Текст книги "Игры с адреналином"

Глава VI. Вербовка

Берегите, господа офицеры, секретного сотрудника. Он должен быть для вас как роман с замужней, но вами любимой женщиной. Её честь – дороже вашей жизни. Так и секретный сотрудник. Его провал – это его гибель. И ваша ответственность.

Генерал Герасимов, начальник жандармского корпуса России

Вызывает меня зав. кадрами Надежда Петровна. Потом, в трудовой жизни, мне много раз пришлось сталкиваться с кадрами. И в основном это – Надежды. То Петровны. То Алексеевны. То ещё как – но Надежды. Верно, так подбирались – идёшь в кадровый отдел – значит, на что-то надеешься.

Наша Надежда Петровна много курила, никогда не улыбалась, и было совершенно непонятно, какая она. Добрая или… Строгая или…

Ходили слухи, что в 1947 году она не дала уволить профессора Бантле. За что получила выговор по служебной и, главное, по партийной линии.

Ну, это ладно, мы-то особенно не интересовались этими институтскими разборками. Нам – наплевать.

Решили, что это их жизнь, взрослых наших дядей и тётей, то есть профессорско-преподавательского состава. А наше дело – молодое. У нас всё ещё впереди.

В общем, в кадры я шла спокойная. Даже не думая, зачем понадобилась. Но помнила, как однажды мне Лёвка сказал, так, мимоходом. Что, ежели в связи с «голосами» будут к тебе кто-либо из этих (и показал пальцем почему-то в сторону туалета) приставать, много не говори и ни на что не соглашайся. Я ничего не поняла, так как это мне Лёвка говорил, меня провожая, и я ждала – когда начнёт меня целовать. (Таки да, целовал, целовал.)

Короче, Надежда Петровна сразу сказала:

– Проходи, Кукорина, вон в эту комнату, с тобой хотят поговорить.

В комнате находился молодой, неплохо одетый мужчина лет этак тридцати.

Коротко стриженный, спортивный, в общем вполне симпатичный.

Но в общем вполне симпатичный. Хотя я сразу поняла, что это такое, и тут же вспомнила Лёвку.

А молодой человек сразу приступил к делу.

– Разреши представиться, Луллу Ивановна. Чтобы не крутить мозги, я – старший лейтенант КГБ Катковский Евгений Константинович.

Евгений Константинович задумчиво посмотрел в окно, пару раз стукнул пальцами по столешнице. Вроде всё это представилось как прелюдия. К серьёзному разговору.

– Что, небось думаешь, сейчас начну тайны выведывать, просить, чтобы ты своих друзей и подруг «выдала». – И он весело рассмеялся. Показывая прекрасные, кстати, зубы. – Да не меньжуйся, я и так всё знаю. Что ты с Лёвкой вашим, Паперным, всеобщим, можно сказать, любимцем, голоса вражеские слушаете. Даже могу сказать, на каких волнах ваша тухлая «Спидола» их, эти голоса, излагает. Ха, прям очень нам нужен этот ликбез за свободу, независимость и всеобщее равенство. Вот ты мне ответь, ну что ты, прекрасная студентка и комсомолка (тут я покраснела чуть), будешь с этой самой свободой делать. Да, согласен, можно кричать про колбасу, сыр и политзаключённых (которых нет!!!). И что, от крика колбаса появится? Или сыр. Нет, знаешь, что увидишь? Дырку от этого сыра. Который, кстати, голландский, каждое утро наш секретарь райкома уминает. Или, может, мы вашего Лёвку Михайловича здесь пасём с утра до вечера, штоб, не дай Бог (тут он зажмурился), он вам Солженицына с Шаламовым не передал?

Неожиданно он придвинулся ко мне и тихонько продолжал. Кстати, я пока была весьма обескуражена всем происходящим. Но уже понимала – что-то от меня нужно. Ещё не поняла – что. Естественно, в голове плавало и мелькало совершенно поверхностное. Например, ни слова о Лёвке, Солженицыне, и вообще – ни слова.

А от меня слов, как оказалось, пока и не требовалось. Старший лейтенант продолжал. Речь его, прямо скажу, была интересная. Конечно, он сразу меня поставил в тупик: мол, никого, оказывается, выдавать не надо, и так всё знаем. И видим насквозь. Получается, что вроде верно, знают, как говорит мама, «чьё мясо кошка съела».

