Текст книги "Игры с адреналином"

«Ясно», – отвечаю, а сам не понимаю ничего. При чём здесь моя Бронька?

«Вот ежели тебе ясно, как комсомольцу, советскому гражданину, лейтенанту и спортсмену, то я вилять около не буду, а говорю тебе как мужик мужику: тебе с твоей еврейской супругой брак нужно расторгнуть».

Эх, эх, до сих пор жалею. Нужно мне было ему сразу смазать по роже. Уж точно зубы бы вылетели, я это умел хорошо в те времена. Жалею. Давай ещё по одной…

«Юрий Долгорукий» таял, и его уже оставалось немного. А хмелю – ни в одном глазу.

– В общем, стал он меня давить. Но я ж – крестьянский сын. Значит – упрямый. Палку, конечно, не перегибаю, а тихонько так, вежливо, можно сказать, даже культурно объясняю этому м…у простые истины: «Трое детей – без отца! Кем они вырастут? Да и меня моя Броня устраивает по всем параметрам. В общем, об этом самом разводе и речи быть не может».

Тогда эта гнида приводит последний, очень веский аргумент. «Ты, – говорит, – знаешь Поскрёбышева?»

«Да, – отвечаю, – секретарь бессменный товарища Сталина».

«Так вот, разошёлся со своей женой-еврейкой. А Андреева знаешь?»

«Да, член Политбюро».

«Разошёлся с женой. И тоже – еврейкой. Молотова, наконец, знаешь?»

«Наш министр иностранных дел и правая рука товарища Сталина».

«Да, да, не ухмыляйся. Расторг брак с еврейкой. Вот так вот. Первые люди государства, можно сказать. А поняли существо текущего момента. Прочувствовали указание товарища Иосифа Виссарионовича об капиталистическом окружении с явным сионистским уклоном. А ты! Да, не спорю, хороший футболист, хороший парень. Комсомолец. И упираешься, как… не, не знаю кто!»

И всё-таки я выстоял. Уж и угрозы пошли в ход, мол, не поедешь на игры в Англию. А то гляди – из команды отчислить можно. Незаменимых у нас нет!

В общем, этак часа три он меня мучил. Просил подумать. Обещал заехать.

Да не заехал. Получился вот какой калейдоскоп. Мы играли с «Динамо» Тбилиси, и нужна была им ничья – тогда второе место и серебро. Нам же – победа, и тогда – первое место и золото, а на второе выходила команда армейцев.

Ты представляешь, я на последней минуте забиваю гол. Впервые видел, как плакали сразу трое: Пайчадзе, Дзяпшба и Антадзе. Мы в раздевалке, конечно, по традиции бадейку шампанейры и хорошо так, от души повеселились. Эй, молодость, где ты?

Мы помолчали и пригубили уже только пива. Меня так захватил рассказ, я всё видел, я был на этой игре. И даже помню, как Васю Поперечного на плечах несли в раздевалку.

– А в раздевалку вдруг вошёл наш министр, Игнатьев, поздравил нас. Мы-то уже пьяненькие. И вдруг входит сам Лаврентий Павлович Берия. Стоит. Хмурый. В помещении слышно, как вода из душевого крана капает. Затем улыбнулся. «Ну, – говорит, – бандиты вы. Я так болел за своих земляков. Однако делать нечего. Сильный – он и есть сильный. А ты герой, – на меня смотрит, – что хочешь?» Я же в подпитии, да кураж потом. Подумать даже не успел, как ляпнул: «Хочу, – мол, – чтобы меня с моей Бронькой не разводили».

Ребята из команды – в хохот. Они-то ничего не знали. Берия плечи поднял – конечно, он тоже ничего не понимает. Наш же начальник команды ему на ухо шепчет.

«Э-э, – Берия так презрительно рукой махнул. – Эти чиновники святее Папы Римского хотят быть. Забудь, Василий, и в Англии забей. Это твоё обязательство лично мне». С тем и ушёл. А мы, естественно, шампуську допили и поехали, уж не упомню к кому, продолжать. Так утром еле-еле приполз. Сильно тогда нарушил спортивную форму. Но быстро и восстановился. К Англии был как огурчик. Историю же эту я забыл, а замполит меня зауважал очень. Решил, рука у меня на самом-самом верху. Тут же предложил в кандидаты ВКП(б) вступать. Прямо без очереди. И, мол, сам обещал мне характеристику. Вот что значит фортуна и «сионистская карта», ежели её правильно разыграть. Ха-ха-ха.

