежился – в прихожей ощутимо сквозило, как если зимой во время колючей метели опустить на пару сантиметров стекло в машине. Очень не нравился ему этот сквознячок.

– Она и сейчас здесь, – сказал Дамиан. – Меняет мне полотенца. Я попросил ее на кухне посидеть пока что…

– Врача тебе надо, а не полотенца, – вздохнул Андрес. – Но не факт, что это поможет в данном случае. Рассказывай.

– Что?

– Дамиан, – спокойно сказал Андрес, – я сейчас повернусь и уйду. Уеду в Мадрид. Никакая ночь меня не остановит. У меня жена беременная. А ты сиди здесь со своими полотенцами, понял?

– А если Рамона услышит?

– Она все знает, твоя Рамона.

– Откуда? – Дамиан вдруг тяжело закашлялся и медленно, округлив губы, выпустил в полотенце длинный кровяной сгусток. – Ладно. Какая разница… Понимаешь, такое дело. Я убил свою маму. Такое дело, понимаешь. После аварии я был сам не свой. Все накрылось – ни карьеры, ни работы, сил никаких. Болело все так, что не спал неделями. Никакие обезболивающие не брали меня. Думал, умру обязательно, просто от недосыпа. И тут вдруг однажды вечером боль стала отпускать. И я начал засыпать, и уснул, и спал, счастливый. Не помню большего кайфа, чем этот сон. И вдруг – раз – проснулся от какого-то звука. Смотрю – а это мама спит в моей комнате на диванчике. Диванчик тесный, она скрючилась на нем, подушку маленькую под голову подсунула и спит. И храпит жутко. Ужасно храпит. Видно, сидела рядом со мной, стерегла мой сон, да и уснула сама. Это я потом понял. А тогда я ничего не понял. Вообще не понял, что произошло. Помню только, что ползу к ней и подушку тяну за собой по полу. Помню такую ненависть, будто свет выключили. Ползу в полной темноте, а ведь свет был – горел ночник. Это мне так казалось – как будто вокруг тьма кромешная. И такая страшная обида за мой сон драгоценный, что слезы из глаз текут, как сейчас. Положил ей подушку на лицо и навалился. Она захрипела, забилась, подняла несколько раз руки и опустила. Задушить ее оказалось просто, она же астматик была у меня. Дышала коротким поверхностным дыханием, часто заходилась в кашле. Сама слабая была, как птичка. Короче, перестала она храпеть, а я вернулся на свою кровать и уснул до утра. Утром смотрю – мама лежит, в потолок смотрит. Я ей: мама! Да и вспомнил всё. Вызвал «скорую помощь», они констатировали… Сказали – приступ астмы, а ингалятора не было при ней. Такое бывает, сказали, мужайтесь. А где ж вы были? А я спал, говорю. Первый раз за неделю уснул. А, ну да, говорят они, понятно. Вот, Андрес. Ничего я тогда не чувствовал. А через неделю после похорон меня накрыло. И почему-то одно и то же и вспоминалось, и снилось. Как я, пятнадцатилетний, лазил через монастырскую ограду, чтобы чайных роз нарвать для девушки, и порвал свои единственные приличные штаны. А мне к той девушке на свиданье вечером. Я злюсь, мечусь по дому, перемерял уже все, что мог, – из одних вырос, другие полиняли. Мама говорит: сядь, ребенок, поешь, я тебе мигом заштопаю. Я очень быстро штопаю, говорит, и нитки есть подходящие. И видно не будет. Я, говорит, чемпион мира по штопке. Не переживай. И правда…

Андрес обвел взглядом прихожую и снял с гвоздя наддверное деревянное распятие.

– Я пойду во двор, Дамиан, – сказал он, – а ты молись. Молись, понял? Изо всех сил. Проси прощения у мамы, молись о спасении своей души, что там еще? Как можешь, так и молись.

– Это все, чем ты можешь мне помочь? – разочарованно прохрипел Дамиан. – А я думал… Ты же…

– У тебя смерть хозяйничает на кухне, – сказал Андрес. – Только Бог…

– Какой Бог?! – в отчаянии закричал Дамиан. – Я умираю! Из меня скоро кровь вытечет вся… Прогони мою смерть, о господи…

– Вот-вот, – пробормотал Андрес. – Примерно в таком духе. Начинай. Я во дворе побуду.

Через полчаса он вернулся и закрыл Дамиану глаза. Вынул из его рук тяжелый окровавленный комок, бросил в угол. Перенес Дамиана на диван, скрестил ему руки на груди, вложил в них распятие.

Врачам «скорой» объяснил, что приехал к больному другу по его просьбе, но застал его уже мертвым.

Утром, по дороге к ритуальному бюро, Андрес увидел переговорный пункт и подумал, что надо бы наконец позвонить Алехандре. Зашел и позвонил. Дальше время для него сплющилось и перестало соответствовать физическим законам. Андресу показалось, что не прошло и минуты, как он оплатил все услуги в похоронном бюро. Почти в этот же самый момент он оказался в церкви, где передал растерянному от напора падре некую сумму, которая на несколько нулей отличалась от символической. А также попросил позаботиться, чтобы церемония погребения Дамиана на местном кладбище прошла должным образом. И вот он уже на переднем сиденье старого BMW, чей владелец пообещал Андресу, что доставит его в Мадрид вот просто непосредственно по воздуху. «Это мой маленький личный самолет», – улыбался он в желтые усы, поглаживая приборную панель темными морщинистыми пальцами.

