Текст книги "Ключ"

II

В будуаре Тамары Матвеевны Кременецкой был устроен буфет. За длинным, накрытым белоснежной скатертью столом лакей во фраке разливал шампанское, крюшон, оранжад. Другой лакей и горничная Кременецких разносили по парадным комнатам подносы с бокалами, конфетами и печеньем. Первая половина спектакля кончилась, был объявлен получасовой антракт, и большая часть гостей перешла из гостиной, где ставили «Анатэму», в будуар и в кабинет хозяина. Тамара Матвеевна беспрестанно исчезала из парадных комнат. Ей предстояла самая трудная часть приема, ужин, для которого с отчаянной быстротой шли приготовления на кухне и в столовой, прислуга суетилась и волновалась еще больше, чем хозяева. Муси не было видно, о ней все спрашивали. Муся не играла в «Анатэме»; она исполняла роль Коломбины в «Белом ужине» и предпочла до того не выходить в парадные комнаты. Гостям говорили, что она гримируется в дамской артистической.

Первая часть спектакля сошла хорошо. На долю Березина, который по-новому в сукнах поставил «Анатэму» и исполнял в ней заглавную роль, выпал шумный успех. Сергею Сергеевичу была устроена овация. Гости были очень довольны вечером и дружно хвалили спектакль даже в отсутствие хозяев. В буфетной то и дело хлопали пробки бутылок – Семен Исидорович приказал не жалеть шампанского.

– Милая, на редкость удачный ваш вечер, – говорила Наталья Михайловна Яцекко, поймав у буфета хозяйку. – Мне ужасно весело!

– Правда? Как я рада, – ответила Тамара Матвеевна, бегло и беспокойно осматривая буфет: всего ли достаточно? Но стол ломился от тортов, фруктов, пирожных. – Отчего же, милая, вы ничего не берете? Выпейте шампанского. Или, может быть, оранжада? А вы, Аркадий Николаевич, вам можно что-нибудь предложить?

– Благодарю, шестой бокал пью, – сказал, весело смеясь, Нещеретов. – Отличнейший был спектакль…

– Ах, я так рада… Правда, Березин был удивителен? По-моему, он теперь наш первый артист.

– Первый не первый, но один из первых, – сказал Фомин, отрываясь на минуту от разговора с дамой. – Нет, уж вы мне поверьте, – продолжал он, обращаясь к даме, – земляничный пирог надо покупать только у Иванова, шахматный у Гурмэ, а шоколад не иначе как у Балле.

– Наталья Михайловна, как мило играл ваш сын… Вы знаете, я в первую минуту его и не узнала: кто это, думаю, высокий? Господи, да это Витя!

– Ваш сын какую роль играл? – спросил Нещеретов госпожу Яценко, равнодушно соображая, кто эта дама. Не дожидаясь ответа, он отвернулся и взял новый бокал шампанского.

– «Некто, ограждающий входы», – поспешно пояснила Тамара Матвеевна. – Ему всего семнадцать лет. Правда, он очень мило играл, Аркадий Николаевич?

– Ничего, ничего… А где же Марья Семеновна?

– Она готовится к спектаклю… Представьте, она так волнуется…

Нещеретов выпил залпом бокал и отошел от буфета.

– Еще бы не волноваться! – сказала Наталья Михайловна. – Я бы, кажется, умерла со страху, если бы меня заставили играть… Семен Сидорович, – позвала она проходившего по будуару хозяина дома, – Семен Сидорович!..

– Золотая! – сказал Кременецкий, рассеянно, но с чувством целуя руку Наталье Михайловне.

– Вы со мной сегодня в третий раз здороваетесь…

– Я не здороваюсь, я ручку целую, разве нельзя и в тридцатый раз?

– Правда, Витя хорошо играл? – спросила мужа Тамара Матвеевна и, с улыбкой передав ему гостью, поплыла дальше.

– Божественно! – ответил так же рассеянно Семен Исидорович. Он тотчас поправился: – Очень славно играл ваш Витя, очень…

– Да вы мной не занимайтесь, Семен Сидорович, – добродушно сказала Наталья Михайловна, – идите по своим делам… Вы в кабинет шли? Можно и мне туда? Там умные мужчины разговаривают, я ужасно люблю умные разговоры, даром что сама глупа.