Поехали мы, в общем, на игры в Англию, а Броня моя осталась, естественно, дома и, естественно, снова в интересном положении.

А в Англии приключилось вот что.

Но сначала о составе. Обслуживали нас по полной программе. Врачи, массажисты, повара, диетолог даже был, само собой, замполит, тренера, по хозчасти народ. Мы уже были опытные. Знали, что в хозчасти человека два-три из органов, и не придавали этому особого значения. Мол, так всегда было и, вероятно, всегда будет – что за тобой вечно государево око следить будет, где бы ты ни был. Вот уж не думал, что мы до нашей сегодняшней свободы доживём. В смысле воровства, заказухи и полной государственной проституции. Не согласен? Ну, то-то.

Конечно, и от англичан помощь мы получили. Водители автобусов были английские. И приданы нам для стажировки три переводчика-англичанина.

Вернее – переводчицы. Все три были девицами, переводили неплохо, хоть и смешно зачастую. Да нам особо и некогда к их помощи прибегать. Игра, тренировка, отдых, игра и так далее.

Но, конечно, мы ребята молодые, горячие. Нет-нет да на наших англичаночек и поглядываем. Но и в мыслях ничего не держим. С одной стороны – замполит. С другой – те разбитные ребята якобы из хозобслуги. С третьей – тренерский состав. И всё это сверху накрыто посольскими. Их хлебом не корми, а дай пожрать на халяву за счёт команды. Вот они к обеду, как правило, и подгребали. Всё пытались нам лекции читать про ситуацию. Но, слава Богу, тренер был умный. Нас от этого избавил. И правда – у нас одна ситуация – дай победу. За ценой – не постоим. И давали. Я гол свой забил. Но Берии не доложили, видно. И хорошо. Мне в 1953 году всё пытались припомнить якобы дружбу с ним, да всё так и пролетело.

Играем, в общем. Уже время подходит к последним матчам. Уже нужно и «отовариваться». Тогда такой термин был. При посольстве или торгпредстве магазин был специальный. Ну, мы все по списку получили за нашу валюту, неизвестно кому доставшуюся, полный джентльменский набор советского загранкомандировочного. Ты, небось, этого и не проходил. Вот для интереса могу перечислить: шарф мохеровый, два плаща «болонья», рубахи, зажигалки, платки нейлоновые и, конечно, последний писк моды – магнитофон. А мне хотелось бы что-нибудь своей Броньке необычное презентовать. Да что? Я и не знаю. Как-то в холле подходит ко мне стажёрка наша англичаночка. Такая и не очень даже видная. Рыжеватая. Худая. Веснушки. И говорит: «Вы, господин Поперечный, хотите ли какой-нибудь языковой помощи? Я могу оказать вам этот услуга». Я смеюсь да оглядываюсь. Но повезло. Я в холле один. Возьми да ляпни: «Знаешь, мол, хочу жене презент, а что – не знаю. Ты купи на свой вкус так фунтов на 5–10. Я же сразу тебе их отдам. Только отдавай так, чтобы мало народу было». Она смеётся: «Я всё понимаю, вы такие хорошие ребята, вас очень берегут ваша полиция. Я всё буду делать, чтобы никто не видел». Ну, я сказал сдуру, конечно, и забыл. Так бы и прошло всё, но только перед отъездом, дня за два, иду я вечером в туалет. Он у нас на этаже был. Экономили, гостиницу сняли очень недорогую. Возвращаюсь обратно. Завтра свободный день. А послезавтра – ту-ту. На Родину, значит.

Вдруг в холле меня кто-то за рукав тихонько тянет. А там пальма в углу в большой такой бочке. Вот меня туда затягивает рука. Оказалось – эта самая переводчица, которую я имел глупость попросить о сувенире для Броньки. И шёпотом мне говорит, мол, не надо ничего бояться, мы здесь одни. «Вот вам сувенир для супруги. А денег никаких не надо, потому что я вас чуть-чуть немного люблю». И тихо так смеётся. Я же растерялся. Говорю: «Спасибо». И вдруг поцеловал её. А как зовут – не спросил. Ну, всё и произошло. За этой самой пальмой. В холле.

