Текст книги "Весенний марафон"

– А Алексей?

– Лексей тоже, – кивнула баба Катя и показала на строчку «Бабашкин Алексей Михайлович». – Тока Лешка-то году в сорок втором, по осени. Без вести пропавший он.

– Баба Катя, а сколько вам лет? – Никак не могла сообразить Катерина. Если сын ушел на фронт вместе с отцом, то, выходит, ее хозяйке должно быть никак не меньше девяноста с лишним.

– Дак это его сын-то, Михал Петровича, и дочь его, – догадалась баба Катя. – Мы поженились, когда ему уж тридцать девять было, и Лексею девятнадцать, а Надька-то маленькая была. И мне тоже – девятнадцать. А сколько нынче будет – уже и со счета сбилась, давно помирать пора, – неожиданно заключила баба Катя.

Эта история – жене девятнадцать и сыну девятнадцать, так бывает только в нынешних сериалах – не давала Катерине покоя всю дорогу домой, и дома она опять взялась за свое.

– Баба Катя, а где тут ваш муж? – спросила она, разглядывая фотографии в углу под иконой.

Баба Катя, радуясь возможности поговорить, сняла рамку, обмахнула краем фартука, положила перед Катериной, показала желтый от старости снимок: на нем были изображены мужчина и женщина, она – простоватая, с круглым лицом и гладкими волосами на прямой пробор, а он – высокий, сухощавый, с густыми, вразлет, бровями, красивым ртом и пристальным взглядом в упор. Куяш – село не то татарское, не то башкирское, вспомнила Катерина и подумала, что порой смешение кровей дает неожиданный эффект.

– Красивый… – задумчиво сказала она, рассчитывая, что баба Катя подхватит разговор, и не ошиблась.

– Прости Господи, ровно черт какой, – покивала она, любуясь на фотографию.

– А это вы? – гнула свою линию Катерина.

– Нет, нас вместе с Михал Петровичем карточки-то нету. Не успели, это ж было надо в город ехать. А это жена его. Умерла она. Весной, аккурат перед войной. Ну а мы с Лексеем вроде женихались. Я – дояркой на ферме, он в МТС тогда работал, а раньше в школе в одной учились. Ну, Михал-то Петрович меня и знал.

– А потом?

– Дак че потом? – неохотно вспоминала баба Катя. – Он первого мая – вот еще флаг был на сельсовете – мне и говорит: люблю, говорит, тебя, Катерина, пуще жизни. Выходи, дескать, за меня замуж. Не смотри, что я старый, всю жизнь на руках, говорит, носить буду… Я таких слов-то и вовсе не знала, тогда ведь не то, что сейчас. Молчу да убегаю. А он, черт, упорный!

Баба Катя раскраснелась и помолодела от воспоминаний, которые поначалу не хотела впускать в комнату, и больше Катерине не надо было ее подталкивать и расспрашивать.

– Так вот месяц, почитай, или скоко пробегала. Да потом ведь – и вдовец, едва жену схоронил, и детей двое. Лексей волком смотрит, говорит – если что, убью, говорит, Катерина, и тебя, и… На меня бабы деревенские пальцем кажут. А отец сказал – мало ему взрослых баб, охальнику, смотри у меня, Катерина, если что… Михал-то Петрович начальником МТС работал, большой начальник по-тогдашнему. Партейный. Да и я комсомолка. А он все едино посватался. Отец с матерью, понятное дело, отказали ему. Сказали, дескать, председателю пожалуются и в партком. Вон че. Я хожу – реву, ночь реву и день реву…

– А чего ревете-то? – не поняла Катерина.

– Дак любила я его, – пояснила баба Катя. – Он как сказал, что меня любит, дак и я сразу… Молода была!

– А потом?

– А потом что… Война. Я и согласилась.

– Поженились? – обрадовалась Катерина.

– Да нет. Так, – поджала губы баба Катя. – Говорю же – война. Кака тут женитьба? Две недели пожили – день в день. На руках меня носил. А потом проводила. Вот как раз с площади, где мы были-то давеча, грузовики в Свердловск и уходили. Тоже опять ох и ревели бабы! Которых водой отливали… На всю деревню вой стоял… А я нет. Я счастливая была. Думала, вернется, поди. Не могет такого быть, чтоб не вернулся. Поженимся тогда, думала, и детки будут.