А Евгений Константинович продолжал.

– Думаешь, – произнёс он полушёпотом, – мы ничего не видим? И ничего не знаем? Да я тебе, Луллу, скажу откровенно: всё видим. И главное – куда мы идём. В смысле, куда страна катится. Скатывается. Думаешь, нам нравятся эти партийные, что сидят в райкомах, жиры набирают. А ведь ничего не могут и ничего не умеют. Вот поэтому и заставляют нас ловить да искать то «литературу», то «голоса», то – кто, когда и как собирается в Израиль смыться.

(Ох, Лёвка мне говорил.)

– Да нет, не для этого мы служим Родине. Мы – бережём вас, вот для чего мы нужны. Счас объясню.

То, что ты болтаешься с этими «борцами», нам совершенно всё равно, да и знать не интересно. И то, что кто-то хочет уехать, – да скатертью ему полёт и приземление.

Но! Слушай внимательно. Ты знаешь, какой у нас в городе завод. Номер икс?

– Да, знаю.

– Вот-вот. Представь, приезжает, конечно, инкогнито, этот, с ЦРУ, из США в общем. А мы ничего не знаем. Проморгали его, занимались изъятием Войновича да Шаламова.

А он, этот цэрэушник, сразу к нашему Лёвке. Мол, давай план родного завода. И тут смотри. Если за «голоса» да «литературу» года три дают – от силы, то уж за план заводика – просто, чётко и без дискуссий – расстрел.

Это, дорогие мои, действует. Я вздрогнула, и спокойствие моё начало улетучиваться. А старший лейтенант вроде видит моё состояние. Растерянность. И продолжает:

– Как Лёвку спасать? Мы, видишь, его прозевали. Вот-вот, только при помощи его друзей. Верных, можно сказать, товарищей. К примеру, ты вот видишь, с этим «пришельцем» он тебя, свою девушку (нет, вот этого пока ещё нет), знакомит. Ты его выручаешь на раз, ежели нам сразу звонок.

Тут он мне даёт картонный листок с номером телефона.

– Так вот, звонок. Мы, конечно, берём этого нехорошего врага Родины. А Лёвка, спросишь. Отвечу: Лёвке ничего не будет. На допрос не вызываем. Даже очной ставки не организуем. Ибо он – твой друг. И теперь – под твоей охраной. И нашим – прикрытием. То есть теперь вы – «государевы люди», значит – претензий и упрёков вам не полагается.

Кстати, вот, подпиши эту бумажку, обязательство, и давай придумаем тебе псевдоним. Вот «Тополь» подойдёт? Ты ведь стройная, такая гарная, шо… Давай, вот здесь подпиши.

Вот как всё напористо, быстро, красиво, оказывается, получается. В последнюю секунду я от наваждения очухалась и только успела сказать:

– Мне нужно подумать (чуть не ляпнула – с Лёвой посоветоваться), – как Евгений Константинович снова затараторил:

– Ты, конечно, должна подумать. Я ещё не рассказал тебе о том, что ты теперь под прикрытием самой могущественной организации СССР. А это значит: и распределение тебе – лучшее, и продвижение по работе – в первую очередь. Не думай, мы – везде. И ежели неудачи в личной жизни – порешаем на раз. Просто вставим, кому надо и что надо. Мало не покажется. Вот твой «насильник», директор пионерлагеря в Мало-речке, уже на заслуженном пенсионерском отдыхе на всю оставшуюся жизнь. И райком не помог. Потому что защищаем своих. А ты теперь – своя. И стихи твои будем публиковать. Уж в районной прессе – обязательно. Давай, подписывай, заболтались мы.

Всё-таки я нашла в себе силы пробормотать – нет, попозже, мне надо подумать. Как-то неожиданно.

– Ладно, подумай, завтра давай в это же время здесь. Приходи без вызова, я буду ждать. Конечно, не вздумай никому рассказывать да со Львом Михайловичем не советуйся. И с мамой – тоже. Ты теперь – без двух секунд наш самый важный секретный сотрудник.

Крепко пожал руку. Но – в пределах. Я уж эти пожатия стала различать.

Как я вылетела из кадров и из института – не помню. Очнулась только дома и немедленно позвонила Лёвке.

