Текст книги "Игры с адреналином"

Глава VIII. Челночница

Мы – каждый за себя. Но ежели клюнет – то все за одного.

Лозунг медсестричек винницкой больницы № 3

К суровым девяностым годам у нас в больничке посёлка близ Винницы составилась компания из трёх человек. Хирургическая сестра Лариса, я – Луллу, врач-терапевт, и зав. отделением кожно-венерического направления Вера Семёновна Мильштейн. Наша компания, как и весь народ посёлка, да и, пожалуй, всей страны, которая ещё не развалилась, но уже трещинами пошла, так вот, все мы боролись, как могли, чтобы выжить. Ибо в то светлое время перестройки, свободы и полного либерализма государство и его слуги не думали ни о чём. Вернее, только об одном – как больше, быстрее, и шоб не отобрали. Про аресты, посадки, наказания и думать никто не думал. Жили по принципу трёх «У»: украсть, уцелеть, умотать. Да что там, про те времена написано достаточно.

А про нас, медиков, не очень. Ибо зарплаты не было (то, что платило государство, это не зарплата. И даже не подачка. Просто лёгкий, вежливый плевок в нас, врачей и медсестричек). Оборудование было, но ещё царских времён. Это значит – хорошее, немного устаревшее. Конечно, не было почти никакого перевязочного материала.

Да что там перевязка. Кружек для больных стационарных и то не хватало. А уж о деньгах и речи не шло. Ибо, как я уже говорила, то, что нам платили, – это – не деньги.

В общем, «сарафан» быстро сработал. Вот мы и объединились, «три мушкетёрши». Да, да, как и вся страна – в Польшу.

Но сначала о нас немного.

Лариса – главная хирургическая сестра. У неё очень красивое, но почти без мимики, лицо. Такое, кстати, и нужно при операциях или форс-мажорах. То есть что бы ни случилось, всё может метаться, суетиться, ах, ох. Всё, кроме Ларискиного, повторяю, очень даже красивого лица. Мы иногда спрашивали: Ларка, а когда ты с мужем того-этого, то лицо меняется или как?

Да и фигура соответствовала. Она передвигалась только на велике. Такая сильная, стройная, крас-с-сивая. Водители тормозили тут же. Нет, даже не кадрились. Просто требовали, чтобы она ездила по тротуару. Ибо видеть это совершенство на велосипеде сверх водительских сил.

Главный хирург нашей больнички Юлий Иосифович Мильштейн уже сколько раз предлагал Лариске: давай, девочка, на курсы. У тебя глаз – алмаз, рука – подарок хирурга, нервы – у первых лиц государства такого нет (тут он обычно испуганно оглядывался). Ты – прирождённая.

Но Лариска не поддавалась.

– Что такое хирург – вы, дурочки, не знаете. За инструментом мне хорошо. Я уже с Юлием Иосифовичем столько лет. Даю ему в руку даже без указаний. У нас при операциях тишина. А если бы была хирургиней? Всё же на нервах. На крови. Не дай Бог, невозвратный случай. Да при нашей оснащённости. Которой нет. Куда там! Нет и нет.

Теперь немного о Юлии Иосифовиче Мильштейне. Собственно, у меня дальше будет про главное, про его жену, которую он зовёт любовно Маня. А на самом деле она – Вера Семёновна. Но и он не последнее звено в нашей жизни.

Можно сказать – даже первый после главврача. Главврач – хороший. Никуда не лезет. Все наши бабские сплетни решает на раз. Как? А вот как.

Приходишь к нему, например. «Клавдий Матвеевич, опять Люська (Лидка, Олька, Женька, Верка) перевязочную заперла и ушла. Пьёт чай с лаборантом Миколой». Наш Матвеевич тут же – Миколу – ко мне! Виновницу запертости двери в перевязочную – ко мне. И вы, (жалобщица), оставайтесь.

Ну-с, выволочка. А он, наш Клавдий, бывший, кстати, партработник. Даже не бывший. Бывших партработников, так же как и чекистов, не бывает. Поэтому вливает по полной. Мол, в то время, когда вся страна… вы в комнате чаи распиваете. Чего себе ни Владимир Ильич Ленин, ни Крупская не могла даже помыслить. Где бы была революция! Вот-вот, прочаёвничала бы! И чтоб последний раз. И чтоб – никогда.