Дальше Катерина спрашивать не стала: никаких детских фотографий в рамке не было. Но вечером, за чаем с сухарями и смородиновым вареньем, уточнила осторожно, уже угадывая ответ:

– Баба Катя, а вы больше никого… не любили? После войны?

– Дак не было больше мужиков-то, – откликнулась хозяйка. – Которы вернулись – дак у тех жены. А такого не было, чтоб от жены, как нынче-то. И негоже мне. Я хоть и не жена ему, а – обещалась.

– Что обещалась? – не поняла Катерина.

– Его только одного любить. А живого, мертвого ли – про то не договаривались. Один он мне был по жизни человек. Родной. С ним и помру. Жаль, что могилки его нет, а то бы рядышком… – Баба Катя помолчала и, вдруг оживившись, спросила: – А знаешь, дочка, вот певица такая есть, Валентина Толкунова? Она не стара еще.

– Знаю, – улыбнулась Катерина.

– Дак жива она? – встрепенулась баба Катя.

– Жива-здорова.

– Вот мечта у меня есть… – вздохнула старуха. – Повидать бы эту самую Валентину-то, поклониться ей, чтоб она мне песню про меня спела. Я ее раньше-то по радио часто слышала, а теперя и радио не то. Я не запомнила слова-то, маленько тока…

И баба Катя запела тоненьким, надтреснутым голосом:

– Еще до встречи вышла нам разлука, но все же о тебе я вижу сны-ы, да разве б мы прожили друг без дру-уга, мой ми-илай, если б не была-а ва-айны…

Она пела, пропуская слова и повторяя куплеты, как будто рассказывала Катерине всю историю их с Михаилом любви заново, красивыми словами, как положено такие истории рассказывать. Когда песня кончилась, баба Катя вздохнула, но не печально, а обыденно, как о привычной беде вздыхают, и задумалась, глядя в тот угол, где фотографии. Катерина тоже посмотрела и вдруг спросила:

– Баба Катя, а у вас Библия есть?

– Как не быть? – закивала бывшая комсомолка. – Нам батюшка за бесплатно раздавал, подарили ему богатые каки-то для нас, для старух. Тока буквы больно мелки, и в очки не видно. А тебе на что?

– Для работы.

– Работай, работай, разболталась я тут, дырява голова, прости старуху, – засуетилась баба Катя, убирая чашки.

А Катерина включила ноутбук и принялась переписывать сценарий с самого начала. Она увидела: по городской набережной идут, взявшись за руки, мальчик и девочка, идут не спеша и отдельно от царящей вокруг суеты. А за кадром звучит текст из Экклезиаста: «Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него, и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется…»

Через несколько дней баба Катя, провожая Катерину на автобусной станции, плакала и называла «доченькой», а Катерина улыбалась и обещала обязательно летом приехать с дочкой, и брала с бабы Кати обещание, что она научит их рисовать такие же ковры, как у нее на стене, и махала рукой из-за стекла, глядя на маленькую согнутую фигурку. Слезы у нее навернулись потом, когда автобус выехал на трассу, а она откинулась в кресле, закрыла глаза, и в ушах у нее зазвучал тоненький старческий голосок, выговаривавший-выплакивавший: «Мой ми-илай, если б не была-а ва-айны…»

– Пассажиры, отправляющиеся рейсом 4807 Екатеринбург – Москва компании «Уральские авиалинии», просим пройти в зону досмотра и посадки, – механическим голосом объявляла диктор, даже не пытаясь перекричать ровный шум аэропорта. – Пассажиры, отправляющиеся рейсом 4807…

– Мамочка, давай мы пойдем уже! – пританцовывала от нетерпения Дашка. – Все пошли уже! Опоздаем!