Почти всё ему рассказала. Он – смеялся, а на мой вопрос (шёпотом), правда ли он про ЦРУ ничего не знает, ответил серьёзно: да я давно уже все планы этого завода и даже схему стадиона (где в основном паслись только козы) переслал. Лично президенту США.

Тут я поняла и сама начала этого Паперну противного целовать. От счастья и облегчения, что – слава Богу, Лёвку не расстреляют.

Наступил следующий день.

Свидание в кадрах прошло неожиданно для меня. В смысле – хорошо. Спокойно и даже, мне показалось, доброжелательно.

Евгений Константинович покачал головой, показал свои красивые зубы и задумчиво проговорил:

– Что ж, этого и следовало ожидать. Яд от «голосов» этих передаётся быстро, а выветривается долго. Тааак. Ты нам, то есть Родине, помогать не хочешь. Ну что ж. И мы тебе не поможем. Ты, Луллу, запомни. Мол, рука дающего не оскудеет.

– Это я чего-то не пойму.

– Да и понимать нечего. Мы, то есть Родина наша, дала тебе всё. А ты малостью не хочешь помочь. Вон, враг, может, уже через забор проник на завод наш № Х, а ты сидишь и сигнализировать не желаешь.

– Так ведь там охрана. И ещё какая.

– Эх, я это так, в виде аллегории, что ли, – с досадой сказал Евгений Константинович. – Ладно, мы тоже ответим тебе равнодушно. В смысле, если трудности по жизни будут, то – обращайся. Но пока помощи в продвижении своём не жди. Теперь всё будет идти, как идёт.

И с этой непонятной фразой он встал, тряхнул мне уже равнодушно руку, но телефон-то оставил.

Я сказала, что как советская девушка, патриот и комсомолка всегда и тут же, если увижу шпиона. На этом мы и расстались.

Заканчивался шестой курс, наступало, как оказалось, самое главное – распределение.

И только вот тогда мы все поняли – ведь это – начало уже взрослой жизни. Где все решения, трудности, горести и радости ложатся только на твои ещё очень хрупкие плечи.

И маме – не поплачешь. И папе – не пожалуешься.

Всё! Ты вплываешь в реку жизни, и плыть по ней тебе только в одиночку. Успевай следи за течением да лавируй между корягами, топляками и мелью. (На мель попадёшь – с тоски в голос запоешь.)[29]29
  Деревенские прибаутки.


[Закрыть]

Вот так все мы на курсе начали думать. Даже размышлять. А что – становились уже почти взрослыми.

Началось распределение.

Вначале (чуть было не написала, что «вначале было слово») на доске объявлений была вывешена информация, где требуются врачи и какой специализации.

У нас глаза разбегались. Молодость требовала познания мира. Нужно ведь всё увидеть. И во всём – поучаствовать. Вот нам и предлагают – Мурманск, Карелия, Териберка (где это?), Челябинск, Петропавловск-Камчатский, Сахалин. А уж на Украине сколько городов, посёлков. Одно предложение лучше другого.

Мы стояли, записывали. Ребята принесли карманный атлас. Уже составляли группы, например, едем в Чебоксары, но чтобы был запрос на невропатолога (наша студентка Верка) и зубного врача (наш же студент Женька). Вот и удивление. Никогда их вместе не видели. Ну, шифровальщики, ну, темнилы.

Но – это первая часть устройства твоей будущей жизни. Вторая часть – мы, согласно предложениям, подаём заявления. При этом – заявление не гарантирует ничего. Как это выяснилось в дальнейшем.

И – главное. Было объявлено, что отказавшиеся ехать по распределению диплом не получают. А просто – справку, что прослушан курс. И всё.

Поэтому мы поняли наконец, главное – не эти списки, от которых веяло романтикой, кострами, «запахами тайги» и сложнейшими медицинскими случаями, которые мы разрешали, получая благодарности от страждущих. Нет и нет. Всё зависит от комиссии. Вот так мы все на комиссии и предстали. Согласно успеваемости за эти трудные, но такие насыщенные шесть лет.

И полетели, как птенцы из гнезда. Комиссия решала быстро. Вам, такой-то – туда-то. Распишитесь. Лёвка – во Львов, инфекционист. Он же гинеколог. (И тракторист.)