А виновники смотрят на жалобщика. Ибо ему уже после скажут всё, что думают и про неё, и её родителей, и её мужа либо друга. Либо ещё как.

В общем, лучше не жаловаться. Поэтому у Клавдия Матвеевича разборок уже давно нет. Но по партийной привычке решает всё по телефону. И – получается.

Да как не получится! У прокурора – нарыв. В паху! Сразу к нам. Юлий уже в маске, скальпель – сразу в двух руках. Лариса пах так нежно пробривает (операционной машинкой), Юлий уже гнойник вскрыл. Резкие команды – скальпель, зажим, кетгут, шить!!!

Да будь ты хоть генсеком, и то описаешься и от процедуры, и от удивления, что всё – как в кино. Про военные госпитали. Каждый знает свой маневр.

Вот поэтому нам в больничку многое чего подбрасывали.

Но я увлеклась.

Коротко – про Юлика. Нашего хирурга. Он невысокий, упитанный, но не более того, волосы на голове – в сохранности и даже на груди. Мы же его, когда сложный случай и он весь мокрый, и вытираем, и переодеваем.

В общем, к чему лукавить, как говорила девушка из Пушкина. Мы все, кто тайно, кто явно, были в Юлия Иосифовича влюблены.

И каждый вечер расстраивались, когда слышали зычный голос его жены, Веры Семёновны:

– Юля, домой, я уже внизу.

Эх, эх, вот я бы так не орала на всю больничку. Я бы подошла, тихонько сказала: бедный ты мой, какой у тебя был тяжёлый день.

Пошли домой, родной, у меня бульён и варёной курочки почти половина.

Ах, не нам достался Юлик. Так мы его и звали. Никто не слышал, чтобы он хоть раз повысил голос. Нет, на всё он говорил тихо: как скажете, как считаете нужным. Конечно! Но всё делал по-своему.

Да ладно!

Теперь немного про Веру Семёновну, его супругу и зав. кожвенотделением. Конечно, уже само отделение внушает определённое уважение. Как правило, в очереди на приём сидят в основном лица мужского пола с выражениями, нет, не оптимистическими.

У Семёновны не забалуешь. Характера она крутого и со своими пациентами обращается жёстко. Хотя врачебную тайну соблюдает.

Обладает Вера Семёновна одной особенностью. Уж не знаю, как это назвать. В общем, если в больнице какой-нибудь сложный случай, неважно, у лора[43]43
  Лор – отоларинголог.


[Закрыть] ли, либо у кардио[44]44
  Кардио – сердечно-сосудистое отделение.


[Закрыть], или у внутренних органов, – всегда зовут на консультацию нашу Семёновну.

Ну, например. Прибегает врачиха из гинекологии. Глаза вытаращенные.

– Что делать, Вер Семёновна, ума не приложу.

Оказалось, у дамы нужно было изъять из «органов» презерватив, каким-то образом в порыве страсти туда влетевший.

Ну вот таких случаев, как вы понимаете, в больнице за день очень много. Я даже пыталась как-то записывать. Мне не давали покоя лавры великого Михаила Булгакова – кажется, его «Записки врача».

И ещё Вера была маленькая, крепенькая, крайне подвижная. Согласно своему врачебному предназначению, виртуозно владела ненормативной лексикой и на мужской пол смотрела весьма неуважительно.

Вот такая собралась команда для поправления экономики в отдельно взятых семьях.

Кстати, сразу скажу. Этот челночный бизнес, конечно, очень трудный. И зачастую – стрёмный[45]45
  Стрёмный – опасный (жарг.).


[Закрыть]. Но – прибыльный. Увидите почему. Сейчас рассказать можно, его, этого бизнеса, уже давно нет. Есть только память о нём в виде джинсов, которые мы привозили, либо плащей болоньевых. Да что там, какой только ерунды не привезёшь. Всё возьмут, это в период тотального советского дефицита.

И вот – заработали четыре дня отгулов и – едем. Из Львова, через Катовице, на Люблин. Поезд постукивает, вагон покачивается, а мы мчимся в наши лихие девяностые года.