– Дорогая, вы умница, и вы здесь дома.

– Так пойдем туда, я одна боюсь.

– Я гарантирую вам полную безопасность, – сказал Семен Исидорович и, взяв под руку госпожу Яценко, направился с ней в кабинет. – Правда, недурно прошел «Анатэма»?.. Как надо говорить: прошел «Анатэма» или прошла «Анатэма»?

– Хоть «прошло» говорите – пропади она пропадом! Извините меня, это я о пьесе… Вы меня убейте, Семен Сидорович, я ни одного слова не поняла! Читала и тоже не поняла ни слова. Сознайтесь, я свой человек, ведь никто не понимает? Я другим не скажу, ей-Богу!

– Ну, что вы, что вы, дорогая! Это одно из высших достижений нашего искусства, – сказал Кременецкий. – С идеями Леонида Андреева можно соглашаться или не соглашаться, но в смысле исканий и, так сказать, дерзновенности это… Вот и Николай Петрович… Теперь больше не боитесь?

– А тот высокий с ним кто, я не помню. Не страшный?

– Разве вы его не знаете? Это милейший друг наш, князь Горенский, член Государственной думы, – ответил с удовольствием Кременецкий. – Он тоже должен был у нас играть, да потом сдрейфил. Очень милый человек. Этого вы знаете, это профессор Браун, знаменитый ученый. А тот, что к ним подходит, Нещеретов, слышали? – поспешно сказал Семен Исидорович.

– Их я знаю.

– А этот молодой человек – господин Яценко, – шутливо продолжал Кременецкий, взяв за плечо неловко вошедшего в кабинет Витю. – Не бегите от нас, друг мой. Бегает нечестивый, ни единому же гонящу… Прекрасно играли, молодой человек.

– Благодарю вас… Вы это так говорите, – сказал Витя, не без труда возвращаясь после игры к обыкновенной речи.

– Ничего не так…

– Не верь, не верь, Витенька, так. И не огорчайся: твою роль самому Сальвини дай, он лучше тебя не сыграет… Что это у тебя так глаза блестят? Ах, да ты это их карандашом подвел… Я в углу сяду, Семен Сидорович, оттуда буду умных людей слушать, вон там и Анна Ивановна сидит одна-одинешенька… Теперь вы мне больше не нужны, ступайте с Богом.

– А, Витя, пожалуй сюда, – позвал сына Николай Петрович. – Ну, поздравляю, все было хорошо. Что, поволновался, ограждая входы?

– Нисколько!

– Ваша роль не очень благодарная, – сказал князь Горенский, – но вы вышли из нее с честью.

– Я вначале, кажется, зарапортовался, – ответил Витя, улыбаясь несколько принужденно.

– Ведь вы, князь, тоже должны были играть? – спросил Кременецкий.

– Нет, меня, слава Богу, с самого начала признали негодным.

– Напрасно, напрасно, – заметил подошедший Фомин. – Я уверен, князь, что вы были бы прекрасным актером. Я недавно вас слушал в Думе, у вас очень хорошая дикция.

– Понимаю, это значит, что содержание моей речи произвело на вас удручающее впечатление, – сказал, смеясь, Горенский. – Но когда же вы меня слышали?

– По-моему, в начале декабря, незадолго до убийства Распутина… Кстати, – добавил он, – вы знаете, в городе настроение становится все более тревожным. Ожидают рабочих беспорядков, забастовки… Говорят, мука у нас на исходе. Мои знакомые уже делают запасы. Я тоже подумываю.

– Да вот потому и продовольствия нет, что люди делают запасы, – сказал Яценко.

– Ну, не поэтому. Обычная тупость нашей власти, – сердито ответил князь. – Она же теперь и меняется беспрестанно. Чему я рад в этой чехарде – Федосьева, кажется, турнут.

– Это положительно злой гений России, – сказал Кременецкий.

Нещеретов пренебрежительно засмеялся.

– Какой он злой гений! Умный чиновник, только и всего.

– Нет, не говорите, Федосьев человек значительный.

– Не знаю, в чем его значительность: делал то же, что и незначительные. Всем им главного недостает: дела не умеют делать, да. Бумаги писать и по тюрьмам людей сажать – штука нехитрая.