– Ходи там в шапке и в куртке! Я по Интернету смотрела, там все лето плюс четырнадцать. Когда поедете на экскурсию в Торонто или на водопады, ни на шаг не отходи от группы! И чтобы у тебя всегда были деньги на телефоне! И носовой платок…

– Мама! – взвыла Дашка, уже выучившая весь длинный текст наизусть.

– Да не волнуйся, Катя, – вмешался Олег. – Там хороший детский лагерь, специально для детей сотрудников фирмы. Они со всей Канады там приедут, потому что папы месяцами на платформе и детей не видят, то есть все, как у нас. Ну, я же тебе объяснял. Там и воспитатели, и вожатые, и все, как надо. Даже двое ребят из Москвы будут, они из Москвы с нами полетят, я Дашку познакомлю. А на экскурсии вместе поедем, да, доча?

Дашка молча кивала, вцепившись в отцовскую руку, как будто боялась, что мать передумает и потащит ее домой. Катерина махнула рукой, нагнулась и принялась целовать теплые любимые щеки, пахнущие ромашкой волосы и все, что попадалось. Дочь немного потерпела, потом вырвалась и потащила отца к «зоне досмотра и посадки», куда уже давно велела пройти дикторша. Оттуда-то мама уже не вытащит, а значит – начнется путешествие, в реальность которого она сама еще не до конца верила. Катерина выпрямилась и встретилась взглядом с Олегом. Он улыбался мягко, но, как ей показалось, отчужденно. Поэтому она не решилась поцеловать его даже в щеку, зачем-то пожала плечами и неловко пробормотала:

– Ну пока…

– Ну пока! – будто передразнивая, откликнулся бывший муж. – Мы будем звонить и писать эсэмэски мелким почерком!

Он подхватил с пола свою и Дашкину сумки, и они исчезли за стеклянными дверями. Катерина смотрела им вслед, едва сдерживая вдруг подступившие слезы (что-то у нее в последнее время глаза все время на мокром месте).

Какое счастье, что они вернутся, – вдруг четко поняла Катерина. Что не война. Она просто слишком ярко представила тогда, слушая бабу Катю, как девятнадцатилетняя Катерина, так и не ставшая Бабашкиной, смотрела вслед грузовику, который увозил ее мужа – навсегда. А они расстаются ненадолго. Ее любимые родные люди просто едут отдыхать и работать, и она зря смотрит им в спину таким тоскливым взором. Все нормально, все хорошо. Все поправимо. Они вернутся, еще будет остаток лета (она же обещала приехать с Дашкой к бабе Кате, и приедет), и теплая осень с разноцветными листьями, принесенными с улицы и положенными между книжными страницами, и зима с прогулками по заснеженному лесу и обжигающим чаем из термоса. «Вернется Дашка, а потом Олег, и я с ним поговорю, – с облегчением решила Катерина. – Скажу, что не в Канаде дело, и вовсе я не поэтому, а просто… Он сделал то, чего я как раз от него и добивалась все эти годы, и теперь совершенно незачем… И вообще…»

Дальше она с ходу не сформулировала и решила – в общем, потом придумаю, что скажу. Ведь она всегда говорила ему то, что думала, и не особенно беспокоилась, как при этом выглядит. Собственно говоря, ничего и не изменилось. Главное, что он вернется. Что ей есть, кого ждать.

Вспотевший и взъерошенный, но ужасно гордый возложенной на него миссией, Василий носился по квартире, выполняя указания режиссера. Он уже переставил стол в кухне, а теперь, пыхтя от усердия, пристраивал на висевший в спальне коврик с оленями гитару и оставшийся еще с советских времен вымпел за победу в соцсоревновании. Василий думал, что снимать будут в гостиной, и накануне до полуночи драил полы, вытирал пыль и полировал стекла в серванте. Но режиссер – ничего, нормальный оказался мужик, без понтов, даром что из кино, Василию понравился – отчего-то пришел в восторг от коврика с оленями и особенно – от сложенных горкой и накрытых кружевным покрывальцем подушек (у мамы еще так было заведено, и Василию нравилось – аккуратно и красиво). Поскольку переместить коврик в гостиную не представлялось возможным, Василию было велено обустроить съемочную площадку в спальне, чем он и занимался. А гитара и вымпел, по словам режиссера, должны были сразу представить зрителям Василия как персонажа положительного, трудолюбивого и музыкально образованного. Василию такая трактовка пришлась по душе.

