Текст книги "Игры с адреналином"

Глава IX. Французская опупея

Как я уже упоминала, в каждой семье «это» есть. То есть – секрет. Про происхождение, предков. Ежели внимательно в родословных наших покопаться, то «ой» и «ай», чего только не окажется.

Так и у меня в семействе. Но все молчат, и папа, и мама. А мне что, больно нужно? Вот и нет. Мне и так хорошо. С танцами (падеспань), волейболом, влюблённостью и профессией, наконец.

Что это такое, моя профессия, я по-настоящему поняла только после лагерной мордовской больницы. Когда из желудка оперируемого вместе с Липшицем доставала вилки, ножи, шахматы, домино, Боже, даже вспоминать не хочу, откушенный палец.

Но иногда что-то кольнёт. И когда утро, и папа уже у своих вагонов, а мы с мамой сидим, пьём чаи краснодарские и разговоры ведём разные.

Один раз я и привязалась. Да просто так, от нечего делать. Сырник уже съела, чаёк заварила и к маме начала приставать. Мол, что, как и когда. И правда ли, что мы из знатного польского рода (всё хотелось мне быть из семьи князей Радзивиллов). Конечно, дурочка. Но спрашивала так тихонько. Вроде даже невинно:

– Ма, а ма. Вот скажи, почему папа мой – блондин, ты – совершенный «блонд», а я чёрная, как румынская цыганка. Или, как меня в детстве дразнили, житомирская еврейка.

Мама смеялась, но однажды вдруг меня позвала на кухню. Конечно, где у нас в СССР все серьёзные разговоры. На кухне, где же ещё.

Была она какая-то не то взволнованная, не то озабоченная. Или обеспокоенная. В общем, немного растерянная.

Я заставила себя стать серьёзной. А мама села у окна, долго разглядывала клеёнку, посматривала иногда на меня так испытующе.

Мне показалось, в партию, что ли, мне предлагает. Или по стопам Лёвки – в Израиль.

Кстати, туда – ни в коем случае. Недавно наш один профессор, Рафаил Евгеньевич, подал заявление. На отъезд на (теперь это так называется) историческую родину. Боже, как его на собрании ругали. Издевались. Исключили из профсоюза. Потому что он был беспартийный. Кафедру передали другому профессору – Бабаянцу. В общем, ужас. Все кричали, мол, куда едешь. В гнездо сионизма. За колючую проволоку расизма. В самую жаркую страну капиталистического омерзения.

Ну, что говорить! А Рафаил Евгеньевич стоял спокойно, только поглядывал на выступающих. А одного, нашего студента, а ныне ординатора поселковой больницы, не удержался, одёрнул. Сказал неожиданную фразу:

– Вы, Андрей Сергеевич, после моего отъезда только не путайте правый желудочек с левым.

Все засмеялись, и собрание единодушно приняло решение: осудить категорически профессора Рафаила Евгеньевича, изменника страны, давшей миру Пирогова, Зильбермана, Левшина и, наконец, Владимира Ильича Ленина.

Самое неожиданное случилось после собрания. Вдруг все окружили «изменника Родины и отщепенца», начали хлопать его по спине, обнимать. Появился неучтённый спирт, разбавленный, и собрание стихийно превратилось в вечер проводов «першего нашего другана, прахвессора Рафаила Евгеньевича». Все Рафу хвалили и целовали.

В общем, мама молчала-молчала, а потом всё-таки тихонько так сказала:

– Дочка, я очень виновата, скрывала столько лет от тебя наших родственников. Слушай внимательно. Знаешь, конечно, такую страну – Францию. Ещё бы. Так вот, уже давно в этой стране живёт моя двоюродная сестра Мария Моисеевна Коц (или по-французски просто – мадам Мари) и её муж – Иосиф Маркович Коц. Мы, все наши родственники, с ними никакой связи никогда не поддерживали. Так лучше, мы думали. А вот меня всё время свербило – предала, предала я память предков!

Ну да ладно. Неожиданно получила письмо от Маши. Смеялась и плакала. Она по-русски совсем плохо стала писать. Забыла! Ох, ох и ох.

Потом дам тебе прочесть. А смысл письма простой. Сейчас уже и СССР на ладан дышит, год-то 1987-й. Уже можно туда-сюда и обратно. Вот ты и приезжай до нас. Мы под Парижем, в маленькой деревеньке, уже пансионэры и очень по вас со-скучивши.