Когда мы были молодые и тюки с разной товарной разносортицей таскали. Хоть бы что. Ещё после этого и беременности наступали. Которых иногда долго ждали. Расскажу – будете смеяться.

А в купе вагонном – наша в основном братва – мешочники. Конечно, по обычаю, введённому Стефенсоном, очевидно, сразу по изобретении паровоза, мы все, как по команде, достаём свёртки, кульки, коробочки, пакеты и пакетики. Сразу – запах. Аромат колбасы домашнего копчения перемешивается с копчёным салом нашим, винницким, а запах пирога с начинкой перебивает чесночный, ни с чем не сравнимый дух студня из куриных потрохов, что мама, конечно, в пакет с едой да и подсунула.

Соседи, конечно, тоже не отстают. Так мы ужинаем, чаёвничаем термосным чаем, обмениваемся опытом челноков, который, кстати, ещё и не приобрели. Поэтому не столько опытом, сколько слухами.

Все разговоры начинаются с «говорят». А так как государство наше, чтоб ему быть так здоровым, как нам, в душном и грязном купе, так вот, государство наше совершенно не озаботилось хоть информировать нас, бедолаг, из последних сил старающихся убежать от глубокой, глухой и беспросветной нищеты, не озаботилось объяснить: что можно везти, что – нельзя, сколько, наименования «товара» и тому подобное, что в иных, нормальных странах даже вопроса не вызывает…

Поэтому и работает информационное купейное радио.

Слухи, особенно от уже ездивших челночниц, носятся, ширятся, захватывают душу и тело неокрепшее, и все они, слухи, один страшнее другого.

Особенно касаемо нашей таможни. Мол, денег, в смысле, долларов можно только десять (мы тут же в штаны, под резинку засовываем на НЗ[46]46
  НЗ – неприкосновенный запас.


[Закрыть] в виде трубочки). Я знала, что заключённые женщины так проносят деньги, записки, даже помаду. Об этом, конечно, все знают и – всё равно прячут. Всё равно – находят.

Так и мы, шурша, потея, отворачиваясь, штанишки приспускаем, валюту «прячем» и с невинным видом снова по чайку.

Итак, с деньгами всё прояснилось. Затем – водка, не более одной бутылки. (Мама моя, мамочка. У меня аж сорок бутылок, шо делать, шо делать!)

Затем сигареты – не более одного блока. А у нас! Да, так и есть, и не один блок.

Мыла – почему-то две пачки. А у меня – тридцать пять кусков! Ну и так далее.

В общем, нельзя – ничего. Но если очень постараться и не злить командира таможенной советской службы (а хорошо известно, «таможня мзду не берёт»). Ох, ещё как берет, и ей почему-то за державу не обидно.

Но тихонько приходит и обнадёживающая информация. Мол, ежели команда просмотровая «хорошая», то особо или вообще не шмонают[47]47
  Шмонать – обыскивать (жарг.).


[Закрыть], или так, для проформы. Надо просто конвертик приготовить и таможеннику в потную его ладонь тихонько положить. Да не от одного, а от команды. Так мы стали сбиваться в бригады. Стало ясно, что страшнее нашей, русской таможни ничего нет.

Поляки – дети, добродушные и отзывчивые. Кстати, намекнули нам и на «отзывчивость». Мол, можно пройти и без взносов. Если найдутся, кто может пожертвовать собой ради бригады. Эй, Пышка, где ты.

Мы стали краснеть, потеть и почему-то поглядывать на Веру. Очевидно, по привычке. Обращаться к ней во время любого форс-мажора. Как к старшей.

Вера (так стали мы её называть) нас оглядела внимательно и вдруг сказала:

– Что ж, если игра стоит того, то я покажу их главному любовь по-узбекски.

Мы молчали. Каждая из нас думала – как это. И – чтоб не передумала. Мы экономим на этом процессе очень даже. Ох, дуры мы какие были, кто бы знал. Сейчас даже и читать смешно. А тогда – это была жизнь. Без гаджетов, без смартфонов и даже без примитивной мобилки.

Во как жили.