Пока он сбивался с ног, Катерина без дела слонялась по квартире, заранее привычно нервничая от того, что ей тоже предстоит сниматься, хотя бы и за кадром, рассматривала пейзаж за окном и безделушки в серванте. За ней, бросив Василия, как привязанный таскался пес, изрядно подросший со времени их первого знакомства. Пес ничего не понимал, и режиссер ему не нравился, не говоря уже о дядьке со здоровенной странной штукой на трех ногах и еще одном дядьке с длинной палкой, к которой был привязан – Катя сказала – микрофон. Они чувствовали себя как дома, громко разговаривали, курили на кухне и запутывали комнаты какими-то проводами. Вот не было печали, тоскливо думал пес, на которого носившийся по квартире хозяин не только не обращал внимания, но даже поддал ногой под зад, когда Умка недостаточно быстро убрался с дороги. Было не больно, но обидно. А Катя хотя бы изредка трепала его за ухом – невнимательно, без интереса, но все же…

– Та-ак, а это что такое? – вдруг спросила Катерина, и пес насторожился – что-то в ее голосе ему не понравилось.

Катерина стояла возле серванта и рассматривала фотографию в трогательной рамке с гипсовыми незабудками, которую не видела в свой прошлый приезд. На снимке был запечатлен сам Василий – в костюме и с галстуком(!), напряженный и прямой, как будто проглотил палку. Правую руку он неловко держал крендельком. А за эту руку осторожно держалась невысокая худенькая женщина с завитыми в мелкие кудряшки светлыми волосами. Поза и взгляд у нее тоже были напряженными. Галстук на шее у Василия и букет гвоздик в руке женщины окончательно укрепили Катерину в ее подозрениях – такие глупые напряженные физиономии бывают только… да-да, у женихов и невест, которые позируют фотографу в ЗАГСе.

– Вася, – вкрадчиво спросила она пробегавшего мимо Василия. – Послушай… Ты что – женился?

Василий выронил из рук табуретку, которую тащил из кухни, и принялся внимательно рассматривать фотографию, которую Катерина сунула ему под нос, как будто видел впервые.

– Только не ври, ладно? – предупредила Катерина, и голос у нее был такой, что Василий с Умкой переглянулись.

– Ну… это… я… – старательно не глядя на Катерину, пробормотал Василий и умолк.

– Понятно, – кивнула она. – А меня предупредить нельзя было, да? Я пишу как дура всякую чушь, про то, как ты, бедненький, ищешь свою половинку, а ты давным-давно пристроился и помалкиваешь? Да еще и адресочки у меня берешь для отвода глаз? А я, идиотка, уговариваю тебя не терять надежды? – Катерина разозлилась не на шутку. – Ты вообще думаешь или нет? Это ведь тебе не шуточки!

– Что за шум, – заглянул в комнату режиссер и с веселым сожалением констатировал: – а драки нет…

– Сейчас будет, – мрачно пообещала Катерина, и Василий с Умкой на всякий случай отодвинулись подальше. – Представляешь, Андрей, он женился! Вот, полюбуйся!

Катерина сунула ему в руки злополучную фотографию и отвернулась к окну. Урванцев, нацепив на нос очки, с интересом рассмотрел снимок. Потом, с не меньшим интересом – Василия. И даже ухмыляться не стал.

– Молодец! – похвалил он, и Василий взглянул недоверчиво, ожидая подвоха. – Давно?

– В-в апреле еще… – виновато пояснил Василий.

– Ни фига себе! – забыв о приличиях, вытаращила глаза Катерина. – Быстро ты!

– А куда жену-то девал? – наконец захохотал Урванцев, которого вся эта ситуация очень развлекала, особенно Катеринин праведный гнев.