– Разумеется! – сказал Семен Исидорович и снова отошел к Наталье Михайловне. Он старался быть особенно любезным с семьей Яценко, искренно любя и уважая следователя: в последнее время их семьи еще больше сблизились. За Кременецким нерешительно последовал Витя. Ему не очень хотелось пристраиваться к матери, но там в углу было спокойнее: с Натальей Михайловной сидела пожилая, тихая, явно безопасная дама. Витя занял место сбоку и немного позади дамы: таким образом, и разговаривать было не нужно, и никто вместе с тем не мог подумать, что его оставили одного.

– Так больше не боитесь, Наталья Михайловна? – спросил Кременецкий. – Ну, слава Богу… Анна Ивановна, не скушаете ли чего? Пирожное или бутерброд? Ведь до ужина, пожалуй, далеко? – заметил он вопросительно, точно находился не у себя, а в чужом доме.

Семен Исидорович поболтал с дамами минуты две, подсадил к ним еще кого-то и вышел снова в будуар. Витя принес Анне Ивановне кусок торта и, исполнив светские обязанности, занял прежнее место, очень довольный тем, что его оставили в покое. Обилие впечатлений от игры неожиданно сказалось в нем усталостью. Лицо еще горело от грима, только что снятого вазелином. Ему было скучно – Муся все не показывалась. Что-то в воспоминании беспокоило Витю. «Да, та фраза», – подумал он. Спектакль в самом деле сошел благополучно. Но на своей первой фразе Витя запнулся. Фраза, правда, была трудная: «Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии огня. Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии света, который есть жизнь». На репетициях Березин требовал, чтобы в этой фразе Витя достиг последнего предела металличности. На репетициях фраза шла гладко, но на спектакле Витя запнулся и последнего предела металличности не достиг. «Эх, промямлил!» Если б еще это была не первая фраза, тогда не так было бы заметно… Муся едва ли слышала… Горенский, однако, похвалил… Витя попробовал прислушаться к разговору взрослых. Ему показалось, что и раньше, на первом вечере у Кременецкого, был такой же или почти такой же разговор.

– Да, это очень характерно, что все выдающиеся люди отходят от власти в нынешнее грозное время.

– Я ничего грозного не вижу, господа. Вы говорите, революция на носу? Да мы ее ждем сто лет, и все что-то ее не видно.

– Бог даст, скоро увидите.

– И рад бы надеяться, но боюсь, что наши надежды будут обмануты. Я, напротив, слышал, что брожение среди рабочих идет на убыль.

– Вы, Алексей Андреевич, не выступаете на юбилее патрона? – оглянувшись, спросил вполголоса Горенского Фомин.

– Не знаю, едва ли. Я терпеть не могу юбилейных речей.

– Да, но вам нельзя не выступить – будет лютая обида.

– Тогда я выступлю, если лютая обида. Это в какой день? Вот вам, по-моему, вам надо произнести большую Речь, дать, так сказать, общую характеристику…

– Благодарю вас, я уже смеялся.

– И юбилей, и спектакль… «Слишком много цветов!» Что это они так развеселились?

– Да ведь спектакль должен был состояться еще в декабре?

– Отложили из-за болезни Тамары Матвеевны… Теперь она, бедная, совсем измоталась с хлопотами по устройству юбилея. Сегодня еще мне говорит: «Все так сочувственно отнеслись…» Elle est impayable.[40]40
  Она презабавна (фр.)


[Закрыть]

Князь показал Фомину глазами на подходившего сзади Кременецкого.

– Мы о вашем юбилее толковали, не слушайте, – сказал Горенский.

– Ох, и не говорите, смерть моя! – ответил шутливо, замахав руками, Семен Исидорович. – Вот тоже выдумали дело: чествовать meine Wenigkeit[41]41
  Мою незначительность (нем.)


[Закрыть], как говорят коварные тевтоны.

– Не было у бабы забот, так купила порося, – сказал Нещеретов.

– Нет, что же, – взглянув на него и на Кременецкого, поспешно заметил князь. – Вы, Семен Сидорович, отказом обидели бы всех ваших почитателей, от них же первый есмь аз.

– Князь уже готовит экспромт…

III

В комнату с видом скромного триумфатора вошел Березин. Все осыпали его поздравлениями.

