Текст книги "Игры с адреналином"

Я сижу во дворике небольшого каменного дома где-то в районе Монтальбано.

Это Италия, между Флоренцией и Сиенной. Осень. Полдень. Вся терраса сплошь увита виноградом, а так как хозяин виллы, Валентино Питерутти, уже практически два часа рассказывает мне о виноградниках здешних мест, то я, потягивая винцо, уже начинаю отличать сорт санджовезе от канайло неро, колорино и прочее. Хотя мне, признаться по секрету, эти все тонкости «до лампы». Вино бывает, по моему мнению россиянина, или хорошим, или кислым. Мы, естественно, пьём хорошее вино. Кьянти! Но, конечно, не то, которое у нас в СССР продавалось в пузатой бутылке с соломенной оплёткой. Нынче, как утверждает мой хозяин дома – Питерутти, оно здорово обновилось. И стоит соответственно.

А кругом благодать Божья. Солнце не сильно печёт. Октябрь. Листья уже везде набирают осенний цвет: красноватые, розовые, жёлтые. Незнакомые мне птицы деловито подлетают к моему столу, склёвывают что-то и уматывают восвояси.

С Валентино мы знакомы давно. Когда-то вместе ныряли в Средиземном, у берегов Туниса. Подружились, и теперь редкий октябрь я не провожу у него на вилле.

Занимаемся мы любимым времяпрепровождением. Как называет его Валентино: dolce far niente[59]59
  Блаженное ничегонеделание (ит.).


[Закрыть].

Обсуждаем особенности вина. Затем, конечно, футбол. Все, мол, продажные и чемпионат мира – г…о, безапелляционно заявляет Валентино. Затем плавно – о женщинах. Тут же – политика, ибо и та, и другая материя – проституция.

Валентино – бывший военный подводный пловец, и ему есть что рассказать. Например, как его забрасывали в бухту Севастополя, где он, меняя дыхательные аппараты, сутки сидел под днищами наших крейсеров, обеспечивая прослушку переговоров на кораблях.

Иногда во дворике появлялась милая его супруга Селеста.

Валентино тут же принимал вид хмурый и строгий и взглядом указывал на непорядок на столе: мало, мол, осталось сыру, добавить надо острой тосканской колбасы, да и кувшин с вином неплохо бы освежить. Селеста всё делала быстро, почтительно, только изредка мне подмигивала, показывая, что понимает эту нехитрую мужскую игру. За Селестой, не отставая, всё время ходил ярко-красный здоровенный петух и бранчливо ей выговаривал на тосканском, очевидно, наречии, что уже ближе к часу дня, кур пора кормить, а не возиться с этакими бездельниками.

Да что говорить – dolce far niente.

Иногда появлялся старший брат Валентино, Адриано Питерутти.

Он был всегда небрит, хромой. Это результат обморожения под Сталинградом, куда брат Валентино угодил в 1942 году. Где и закончил войну, удачно попав в плен.

Валентино брата особенно не жаловал, насмешливо проезжаясь по его адресу: «Герой пустынных горизонтов». Что это значило, Валентино не объяснял. А своё неприязненное отношение к брату однажды мне разъяснил:

– Понимаешь, мы росли без отца. А у нас принято – старший брат – это человек, которому ты, мелюзга, обязан подчиняться беспрекословно. Вот я и подчинялся. Жили мы на окраине Неаполя, бедность страшная. Мама, царствие ей небесное, Божья Матерь и все святые пусть освятят её путь небесный, мама работала, как вол, чтобы хоть прокормить двух пацанов. Я-то ещё куда как был мал, в 1940 году мне было восемь лет, а вот Адриано уже шёл шестнадцатый. Конечно, нам многое хотелось. А как ты думаешь, что больше всего? Нет, нет и нет. Вот и не угадал. Нам ну позарез, ну просто до чесотки, ну просто кровь из носу, нам хотелось… велосипед. Да, да, с бесчисленными спицами, обода баллонов белые, звонок, фонарик, кожаная сумка с запчастями.

Э, да что говорить. Вот у меня ты видишь «Бугатти» последний, нехилая машина, а как вижу на дороге велосипедиста, так всё и замирает. Нет, прав был еврей Фрейд про наши не утолённые в детстве желания.

Ну и вот, когда всё уже закипало в наших с братом душах, когда были рассмотрены все варианты кражи велосипедов, отъёма, ограбления и прочее, брат этот, эта балаболка, предложил выход. Как всё гениальное – просто до идиотизма. Брат и предлагает: «Давай напишем письмо нашему вождю – дуче Муссолини. Он защитник слабых и бедных, вот пусть нам велосипеды и подарит».

Сказано – сделано. Брат предложил письмо написать, естественно, под большим секретом, а подписать его должен был я. Как маленький, но уже грамотный, объяснил брат, я должен был вызвать у дуче особые чувства интереса к просителю и уважения. Грамотным же в то время я не был и в свои восемь лет умел написать только своё имя.

Таким образом, брат засел за письмо. Писал его он целый день. Видно, с грамотой было не очень. Но вот письмо было написано, переписано два раза из-за клякс и помарок от грязных рук и мною гордо подписано. Мол, Валентино! И всё тут. Фамилию нашу я одолеть пока ещё не мог.