Ты знаешь, я понимаю извращенцев, которые занимаются любовью в подъездах, в вагонах, в скверах и тому подобное. Такой остроты ощущений у меня никогда не было. И барышня моя всё мне шептала: «Не бойся, я тебя лублу, я сейчас буду немного кричать». Но я боялся. Организм делал своё дело, а в голове у меня мелькали то замполит, то тренер, то сам Берия. И всё казалось, что сверху меня фотографируют. Не мог понять, свои или чужие.

Потом девушка меня поцеловала и ушла. Сказала, будет у неё мальчик, и будет он обязательно известным футболистом. Я был в таком шоке, что на эти слова никакого внимания не обратил.

И к своему номеру пошёл я в полной прострации. Меня даже не очень поразило, когда из двери напротив вышла другая девушка из наших переводчиц. Увидела меня, улыбнулась, приложила пальчик к губам и ушла. А напротив жил один из нашей так называемой хозобслуги. Мы-то жили по двое. А они, что из органов, всегда поодиночке. Вот ведь как.

Утром я пошёл завтракать и всё со страхом смотрю – не читает ли команда какую-нибудь английскую газету. Но команда ничего не читала. Она завтракала и по магазинам. Правда, замполит отметил сразу, гнида, что лицо у меня какое-то опустошённое, как он выразился. Я и возражать не стал.

Говорю, знобит, мол, я бы остался в номере. Но я всё-таки не последний в команде, все решающие мячи в Англии – мои, мне остаться разрешили.

Доктор подтвердил. Мол, лёгкая лихорадка от переутомления. Так я и уехал в Москву. Водителю-англичанину мы традиционно подарили «Московскую особую» и три банки чёрной икры. Девчонкам сложились и купили цветы.

Девочки нас благодарили и плакали. Говорили, что привыкли к нам.

Следующий сезон я играл плоховато. Всё ждал, когда наступит провокация. Я представил, как хорошо одетый господин подходит ко мне и передаёт конверт. А в нём фотографии меня и этой девочки за пальмой. Но прошёл год и ещё, и как-то всё забылось. Только Бронька хвастается перед подругами: «Никто из загранки жене золотую цепь с камушками не привозил. А мой Васька – ну просто сумасшедший. Прямо – джентльмен». Все смеялись и завидовали.

Вот какая история…

Василий Андреевич попросил крепкого чаю у заспанного проводника. Потихоньку светало.

– Гляди, вот мы ночь-то и уговорили.

Я смотрел на Василия и радовался – он был свежий и вовсе не похож на человека, всю ночь вперемежку с водкой рассказывающего истории своей молодости.

– Ну, так что же, Василий Андреевич, и это всё? В чём здесь интрига-то. Ну, случилось. Вы изменили родине с девушкой-англичанкой. Это ужасно, ха-ха-ха. Но и всё. На острый сюжет-то не тянет.

– Да, не тянет, – спокойно сказал Василий и достаёт из кармана пиджака («Версаче», заметил я) плотный конверт. В конверте лежал пригласительный билет. С золотым обрезом. Как водится – со львами. С эмблемой правительства Её Величества королевы Англии и заморских территорий. – Ежели по-английски понимаешь – прочти, – небрежно сказал Василий.

Я понимал и прочёл, что этим пригласительным билетом достопочтенный господин Василий Поперечный приглашается посетить мероприятие, посвящённое крещению его внука, родившегося… числа… года. Церемония состоится в Букингемском дворце, числа… года. Мать-восприемница – королева Англии Елизавета II.

– Я ничего не понял. Что это значит. У тебя внуки в Англии, что ли? И при чём здесь королева?

– Ну, объясню для непонятливых. Посмотри на фото вот этого мужчины. На кого похож?

– Да ни на кого. Это ты лет в 20–25.

– Правильно, только это не я, а лорд Кассельский. И сын он этой самой переводчицы, имени которой я так и не удосужился узнать. Я-то думать ни о чём не думал, когда в 1997 году, уже перестроечном, мне из Спорткомитета передали письмо. Письмо было из посольства Англии в Москве. Поэтому, вероятно, его и передали. Нас обычно в Спорткомитете, в международном отделе, не жаловали. Говорили так небрежно, мол, вам опять, Василий Андреевич, пришло письмо из Аргентины, или Германии, или Республики Того. Приглашают поиграть у них немного, хи-хи-хи. Вот сучье было время, а?