Путята Лиля – в наш облздравотдел. На наши замечания, мол, чему ты в этом облздраве научишься, Лиля туманно отвечала – мне ещё малого поднимать. А научит нас жизнь – и она хитро улыбалась.

Паша мой неожиданно перед самым распределением расписался со Светланой-рыжей, и рванули они в Челябинск. Потом оказалось, что это вовсе совершенно секретный и закрытый город – «Маяк» или «Челябинск-40». Про который почти каждую неделю рассказывал «Голос Америки». Какие там творятся ужасы и какая смертность. От чего бы?

Ритка-маргаритка получила назначение в Калининград. Быстро вышла замуж за капитана дальнего плаванья и исправно начала рожать матросиков.

Я получила направление в больницу в Явас. На карте мы всем курсом его искали – не нашли. Оказалось – Мордовия. Да не просто, а регион, который называется «Дубравлаг». Там большая сеть лагерей (не пионерских!), в том числе отдельно – лагеря, принадлежащие КГБ. То есть очень такие, особенные. Во куда меня, Луллу Кукорину, занесло. Я уже знала почему. Вспоминается лихой старший лейтенант. Мол, вы нам не «помогаете», ну и мы вам покажем, где живёт мать Кузьмы.

И снова я подивилась мелочности нашей народной власти рабочих и крестьян. И примкнувшей к ней интеллигенции. Какой смысл посылать человека без практики (а для врача практика – это всё), да в район, просто опасный для жизни. А уж для женской жизни – в десять раз опасней.

А я – решила. И папа сказал – обустроишься, я приеду. И всё будет нормально. Но рассказы были разные. Я их жадно впитывала и к работе готовилась. Упаковала уже два чемодана. Один – только книги. И наши профессора меня не бросали. Такое впечатление, как говорил Лёвка, что тебя собирают или в Антарктику, или в Израиль. Хотя по сути – одно и то же.

– Почему?

– И там, и там – одни пингвины.

Мы хохотали.

Глава VII. Зона, ты становишься родной

 
Встаю я спозараночку
И еду на свиданочку.
А вертухай с улыбкой,
Словно свой.
Ты снова на свиданочку
К нам в Потьму спозараночку.
Так зона и становится родной.
 

Перегон узкоколейки Потьма – Явас

Дома мама охала и начала срочно доставать из запасов огурцы солёные, да конечно – сало. У нас папа его коптит – вся улица просила принять участие, чтобы потом – получить заветную долю.

Папа же принял верное решение – еду одна, а по «железке» он команду даст – в Потьме встретят, а далее – начинай жить.

– Чем тяжельче сейчас, покуда молодая, тем интереснее вспоминать будет. Да ещё хвастать будешь, как оперировала врагов народа, ха-ха, – вот так он меня напутствовал. Я и успокоилась.

Поехала через Москву, так мне выписала страна моя билет. Да-да, заботливая. Билет – за счёт государства, но не в мягкий. Только – купейный, на четыре персоны. Если в мягкий – доплачивай.

* * *

Поезд Москва – Саранск бежал скоро. Вагон потряхивало, покачивало, на стыках колёса постукивали различные мелодии или слова, которые ты хотела бы слышать. Иногда казалось, что вдоль поезда не ветер свистит, не двери скрипят в тамбуре, а поёт кто-то дорожную товарища Глинки. Мол, «ликует и тата-та там народ… В чистом поле, в чистом поле…»

Стемнело быстро, и за окном купе мчался в неизвестность зимний русский пейзаж: редкие домики с огоньками, посёлки в полутьме, а в основном лес да перелесья, занесённые снегом.

В Саранск мчит меня скорый. Вернее, по направлению Саранска. А мой-то пункт – Потьма. В купе позвякивали стаканы в подстаканниках. Две соседки с нижних полок, толстые тёти с натруженными руками, в халатах тёплых, распространявших запах крепкого женского тела, одеколона «Красная Москва» и чесночной колбасы, истово и с удовольствием пили чай.

– Давай, девушка, чё смотришь. – И попросили у проводника ещё четыре стакана.

На подстаканниках были гравировкой и давлением явственно видны символы Советского государства. И герб, и рабочий с молотком, и серп. По бокам – гербы союзных республик. Здорово, интересно, я, по сути, первый раз в поезде да на далёкое расстояние.