Вот так, дочка. Мы не Радзивиллы, как ты мечтаешь, но семья наша до Гитлера (чтоб он сдох) жила в Польше, в местечке Дерибуж, мы были мельники, и уж чего-чего, а хлеб был всегда.

Так что я решила. Мне, конечно, ехать в эти Европы совершенно уже невозможно. И здоровье, да просто боюсь. Чего – не знаю, но боюсь и всё. А вот ты – другое дело. Ну и что – незамужняя. Но ведь была. А там, во Франциях, может, и сложится судьба. Французы – они такие.

И мама чему-то вздохнула. Да и у меня тихонько так мысли заскреблись. Ну что сидеть здесь. Денег в больнице нет. Перед больными стыдно, мол, приносите полотенца да, ежели есть, перевязочный материал. Вечно челночницей не наездишься, либо бандиты обкрадут, либо государство теперь «незалежное» всё отберёт. Да и личная жизнь пока продолжает пробуксовывать. И Лёвка уже во своём «незалежном» Израиле.

А-а-а чё, как мама говорит, Матка Бозка. Вот возьму и поеду. Там медицина отличная, да у меня родственники оказались. Нет-нет, как в старом анекдоте: «не знаю, о чём вы, но ехать надо».

* * *

Оформление произошло на редкость быстро и без каких-либо затруднений. Видно, мой бывший вербовщик из КГБ сам теперь работает челночником и ему некогда разыскивать какую-то там «Кукорехину», чтобы снова заслать её подальше. В Магадан, например.

Конечно, всё меня оглушило и завертело. Ещё бы! Париж, вот он. Кто-то сказал, увидеть, мол, Париж да умереть. Ну уж нет. Так всё здесь красиво, а вот описывать не буду. Я перед отъездом начиталась этих описаний. Все с какими-то вывертами, вздохами, ахами. Сразу видно, экзальтированные пишут.

Мне неожиданно стало грустно. Так бывает со мной. Вдруг в минуту радости, на майской демонстрации, например, меня охватывает какая-то печаль. Почему? Я-то доктор, должна знать. Видно, не хватает окситоцина[52]52
  Окситоцин – гормон, отвечающий за телесные функции, такие как душевное спокойствие, радость, великодушие, добросердечие.


[Закрыть].

В голове сразу замелькали, зароились, загудели слова и рифмы. Мол, как это здорово – я – в Париже. А в то же время слова складывались в стишок, в котором Париж-то Парижем, а видно «окситоцина» явно недостаёт. Я тут же стишок записала. Первый в моей тетрадке.

Первые впечатления

 
Ах, Париж, ах, Париж.
Монпарнаса высь.
Рвёшь ты сердце мне,
Париж черепичных крыш.
 
 
Мидинеток[53]53
  Мидинетки – сотрудницы офиса, в основном секретарши (фр.).


[Закрыть] каблучки
И в пупке кольцо.
Мне сначала показались
На одно лицо.
 
 
Лишь со временем различья
Вдруг придут ко мне.
Так бывает часто в жизни —
Будто ты – во сне.
 
 
И стоишь ты на Фурманном[54]54
  Фурманный – переулок в городке Зыбково.


[Закрыть],
Не на Гранд-Арме,
И бежит так мне желанный
Не ко мне.
 
 
Так вот очень непонятная
Жизнь во Франции моя.
Кто-то подарил экскурсию
Выходного дня.
 

Началась моя французская эпопея. Или можно иначе назвать, как это звучит в начале главы. Вот именно, «опупея». Почему – это дальше.

А первое, что я увидела, – объявления у встречающих. Дядечка в летах держал плакат, на котором крупно было написано по-русски: «Луллу Кукорина».

– Это я, это я, – краснея и крайне неловко себя чувствуя, прошептала.

Мне казалось, весь аэропорт смотрит на меня, приехавшую, нет, не умирать в Париже, а лечить народ здешний, да и, может, составить, наконец, личную жизнь.

Встречающий оказался моим двоюродным дядей Иосифом Марковичем Коц – так он представился. Говорил по-русски, конечно, но обороты речи были странноватые.

Мы мчались на хорошей машине (для меня – всё хорошо, а уж дороги!). Влетели в город, написано – Антони, к дому в два этажа.

– Вот, Луллу, это наша дехевенька, ето дом ходной, – проговорил, картавя немного, дядя Иосиф и потащил меня в дом.