Рано утром станция какая-то. Уж не упомнить, Мастика, что ли. Все засуетились. К таможенному досмотру приготовить багаж – такая жёсткая команда по вагонам.

И увидела я, что наши соседки, разбитные и бывалые вроде, – стали такими же растерянными, красными и потными, как и мы. Но по доллару с души собрали – мы же теперь – бригада.

А таможенники, как тараканы, по вагону, смотрят – ничего не говорят. И мы – глядим. Сидим так чинно, прямо. Ну, комсомолки, куда там.

А я – увидела. Из соседнего купе вышел этот, таможенник. Вдруг рука из купе протянулась и аккурат в ладонь таможенника – что-то такое незаметное, небольшое. Свёрточек, что ли.

И мне стало так обидно, так стыдно, что захотелось плакать. Даже Вера спросила – Луллуша, ты что?

Что я могла сказать. Что улетели вмиг наши пионерские костры, наши весёлые комсомольские песни, наши зачёты и экзамены, наши профессора любимые, и больные, о которых забывать нельзя.

Всё, всё улетело. Осталась грязь и пустота. И я, мне показалось, вроде одна. На перроне. Говор незнакомый. И счастья нет и уже никогда не будет.

Я не выдержала, уткнулась в угол купе и давай реветь. Тихо, но всё-таки слышно. Даже таможенники забеспокоились. Говорят у дверей, что это с ней? Уж не припадочная ли? (Это значит, можно и с поезда снять да карантин в местной медточке.)

Вот так мы проехали километр-два и остановились. Досмотр польский. Кто уж ездил, в окошко глядят, радуются. Ура, девчата, сегодня Коц не дежурит. Лафа – и снова по доллару собираем. Мы – бригада.

А у меня неожиданно всё прошло. Видно, с истерикой раз и навсегда весь наш социализм с человеческим лицом выплакался, и стала я – как все. То есть каждый – за себя. Но в душе я знала одно: ежели «клюнет», я – за всех.

Таможенники были какие-то спокойные и, я бы сказала, доброжелательные. К нам в купе вошёл вообще такой офицер, любо-дорого.

Я даже посмотрела на Ларису, Ларка – на Веру. В общем, хорош.

Очевидно, какой-то офицер не из мелких. Ибо за ним толпились трое, и тоже все офицеры. Уже потом мы узнали – это был полковник, главный по таможне, и он раз в месяц такие для себя досмотры устраивает. Для понимания общей картины наших с Польшей отношений в сфере товарооборота. Хотя что он может понять, посмотрев мятых и взопревших челночниц, я не совсем представляю.

Да ладно. Мы сидим, советско-украинские «комсомолки», и спокойно отвечаем на вежливые вопросы пана офицера. Кстати, сзади, верно адъютант, записывает. В основном – наши ответы.

– Прошэ приготовить багажэ до контроли цэльнэй[48]48
  Приготовьте ваш багаж для таможенного досмотра (польск.).


[Закрыть], – говорит пан офицер.

Мы дисциплинированно сумки на полки выставляем. Кроме моей – я просто сумку поднять не могу.

– Чим а пани цось до оцлэня?[49]49
  Есть ли у вас вещи, подлежащие обложению пошлиной? (польск.)


[Закрыть]

– Не, не мам[50]50
  Нет, у нас нет (польск.).


[Закрыть].

– Вы, шановни пани, конечно, до Люблина, – перешёл офицер на русско-украинский.

– Да, пан офицер, хотим посмотреть архитектуру Люблина, – вдруг ни к селу, ни к городу ляпнула наша Вера.

Офицер удивлённо на неё посмотрел.

– Ну-ну, – произнёс и пошёл дальше. И свита поскакала за ним. Только адъютант неожиданно подмигнул мне нахально так и ни к месту, ни ко времени произнёс:

– До встречи, шановная румынка.

Я потом половину торговли нашей всё гадала, что это он меня в румынки записал. Верно, потому, что брюнетка.

Торговля же проходила бойко и при большой скученности народа. Это и наши с поезда, и местные. То есть – покупатели.

Мы сразу захватили несколько ящиков из-под яблок. И разложили на них наше «богатство». Да и сами уселись. Только имейте в виду. Сидеть нужно не ёрзая. Ящики из доски неструганой, попу занозить – в две секунды. Мы были осторожны.