Сидела напротив тётенек и думала – как хорошо лететь вот так сквозь зимнюю неизвестность незнамо куда. И тревоги на сердце никакой, одна благость в душе, да подстаканники позвякивают.

Однако всё-таки некая тревога появлялась. Ибо я уже знала из «направления на работу», что еду я в Мордовию. Да не просто, а в зону, подведомственную КГБ СССР, что находится в районе Потьма – Явас – Барашево. И буду работать по специальности, в лагерной больнице, которую все называют почему-то – больничка.

* * *

В Потьму поезд пришёл в три часа пятнадцать минут утра. Стоял – две минуты. Выходило много пассажиров, и все быстро шагали к пешеходному мосту. Потьма оказалась большой железнодорожной сортировочной станцией.

А ежели есть сортировка, то ест и сцепщики, которые движение вагонов и формируют. Вот своему другану мой папа и звонил.

Какой-то мужик подошёл ко мне, произнёс слово «Кукорина?» и, не дожидаясь ответа, взял два чемодана. Поднял их, как пушинку, и легко зашагал по мосту. Я – еле поспевала. И не поняла короткого разговора с замёрзшим вконец парнем, что стоял в начале лестницы. Мой спутник коротко сказал – свой – и пошёл дальше. Потом я узнала, это – мордовский рэкет. Хочешь на мост – плати от 50 копеек до рубля.

Я семенила. Пахло зимним ранним утром, углём и какой-то пылью, что всё время летала под воздействием вихревого движения воздуха.

Когда уже были на переходе, раздался противный голос станционного объявления. Вот почему они, эти голоса, такие отвратительные на всех станциях? Что в Москве, что у нас, в Виннице, что в Потьме.

Мы дошли до какого-то барака, который топился углём и был битком набит пассажирами. Все с узлами, рюкзаками, чемоданами, баулами времён гражданской.

«Господи, неужели все – по распределению», – мелькнула у меня идиотская мысль. Спутник, видно, что-то понял, потому что буркнул – все – на свиданку. Что такое «свиданка», я узнала несколько позже. О, наивность! Святая простота! Домашнее воспитание!

Нет, надо было мне соглашаться выходить замуж за Лёвку. Сейчас ехала бы во Львов, да в хорошем купе, и с заботливым еврейским мужем. А может, в купе ехала бы и мама Лёвы? Чем чёрт не шутит.

В общем, мы ждали «кукушку», на которой и поехали по узкоколейке в мордовские лесные посёлки.

Собственно, когда я уже села в «кукушку» и мой сопровождающий бормотнул: «В Явасе встретят», – то увидела, что посёлков-то нет. Вернее, они есть, но находятся все при огромных зонах, обнесённых разного вида заборами, колючей проволокой и снабжённых устрашающими надписями на двух языках: мордовском и русском.

Я запомнила, надолго.

«Тут сувся! Запретная зонась. Стой, запретная зона».

Я сразу переиначила. Мол, «только сунься» – мало не будет. Потом уже узнала – стреляем на поражение. И сразу.

В Явасе меня встретили – дядя Николай. Тоже на «железке» работает, гоняет, как я узнала, электровозом лес из зоны.

Жена у Николая Викторовича – Зоя. Время – седьмой час утра. У нас – сырники. Папа яишню уже съел и ушёл на работу. Нет, нет, не вспоминай, приказала я себе. Лучше – дело и ещё раз дело. То есть обустройство. Да узнать, что, как, когда, почём и сколько. Ибо вопросов-то тьма. Я же здесь пока как пришелец из других миров. Где сырники, петух и мама!

Здесь на столе ароматные беляши, колбаса вкуса тончайшего (конская) да масса своих разносолов (в глубине российской у кого их нет).

Мне разрешили достать только водку.

– Остальное – прибереги, это пойдёт тебе, когда на работе проставляться будешь, – сказала Зоя. Она большая и, видно, добрая. Дочь её, Альмира, уже убежала в медучилище. Успела только поздороваться да спросить, делала ли я операции.

– Вся в медицине, токо начала, ей всё в интерес, – усмехалась Зоя.

Мною на стол была выставлена «Посольская». Папа достал пять бутылок. Одну наказал сразу передать дяде Николаю. Что и было исполнено.

Первая рюмка – за встречу. Зоя изумлённо сказала:

– Гляди, и в грудях не жжёть.

