Текст книги "Игры с адреналином"

Генерал велел закладывать, был какой-то недовольный, и велел деревне именоваться «Репиховой». Мол, репья много развели здесь.

Обещал даже какой-то рескрипт прислать, но, видно, не до него было. Дела государственные, генеральские.

* * *

Много, много собирались рассказать нам местные. Но мы от воздуха, от такого полутаёжного обустройства, от работы, к которой всё-таки приступили, так уставали, что, не дослушав бабушек, просто у них же на плечах и засыпали.

«Умаялись, – радостно обменивались мнениями старушки. – Не, мы в молодости крепше были».

На самом же деле в чудесные, повторяю, места мы попали. Ибо деревенька-то была продолжением разрушенного в славные революционные времена барского поместья, от которого мало что, но осталось.

Мы как-то пошли прогуляться и вот на какую красоту попали. Совершенно неожиданно.

Вначале шли по дорожке. Не грязной, видно – когда-то мощёной. Неожиданно вышли на разваленную церковь. Колокольня – всё, что осталось от красивой постройки, ещё держалась. Но, как и на многих других колокольнях-сиротах, уже давно росли на ней какие-то кустики и небольшие берёзки.

Вышли на липовую аллею, которая под неумолчный птичий грай вела – в никуда. То есть в то место, где много десятилетий назад стоял барский дом. Его, естественно, вначале растащили, разграбили и в конце, как водится, пожгли. Вот липовая аллея сохранилась.

Мы стояли грустные, хотя даже не понимали ещё почему. Молодые.

А птицы галдели. Ещё бы, осень, пора думать не только о любви, мошках, букашках. Одни пытались втолковать молодняку, как готовиться и пережить предстоящую зиму. Другие сбивали ватаги для перелётов. Где, по мнению вожаков, им будет лучше. Но ещё ничего не известно. Нужно ещё долететь.

* * *

Так, знакомясь с окрестностями, мы подошли к скотному двору. Это – бывшая барская конюшня, полностью «модернизированная». Находилось коров двадцать, были доильные заржавевшие аппараты, вода для уборки за животными. Правда – холодная.

В углу этой «фермы» возвышался большой то ли сугроб, то ли пирамида. В общем, в этот угол складывали, сдвигали, сваливали навоз от коров. Сверху его прикрывали соломой. Навоз должен, по технологии, подсохнуть. Затем его вывозили тракторами на спецплощадку, где уже формировали в брикеты.

Но! Не было трактора. Не было и тракториста. Не было и рабочих по формированию брикетов. Поэтому навоз накапливался, солома подпревала, но задачу свою – сушить навоз – вероятно, выполняла. Верхушка этой соломенно-навозной пирамиды была облюбована пастухом и доярками. Потому что навоз давал тепло, оно шло наверх, а наверху, ежели ты не очень капризный, то спать можно за милую душу. Под мерное мычание коров, звяканье колокольчиков и теплоту в промозглый день – ох как хорошо. Да, попахивает, но, как говорят – не нюхай, оно и пахнуть не будет.

Мы зашли в коровник. И нас охватил ступор. Мы не могли понять, что происходит.

В полутёмном помещении, проход которого забит неубранным навозом, стояли эти бедные животные. Видно, корма не было давно, потому что они уже не мычали. А просто стонали. Вы бы послушали этот тихий стон животных. Мы вышли из помещения. Даже не вышли, выпали как-то.

Я неожиданно сказала бригадиру – я иду в скотницы. Бригадир даже в лице изменился, что для эстонского «горячего» парня удивительно.

У нас ведь как. Никто в атаку не идёт. Стоит выскочить кому-то, и всё – уже вся орава бежит, матерится в Бога, царя, душу.

Так и здесь. Неожиданно вся наша группа «сделала шаг вперёд». Вот так и стали мы на 38 дней скотницами.

Вечером наши мальчики пришли попить чайку и похвастаться, как они кадрят местных. Но нам было не до чая.