Так вот, в письме излагается моя история за пальмой и её результат: здоровый мальчик. Оканчивает Оксфорд. Занимается политикой. И, мол, она, Девенир, благодарит Бога за эту встречу со мной. Она же из семьи лордов Кассельских, кои, естественно, в каком-то родстве с королевским домом.

Ну, и как тебе, а? Как говорят, недорого и со вкусом…

Да, тут я был ошеломлён.

– А щас же всё просто. Вот я проведу игры в моей школе в Питере и оттуда махну на крестины внука. Может, дадут мне статус лорда. Или пэра, что уж там у них, не знаю.

Вопросов у меня появилось масса. Что, как, кто, где, когда, почему, сколько? А ответов не стало. Поезд «Красная стрела» подошёл к Московскому вокзалу в Питере. Васю встречало человек пять-шесть. Все такие же довольные, весёлые, хорошо одетые. Сели в «Мерседесы» и были таковы.

Правда, перед расставанием дал мне Василий свою карточку. Звони, мол, если время будет, знакомому лорду. Посидим недорого, но со вкусом. Махнул рукой и уехал.

Вот какая история в нашем советском футбольном мире.

5–8/XI 2006 Antony

Три письма

Уважаемый читатель. Я хочу рассказать вам истории о трёх письмах, которые мне довелось услышать в разные годы.

Но вы сами понимаете, когда начинаешь писать какую-либо историю, столько появляется побочных мыслей, идей и фантазий, которыми обязательно почему-то необходимо поделиться с читателем, что я прошу извинений за частые отступления от темы рассказа.

Итак…

С Ярославского вокзала до посёлка городского типа или городка под названием Хотьково хорошей электричкой ходу час тридцать. Правда, хороших мало. Плохими, то есть со всеми остановками, кроме Маленковской и Яузы, гораздо дольше. Этой вот электричкой я и домчался до Хотьково. И имел при себе рюкзак. В нём был весь мой скарб после расхождения с моей супругой Лилей. Мотивы приводить вам не буду. Пожившим, то есть тем, кому за 40–50, – и так всё ясно, а молодёжи знать всю «Войну и мир» с супругой Лилей ни к чему, ещё успеют.

А в Хотьково мой друг Нойман, что проживает там на даче безвылазно, окучивая грядки с клубникой и местных дам (есть и хорошенькие), обещал меня устроить на предприятие. Предприятие было почтовым ящиком, и процесс устройства я опускаю. Думаю, вдруг до сих пор это секрет и враг сразу узнает пути проникновения на сверхзакрытый и особо секретный объект.

Кстати, на объект принят я не был. Лиля, жена моя, перед расторжением брачных уз успела посетить партийное бюро моего родного предприятия и рассказать, какую гниду партия воспитала на горе невинным барышням вроде Лили. А она весом под 90 кг. Этакая вот невинная барышня. А в партбюро, пожившие это знают, хлебом не корми, а «дай подробности». Я и дал! Сразу получил строгий выговор с занесением и культурную беседу с директором.

Директор отметил, как я хорошо работаю и вообще парень – что надо. Посоветовал на выговор внимания не обращать. Мол, три к носу – все пройдёт. И рекомендовал немедленно уволиться по собственному желанию. Что я и сделал.

И вот приехал. В том смысле, что, кроме этого строгача, никакими другими благами государства наделён не был. Начинать нужно было с нуля.

У хозмагазина, что рядом с этим почтовым ящиком, я сидел, пригреваемый осенним солнцем. Курил «Беломор» – последнее, что удалось схватить в квартире, уже теперь бывшей, и думал. Думал я, к своему собственному удивлению, о партии. Это ж надо, думал я, до чего эта партия злопамятна и вредна. Ну получил я строгача. Ну наказан, в качель и кузькину мать. Но нет. Теперь, я понял, гнобить меня эта моя партия будет всю остальную мою жизнь. Вроде как Лиля, туды её вместе с чуть не сказал – партией. Но решил чёрта в болоте не будить и партию всуе не упоминать.

В общем, как в кадрах этого ящика узнали про выговор, так бабёнка-кадровичка забегала туда-сюда и говорит, мол, люди вашего профиля нужны очень, а мест нету. Ждите и позванивайте.