А Николай налил только себе, выпил, долго сидел, не закусывая, и сделал неожиданный вывод:

– Они там, в Политбюро, и живут так долго, что пьют только «Посольскую».

Завтрак подходил к концу, когда Зоя и Николай провели со мной краткий инструктаж по жизни в «зоне», по работе «больнички» и вообще о жизни. В отношении напирали почему-то только на срочный выход замуж.

При этом Зоя упрямо, видно – выпила, твердила, что за татарина выходить ни в коем случае. И любовно смотрела на Николая.

Но хочу рассказать про своих коллег. Да, коллектив женский. И в условиях, приближенных к прифронтовым. У нас ни ссор, ни ябед, ни склок, ни сплетен не было. Почему? Мы были хорошие, и, главное, наш Липшиц пас, наблюдал и пестовал нас, как своих родных.

Он в Мордовии оказался после «незаметной» финской. Там, ещё лейтенантиком медслужбы, он был на фронте. А по окончании военных действий написал большую докладную в адрес тов. Сталина, требуя ни много ни мало немедленно расстрелять красного маршала Клима Ворошилова за бездарное, безответственное и прямо предательское управление Наркоматом обороны СССР.

После такого письма он и оказался в лесах Мордовии, имея десять лет и отсутствие передних нижних и верхних зубов.

– Работая здесь, чего не насмотришься, деточка, – просматривая инструменты для очередной операции, говорил мне Липшиц. – С одной стороны – бесценный опыт, может, даже поважнее фронтового. С другой, невозможно представить, что люди, относительно нормальные люди, могут такое сделать с собой. Я и рассказывать не буду, уверен, после моих рассказов ты аппетит потеряешь. А тебе, хе-хе, аппетит терять здесь нельзя. Нужно, чтобы домой ты вернулась в добром здравии. Пойдём, пока время есть, я тебе свой музей покажу.

«Музей» находился в каморке у главврача. В банках и иных сосудах были совершенно непонятные предметы, как объяснил Липшиц, им извлечённые из желудков заключённых. Зубные щётки, гвозди, крючки, ложки, костяшки домино, шахматы, пуговицы разных размеров, катушки от ниток и даже колючая проволока. Правда, колючки были загнуты. К каждому «экспонату» приложена этикетка с подробным описанием, когда, где, у кого изъяты эти предметы. В двух банках с формалином (написано было – «яд») плавали два пальца и одно ухо. Это съел зэк-людоед (ухо – своё).

После музея мне хорошо не было. Но надо было держаться. Завтра как раз резекция желудка. Всю ночь читаю хирургию, практические методички и волнуюсь. Главврач – посмеивается. Во какие ужасы! А ведь это только начало моей работы. Что дальше-то будет? Читая мои мысли, Липшиц глубокомысленно произнёс:

– Привыкнешь, деточка, привыкнешь. Лишь бы не появилось у тебя равнодушия. И самое главное – было бы сострадание. Если у врача его нет, то из профессии надо уходить немедленно. Хотя никто не уходит.

Я – знакомлюсь с коллегами. Они, конечно, по своим специальностям, но берутся за всё и, к моему удивлению, всё умеют.

А как лучше всего знакомиться? Правильно, накрыть поляну[30]30
  Поляна – угостить кого-либо, накрыть стол (жарг.).


[Закрыть]. Милые медсестрички стол накрыли на славу. Были и мои «деликатесы»: папино копчёное сало, финский сервелат, две баночки икры красной да ещё какая-то разность. В середине стола стояли, сверкая радугой, две бутылки «Посольской». Других напитков не было. Не было и фельдшеров, им появляться сегодня в кабинете главврача было запрещено.

Вот я со всеми и познакомилась. Роза Ивановна Сатинская, давний кадр больнички, она зам. зав. по общим вопросам. То есть всё, начиная с режима и заканчивая «интимной» жизнью женского лагеря, было в поле её деятельности. Крупная, крепкая, с красивым лицом немного грузинско-молдавского разлива, Роза Ивановна всю больничку, пациентов что женских, что мужских палат, держала в ежовых рукавицах.

А глаза были огромны, и когда она ещё накрасит губы (очень редко), да ежели улыбнётся – то просто очень даже становится хороша. Правда, больничные да лагерные острословы звали её шепотком – Сатанинская. (Не дай Бог, услышит. Мало не покажется.)