Нам было до навоза. Рассказываем, как это всё ужасно. И выхода не видно «ни в начале, ни в конце тоннеля».

Вдруг Лёвка наш задумчиво так сказал:

– Неплохо бы посмотреть этот трактор. Верно, ещё из Америки прислали, в 1922–1923 годах.

Оказалось, Лёвка до института закончил техникум. В нашей же Виннице. И получил звание механизатора. Во как! А всё его папа, профессор-инфекционист. Две недели он доказывал маме Лёвы и всем родственникам, что «уже мы проходили и врачей-отравителей, и врачей-убийц, и вообще…». Поэтому нужно иметь в руках нормальную специальность: зубной техник, баянист, мастер по обуви, мастер по пошиву, шофёр или механизатор. А дальше – хоть гинеколог, кто тебе скажет.

Вот Лёвка у нас такой техникум окончил. И теперь, попивая из кружки кипяток, который называется чаем, небрежно так спрашивает: нельзя ли ваш трактор осмотреть. (Кстати, стал Лёва Паперно впоследствии хорошим гинекологом. Иногда, особенно к вечеру, в небольшом подпитии, представлялся:

доктор медицинских наук, гинеколог-тракторист Паперно. В период полураспада государства Советского, конечно, оказался, таки да, в Израиле. Женившись там (об этом потом) и сделав детей, вернулся в Россию и работает почему-то в Москве. Женщины к нему приходить на приём любят. Это не нравится жене, но он всё спокойно парирует – маленькая, это издержки профессии, хе-хе.) Но о Лёвке позже, в конце. Ежели очередь дойдёт.

Так вот, Лёвка нас поразил! На следующее утро с Яном они пошли в мехмастерские. Стояло во дворе два трактора, уже достаточно проросшие травой, лопухами, крапивой и этим самым знаменитым репейником.

Лёвка попросил солярки (оказалось, в баках тракторов давно горючее и не ночевало) и аккумулятор. Его приватизировали.

На четвёртый день нашей работы в коровнике трактор появился. И начал чистить, как Геракл, кажется, когда-то, до материализма, выгребал конюшни. Тракторист был трезв и важен. Лёва – пьян и приходил в себя двое суток.

Что до остального, то мы купили много хлеба и, конечно, скормили коровкам. А далее наш Ян не дал продать налево комбикорма и сено.

Коровы перестали стонать. Мы же с утра до вечера чистили полы коровника, мыли коровок, которые от такой перемены своего горестного обитания всё время старались нас лизнуть.

Лилька Путята работала на морковке и капусте. Приносила нам немудрёную снедь, а мне говорила коротко:

– Лулла, не представляешь, как я счастлива.

Но мы на самом деле очень много работали. А когда вымыли окна, и коровы увидели, что есть и небо, и облака, и даже дожди, и эти двуногие уже не кричат, а дают вкусный чёрный хлеб…

Да за это коровки сразу прибавили своей продукции, что удивило не только Яна, но и председателя совхоза. Он распорядился выдавать нам сметану и творог.

Но – уставали. В обед или после вечерней дойки, убрав навоз, вытерев коровок и особенно – пол, постелив свежую солому, мы иногда даже домой не шли. Вернее, шли, но нужно нам было хоть час, а полежать. Ноги не держали и спина – не выпрямлялась.

Поэтому мы забирались по лесенке на пирамиду, падали на золотую солому и – проваливались.

Кстати, со своим Павлом я почти не виделась. Он руководил картофелем и бураком. Много позже я узнала, что Лилька, нахалка, с Пашкой говорила по поводу его бездействия. Вплоть до комсомольского собрания. Павел обещал соответствовать.

В общем, честно говоря, совхоз прямо на глазах встряхнулся как-то и начал искать этот свой «Ленинский» путь.

Однажды я забралась на нашу пирамиду и, видно, здорово устала, заснула. Даже, скорее, впала в какое-то забытьё. В этом забытьи меня начал кто-то целовать. Вперемешку с запахом свежих кочанов капусты я уловила знакомый запах Пашкиного курева и «Шипра». Он им пользовался после выпивки – запах перебить.