– Я д-договорился, – жалобно глядя на Катерину, стал объяснять Василий. – Она п-пока у себя д-дома поживет. Мы б-будем снимать все, как ты н-написала. Как будто я еще н-ничего… и п-половинку, значит, ищу…

– Тьфу ты! – плюнула с досады Катерина и, чувствуя себя полной идиоткой, ушла на кухню, чтобы глаза ее не видели этого прохвоста. За ней, вопросительно заглядывая в лицо, потащился Умка. Василий тоже хотел пойти следом, но глянул на Урванцева и тоже ухмыляющегося оператора и сдержал свой порыв.

– Катя! Пошли, начинаем! – через несколько минут позвал ее противно ухмыляющийся Урванцев. – Чего ты дергаешься? Все отлично! Я же тебе говорил: это дело живое, в сценарии пишешь одно, снимаешь другое, а при монтаже выходит и вовсе третье. У нас же кино какое? Не-иг-ро-во-е! Понятно?

– Понятно, – вздохнула Катерина и потащилась в спальню. Ей казалось, что весь ее замечательный сценарий, написанный так вдохновенно и осмысленно, с четко выраженной сверхзадачей, можно теперь пристроить Умке под виновато виляющий хвост, а все вопросы, которые она намеревалась задавать Василию, стали глупыми и ненужными. Скажите, пожалуйста, какое великодушие! Он готов сыграть все так, как ей надо. Кино-то у них неигровое, однако она по милости этого хитрована с апреля (ничего себе!) играет роль самую дурацкую. Ну ладно, отступать некуда, это уже не ее личное дело, но уж потом она дорогому Василию скажет все, что о нем думает!

Съемки фильма заняли чуть больше недели, но Катерина с Василием больше не виделась. Она провела со съемочной группой еще один день в Малом Куяше у Травкиной и ее женихов. Оказалось, что и тут с ее легкой руки двое травкинских «приемышей» нашли себе по второй половинке, причем один – из своих, из местных, а второй – повариху из соседнего села, так что, к вящему удовольствию Галины Ивановны, оба работника остались пока в хозяйстве, да еще и своя повариха появилась – красота! А в другие дни снимали без нее – на Птичьем рынке, куда Василий ходил якобы покупать щенка, чтобы избавиться от одиночества – роль купленного за символическую сумму в сто рублей «избавителя» органично и без дублей сыграл Умка. Хотя такой сцены у Катерины не было, она не возражала.

Еще снимали кого-то из женщин, устроивших свою судьбу по объявлению в Катерининой рубрике – но тут Урванцев, имевший на женщин сногсшибательное влияние, справился без ее участия и потом смешно рассказывал по телефону, как одна из дам вдруг воспылала к нему нежными чувствами, а он как примерный семьянин никак не мог ей ответить тем же. Потом снимали в редакции, в ее кабинете, как Василий звонит по объявлениям, но у нее был досыл, и она, оставив Урванцеву ключ, ушла писать в комнату Бабина, которая до сих пор пустовала. Впрочем, злость на Василия улеглась, и, посмотрев на проблему под другим углом зрения, Катерина решила считать Василия не циничным обманщиком (она же сама замечала, как в последнее время угасает его энтузиазм – значит, мучила его совесть!), а просто милым и деликатным человеком, который не хотел ее огорчать и рушить ее творческие планы своей внезапно случившейся женитьбой. Любовь нагрянула, как ей и положено, нечаянно. В конце концов, не зря она занимается этими объявлениями, если люди устраивают свою судьбу. А к зиме, как ей сказали, у одной пары, познакомившейся через газету, должен еще и малыш родиться.

В один из июльских дней, как всегда, неожиданно позвонил Кирилл, который то пропадал, то вновь появлялся в ее жизни как ни в чем не бывало, и Катерина никак не могла определиться, как ей себя вести: подружка – не подружка, любовница – не любовница… Как-то не так она себе это представляла раньше. Раньше она видела это так: уж если любовь, то друг без друга никак, тогда и стол, и постель, и мысли, и разговоры, и дела, и проблемы, и успехи – пополам, а если нет любви, то и встречаться незачем. Вот у нее прошла к Олегу любовь – она и жизни пополам разделила, никто никому ничего не должен, все по-честному. Не стала, в общем, лицемерить. А с Ивашовым у них ничего общего нет, и ничего их не связывает, кроме того, что он ее не существовавшую никогда мечту о принце на белом коне выполнил. А она зачем-то исправно играет роль благодарной Золушки, которую время от времени пускают в замок на другие балы. То есть лицемерит. Лицедействует. За каким чертом? Непонятно. Наверное, обжегшись на молоке, дует на воду – просто боится еще раз рвать какие ни на есть, а отношения. Боится остаться у разбитого корыта. Наученная жизнью старуха, которая старается не зарываться.