Конечно, я наслушалась и разных фантазийных историй. Особенно все любят рассказывать про неожиданные и, конечно, счастливые превращения зэчек и зэков. Например, сидит, мол, уже лет десять-одиннадцать женщина. По тридцать восьмой.

Зоя сказала, что все мы – хоть здесь, хоть там – в одной зоне. Только питание разное да вертухаи стоят к нам спиной.

Про жизнь в Явасе сказано было коротко. Я получу комнату хорошую в общаге, или можно снять в частном секторе. Но не советую. В общаге хоть по ночам парни, конечно, шастают, но делают это аккуратно. Ведь ежели забалуешь, то доступа в общагу, а значит, и к женскому телу, лишишься. Этого парни допустить не могли.

– А ты девушка видная, и вся в хорошем сложении. Так что будь любезна, по посёлку одна – только днём да только в магазин. Хотя прям скажу, там брать нечего. Мы тебе сами дадим всё. Вон, Коля уже приготовил.

В углу стояли две большие картонные коробки. Видно было, неподъёмные.

Про больничку же Зоя рассказала с такими подробностями, что мне сразу и срочно захотелось уехать обратно домой. Хоть даже и с потерей диплома.

– Больничка в женской зоне, – рассказывает Зоя. – Поэтому гинекологи очень даже востребованы. Но не раскатывай губу. Уже который год не можем найти хирурга. Вообще, запомни, в больничке все делают всё. И ты будешь и за «ушнюка» (ухо, горло, нос), и за «сердюка» (сердечно-сосудистые болезни), и за «л…ка» (гинекология).

Мы смеялись, хотя страх потихоньку ко мне подбирался. Книги все я взяла, но не будешь же их за операционным столом читать.

– Больничка хоть и считается женской, но по всякому чиху и без повода таскают в неё и мужиков. В основном потому, что мужская больница – в Барашеве, а туда надо ещё ехать и ехать. А ты наши дороги и не видела. Одно спасение – узкоколейка. В общем, зона – она и есть зона.

Теперь ещё что скажу за больничку. Главврач очень хороший – тебе, можно сказать, повезло. Валерий Яковлевич Липшиц. Он старый и грит – ехать не к кому. Кого из родных немец убил, кого совецка власть (тут Зоя на меня внимательно посмотрела) в могилу свела. Этого делать мы умеем. Он, Яклич наш, опытный и добрый. Специально, правда, просит, чтоб зэки и зэчки его не хвалили. Потому что от зэковской похвальбы у оперов бумажки роятся. А ему, да и всем нам этого – без надобности.

Я взяла ещё пирожок с капустой и, уж верно, третью кружку очень ароматного чая. Далее заметила, что в Явасе, да и по всей Мордовии, своеобразный чайный культ. Например, у нас, в Украине, ты зашёл в избу – тебе сразу шкалик горилки. В России зашёл в дом – тебе рюмку водки и очень желательно огурца солёного. А в Мордовии где бы ни появился – пожалте, чаю откушайте. А уж дальше, конечно, куда застольная поведёт.

– Ещё, – продолжает Зоя, – у тебя будут две или три медсестрички. Они хорошие и исполнительные. Да убиральщицы из зэчек расконвойные. На них полагайся – они из кожи выпрыгнут, токо из больнички бы не отправили. Поэтому у вас там чистота. Да они и за санитарок – с нашим вам удовольствием.

Уверена, будет у тебя и хорошая хирургическая практика. Особо ежели кто заглотнёт (а такие ещё как есть) стекло, или ложку, или даже проволоку. Как это они могут – не пойму. Но таких всегда везут к вам. У вас рентген и главное – Липшиц. Он всё это вынимает за раз. Но всегда потом хитрит. То есть шов зашивает не до конца, даже даёт чуть покраснение. А чё, послеоперационное покраснение. А зэку только и нужно – отлежаться хоть сколько-нибудь. Да и каша в больничке погуще, и компот послаще, и неожиданно чуть-чуть мяса в щах мелькнёт.

Нет, попасть, как смеются зэки, под нож Липшицу – всё равно что амнистию на неделю получить. Ну, ты вообще насмотришься. Особо в женской зоне.

В общем, я скажу тебе так, Луллушка. Даже здесь жить можно. Если ты держишь себя человеком.