– Ещё, целуй меня, Пашка, ты совсем меня забыл, – и уже я начала активно помогать ему разбираться с моей одеждой.

«А, будь что будет», – и больше в голове у меня ничего не мелькало. Все чувства переместились в иные области организма.

Закончилось же наше внезапное, но такое волнительное свидание самым неожиданным образом. Только не смейтесь. Это я сейчас смеюсь. А тогда хотелось плакать, но и смеяться. Потому что я вообще смешливая.

В общем, в какой-то момент я почувствовала, что начинаю скользить по соломе вниз. Шепчу – Пашка, тормози. А Павел запутался в штанах, и вот в таком виде мы слетели. Не упали, а вляпались в навозную лужу, что натекала время от времени. Больше ничего рассказывать не буду.

Павел побежал просить у ребят треники и застирывать брюки, вдрызг измазанные. Я понеслась домой стирать много чего из одежды.

Да-а, это сейчас смешно.

Но, как говорится, что Бог ни делает, всё к лучшему. Мы с Павлом продолжали дружить, но, как говорят, борта кораблей постепенно, медленно, но отдалялись друг от друга.

Ну и к лучшему. Ибо у меня вот что произошло. Да и не только у меня. А у всех наших девчонок, с которыми мы жили.

* * *

Дело в том, что почти с первого дня нашего прибытия и расквартирования мы видели молодого человека, всегда стоявшего, опершись на слеги, у крайней избы.

На наши вопросы бабульки отвечали односложно – этот парень с Ленинграда, выслатый. И шёпотом добавляли – политический. А парень всегда приветливо улыбался, но не навязывался.

И вот в один из наших вечеров, когда мы шли из коровника, он неожиданно сказал:

– Здравствуйте, девочки. Не хотите, я вам стихи почитаю?

Правды ради, мы уж не такие были, как говорят, интеллектуальные. Но, конечно, знали и Есенина, и Маяковского. Уж не говоря о Лермонтове и Тютчеве.

– А чьи стихи? – хором спросили мы.

– Мои, – спокойно произнёс парень.

Правда, выяснилось, что у нашего соседа нет ни чашек, ни рюмок, ни блюдец. В общем – нет ничего. Такой бедности мы ещё не видели. Поэтому быстренько понатащили разной снеди и небрежно расположились. На ящиках, стульев не было. Но был стол, сколоченный из досок, покрытый клеёнкой. И везде – книги и много листов бумаги, исписанной, как мы поняли, этими самыми стихами.

Потрескивала печка, комната стала нагреваться, электричества не было – отрезали за неуплату – но зато хорошая керосиновая лампа. Стемнело, и стало уютно и тепло. Мы перестали разговаривать и услышали:

 
Пустынные улицы мглисты,
А ветер осенний певуч,
Поблёкшие вешая листья
На туго натянутый луч…
 

Тут наш хозяин любезно сказал:

– Девочки, если вам неинтересно или непонятно, скажите. Я редко кому свои стихи читаю, поэтому мне ваше мнение будет очень важно.

А нас так ошеломили эти первые строфы, что мы просто пролепетали:

– Нет, нет, что вы. А как вас зовут?

– Меня зовут Роман. Так что, продолжить?

– Да, да!

 
У осени – медные луны,
А лунная зелень – горька,
Зелёные горькие струны
Ночами висят с потолка.
 
 
В звенящие ночи не спится,
Луна заливает постель,
В глазах небылица клубится,
В окне – золотая метель[20]20
  В данном произведении использованы стихи ленинградского поэта середины XX века Роальда Мандельштама (1932–1961). Роальд Мандельштам, поэт. Отец, Чарльз Горович, в 1930-х годах переехал по контракту с семьей из США в СССР для оказания помощи государству, строящему социализм. Мать – Елена Иосифовна Мандельштам (однофамилица Осипа Мандельштама). В 1937 году отец, Чарльз Горович, арестован, выслан в Казахстан. В 1943 году Роальд выехал из блокадного Ленинграда к отцу. Жил с ним до 1947 года. В 1947 году отца вновь арестовывают. Роальд возвращается в Ленинград. Вступил в поэтическую группу Арефьева. Судьба её членов трагична: почти все они были арестованы, высланы. Стихи Роальда начали публиковать в России с 1991 года.