– Господа, моей заслуги нет никакой, – склонив голову набок, сияя ласковой улыбкой и подведенными глазами, говорил бархатным баритоном актер. – Сердечно вас благодарю. Быть может, основная идея моей постановки, мое толкование «Анатзмы» в самом деле свежи, ну, свободны от этой, знаете, академической условности, ко, право, заслуга успеха принадлежит не мне, а труппе… Вот ему и другим, – шутливо пояснил он, показывая на Витю. Князь Горенский, взяв за пуговицу Березина, тотчас вступил с ним в беседу.

«Значит, в самом деле сошло недурно, – с облегчением подумал Витя, – и Сергей Сергеич не жалеет, что поручил мне эту роль». На первом заседании участников спектакля высказывалось мнение, что «Некто, ограждающий входы» должен быть огромного роста. Березин с этим соглашался, но выбирать не приходилось: охотников взять эту роль было немного, и ее поручили Вите. «Ну, мы вас как-нибудь приспособим», – утешил его Сергей Сергеевич.

Витю действительно с внешней стороны приспособили. По роли ему полагались «длинный меч» и «широкие одежды, в неподвижности складок и изломов своих подобные камню». Меч Березин доставил из своего театра; а с широкими одеждами вышло трудновато. Актерам полагалось изготовить костюмы на свой счет, вернее, о расходах никто ничего не говорил. Главные участники спектакля шили платье у театральных костюмеров. Витя убедительно представил матери необходимость сделать то же самое. Но Наталья Михайловна твердо заявила, что таких одежд все равно никакой костюмер не сошьет, и предложила сшить костюм дома и использовать для него свой старый шелковый пеньюар. От этой мысли Витя сначала пришел в ужас. Однако затем оказалось, что предложение Натальи Михайловны было не так уж нелепо. Вообще Витя с неудовольствием замечал, что в его спорах с матерью ее указания, первоначально очень его раздражавшие, оказывались часто верными. Так и на этот раз приглашенная Натальей Михайловной домашняя портниха Степанида сшила из пеньюара костюм, который на репетиции признан был вполне удачным. Заказывая одежды Ограждавшего входы, Витя с мучительной неловкостью объяснил Степаниде идею костюма. Но портниху удивить было трудно, вид у нее был такой, точно она всю жизнь шила – и притом из старых пеньюаров – широкие одежды, в неподвижности складок и изломов своих подобные камню. Степанида, женщина интеллигентная, не удовлетворившись объяснением Вити, потребовала у него книгу Андреева и, одобрительно кивая головой, прочла вслух то, что относилось к внешнему облику Ограждавшего входы. «Облаченный в широкие одежды, в неподвижности складок и изломов своих подобные камню, – медленно, с видом полного одобрения читала Степанида, – Он скрывает лицо свое под темным покрывалом и сам являет собой величайшую тайну. Единый мыслимый, един Он предстоит земле: стоящий на грани двух миров, Он двойственен своим составом: по виду человек, по сущности Он Дух. Посредник двух миров, Он, словно щит огромный, собирающий все стрелы, – все взоры, все мольбы, все чаяния, укоры и хулы. Носитель двух начал. Он облекает речь свою в безмолвие, подобное безмолвию самих железных врат, и в человеческое слово…» Витя и теперь краснел, вспоминая чтение Степаниды. Он говорил всем, что чрезвычайно любит «Анатэму». «Да нет же, может, и вправду все отлично сошло? – подумал Витя, с благодарностью глядя на Березина, который, все так же склонив голову набок и снисходительно улыбаясь, говорил с князем Горенским. – Сейчас и Мусю увижу!..» Его усталость вдруг сменилась радостным оживлением. Перед угловым диваном остановился с подносом лакей. Витя залпом выпил бокал крюшона.

– Витенька! Однако! – с укором сказала Наталья Михайловна, пригрозив ему пальцем. Не раздражившись и не обратив внимания на замечание матери, Витя отошел к группе, собравшейся вокруг Сергея Сергеевича. Там все еще говорили о пьесе.

– Нет, Леонид Андреев очень талантливый человек и недаром он у нас властитель дум, – говорил ласково Березин, обращаясь преимущественно к Яценко и к Брауну, который слушал не очень внимательно. Вид у Брауна, впрочем, был много лучше и оживленнее, чем прежде.