Я же хотела на секунду, но остаться одной для разрешения необходимости, скажем, пустяковой. Но сказать дяде Иосифу не могла, а просто, закусив губы, тихонько оглядывала участок в поисках будки под известным всем названием – сортир. Будки – не было. Катастрофа надвигалась.

В доме в зальной комнате стояла немного полная, несколько согнутая (артрит и артроз – мелькнуло у меня) женщина. Хозяйка дома, моя тётя, жена дяди Иосифа, называлась Марией Моисеевной. И тоже Коц.

Вот она оказалась просто молодец.

– Ой, деточка, иди-ка скоренько писать. У нас на каждом этаже по два туалета, слава Богу. Один – для гостей. Но ты – своя, писай в любом, куда быстрее добежишь.

Прошла неделя. А у меня она сродни жизни. Как всё понеслось, полетело. С ног – на голову. И наоборот.

Выяснилось главное. Откуда я, какого роду-племени. Вот что получилось, как говорили у нас на лекциях по химии, «в сухом остатке». (Только не ахайте и не падайте, я сама первые сутки прийти в себя не могла. Хоть и врач – то есть должна бы себя в руках держать.)

Вообще-то можно бы всё, что узналось, и не рассказывать. Я думала. И решила – нет, надо рассказать. A то будет предательство и мамы моей, и вообще – рода-племени.

Ну, немного о моей двоюродной родне, что меня приютили.

Тётя Маня, или, как её называл Иосиф Маркович, «Маняша» (это Ленин так сестру звал), была толстенькая, маленькая, крепенькая и всем руководила. Очень это дело, руководство, она любила. Волосы красила в иссиня-чёрный цвет, губы всегда должны быть помадой тронуты.

Иосиф Маркович, которого она всегда звала однозначно «Боня», был тоже толстенький, маленький и до крайности энергичный. Правда, я заметила, тихонько матерился.

Фамилии моих родственников были просты – Коц. И всё тут. Как сказали бы любители словесности – этим всё сказано.

Я уже, честно, начала лихорадочно размышлять, но не успела. Тётя Маня мне всё нарисовала. «Картина маслом». Вот какая складывается панорама, рассказывает моя тётя.

– Ты, деточка, слушай. Ведь всё это нужно бы записывать. Но мы люди не письменные, так что – запоминай.

Мы, Шапиры, как и родня Бони, Коцы, жили в местечке близ белорусской границы. Но – в Польше, пока не пришла к нам незваная. Не дёргайся, Боня, мы – во Франции. Здесь уже НКВД бояться не надо. Других начинай опасаться, – и она многозначительно на меня посматривала.

Я ничего пока не понимала. Но уже уяснила, что мы – Шапиры. Ничего себе!

– В общем, пришли советские войска, конечно, всё растащили, разрушили. В синагоге сделали чулочную фабрику. А мы оказались в Архангельской области, чтоб её жителям было хорошо. Нам же там было плохо.

Вот когда нас собирали, твой дед, папа твоей мамы Ксении, Лев Львович Шапиро, правильно поступил. Взял так крепенько Ксению и сказал: уходи ближе к Москве и никому ни в чём не признавайся. Говори только по-русски, и – обнимаем тебя все.

Вот так твоя мама Ксения оказалось – но не ближе к Москве, а под Винницей, встретила хорошего парня Ивана и стала враз Кукорина.

Мы же прошли многое, что и врагу, как говорят, не пожелаешь. Я бы – пожелала. Но вот видишь. Мой Боня шлимазл, но под моим руководством и наблюдением всё-таки и домик вот построил, и даже родил сына Осю. Мы тебя с ним познакомим. – И тётя Маняша на меня почему-то многозначительно посмотрела.

А Боня был на кухне, но время от времени вбегал и спрашивал озабоченно:

– Манечка, масло виноградное или какое? А соль – в конце или сразу?

На что получал чёткие, сердитые указания. Я поняла – делается французский салат.

Значит, что же это получается? Что мы были Шапиры, и я в том числе.

– Тётя Маня, – не утерпела я, – так что, мы все евреи?

– Нет, деточка, малайцы! А кто ж ещё. Твоя Ксюша, вернее – наша Ксюша, вышла замуж за Ваню Кукорина, и вот вы и живёте, вроде как и не русские, и не украинцы, и не евреи.

– А кто же мы? – с испугом уже спрашиваю.

– Да не волнуйся. (И не злись, – добавил ей дядя Боня, – лифчик выскочит из сись.)