Дашка должна была вернуться в августе, а Олег – неизвестно когда, не близкий край этот Ньюфаундленд, чтобы взад-вперед мотаться, да и чего бы ради ему мотаться? Запланированный ею в аэропорту разговор откладывался на неопределенное время, и Катерина почти физически чувствовала, как из нее, будто воздух из шарика, понемногу уходит до этого постоянно державшее ее на плаву чувство уверенности в себе, любви и приязни к себе самой, такой правильной и успешной. Как оказалось, такой вот самодостаточной она была только в определенной системе координат, которые задавал, как ни странно, бывший муж, которого она считала нулем. Она исключила его из своей жизни – и пропала точка отсчета, все стало неопределенным, размытым, и она уже ни в чем не была уверена – ни в правильности любых своих поступков, ни в том, что она всегда принимает верные решения. И тринадцатое июля она пропустила, потому что не знала, чего желать. Сбой программы. А как она тосковала по прежней легкости и однозначности бытия!

Но Кирилл кричал в трубку, что соскучился, что только что приехал и что у него для нее сюрприз, и пусть она приезжает скорее, но не на своей машине, а он пришлет за ней шофера, потому что намерен устроить праздник и как следует напиться, конечно же, с ней вместе! Она представляла его – возбужденного, с блестящими глазами, хрипловатым от постоянного курения голосом, в котором всегда звучали смешливые нотки, с резкими движениями сильного, красивого, тренированного тела – и понимала, что будет играть ту роль, которую он пожелает ей определить, потому что отказать такому мужчине, как Ивашов, ни одна нормальная женщина не в силах. Смешно сказать, но он даже часто снился ей по ночам – и ведь не за столом, и не за рулем джипа, и не читающим стихи на крыше небоскреба, а обязательно верхом на коне, черт его побери совсем, этого коня! Одним словом, «кавалергарда век недолог, и потому так сладок он». Кто бы мог подумать, что она попадется на эту нехитрую удочку, как и все прочие.

Когда Кирилл встретил ее на пороге своего дома, он выглядел именно так, как она себе представляла: его глаза блестели, а движения были нетерпеливыми – когда он целовал ее и куда-то тащил за руку. Она, честно говоря, думала, что в спальню – никак не могла запомнить, куда поворачивать среди этих хитрых дворцовых коридоров и переходов, и это его всегда смешило. Катерина смущалась – то ли с отвычки, то ли для виду, но эта торопливость ей льстила, в глубине души ей, конечно, было приятно, что он вот так по ней соскучился. А не звонил – что ж, он человек занятой, да и вообще она мало знает о его жизни.

Но Кирилл привел ее не в спальню, а в одну из комнат, которую Катерина видела мимоходом. Она до смешного напоминала одну из бесчисленных комнат какого-нибудь загородного дворца под Санкт-Петербургом: плафон на потолке с изображением облаков и купидонов, на стенах – живописные панно с цветами и птицами, позолоченная лепнина, зеркало от пола до потолка в тяжелой старинной раме. Свисавшая с потолка многоярусная хрустальная люстра ледяным блеском гармонировала с общим холодновато-голубым колоритом. Диван и стулья тоже были с голубыми шелковыми сиденьями и гнутыми позолоченными ножками, а возле стены притулился некий музыкальный инструмент, отдаленно напоминающий пианино – опять же голубой и с позолотой. Очень «дамская» была комната, со всякими штучками… Наверняка тут хозяйка обреталась во время кратких наездов. Катерина едва удержалась, чтобы не фыркнуть – уж слишком все это походило на театральную декорацию, но вдруг увидела на каминной полке (кажется это так называется, раз приделано к камину) восемь фарфоровых тарелок с широким золотым ободом и удивительно тонко выполненными портретами дивных красавиц в старинных платьях.