– Его таланта я нисколько не отрицаю, – ответил Николай Петрович, – да и человек он, кажется, очень хороший.

– Не отрицаю и я, – сказал Браун. – Он, во всяком случае, наиболее известный писатель выдающегося, даже замечательного поколения, которое волей судьбы прожило свой век на ходулях… На ходулях оно и умирало, притом порою геройски.

– Сергей Сергеевич, так ли верно, что Андреев теперь властитель дум? – вмешался Фомин. – По-моему, он был им лет пять тому назад.

– Молодежь и сейчас очень им увлекается, – сказал Яценко, думая о Вите. – А насколько я могу судить, наша молодежь, хоть и ломается немного, все же лучше и чище западной. Там только о карьере и думают да еще о спорте. Возьмите Америку…

– Возьму, возьму, нам Америке надо в ножки кланяться, – сказал с усмешкой Нещеретов.

Яценко взглянул на него холодно.

– Не во всем, я думаю.

– А я так думаю, что во всем.

– В Америке, – сказал Браун, – людям, как говорят, с детства внушают основной культ: культ богатства. Казалось бы, культ понятный и общедоступный, но человечество так косно, что ему нужно внушать даже величие доллара, и внушается оно там с необыкновенной силой, с замечательным искусством, всеми способами, вот теперь нашли новый, самый действительный: кинематограф с его картинами из жизни богачей… В лучшем случае получается Рокфеллер, в худшем – разбойник с большой дороги. Но именно благодаря прочности основного культа американцы могут себе позволить и роскошь, например, культ Вашингтона, Линкольна, Эдисона – вроде как в блестящую пору крепостного права наши помещики могли себе позволить вольтерьянство. Наблюдатели американской жизни говорят в последнее время о духовном голоде в Соединенных Штатах – я спокоен: от этого голода Соединенные Штаты не пропадут.

«Ишь, как он разговорился, молчальник», – подумал Семен Исидорович.

– В том, что вы говорите, дорогой доктор, бесспорно, много верного, – сказал Кременецкий (как все, произносящие эту фразу, он не чувствовал ее неучтиво-самоуверенного характера). – Однако разрешите мне сказать вам, что ведь и Россия не пропадет, правда?..

– Предприятие громадное, но не так чтобы слишком солидное, – вставил, смеясь, Нещеретов.

– Ну, ничего, Бог даст, не пропадем… Не пропадем, Аркадий Николаевич, – с тонкой улыбкой продолжал Семен Исидорович. – И все же я думаю, что этот духовный голод, о котором вы говорили, дорогой доктор, эти мятущиеся искания, эта святая неудовлетворенность составляют лучшее украшение русского духа… Мы очень отстали от запада в смысле культуры материальной. Но по духовности, если можно так выразиться, запад отстал от нас на версту…

– Изюминки там нет, это верно, – подтвердил князь Горенский. – Положительно, эта изюминка самое гениальное, что написал в своей жизни Толстой.

– Духовный голод у нас, конечно, велик, – сказал, не дослушав, Браун. – Но у средней нашей интеллигенции этот голод несколько отзывается захолустьем. В последние пятьдесят лет у нас почти все молодое поколение воспитывалось в идее борьбы с правительством… Я не возражаю по существу, – добавил он, – но во имя чего ведется борьба? Во имя конституционного или республиканского строя, то есть ради того, что на западе давно осуществлено. Тургеневский Инсаров герой, но он провинциал безнадежный.

– Говорят, Аркадий Николаевич, что вы хотите основать свой театр? – спросил Фомин. – Поговаривают также о газете. Много вообще поговаривают.

– Вилами на воде все писано.

– Знаете, Аркадий Николаевич, кто от вас без ума? – вмешался с улыбкой Кременецкий. – Очень красивая дама… Не знаете? Елена Федоровна Фишер. Наша с Николаем Петровичем добрая знакомая.

– Та, с которой я у вас обедал? – спросил Нещеретов с интересом, несколько неожиданным для Семена Исидоровича. – Действительно, интересная дама… Что же ее дело?

– Это у Николая Петровича надо узнать.

Яценко неопределенно развел руками.

– Александр Михайлович, что такое, собственно, этот яд, которым отравлен Фишер? – спросил Брауна Кременецкий.