– Боня, что ты себе позволяешь, ведь девочка из эсэсэсэра, она эти твои шутки не очень-то.

Итак вот, как ни крути, Луллу, а мы все – евреи. А не чукчи, малайцы или татары.

Не успела я отойти от новой моей, можно сказать, исторической конфессии, как на меня обрушился поток уже бытовой, европейской информации. С багетами, рокфорами, фрикасе и кафешками, которые уже давно используются под быстренькие и ничего не значащие встречи и свидания.

Не буду описывать, все всё знают, но каждый возвращающийся обязательно всё будет повторять.

Нет, всё здорово, но! Это не кухня пусть в узкопроходной, но квартире. С чайником и неожиданными соседствами. Я имею в виду, что рядом со сладкими плюшками могут соседствовать кусочки рыночного сала, лук с чесноком и даже – хорошего градуса самогоночка. (Мне вдруг захотелось домой.)

Прошла неделя, немного, может, и больше. Я полностью «определилась». В том смысле, кто, как и почему здесь выживают. А может, редкое исключение, и живут.

Суммируя рассказы моих соотечественников и, главным образом, дяди Бони, вот что получилось. С житьём. Во Франции, стране вина и хорошеньких девушек, главным образом происхождения украинского, русского, реже – молдавского.

Короче, стало это житьё труднее, зажимают где только возможно, и уж кое-как оформить документы на проживание во Франции не катит. В смысле – не дадут. (На что я очень надеялась, полагаясь на тётю Маню и дядю Боню.) Не то что в старые добрые времена. Поэтому сразу же выбрасывай из головы профессию.

Профессия, говорят мне новые знакомые с некоторым даже сладострастием, у тебя теперь одна – унитаз. Правда, в рассказах «унитаз» – имя нарицательное. Но о чём бы мне ни рассказывали искусствоведы, фельдшера, певицы, гитаристы, журналисты (даже), всё заканчивалось унитазом. На иную профессиональную работу принимали людей, близких Франции. Так мне в кафе подружка Танечка-зубнючка, владелица, кстати, гостиницы в Бретани, на берегу окияна, со слезами рассказывала:

– Я в СССР заведовала кафедрой в медвузе, а здесь мне предложили ночную работу по извлечению зубов. Всё остальное, и очень некачественно, делает «врач» из Алжира. А я только могу работать ночью. Эти, кто сидят по регистрации, поиску и помощи в работе, забыли, засранцы, что ночью нужно не зубы рвать после алжирского брака, а заниматься устройством личной жизни. То есть удержанием партнёра. Поэтому я бросила это безобразие и начала удерживать Яна. Вот и результат – гостиничка в изумительном Пимполе. Работы много, но для себя ведь! Для себя! И Ян удерживается влёгкую. В том смысле, что с каждым годом удерживать всё легче и легче.

Так что, Луллушка, руки в ноги, ноги в метро и утром гони по квартирам. Или бабку кормить, или квартиру мыть, или прогулку с паралитиком совершать.

Да не плачь, не плачь. Я вот плакала тоже, а дело-то руки – делают. Ты ж вон какая красивая, пробуй всё, но самое главное – документ. Правильно говорила наша партия в СССР – «без бумажки ты – букашка, таракашка, даже клоп…». Здесь, во Франциях, если у тебя есть «титр сежур» – ты королева.

И наконец. Если никакого выхода (а выходов, ты врач, ты знаешь, всегда – два), то делай шерше мужчин. Французский мужчина прежде всего – способ легализации.

И мне показалось, что в воздухе кафе запахло незнакомыми духами и чем-то неуловимо сладостным. А в окне промелькнула тень с хорошо подстриженными усиками и стеком красного дерева.

Мелькнуло. Исчезло.

Прошёл уже почти месяц. Денег – нет. Боня – Маня и наоборот просто этого не понимают. Но тактично спрашивают. Ищу ли я работу. И что предлагают. И прочие, совершенно дурацкие вопросы, от которых, естественно, ни работы, ни денег не появляется. При этом как-то странно друг на друга поглядывают. (Извините, девочки-подружки, я потихоньку уже стала думать – надо ли из евреев выписываться.) У нас бы давно кем-нито пристроили, а здесь! В том смысле – народу знакомых у Бони – Мани много. Толку же мало, все они евреи и все говорят, какая я – шейнеле медхен[55]55
  Шейнеле медхен – хорошенькая девочка (идиш).