Быстрей всего улетел товар у меня. Ещё бы – водка! Да недорого. Я проявила смекалку – с бутылкой в придачу шёл брусок мыла. Тем, кто мыло брать не хотел, я доходчиво и, шо скромничать, глазками тудой-сюдой, объясняла – это чисто для гигиены. Ты, пан, руки помыл, смело смалец с огурцом солёным взял, а в правой руке у тебя уже шкалик с моей, беленькой. После такого описания паны, а попросту мужики, не спорили и споро хватали бутылки с мылом в придачу. Влёт, только успевай деньги в лифчик складывать. (Это нас опытные челночницы научили.)

У Ларки дела тоже шли ладно. Чуть медленнее, но потому, что она со своей красивой физиономией просто притягивала народ польский мужеского полу остановиться. Взять лифчик чи трусики. И затем долго о чём-то с Ларисой начинали беседовать. А я впервые увидела, как Лара улыбается. Даже готова была бросить свою беленькую и на Ларку глядеть и глядеть. Вот говорят, женщины завистливы. Да, завистливы, я согласна. Но в Ларкином случае – просто любовались. Только и слышалось:

– От яка цикавая[51]51
  Цикавая – интересная.


[Закрыть] до нас приехала.

Вера Семёновна нас, меня и Лару, удивляла. И мы знали – почему.

Небольшой недостаточек Веры – очень экономная. То есть просто жадная. В больничке мы посмеивались, когда надо деньги на подарок собрать, а здесь-то не до смеху. Я видела, Ларка злится и уже улыбается не так щедро, что вредит нашему бизнесу.

А Верка вдруг упёрлась. Из-за часов. Ну, просто подменили женщину, по-другому и не скажешь. Дают за них, особенно один, видно, уже знает, куда повесить, ему часы интересны.

– Девяносто злотых, пани, будь добра.

– Ни-ни, пан, не менее ста двадцати. Смотрите, они какие. Не отстают совершенно и бьют в ногу со Спасскими часами.

Всю эту ахинею покупатель выслушивает и вдруг заявляет:

– Я вам, панночка, очень не советую у нас в Польше про ваши Спасские Кремлёвские башни рассказывать. Даю вам семьдесят злотых или ухожу.

Мы на Верку шипим с двух сторон. Да куда там, каменная.

– Ладно, сто десять, заворачиваю. В платок; а он как новенький.

Ах ты Боже мой!

Мы уже всё распродали. Уже купили, что домой везти. То есть джинсы – обязательно. Куртки джинсовые и какие-то рубашечки с рожами волосатыми. Это называется – битлы.

Уже и деньги поменяли. А Верка всё с часами. Мужик подошёл, видно, в последний раз.

– Ну, пани, вы как коммунистка упёртая. Вот вам сорок злотых, и часы забираю.

– Нет, ладно, снижаю до девяноста.

В общем, лопнул у Верки «часовой» бизнес. Как говорится, жадность фраера сгубила. Никто не покупал, да уже и время – на вокзал нужно.

А мне особо. У меня образовались ещё две матерчатые сумки. Ох, не рассказывала уж сколько лет. Даже батюшке на исповеди молчала. А сейчас расскажу. Ибо было у меня, по секрету ото всех, и от подруг моих, одно задание.

Перед отъездом ко мне подошёл зам. прокурора города и ещё один, совсем серый такой. Мы все уже знали, раз серый и неприметный, значит, КГБ.

Я млею, но мы на лавочку чинно сели, зам. прокурора, мы его в больничке видели, Гужиль Николай Мефодьевич, он всё к кожвенерическому отделу имел касательство, мне и говорит:

– Ты девушка известная. Поёшь на вечерах, танцы-манцы у тебя хорошие, особенно эти «цуки-цуки», – хихикает. – В общем, мы от органов тебе, как комсомолке и вообще передовой, задание даём. Вот тебе конверт. В нём – валюта. Закупаешь в Польше пластмассовые ночные горшки, четыреста штук. Привозишь, сдаёшь нам. Это, считай, госзаказ на всю область. Обеспечим горшками детсады и дома престарелых. Как сдашь нам товар, так за труды – уже не помню, какую сумму он назвал – получаешь эти отвратительные долляры. И главное – полное молчание, ибо дело политическое. Чтобы капитализм не подумал, что наше социалистическое государство горшков не имеет. Значит, и ходить некуда. Значит – снова голод. Вот как эта продажная пресса будет обливать грязью нашу незалежность.