[Закрыть].
 

Наступило молчание. Мы были оглушены. Такие необычные стихи мы, конечно, никогда не слышали. И не знали, что был Серебряный век, Гумилёв. Конечно, не знали, что почти все друзья Романа погибли от известной организации.

Да что там, ничего не знали. Кроме того, что сейчас мы прикоснулись к вечности.

А бархатный голос продолжал:

 
Скоро в небесные раны
Алая хлынет заря.
Золото ночи – бураны
Хлопьями листьев горят.
 
 
Вижу: созвездия – кисти
Неба победных знамён.
И раздаётся на небе
Их металлический звон.
 
 
Бьёт листопад в барабаны,
Каждым листом говоря:
Скоро в небесные раны
Алая хлынет заря!
 

Как необычно. Печка, лампа, теплота, хрипловатый голос читает – такое красивое и такое непонятное.

Роман прочёл ещё несколько стихов и сказал, что хочет с нами прощаться.

– Я не очень хорошо себя чувствую, а вы мне дали горячего молока, спасибо вам, девочки, большое. Приходите ещё, если понравилось, я с удовольствием вам буду читать.

Мы ушли, ошеломлённые. Только одна из нас всё шептала: «В небесные раны алая хлынет заря. Как же это здорово!»

Утром мы проспали всё – было воскресенье.

* * *

С тех пор жизнь нашей «коммуны» переменилась. Ритка-маленькая (так мы её все звали за маленький рост) смелости необыкновенной (она прыгала с парашютом в авиакружке), так вот, Ритка разыскала библиотеку совхоза. Библиотека, конечно, была закрыта. Но нас, «скотниц», уже в селе полюбили не только коровы. Какой-то парень со странной фамилией Нейман ловко поддел ломиком дверь, и библиотека стала в полной доступности. Правда, Ритка оставила список книг, что взяла. И когда мы уезжали, книги оставили на столе с просьбой в библиотеку вернуть. Вернули ли? Этого мы уже не узнаем.

Ритка на наши замечания, что, мол, принесла непонятных, нет чтобы Лермонтова (мы, я помню, проходили «Белеет парус одинокий»), лишь улыбалась.

Мы не понимали – Ритка притащила бесценные стихи, которые давно по указанию Главлита должны быть изъяты и уничтожены. Но только вот в таких заброшенных деревенских библиотеках и можно найти клад: с Гумилёвым, Пастернаком, Сашей Чёрным.

Ритка тут же принялась учить стих Саши Чёрного.

– Да зачем тебе это, Ритка?

– А сегодня вечером я пойду к этому Роману и прочту ему. Пусть видит, в Виннице мы не токо хвосты коровам крутим.

– Ну, во-первых, мы все к нему пойдём, – хором мы внесли поправку в Риткины планы.

Видно было, поэта мы решили просто кому-нибудь не отдавать. А Ритка уже, почему-то заложив левую руку в проём кофточки и встав на чемодан для увеличения роста, начала декламацию полностью в духе нашей школьной самодеятельности.

– Саша Чёрный. Сатиры, – объявила она звонко.

 
– Это было в Булонском лесу.
В марте.
Воробьи щебетали в азарте,
Дрозд пронёсся с пушинкой в носу…
 

Ладно, Риточка, хватит. Пошли завтракать.

Завтракать Ритка могла в любое время. Видно, её организм всё время рос и требовал.

А вечером снова началось волшебство. Мы тихонько стучали в дверь. Роман открывал, и видно было, его лицо сразу начинало светиться.

– Да, проходите, девочки. Вот, можно я вам ещё немного почитаю?

– Почему же немного. Нам и много мало, – важно говорила эта оторва Ритка. – Уж после Чёрного как-то и хороших стихов не осталось.