[Закрыть]. А толку? Никто не сказал даже, давай, приходи хоть цветы поливать за деньгу малую. Так и этого нет. Я уже, честно говоря, даже в Париж перестала ездить. Дорого.

* * *

Короче, прежде всего – легализация.

Я обросла знакомыми, которые давали советы. Больше, я чувствовала, они дать не могли.

Например, в Марселе арабские товарищи предлагали вид на жительство. Дёшево. Но мне друзья сказали – до первого полицейского. Проверит твой документ – и едешь в тюрьму. Надолго!

Вариантов, таким образом, пока нет. Вернее, нормальный путь, верный, не ловленный – только брак. С французом. Фиктивно. За деньги. (Но небольшие.)

* * *

Я свои размышления изложила дяде и тёте, то есть Мане и Боне. Они, к моему удивлению, приняли этот «фиктивный вариант» на ура. Предупредили об опасностях.

Первое, может оказаться проходимцем. Воспользуется твоим положением, чего-нибудь и украдёт. И смотается.

Второе, во время подписи брачных документов может поднять цену.

В-третьих, где вообще взять деньги?

– Мы же с Боней, ты видишь, сидим на нищей пенсии, да ещё ты у нас стала жить. Это и вода, и электричество, и телевизор, и питание.

Нет-нет, Боже упаси, что мы тебя или Ксению с Иваном упрекаем. Нет и ещё раз нет. Ты же видишь, мы с большим удовольствием и даже любовью. Но ведь у нас так всё нелегко – просто вот ежели бы ты, деточка, по дому помогала ну хоть за счёт душа, шо на тебя льётся, то и было бы другое дело.

А что до идеи делать документы «через брак», то всё это давно известно. И мы против, но поддерживаем. Но надо советоваться. А лучше Аси Гофштейн никто совета тебе не даст. Как говорится, Ася – это не голова, Ася – это в СССР – Совет Министров и Президиум одновременно, чтоб Боня мой был здоров. Ещё за Аськой ухаживал, сволочь паршивая, – неожиданно вскрикнула тётя Маня.

Я выронила чайную ложку. Боня – расплескал кофе. (Нет, здесь тоже в шкафах, видно, о-го-го сколько скелетов.)

– Вот я расскажу тебе, девочка, за эту Асю Гофштейн. Ты когда-нибудь видела женщину, что выходила замуж четыре раза? Да, ты права, бывает. Но за одного и того же мужа, а? Вот эта много-единожды-мужица – наша Аська. Только с такой еврейской головой возможно то, что она делает. Да-да, не смотри на меня, Боня, ты всю кров из меня выпил. А я, видишь, даже ещё делаю кугель для вас и форшмак для всех.

– Ну, положим, форшмак всегда делаю я, – миролюбиво проговорил Боня.

– Да, делаешь ты. Но это – не форшмак. Это гойская закуска для твоей водки. А у меня таки форшмак… – И тётя Маня ещё долго рассказывала, как она потеряла всё здоровье, друзей и подруг. Родину, наконец, из-за этого тырыва[56]56
  Тырыв – грубиян, невежда, идиот (идиш).


[Закрыть].

– Так вот, деточка, про Асю. Ася, конечно, приехала в Москву из славного города Мухосранска. Ни жилья, ни родственников, ни друзей. Ну, почти как ты – к нам (не очень-то тактично, но я уже давно чувствую, что тётя Маня – сама из Мухосранска. Или ещё того чище – из пиз…струйска).

– И что ты думаешь? Через несколько дней Аська выходит замуж за Женьку Гофштейна. Который живёт в коммуналке, конечно, в комнате. И один, и не женатый ещё.

Конечно, прописка-редиска. Любовь-морковь, в общем, жизнь пошла. Женька, наш знакомый, недалеко от нас жил. Занимался «большим гешефтом» – писал фельетоны в «Вечёрку» («Вечерняя Москва») за пищеблок и вообще, за питание трудящихся. Зарабатывал. Иногда били. Тогда он ночевал у нас.

Короче, что делает Аська. Через год разводится с Женькой, мотивируя слабостью интимных отношений. И требует у Моссовета жильё, ибо её уже бывший муж не даёт ей спокойных ночей в маленькой жилой площади без отделения.

Женя ходил тоже и объяснял, что творческий процесс над фельетоном из-за этой стервы Аси приобретает негативный оттенок. В общем, попахивает не здоровой советской критикой, а очернительством. Что не соответствует.