И последнее. Никому ни слова. Ежели что – то вот товарищ Бентле будет с тобой работать. Ну, давай, успехов! – И быстро они ушли. Даже моего согласия не получили. Правда, конверт руки жёг.

Вот таким образом я, помимо джинсов и курток, в обратный путь набрала два мешка, то есть четыреста штук, пластмассовых горшков. Половина – красные – для мальчиков, половина – синие – для девочек.

Это вот первая внеплановая операция нашей поездки. Секретная, можно сказать. Когда мне подкатили эти горшки, Лара и Верка даже глаза не таращили. Просто рот открыли и с этими открытыми в вагон загружались. Да чуть не опоздали.

А о втором форс-мажоре можно рассказать. И тогда, а сейчас уж совершенно без проблем.

Просто перед окончанием этого сумасшедшего дня, когда мечта была только одна – до рынка добежать и в люблинский, польский, чистый туалет плюхнуться. Что мы и сделали, заодно ещё раз перепрятав всю нашу драгоценную наличность.

Правда, Вера Семёновна на меня обиделась. Мол, могла бы про ночные горшки и им рассказать. Чай, не чужие, а в одной бригаде.

Но, слава Богу, обида была поверхностной, так как я Богом клялась – это не мой бизнес, это – заказ со стороны.

Сразу расскажу за эти горшки. Чтобы было видно, когда началось это воровство и от кого всё пошло. В смысле – тянуть у государства, да немерено. Вот-вот, понимаете!

В общем, я провела своё расследование. Теперь модно говорить – журналистское. А у меня оно получилось – медицинское. Короче. Минздрав СССР перечислил Винницкому облздраву две тысячи инвалютных рублей на закупку для Винницкой и Одесской областей ночных горшков улучшенной гигиенической структуры, то есть пластмассовых. Горшки были мною закуплены по одному доллару за штуку. Итого – четыреста долларов.

А в документах да в накладной наш прокурорский Гужиль Николай указал расходы в виде двух тысяч долларов. Итого: потрачено 400 долларов, а тысяча шестьсот – как начали говорить в те времена – откат.

Вот вам и золото партии. Вот вам и чистые руки чекиста Бентле. Вот вам и холодное сердце нашего прокурорского, который, как Вера Семёновна ни скрывает, а триппер, то есть гонорею, наматывает на раз.

Вот и всё моё расследование. Правда, я получила сто долларов! В те годы – сумма!

И, наконец, пока не забыла, перед отъездом – второй форсмажор. С нашей «неожиданной», с Верой Семёновной. Мы уже упаковались. Лара упросила один горшок на купе пожертвовать, все ж устали бегать до туалета, да который, как правило, всегда почему-то закрыт. В общем, горшок выцыганила.

Но это я отвлеклась. А у нас образовалось перед поездом часа два. Мы сидим на своих мешках. Я, конечно, на мешки с горшками никому садиться не разрешаю. В общем, только, как говорится, выдохнули, вдруг машина. Прямо на перрон. Да «Мерседес», а не «Жигуль» там какой-нибудь. И около нас останавливается. И выходит, как бы вы думали, хто?! Собственной персоной полковник – таможенный начальник всего и всея.

У меня всё оборвалось. Думаю, счас меня за мои горшки под белы ручки.

И Лара немного побледнела. Потом сказала, он, мол, так поглядывал, что она решила – произойдёт прямо здесь, на перроне, в «Мерседесе». И лихорадочно думала, кричать – не кричать.

Но всё оказалось неожиданнее. Просто полковник подошёл к нам, вернее, прямо к Вере Семёновне.