– Ой, – выдохнула Катерина. – Чудо какое! Почему ты мне раньше это не показывал? А можно их потрогать?

– Только что купил, – вполне равнодушно сообщил Кирилл. – Мне одна знакомая тетя из антикварного салона сказала, что деньги имеет смысл инвестировать в русскую мебель эпохи Павла I и фарфор девятнадцатого века. Правда, лучше в штучные изделия императорских фарфоровых заводов, а это венский фарфор. Тоже, говорят, ничего. Я в этом ни черта не понимаю, но купил – просто понравилось. А тебе как?

– Правда девятнадцатого века? – не поверила Катерина, осторожно водя пальцем по ободу тарелки. – А они кто? Эти дамы?

– Галерея портретов придворных красавиц Нимфенбургского дворца в Мюнхене – вроде так. А купил в Париже. Вот до чего глобализация довела.

– Париж, Париж… – пропела Катерина, не в силах оторваться от портретов. – И как он там – Париж?

– Да стоит пока. – В голосе Ивашова так явственно прозвучала досада, что Катерина наконец перевела взгляд с красавиц на Ивашова и порадовалась – ничуть не хуже, хоть еще одну тарелку с него пиши!

– Ты чего?

– Ты все не туда смотришь! – раздосадованно сказал Ивашов.

– А куда надо? – с готовностью откликнулась Катерина и обвела глазами комнату. – Тут у тебя как в Версале, не знаешь, куда и смотреть.

Вместо ответа Кирилл взял ее за плечи и повернул лицом в тот угол комнаты, где стояла ширма. И только тогда Катерина заметила, что за верх ширмы зацеплены обыкновенные пластмассовые плечики для одежды, а на них висит… изумительной красоты подвенечное платье.

Катерина молча смотрела на него, не двигаясь с места. Она лихорадочно соображала: неужели Ивашов делает ей предложение? Сюрприз в виде свадебного платья следует расценить именно так. Но что подумает об этом его супруга, миссис Ивашова? Или Кирилл решил пойти по стопам Бориса Немцова, у которого не то три жены, не то четыре, и все довольны жизнью, если судить по его интервью в газетах? А может быть, у них, небожителей из Карасьеозерска, так принято? Или он в самом деле ее любит, хотя никогда не говорил об этом? В животе у нее от волнения сделалось противно и холодно, а дозатор здравого смысла пищал, зашкаливая. И как ей теперь себя вести?

– Красивое… – осторожно заметила Катерина.

– Надень! – улыбаясь, предложил Кирилл.

– Зачем? – так и не приходя в сознание, спросила Катерина.

– Я его купил… для тебя. Тоже в Париже.

– И что? – продолжала нащупывать почву под ногами Катерина.

– Ну… ты же мечтала о таком платье, сама говорила. Я и подумал… А что? – Ивашов, готовый к восторженным визгам, охам и ахам, такой странной реакции никак не ожидал и тоже, похоже, растерялся.

– Ну что может подумать женщина, которой ее любовник дарит подвенечное платье? – Катерина хотела, чтоб вопрос прозвучал весело, кокетливо, с вызовом или с подначкой. Как угодно, только не так тихо и жалко, как вышло.

Но Кирилл, слава Богу, ее не понял.

– Ты что, боишься, что дома тебя неправильно поймут? – с облегчением рассмеялся он. – Так ты его домой и не бери, я же все понимаю, не думай. Ты его будешь здесь надевать, для меня и для себя.

Кирилл широко развел руки, как будто хотел для разминки крыльями помахать, но потом раздумал из-за нехватки места и обнял Катерину.