– Где они? – Только переступив порог, Андрес схватил измученную Марию за плечи. – Где они?

– Да в госпитале они, сеньор Андрес. – Мария с явным выстраданным превосходством взглянула на ошалевшего отца сверху вниз, вытащила и снова воткнула в узел волос две шпильки – одну за другой. – В больнице, у врачей. Где ж им еще быть-то? – Сжалившись, погладила его по руке, большого, сгорбившегося над ней, тяжело дышащего. – Все хорошо у нас, не волнуйтесь, – все хорошо.

* * *

Спустя три месяца, ранним октябрьским вечером воздух местами был теплым, как парно́е молоко, а местами – уже прохладным, с запахом подгнившей влажной травы. Будто маленькие атмосферные фронты неторопливо шли на сближение на окраине Западного парка, вблизи района Монклоа.

Отсюда до дома было рукой подать.

Андрес торопился к ужину. В левой руке нес большую упаковку подгузников, правой прижимал к груди птичью клетку с двумя рисовыми амадинами, серенькими, красноклювыми, беспокойными от неизвестности. Алехандра до сих пор равнодушно относилась к домашней живности, а вчера вдруг возжелала птиц на веранду. Точнее, для начала Алехандре захотелось устроить на веранде специальный чайный стол, а уж потом ей в голову стали одна за другой приходить сопутствующие дизайнерские идеи – скатерть из русских кружев, птицы в клетке. Мария спрашивала, не подойдут ли, на худой конец, каталонские кружева для такого дела – уж вроде бы не такая редкость, как какие-то… как ты говоришь, Алехандра? Вологодские? Так вот, не такая уж заморская диковинка, как эти твои вологодские, убеждала Мария. Но Алехандра твердо стояла на своем и даже в ближайшее время собралась посетить русский культурный центр на предмет приобретения кружев. Может, их каким-то образом можно переслать, рассуждала она. Наложенным платежом, например… Видимо, идея чаепития оформилась у нее как сугубо русская идея, а всему виной, как понял Андрес, томик Тургенева, который валялся в детской. Когда дети спали, Алехандра читала урывками, минут по двадцать, пока красавицы не начинали разевать розовые ротишки и призывать маму по поводу и без. Из всех развлечений больше всего девочки любили, чтобы их брали на руки. Родительским теплом они питались примерно так же, как материнским молоком или, скорее, так, как зеленый лист поглощает солнечный свет – всей поверхностью. В ответ они, по всем правилам фотосинтеза, заполняли пространство настоящим первосортным кислородом – Андрес с Алехандрой дышали и не могли надышаться их кожей, сладким младенческим дыханием, запахом их прозрачных льняных волос.

Андрес остановился – вдруг почему-то перехватило дыхание. Алехандра простит, наверное, если он сделает пятиминутный перекур. Клетку и неудобный пакет с памперсами он поставил на траву, разогнулся и увидел в конце аллеи знакомый двухместный экипаж своих малышей. Мария катила коляску, Алехандра шла рядом. Вот она заметила его, радостно взмахнула руками. Вот она уже бежит к нему по аллее, в длинной черной юбке, в плетеных сандалиях. Еще несколько секунд – и она повиснет у него на шее. Вот ее волосы, завязанные в узел, распутываются и освобождаются от шпилек. И в этот момент боковым зрением Андрес видит что-то еще, какую-то темную тень впереди, за деревьями. Тень тоже приближается к Андресу. Вот тень почти поравнялась с бегущей Алехандрой, будто два спортсмена наперегонки рвутся к финишной черте. Раздается плотный вакуумный хлопок и одновременно или на мгновение раньше Алехандра привычно повисает у Андреса на шее, а он привычно обхватывает ее обеими руками. Все привычно, как обычно, непривычно только одно – его руки прикасаются к чему-то липкому и горячему на спине Алехандры, она тяжелеет и издает какой-то глухой странный звук – он доносится не из горла, а откуда-то изнутри нее. Издалека кричит Мария, и тень – человеческий силуэт – мгновенно разворачивается на крик. И в этот момент, чувствуя, как Алехандра плавно сползает по его груди вниз, на траву, Андрес поднимает правую руку над головой и произносит четыре слова:

– Асгард!

Мария хватается за плечо и закрывает собой коляску, толкает ее спиной – назад, в глубь аллеи.

– Биврёст!

Внезапный ветер проходит по траве и шевелит волнистые каштановые волосы Алехандры.

– Мидгард!

Тень приближается, он уже видит ее белые глаза, вытянутую правую руку и еще видит внезапное замешательство и страх во всем ее бесполом изломанном силуэте.

– Хель!

Между ним, Алехандрой, лежащей на траве, и тенью с одной стороны, и Марией с детьми – с другой бесшумно вырастает живая стальная стена.