– Пани Вера, – говорит, – у вас ещё полтора часа времени до отъезда. Да я в случае чего могу поезд на тридцать-сорок минут задержать. В связи с серьёзным нарушением таможенного законодательства, – а сам улыбается. – Поэтому прошу вас не отказать, выпить со мной чашечку кофе. А вашу сумку с часами и джинсами, я полагаю, подруги ваши и коллеги по работе, насколько я понял, постерегут. Не так ли?

Мы, как болванчики, закивали-закивали. Думали, что Верка немедленно откажется. Как бы! Как бы!

Она неожиданно улыбнулась и стала просто хорошенькая-прехорошенькая.

– Хорошо, – тихонько сказала и сразу к «Мерседесу». Как будто всю жизнь только на «Мерседесах» с платформ люблинского вокзала уезжала.

Да ещё адъютант ей сразу дверцу открыл. Ну – твою ж маму!

Я только пискнула – ой, Верочка, а Юлик.

Но реакция была неожиданная.

– Вы, девочки, мою сумку постерегите. И учтите, я – работаю на бригаду!

Полковник же учтиво поклонился, сказал, что зовут его Ян, или просто Янек, и он нашу Веру доставит назад.

Остальные час двадцать мы с Ларисой сидели молча. Как-то не разговаривалось. Вернее, говорили, но каждый про себя.

Подали состав. Началась погрузка. Нам с горшками да с сумкой Веры пришлось не очень сладко. Если бы в момент погрузки не оказались у вагона два таможенника и адъютант Янека.

Всё сделали вмиг, только проводник успевал честь отдавать то таможенникам, то нам. Уже в купе влетела Вера с огромными двумя букетами алых роз.

– Это вам, девочки, от Янека.

– А тебе?

– А я свой букет оставила в ресторации, – небрежно сказала Верка. Во! Сразу стала, ну, как Маринка Мнишек.

Не успел поезд тронуться, как проводник принёс чай необычной заварки. И профитроли – от пана Янека – почтительно прошептал.

Конечно, таможенный досмотр на польской границе пролетел пулей. Наше купе обходили в почтительном молчании.

Неожиданно Вера сказала:

– Давайте, девочки, конвертик с долларами от бригады соберём.

– Куда же, Вера, мы ж её, таможню, пролетели, можно сказать, как фанера над Парижем, – удивилась Лара.

Но Вера и глазом не моргнула.

– Да, мы таможню пролетели, но за счёт чего. Или, вернее, кого!

Возразить нам было нечего. Жадная Верка с видом честно выполненного долга уложила наш конвертик в «сейф» – хороший, крепкий лифчик. Во как!

На нашей, советской таможне у меня были проблемы. Конечно, из-за горшков. Мол, оформляем пошлину, штраф, ибо груз не задекларирован. Привязались, плати за эти грёбаные горшки.

Да один, вроде даже и грузин, привязался – почему ты, то есть я, Луллу.

Ну, тут уж я разыгралась.

– Да я не Луллу вовсе. А Роза Рахимовна. Но я работаю на радио Бразилии, Рио-де-Жанейро. Мой псевдоним – Луллу, и я провожу сейчас внешнеполитическую акцию «ночной горшок». Чтобы отбить охоту вражеским голосам. Мол, говорят, в связи с перестройкой у нас в СССР голод. Поэтому мы демонстрируем нехватку горшков для сельской местности. Которые, при наличии борщей, тыквы, брюквы и копчёностей, переполняются с опасной быстротой.

Таможенник растерянно мне вернул накладные на горшки и даже отдал честь.

Мы поехали дальше.

* * *

Ездили и ещё два раза. Результаты были вот какие.

Мы с мужем построили дом в излучине Буга. А растёт всё, только шевелись.

Лариса неожиданно наконец забеременела, чего не могла сделать в нормальных домашних условиях. Видно, стрессовые ситуации, в которых челночники находятся, мобилизуют скрытые силы организма.

Вера Семёновна из больнички нашей уволилась. Вообще «уволилась из страны». Уже давно обитает в шикарном пригороде Варшавы с Янеком, полковником в отставке. Много путешествует, и Вера иногда посылает Юлику посылки. В основном шахматные этюды.

* * *

Вот какие истории происходили в «лихие девяностые». А что здесь вымысел, да кто знает? Может, всё – правда.