Таки что! Развели, конечно, и дали Аське комнату, за выездом. Где-то у метро «Бауманская». Там ещё Бауманский МВТУ. Студентов много, не протолкнёшься.

Прошёл год. И вдруг Аська сочетается браком с… да, конечно, с Женькой Гофштейном. Объясняет, по причине одиночества Евгения, фельетоны которого стали на редкость косноязычны. Моё тело – вклад в газетную индустрию – объясняет. И верят!

Что ты думаешь, деточка. Их сочетали, будто не видели, что Аська – вылитая аферистка. Но мало сочетания. Она теперь сдаёт две комнаты, а, Боня! И требует двухкомнатную квартиру. Шоб одна комната была для творчества, ибо она, оказалось, начала учиться пению. И ещё на втором курсе музыкального училища. Или консерватории. В общем, получает двухкомнатную квартиру и одного фельетониста.

Затем уже по накатанному пути: развод с Евгением теперь уже по причине, оказывается, национальной. Видите ли, она, Аська, в душе русская, и сионизм ей переносить тяжело. Развод, и делят двухкомнатную на две однокомнатные.

Короче, она с Женькой-шлимазлом разводилась четыре раза. И столько же сочеталась. Последний раз в четырёхкомнатной на Токмаковом. Где это, ты, девочка, не знаешь, ты не москвичка.

Уверена, лучше Аськи твой вопрос никто не решит. Боня, запиши в книжечку – Асю с Жаком пригласить на четверг, да пусть захватят бордо прошлого года да ножки маринованные. Какие, какие, конечно, куриные.

Я протирала пыль и ждала этого четверга.

Постепенно всё у меня сложилось. В том смысле, что здесь я не останусь. Дома и работа будет, и мама – что ещё.

Но себя попробовать нужно тоже. Поэтому трэба найти работу. Но вначале – документы.

Итак – ждём Асю.

* * *

Ася оказалась совсем не такой, что я представляла. То есть я думала о пройдошливой женщине многих лет, маленькой такой, как мышонок. Мол, незаметная, везде пролезет и комнат, сколько надо, обменяет.

Оказалась Ася высокой стройной женщиной, немного блондинка, чуть крашенная. Выражение лица сочетало строгость с некой долей доброжелательности.

Вообще, честно говоря, я дядю Боню неожиданно поняла – да, этой Асей Гофштейн можно увлечься. И ещё как. Но заслуживают уважения и те нечеловеческие усилия, которые тётя Маня предпринимала, чтобы, как она говорит, «оставить этого идиота в семье».

Выпили вина, конечно. И салат был на редкость удивительный: памплемус, креветки, авокадо, лимон. Да, думала я, жалко, в нашей Виннице ни памплемус, ни авокадо, ни креветки – не произрастают.

Обсуждали, конечно, меня.

– И что, – оценивающе оглядев который раз мое стройное ещё тело, начала изрекать Ася, – такая красивая не может найти себе пару пустяков – вид на жительство? Это мы сделаем на раз. Слушай сюда Луллу. Путь только один. Верный. Честный – по сравнению с другими.

Не ловленный. Это – брачный союз. С мужчиной французской нации. Фиктивный. За деньги.

– Но за какие деньги. У меня их пока нет, можно сказать, ни копейки. Или сантима! – не удержалась я.

– Ха, узнаю широкой души нашу Манечку и рыцаря Боню! (Видно, старая вражда, ревность и ещё многое другое продолжает кипеть в котле страстей.) В общем, давайте посмотрим реальность. Прежде всего – риски.

Можно «попасть» на мужчину, который не согласится и потребует больше денег. Не даёшь денег – начинает шантажировать.

Можно «попасть» на мужчину, стремящегося превратить фиктивный в реальный брак. А оно тебе нужно? Вот и я так думаю.

Опасно, если у нашего «объекта» есть дети, оставленные ему предыдущей женой. И он ещё начнёт требовать хорошего ухода за детьми и в конечном итоге – развода с тобой и алиментов.

В общем, тётя Ася нарисовала такую ужасную картину, что «вид на жительство» – да ну его! Немедленно билет на автобус (самый дешёвый вид международного украинского транспорта) и бежать, бежать, бежать. Не нужны мне ваши Франции.

Ася меня оглядывала и, видно, была довольна испугом.