Вот поэтому я и сидел у хозмага и курил «Беломор», хотя вообще я – практически некурящий.

А из проходной вышел народ, и один такой пожилой, то есть в летах, мужчина подошёл ко мне и так жестковато спросил: «Закурить?»

Закурить получил и сказал в этаком приказном тоне: «Давай за мной».

Через несколько минут мы оказались в пивной полутёмной, донельзя грязной, с очередью потных мужиков. Но мужики при виде моего спутника почтительно расступились, и мы получили две кружки пива. Сомнительного, ну да чего там. Пиво!

Мой спутник оказался мужчиной не очень разговорчивым.

– Что, не взяли?

– Да уж.

– В котельную пойдёшь?

– Немедленно.

Так я оказался в котельной. Сутки через двое – формула дежурства. Велено было следить за манометрами, не пить и не водить в котельную невинный контингент, то есть опять тех же барышень. Мне было не до чего. Я был доволен донельзя – судьба мне улыбнулась наперекор партии.

И что самое главное – после двух ночёвок в котельной – я устроился с квартирой. Опять же мой благодетель, а как ещё его назвать, предложил комнату в его квартире. С весьма разумной оплатой.

«Условий не ставлю, – произнёс мужик мрачным голосом. – Ты – не ребёнок и по виду приличный. Ежели что не так, вышибу на улку в любую погоду, понял?»

Тут и понимать нечего. Вот я живу в комнате второго этажа деревянного барачного типа дома 1930-х годов постройки. Правда, с газом и с отоплением. Но есть и печка. Ну какая это благодать. За окном сухой снег бьёт в стекло, а у меня потрескивают дрова в печи, стоит чайник. Много ли надо?! Я с ужасом вспоминаю коробки, картонки, кровати, «хельги», серванты, «горки» и прочая, что пришлось мне перевозить в бытность нахождения с Лилей. С бесконечными переездами в поисках чего? А оказалось, что нужно-то: ложка, миска, кастрюля, кружка. И всё. Всё!!! Как же хорошо я понимать начал собак, что ютятся у нашей котельной или бродят по хотьковским злачным местам.

Ну да ладно. Давайте перейдём к знакомству с хозяином и моим благодетелем. Зовут его Юрий Михайлович. Фамилия настораживает – Липшиц. Он сух, высок, широкоплеч. В общем – здоровый мужик. Подводит немного нос. Мясистый, не очень сформированный. Да неожиданно – веснушки по лицу. Что удивительно для мужика уже пожилого. Выражение же лица было странноватое. Он всегда мрачен, насуплен. А в глазах, как говорят, вселенская грусть. Тонкие губы, все в шрамах каких-то былых сражений, вовсе к улыбке не готовы. Но ежели она и проявляется, то какая-то виноватая.

Сразу же он приказал называть его Михалычем. Это было удобно. А на третий вечер мы перешли на «ты». И как зажили. Ну просто благодать Божья. Правильно говорила моя, в детстве далёком нянюшка: «Нет, милай, безвыходного, а ты не суетися, Бог управит». Вот и управил.

Вечера у нас проходили благостные. Мы сидели на кухне за столом грубой и неряшливой сборки и, конечно, обсуждали проблемы. Экономику – как бы побольше, медицину – все врачи – б…и, политику (тут Михалыч замыкался и даже междометия не вставлял). Про политику вёл беседы только я, считая, что далее котельной меня никуда не отправят. Святая простота! Про спорт – футбол – не наш вид спорта. Конечно, про дам.

Михалыч и здесь был сдержан, но уж я отливал Лиле такие пилюли, что уверен – спалось ей в период моих тирад плохо. Тревожно ей спалось, так мне хотелось думать.

По субботам нашу холостую жизнь нарушала очаровательная медсестра. Не первой молодости, но ещё даже очень и очень. И весёлая, и довольная всегда. С родинкой, что немаловажно. Прилетала, быстро готовила борщ, а пока он доходил, будоража меня убийственными запахами разнотравья и чеснока, дама уединялась с Михалычем в его каморке. Что они там делали?

Но не всё было уж так безмятежно у нас. Михалыч зачастую мрачно сидел с какими-то бумагами. Перебирал их. Бормотал, иногда тихонько матерился.

Меня, конечно, разбирало любопытство. Но я сдерживался. Вид и суровость Михалыча не давали возможности лезть к нему с расспросами.