Ну, я вижу, глаза слипаются. Ложись-ка и отдохни сегодня, а уж завтра мой Коля тебя и в общагу устроит, да и начальству ты должна доложиться. Будут тебя звать в кадры МВД иттить, вот не советую. Да, деньги, туда-сюда, всё вроде и хорошо, но это – каторга на всю жизнь. Так что подумай.

Я подумать решила, но от всех впечатлений, информации, беляшей и капусты засола необычного, да и «Посольской», на самом деле на диванчике заснула крепким, сладким девичьим сном.

А снилось мне – ничего. В голове всё время мелькали обрывки «…миллион алых роз…». Но всё коротко и несерьёзно.

Вот так через неделю начались трудовые будни.

Меня приняли хорошо. И бегали нет-нет посмотреть на новенькую. Как говорили сестрички, почти из Москвы. Открою секрет – где Винница, никто не знал. Но решили – недалеко от Москвы.

Я в халате да с зеркалом у кресла выглядела неплохо. Сестрички говорили – ну почти как Верка-доллар. Узнала, что Верка-доллар известная фарца[31]31
  Фарца – торговля валютой и одеждой иностранного производства. В СССР преследовалась вплоть до… (хотя в ЦК и КГБ почти все жёны имели своего «домашнего» фарцовщика).


[Закрыть] и имеет уже третью ходку[32]32
  Ходка – отбывание наказания в местах заключения, будь то тюрьма или лагерь (в лагере лучше).


[Закрыть]. А отличается красивой фигурой и точёным лицом.

– Медицинский феномен, – говорил старенький Липшиц. – С каждой ходкой мадам Вера становится всё краше и краше.

Однажды с Верой-долларом произошёл случай, долго гремевший на весь Дубравлаг.

Неожиданно к воротам лагеря подкатил мотоцикл «Урал», хорошая машина, мы её по репарациям с БМВ «списывали».

В общем, «Урал» подъехал, к воротам подошёл высокий водитель, весь в коже, и начал стучать и ругаться матом. Видно было, что человек – явно не русской национальности. Кричал же следующее:

– Хочу немедленно, ё… твою мать, моя жена Верка, б…, б…, б… Я деньги делал майору-прокурору, пусть мне даёт Верочку вит, вит[33]33
  Вит – быстро (фр.).


[Закрыть].

Всё это сопровождалось бестолковым, сказали бы местные спецы, матом. Но мотоциклист продолжал бесчинствовать ещё около часа.

В это время в лагере шли лихорадочные переговоры. Охраны – с начальством. Начальства – со штабом Дубравлага. Штаба – с Центром, то есть с Москвой.

А мотоциклист охрип, осип, исчерпал весь запас русской лексики и неожиданно успокоился, заявив напоследок, что он французский гражданин и живёт в свободном мире. Долил из канистры бензина, положил у крыльца свёрток внушительный, неожиданно быстро сел на свой «Урал» и – исчез.

Через два часа был получен из Центра ответ. Так как весь регион Мордовии, используемый под трудовые лагеря, в том числе и КГБ СССР, является запретной для посещения иностранцами зоной, то визит в этот регион иностранца, да тем более француза – страны НАТО, – совершенно исключён и быть не может. Скорее всего, это провокация грузинских или московских (что одно и то же) фарцовщиков проверить условия содержания заключённых.

А так как условия содержания полностью соответствуют решениям Совета Министров СССР и нормам МВД СССР, то никаких беспокойств лагерная администрация проявлять не должна.

Приватно было указано: Верке-доллару на всякий случай создать улучшенные условия содержания. Тем более что срок её заключения истекает через 7 месяцев.

С пакетом, что этот «провокатор» оставил у лагеря, была целая морока.

И я сдуру вовлеклась, ляпнула – в школе мы проходили французский. Вот именно, проходили, не учили. Да и словаря французского не было. Поэтому я схитрила. Переписала, что находилось в пакете от этого «натовского» провокатора, указывая названия-этикетки. Короче, было много колбасы, называется «чуриса», ветчина, сыры с жутким запахом по имени «камамбер», много печенья и шоколада. И ещё три шарфа умопомрачительных, шёлковых и два пакета презервативов. Я вначале решила, что это шоколадки. У нас такие продавали, кругленькие, завёрнутые в золотую бумагу.