Роман весь засветился.

– Ба, вы Чёрного знаете! Как это здорово! Рассаживайтесь, я только печку растоплю. Правда, у меня это не всегда получается.

– Нет, нет, это я мастер по печкам, – видно было, Ритка не зря выучила строфы из Чёрного. За Романа она решила взяться всерьёз. А он и не знал, что ему уготовано.

И снова начала потрескивать печь. Лампа искажала наши тени, а глуховатый голос тихонько читал:

 
Я не знал, отчего проснулся
И печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц —
Розоватые облака.
 
 
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От летящей в окно луны.
 
 
И не надо мне лучшей жизни,
Сказки лучшей – не надо мне:
В переулке моём – булыжник,
Будто маки в полях Монэ.
 

Ну, скажите, какая девушка устоит после таких стихов. Нет и нет, Ритке мы его не отдадим. Так мы и решили. Каждая про себя. И Паша мой уже куда-то далеко-далеко…

Молоко закипело. Мы даже мёд достали. Хоть и второй курс закончили, но видели, понимали – Роман болен. И тяжело.

И безмерно, безнадёжно беден. Да и помощи ждать неоткуда. Ведь государство заботливое «выслатым» не платило. Не то что царское, на которое жаловался наш Владимир Ильич – мол, мало платят, не хватает.

Но мы-то этого всего не знали. Мы знали, что вот поэт, посланный нам судьбой, случаем или решением обкома КПСС Московской области, читает замечательные стихи и погибает от болезни, от нищеты и даже элементарной дистрофии.

А глуховатый голос продолжал:

 
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали,
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
 
 
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие нежные,
Так похожие на воров.
 
 
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
 
 
Если умерло всё бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
 

Мы пили чай, взволнованные, ничего не понимающие в тексте, но уже чувствующие – это большая поэзия. Но почему её нигде нет?

Роман улыбался. Ложился на топчан, прикрываясь большим чёрным пальто, и тихонько говорил:

– Мои стихи не все понимают. Вот, например, руководители партии их не понимают, потому что вообще не знают, что это такое – стихи. Современные поэты их не приемлют. Это обычно, называется – зависть. Так что не заморачивайте себе голову, девочки. Слушайте музыку стиха, этого достаточно. Почитать вам ещё?

– Да, конечно, но сначала – кружку горячего молока и вот мёд, – это уже я потихоньку стала проявлять инициативу.

– Да, девочки, я уж думал, честно, что умру этой осенью. Вы меня вернули. Вот послушайте:

 
Я нечаянно здесь – я смотрел
В отраженья серебряных крыш
И совсем от весны заболел,
Как от снега летучая мышь.
 
 
Захотелось придти и сказать:
– Извини, это было давно, —
И на небо рукой показать,
И раскрыть голубое окно.
 
 
– Извини, это было давно…
 

В этот вечер я осталась у Романа. И даже Ритка ничего не сказала. Я мыла посуду, подложила несколько поленьев в печку, прикрутила фитиль у лампы.

– Спасибо большое за всё, Луллу. Но тебе не следует оставаться. У меня даже спать негде. Да и укрыться нечем.

– Роман, не бери в голову. Мы сейчас выпьем лекарство, а спать я буду у тебя на топчане. Только у стенки. Тебе у стенки нельзя, сильно дует.

Он помолчал и неожиданно сказал:

– Я тебе прочту стихотворение, из-за которого меня выслали из Ленинграда. Хочешь?

– Конечно.

– Ладно, послушай и забудь.

 
– Почему у вас улыбки мумий,
А глаза как мёртвый водоём?
– Пепельные кондоры раздумий
Поселились в городе моём.
 
 
– Почему бы не скрипеть воротам?
– Некому их тронуть, выходя:
Золотые мётлы пулемётов
Подмели народ на площадях.
 

Мы – спали, и нам было тепло.

* * *

Вот так помчались недели и недели. Коровки уже даже привычно мычали, мыкали, хлопали ушами, когда мы приходили.