– Почем мне знать? Вы спросите у того аптекаря, который производил экспертизу.

– Ну, он не аптекарь, – сказал Яценко. – Это химик-фармацевт губернского правления.

– Вот у химика-фармацевта губернского правления и надо спросить.

«И об этом тогда на вечере говорили», – опять подумал Витя.

– Александр Михайлович, кажется, не очень высокого мнения о нашей экспертизе.

– Хвалить ее действительно не за что, – резко ответил Браун.

Разговоры в кабинете стихли.

– Вы имеете основания сомневаться в выводах экспертизы? – спросил Кременецкий.

– Я очень мало о ней знаю, но чрезмерная определенность в решении вопросов, по меньшей мере темных, естественно, должна вызывать сомнение… Да и все так называемое научное следствие!.. Знаете, как дети рисуют: начнет рисовать наудачу головку, вышло немного похоже на тетю Маню, он и продолжает тетю Маню.

– Насколько я могу понять, вы вообще плохо верите в судебно-медицинское исследование, – заметил сухо Яценко – тон Брауна его раздражал. – Однако на основании такой же экспертизы людей ежедневно отправляют в нашей отсталой стране на каторгу, а на западе и на эшафот.

– Я и думаю, что процент невинно осужденных среди этих людей довольно значителен, особенно среди тех, кого осуждают на основании разных последних слов науки.

– Да это ужасно! – сказала с возмущением Наталья Михайловна.

– Позвольте, значит, вообще никогда нельзя установить правду? – спросил Горенский.

– Зачем же вообще и никогда? Очень часто можно, но далеко не всегда… Мы не знаем полной правды ни об одном почти историческом событии, хотя свидетелями и участниками каждого были сотни заслуживающих доверия людей, ведь выводы разных историков часто исключают совершенно друг друга. Но вот в уголовном суде вы убеждены, что постоянно все узнаете до конца, да еще всем предписываете, как во Франции, говорить «правду, всю правду и только правду». А они, и виновные, и невиновные, обычно не могут не лгать, потому что вся их жизнь выворачивается наизнанку на потеху публике.

– Не могу с вами согласиться, – сказал Яценко. – Порядочному человеку скрывать нечего, и он на суде под присягой лгать не станет.

– Однако в самом деле было бы ужасно предположить, что на эшафот и на каторгу часто посылают ни в чем не повинных людей! – воскликнул Горенский.

– Я это отрицаю категорически, – сказал, слегка бледнея, Николай Петрович. – Судебные ошибки составляют самое редкое исключение. Их процент совершенно ничтожен.

– Для того, кто невинно осужден, есть полных сто процентов судебной ошибки, – ответил Браун. – Но я, кроме того, позволяю себе думать, что ничтожен процент не судебных ошибок, а лишь тех из них, которые рано или поздно раскрываются. У людей, сосланных в Гвиану или в Сибирь, остается не так много способов доказать свою невиновность.

– А у казненных тем паче, – подхватил Нещеретов.

– На месте служителей правосудия я скорее утешался бы другим, – продолжал с усмешкой Браун, обращаясь к Николаю Петровичу. – Конечно, очень многие порядочные люди, случалось, подходили вплотную к преступлению. Однако на скамью подсудимых в уголовном суде в громадном большинстве случаев попадают все же люди весьма невысокого морального уровня. Преступления, в котором их обвиняют, они, может быть, и не совершили, но особенно жалеть о них тоже нечего. Вот чем бы я утешался на вашем месте.

– Это довольно странная мысль, – сказал, с трудом сдерживаясь, Яценко.

– Отчего же? – вставил Фомин. – Гамлет говорит: «Если б с каждым поступать по заслугам, то кто избежал бы корки?»

– Вот это так! – засмеялся Нещеретов. – Ай да Гамлет!

Фомин тоже засмеялся и повторил по-английски старательно заученную цитату. Произнося английские слова, он как-то странно, точно с отвращением кривил лицо и губы, очевидно, для полного сходства с англичанами.

– Есть изречение еще более удивительное, – сказал, зевая, Браун. – Помнится, Гете заметил, что не знает такого преступления, которого он сам не мог бы совершить.

В гостиной зазвенел звонок.

– В зал, в зал, господа! – сказал Кременецкий. – Сейчас начнется «Белый ужин».