– Хорошо, теперь давайте по делу. У Мани есть сын. Примерно твоего возраста. Ну, так лет тридцать пять – сорок. Женат не был. Детей – нет. Работает по торговой части (тут Маня с Асей переглянулись). Какие гарантии? Ну-с, это хоть дальний, но твой, Лулка, родственник. Поэтому на определённую долю порядочности надеяться следует. Хотя от этих Коцев… (Видно было, бурлил котёл и страсти не выплёскивал. Но!)

* * *

Ося Коц, сын Марии Моисеевны и Иосифа Марковича, оказался, к моему приятному удивлению, хорошей структуры молодым человеком. Этакий мужчина высокого роста. Худой. Нос выдаёт породу. Правда, меня немного смутил его взгляд. Вернее, взгляда я так и не установила, так как он смотрел куда угодно, только не на меня. А ежели на меня, то мельком и уж точно моего взгляда не искал. Ну, думала я, стесняется.

А его папа и мама в наш процесс «сближения» не вмешивались. Всем руководила Ася Гофштейн. Её супруг тоже был. Теперь его зовут, кстати, не Евгений, а просто и скромно – Жак.

Он за весь вечер судьбоносного, можно сказать, знакомства не проронил ни слова. Но бутылку бордо выпил всю и быстро. Чуть только порозовел. Тётя Маня хмурилась. А Боня принёс куриные мексиканские ножки, уже поджаренные. Это было вкусно.

Разговаривали разные разговоры, к чему я не очень-то была подготовлена. В общем, этакая светская беседа. Говорили про стихи, и я прочла моего Романа. Все удивились, никто ничего подобного не слышал. Постепенно я осмелела. А когда «девушка» смелеет да чувствует взгляды и внимание, то хочется поражать. А чем, помимо попы. Конечно, стихами. Не прозой же.

Я прочла стихи про огурца. Ося шептал – ещё, пожалуйста.

Ах, ещё! Да без проблем. И читаю про огурец:

 
Как бы ни был он посолен,
Хоть в какой ни рвись он бой,
Огурец в воде солёной,
Огурец в воде солёной,
Огурец в воде солёной
Остаётся сам собой…[57]57
  Марина Алиду. Переработка – М. Казарновский.


[Закрыть]
 

Говорили обо всём. Что, кто, когда родился. Как дороги старые родные места. Ася неожиданно вспомнила Ленинград. А я тут же прочла:

 
Этот город – как Бог,
Исчезает в тумане предел его.
Дарит чувство полёта
Дыханье могучей реки.
 
 
Этот город – как Бах,
Шевеля лишь оттенками серого,
Лепит только из них
Ре-минорную фугу тоски…
 

Вот так прошёл этот вечер. Ося ушёл вскорости, тряхнул мне руку, посмотрел куда-то в пол.

После ухода Ася подвела итог «предбрачной» церемонии и стратегию на будущее. Как ни странно, мне начало это нравиться. Маня и Боня в один голос запросили мои впечатления об Осе.

А чё. Впечатления были положительны. Я им это и высказала. И вдруг почувствовала, что становлюсь уже не приживалкой для протирки пыли и получения упрёков и, иногда, этаких взглядов Бони, а может, даже и невесткой.

Хотя мысли мои и направления действий были ясны – документ. Работа. Нет работы – домой. Пусть безденежье. Нас куры своими яйцами прокормят.

Вот так я думала, слушая тем не менее наставления тёти Аси. Которая тоже прониклась! Как это я знаю столько стихов. А когда мы с ней спели неожиданно для всех, в том числе и для самих себя, «…и прежде, чем уйти в далёкие пути, “Жанетта” поправляла такелаж…» и добавили «…купите бублики, горячи бублики…», то уж тут Боня неожиданно для нас поставил на стол «Абсолют» – шведская. Я такой водки никогда не пила. А тётя Маня добавила к мексиканским ножкам холодец с таким количеством чеснока, что Женя, то есть Жак, завопил:

– Что ты, Маня, делаешь! Мне завтра на работу. У меня в 11.00 уже начало процесса (адвокат).

– Вот и хорошо, – заметила Ася. – Все с твоим выступлением согласятся немедленно, только дыши открытым ртом в сторону присяжных, и процесс ты выиграл.

Что предложила Ася. Чтобы не было в дальнейшем неприятностей у Оси и у Луллу, нужно:

– Им встретиться в кафе, днём. Жак занят, а я свободна – я вас буду фоткать. – Да-да, так и сказала – фоткать.