Но… слово за слово, вечер за вечер, и вот Михалыч мне с пятое на десятое рассказывает: он пытается добиться своей реабилитации за мрачные 1948–1953 годы. Но ничего не получается.

– Всё как об стенку, мать их… – мрачно говорит он.

– А кому ты писал? – спрашивал я.

– Да всем. В прокуратуру по надзору. Председателю КГБ. Генеральному прокурору. Ответ всех сучий. Мол, реабилитации вы не подлежите за отсутствием оснований.

– Ну, хорошо. Так напиши нашему генсеку.

Эта моя фраза враз изменила тихую нашу беседу. Михалыч как взорвался:

– Да, генсеку писать! Мать их всех! Я уже однажды написал. Через это и погубил и всю свою семью, и себя в полном объёме. Хочешь послушать про дурака-идиота советского? То есть про меня. Вот слушай.

Михалыч ловко достал из-под стола поллитровку и начал:

– В 1949 году я учился в девятом классе мужской московской средней школы. Отец мой был профессор медицины в Боткинской, а мама растила меня, дурака, и контролировала ситуацию. И была у нас дружная семья Липшицев, которые ни во что не лезли, лечили людей и были всем довольны. Что до меня, то я доставлял родителям определённые, но не очень уж сильные огорчения. Это по части футбола, которому я предпочитал школу и разные дополнительные нагрузки в виде музыки. Мама волновалась, отец посмеивался, а знакомый наш профессор Левинсон ехидно говорил: «Еврейский мальчик-футболист – это что-то новенькое». Но вот когда собирались гости и меня не выгоняли – девятый класс всё-таки, – разговоры последнее время всё больше велись вокруг пресловутого пятого пункта. Мол, никуда не берут, везде зажимают, о поступлении в университет и речи быть не может и т. п.

Я слушал всё это и кипятился. Про себя. Так как мой молодой ум и горячее комсомольское сердце подсказывали иное. Ведь мы были окружены врагами. Эти вот самые троцкисты-бухаринцы, по моему разумению, и пытаются сеять вражду между народами. А вражды и в помине нету. Видно, в правительстве просто дали маху и этот вопрос из вида выпустили. Ну, ты видал дурака, а? Давай по маленькой.

Мы выпили немного. Михалыч продолжал:

– Дурному уму много времени не нужно. Сел я, взял два листа бумаги и изложил то, что меня волновало. То есть что сеется вражда между народами СССР, крепко на самом деле любящими друг друга.

И старался изложить всё это без ошибок. А затем запечатал, надписал: «Москва. Кремль. Тов. И.В. Сталину». И послал.

Михалыч долго сидел молча, не выпивал. Только по щекам бежали слёзы. Но он их даже не вытирал.

– Нет, ты не думай, ничего такого не произошло. Меня не схватили, не пытали, не мучили. Просто в школу пришёл товарищ в штатском и после уроков в одном из классов со мной провёл беседу. И беседу, сука, провёл правильную. С угрозами я, может, и упёрся как-то. А он с подходцем гадючим: мол, всё вы, молодой человек, изложили правильно. Враг маскируется и готов на любую пакость против нашего народа и его любимого вождя. И, конечно, в нашей организации ничего такого про вас и вашу семью не думают. Но враги проникнуть стремятся вовнутрь, чтобы внутри здоровых людей, вроде вашей семьи, разложить. Вот ты расскажи, кто к вам в гости ходит, и мы тебе точно скажем, кто – враг, а кто – друг.

Я, конечно, рассказал. Не так уж много знакомых было. Да сплыло. Не рассказала мне эта организация, кто – враг, а кто – друг. И с отцом я не попрощался. Он умер через несколько месяцев на Лубянке. Маму отправили в лагерь, вышла только в 1956 году. Болела. Скоро и её не стало. А я загремел в школу-интернат, где хлебнул всего, что теперь любому пацану известно. Затем – в лагерь.

В общем, правильно говорят: не верь, не бойся, не проси. Вот доживаю свой век в Хотьково, правда, в уважении. Сделали меня смотрящим по городу.

Да зачем тебе знать про это.

Так погибла моя семья. Через меня. Вот что значит письмо писать генеральному секретарю – товарищу Сталину…

Мы долго молчали. Потом выпили.