Катерина открыла было рот, да поперхнулась на полуслове, уткнувшись носом ему в грудь. Сказать ему, что он идиот? Что она думала о таком платье, когда ей было лет восемь, а потом как-то выросла и забыла? Что она ни за какие коврижки не наденет это дурацкое платье? Пока Катерина выбирала наиболее оптимальный вариант для вежливого отказа, Ивашов наслаждался ее замешательством, которое принял за вполне естественный шок человека, увидевшего вдруг наяву воплощение своих многолетних грез. Именно ради таких моментов он готов был на все, потому что в эти мгновения чужой радости чувствовал себя волшебником, создателем сказок, дарящим счастье тем, кто умеет мечтать. И посмотрев на него, Катерина сникла. Она поняла, что промолчит, и даже найдет слова, очень похоже имитирующие восторг и благодарность, и наденет это платье, которое он и в самом деле наверняка припер из городу Парижу, чтобы ее, неблагодарную, порадовать.

И она говорила, и надевала, и, делая вид, что у нее перехватывает дыхание от счастья, замирала возле камина и перед зеркалом в разных умеренно дурацких позах. Ивашов был счастлив. Но когда Катерина решила, что с нее довольно и пора бы уже объявить антракт, он вдруг притащил фотоаппарат, и ей пришлось еще позировать – и у окна, и на диванчике, и опять перед зеркалом. Потом вдохновленный фотосессией Кирилл на полном серьезе предложил ей прямо в этом наряде отправиться в ресторан. Но Катерина отказалась наотрез, с ужасом представив себя в центре всеобщего веселого внимания. Ивашов не на шутку обиделся и совершенно по-детски надулся. Катерина разозлилась: уже битый час она тут крутится, как бабинский хомяк в своем пластмассовом колесике, и конца-краю не видать. Она бы ушла, хлопнув дверью, но уходить в подвенечном платье было как-то не с руки, да и дорогая все-таки вещь. А выпутываться из платья на глазах у Кирилла было тоже невозможно и унизительно.

Но Катерина нашла-таки достойный выход из положения: она подошла к Кириллу и поцеловала его так недвусмысленно, что ему ничего не оставалось, как отправиться с ней в спальню и там собственноручно избавить ее наконец от нежданного подарка – что и требовалось доказать.

Пятнадцатого августа Катерина поехала в аэропорт встречать Дашку. Пока они ждали багаж возле ленты, дочь тараторила без умолку, а Катерина молчала, кивала и растроганно смотрела на дочь, удивляясь, как это дети умудряются за два летних месяца вырасти так, будто прошел год. А Дашка еще и похудела, и загорела, и бойко вставляла слова на английском, которые раньше не лезли ей в голову, хоть тресни.

– Мам, представляешь, там от ледника кусок откололся, все боялись, что если к нам приплывет, ну, к нашей платформе, то там такое будет! Все разломаться могло! А кита тоже не видели… Зато мы на Ниагарский водопад ездили – с папой! Знаешь, мам, он напополам разделяется островом, половина водопада – наша, ну то есть канадская, а половина – американская, смешно, да?

– Не напополам, а пополам, – поправила Катерина и осторожно спросила. – А папа приедет? У него отпуск будет?

– Наверное, нет в этом году. У них там работы много, и без него как без рук, мне его начальник сам сказал, по-русски, представляешь? Специально для меня выучил! Может, весной приедет, папа сказал… Ой, мама, а знаешь, кто со мной в самолете летел? Дядя Женя!

– Какой еще дядя Женя? – равнодушно спросила Катерина, подумав некстати, что к весне она наверняка станет похожа на окончательно сдувшийся воздушный шарик. Маленькую резиновую тряпочку.

– Ну Бабин! Ленкин папа! Со своей новой женой! – И, понизив голос, добавила: – Да вон они, смотри! Ой, сколько у них чемоданов!

Катерина посмотрела: и правда, у дальнего изгиба ленты стоял Женя Бабин, внимательно глядя на проплывающие мимо чемоданы. Возле него уже стояли штуки три или четыре, но он продолжал смотреть на ленту, вытянув шею и наклонившись вперед. Поэтому Катерину он, слава Богу, не заметил – да у нее и не было ни малейшего желания сейчас с ним общаться. Наконец приехали и обе Дашины сумки, тяжеленные, но на колесиках. Катерина и Дашка как раз катили их по тротуару, направляясь к парковке, когда их кто-то остановил.