– Сфотографироваться дома у Оси: в ванной, в туалете, на кухне, в спальне, в садике, с соседями. Эту миссию я беру на себя. Хотя, может, под душем тебя будет фоткать Ося. – Дядя Боня хихикал. Я даже не краснела. Чё там, всё же фиктивно.

Встретились в кафе. Мне было хорошо. Не одна. Со здоровым, спортивным, видно, мужчиной. Заказали кофе и пирог с яблоком. Ося – платил. Меня Ася предупредила – во Франции может быть всякое. То есть – платит за кофе каждый. Это было так нелепо, что я и удивляться не стала.

Ася нас фоткала, мы – смеялись. Весело мне было, я уже вроде бы одной ногой шагнула в законную, легальную и такую весёлую французскую жизнь.

Ося попросил называть его «мой маленький бычок». А меня он будет называть черепашкой, водомеркой или чирикалкой. Это – от времени суток – вполне серьёзно произнёс Ося и тихонько тронул мою руку. Честно, ну вот совсем честно – мне это не понравилось. У нас же всё фиктивно. Кажется, ни меня, ни этого Оси Коца нет. А так, фикция, туман один сиреневый. Какие уж здесь касания-прикасания, да и что дальше?

Дальше Ася подсела к нашему столику, попросила ещё один пирог с яблочным повидлом (вкусно) и сообщила. Что в среду будет фоткать нас в доме у Оси. Чтобы всё было натурально и естественно. Надо показать меня соседям, одному другу и гардьену. Последнему – обязательно, так как он докладывает всё полиции.

Ося улыбался и разглядывал мои коленки. Да чего смотреть, я же в брюках. За кофе и пирог платил Ося. Это – немаловажно, денег у меня не было совершенно.

Далее пропускаю месяц, и, о, наконец в мэрии городка, по-моему, Антони я и Ося подписали какие-то бумаги, и мы поехали к моим дяде и тёте, а по совместительству – маме Оси в дом, пыль на двух этажах которого я протирала со всем вашим усердием.

Всё было чинно и чопорно. Салфетки, не гнущиеся от крахмала. Хрусталь. Серебро. Позолота бокалов.

И чего при всём при этом Коцы не могли найти Осе жену? Да сотни. И в очередь. И разных конфессий-наций. Только мигни.

А Ося не мигал. Улыбался и смотрел вбок.

Но мало бокалов и салфеток. Были ещё и гости. Конечно – Ася со своим Жаком. Затем трое мужчин, говоривших по-русски: Пиня Валов, Моня Чекин и Юзик Чехин. Они вели себя скромно, выпивали умеренно и всё время спорили между собой за политику. Мой «муж» сидел за столом, улыбался и смотрел в скатерть. Я, естественно, сидела рядом. С Осей сидела и мама. Я уже слышала, что мама может и далее сопровождать отпрыска, вплоть до окончания брачной ночи.

Иногда она тихо говорила:

– Вытри рот и смотри на Луллу.

Что Ося выполнял безропотно. Так и прошла моя «свадьба».

* * *

Далее пошёл отсчёт браку. Ибо мы, в основном Ася, договорились. Получаю я документы, и через шесть месяцев разводимся. Например, по несходству политических воззрений.

А пока я, одолжив толику денег у Оси и Аси (вот удивительно – дали), сняла где-то на Мюэтт комнату под самой крышей. И тут же нашла работу. Неожиданную.

Я гуляла в скверике, любовалась голубями да белками. Неожиданно с соседней скамейки такая милая дама спросила, не русская ли я. Получила утвердительный ответ. Разговорились. Увиделись в скверике и на следующий день. Конечно, слово за слово и предлагает мне эта дама:

– У меня и моих подружек дети-погодки. Всего семь детей. Ни в коем случае мы, мамы, не хотим, чтобы они забыли или, вернее, не знали их родной язык – русский. Занималась с ними княгиня Бранницкая. Но она уже очень пожилая, и речь у неё, как бы сказать, очень уж правильная. Нам нужно посовременнее, что ли. Как вы на это смотрите, заниматься с нашими детьми?

Я смотрела положительно и приняла детей в своей мансарде. И вновь вернулась в Крым, Малоречку, свой малышковый восьмой отряд.

Уже через неделю все дети дружно говорили «а шо», «разумеем, пани Луллу» и «це дуже гарно».