Я – всё решила. Переведусь в медучилище в Лавре, стану врачом обязательно, а домик Романа приведу с помощью Яна в божеский вид.

Роман, конечно, очень болен. Поэтому его больше никуда не сошлют. (О, наивная простота!) Пусть пишет свои чудесные стихи. Мы уж точно прокормимся. Вон как меня коровы любят.

Прошло ещё две недели. Мы собирались с девочками, уже пили «Агдам». Рита не могла отстать от Саши Чёрного, Варька – от Гумилёва, которого Рита накопала в поселковой библиотеке.

В субботу я сбегала в магазин в посёлок Радонеж, купила много сала. Роман на глазах поправляется, и это – счастье.

А при возвращении Романа не застала. Бабки были в грусти какой-то.

– Увезли парня нашего, бедолагу, в больничку, уж ты добеги, Лушка, добегай побыстрее.

Я – добежала. Врач со мной говорила хорошо. Называла меня коллегой.

– Вы понимаете, сделать мы ничего не могли. Внезапное кишечное кровотечение. Это – несовместимо. Я распоряжусь, пойдёмте, попрощаемся.

Роман лежал худой, худой. Укрытый своим, вернее, уже нашим чёрным пальто. Глаза были закрыты, и лицо – спокойное. Спящее лицо.

Я поцеловала его. Сказала спасибо врачихе. Узнала, похороны завтра на местном кладбище.

Врач передала мне паспорт, документ потёртый о ссылке и листок, где уже заплетающимися буквами было написано: «Передать Луллу-дорогой».

Стихи были короткие:

 
Красные листья перед рассветом
Дворники смыли со стен.
Спите спокойно, в смерти поэта
Нет никаких перемен.
 

* * *

На кладбище, оно вовсе неподалёку от Репихова, гроб везла лошадь. Провожал Ян; Толик, Эдик, Валентин и Лёвка помогали.

Курил в стороне незнакомый. Впервые его увидела – из органов. Вот, значит, они какие. Спрашивал у Яна про бумаги. Но в доме покойного обнаружил только телогрейку.

Девочки были со мной всё время, и это – хорошо.

Когда уже ребята насыпали небольшой холмик, пошёл мелкий дождик.

– Оплакивают, – сказал кто-то.

А на поминках, хороших, бабки сделали и винегрет, и колбасы достали. Ребята принесли, нет, не самогона. Водки.

Мы пили традиционно. Я чувствовала – Роману бы это понравилось.

В конце Ритка прочла его короткое четверостишье:

 
Я так давно не видел солнца! —
Весь мир запутался в дождях.
Они – косые, как японцы —
Долбят асфальт на площадях.
 

Я заплакала. Плакали и бабки. По старой, мудрой, народной привычке – ушёл человек навечно. Как же не оплакать.

Этой ночью я написала стихотворение. И прочла его Роману. Он сидел, такой худой и печальный, и улыбался:

– Луллушка, не бросай стихи. Я всегда буду их слышать.

 
Я пассажир. Куда везут – не знаю.
В конечный пункт есть множество дорог.
Сижу спокойно, смирно. Улыбаюсь.
Последнее, что будет, – некролог.
 
 
Его, увы, уже не прочитаю.
Заплачет, будь жива, у гроба мать.
Я – пассажир. Куда везут – не знаю,
да мне и не положено всё знать.
 
 
Надеюсь на шофёра. Парень бравый.
Уж скольких он возил, не мне чета.
В окне плывут луга, холмы, дубравы…
и дней мирских мирская суета…
 
 
В душе покой, смиренье и отрада
пройдённых светлых и печальных лет.
Надеюсь, что везут до сказочного града…
в мои мечты… А может быть, и нет…
 
 
Я пассажир… Мне велено не знать…[21]21
  Автор выражает глубокую признательность поэтессе Евгении Кобиковой, предоставившей стихотворение для рукописи.


[Закрыть]
 

Со времени потери Романа я стала писать.