Я, кстати, умолял брата дополнить просьбы макетом линкора или на худой конец крейсера, но просьбы были отвергнуты решительным образом.

Письмо было отправлено, и началось томительное ожидание велосипедов. Мы с братом уже сто раз переругались по поводу первого велосипедного пробега. Брат достал откуда-то кепочку. Теперь я понимаю, она была жокейская, но нам казалось – это верх велосипедного шика.

На десятый день это нестерпимое ожидание окончилось. На наш взгорок, потные от июньской жары, въезжали два карабинера. Без карабинов, но на велосипедах. А так как грехов за собой мы не чувствовали, то поняли сразу: вот он, ответ от дуче! От заступника бедных, сирых и малых нашей Италии! Ответ от вождя, от дуче!!! Хоть мы и запрыгали от радости было, но вида не подали. Чинно так уселись на скамейку у двери. Мол, правильные, послушные мальчики. Только таким и нужно дарить велосипеды. Мой шёпот о том, где же всё-таки велосипеды, брат прервал: «Приехали узнать, верный ли адрес. Сам дуче присылает, идиот. Это не просто так. Вероятно, будет митинг окружного отделения его партии, там нам и вручат. Смотри, хоть сопли вытри».

Полицейские же спросили, здесь ли живёт синьора Питерутти и не мы ли – её сыновья. И, получив положительный ответ, пригласили нас в дом. А далее произошло совершенно не то, на что мы с таким нетерпением рассчитывали.

«Синьора Питерутти, – обратился к маме один из карабинеров. – Как же так вы воспитываете своих сыновей. Кем вы их видите? Вот один из них, этот вот шалопай Валентино, написал дуче письмо. Конечно, нашему дуче делать больше нечего. Он ждёт только письма от синьора Питерутти. Ну вот и дождался».

Карабинер начал разворачивать наше письмо. Теперь-то я понимаю, что оно, вероятно, дальше этого сраного окружного комитета этой сраной фашистской партии и не пошло. Но, конечно, тогда всё было по-иному.

«Ну и кого вы, синьора Питерутти, выращиваете? – грозно продолжал вопрошать карабинер. – Молчите? Так я вам скажу, кого, синьора. Попрошайку. Вот кто они у вас будут, попрошайки. И это вместо того, чтобы быть солдатами дуче и идти в одном строю со всем великим итальянским народом».

Он передохнул и неожиданно совершенно мирно сказал: «Кофе бы приготовила, что ли, а?»

Мама бросилась готовить кофе. При дальнейшей разборке мой старший брат и заступник проявил совершенное слабодушие и отрицал всё напрочь: мол, он ничего не знал, ничего не ведал и сам осуждает этого маленького засранца-попрошайку, своего братишку.

Уже давно, выпив кофию, уехали потные карабинеры. И брат смотался к друзьям. А меня продолжали пороть и дубасить. Сначала мама. Потом – дядя. Затем – снова мама. Но всё не так уж и больно было. Жгла меня обида за предательство старшего брата.

Вот так вот. Во-о-он он идёт, герой пустынных горизонтов.

– Ну, ладно, – мирно произнёс я. – Зато все живы и здоровы, кому сколько Бог дал. Не то что у нас, во время великого кормчего, вождя и друга медицинских работников еврейской национальности. – Имел я в виду И.В. Сталина.

– Да, конечно, – бормотнул Валентино, одновременно взглядом показывая Селесте, что можно подавать фасоль. А фасоль со свининой, с перцем и приправами, да с кисловатым, с лёгкой горчинкой кьянти – это что-то! – Но всё-таки тоже не сахар этот наш дуче был, – решил не давать в обиду своего диктатора Валентино. – Маму, например, тут же в пиццерии у нашего дяди перевели в посудомойки – мол, им ненадёжные элементы в общепите не нужны.

Каким-то образом узнала про это злосчастное письмо улица, и все мальчишки и девчонки (особенно) дали мне прозвище «велосипедист – друг дуче». А брата неожиданно в 1941 году забрали в армию, хотя ему ещё только 16 лет было, и отправили к вам, в Россию. Он сначала писал нам, очень ему на Украине у вас нравилось. Потом же писать перестал и объявился аж в 1946 году – из русского плена. Хромой, ноги поморозил. Ну, а далее с ним начались сплошные приключения, ты ведь нас, итальянцев, знаешь.

Сразу подоспела холодная война. И наш Адриано вдруг всем начал рассказывать, как он в первых рядах под Сталинградом боролся с коммунизмом и в плену, весь обмороженный и голодный, не изменял западным ценностям. И неплохо прохиндей устроился. Америкосы возили его с митинга на митинг и подкидывали то продукты, то сигареты, то одежду. Даже мне иной раз доставалось.

Затем пришёл к власти народный фронт. А наш Адриано и здесь не растерялся. Начал рассказывать, как он и его семья пострадали от фашистов и даже лично от дуче. И тоже зажил неплохо. Что-то они ему платили, устроили секретарём в районную ячейку.

Потом пришли к власти католики. И я с изумлением слышу – наш Адриано ноги-то, оказывается, в России поморозил из-за непреклонной своей веры. Мол, звери-комиссары предлагали ему стать коммунистом и обещали килограмм хлеба и сало с луком. Но он устоял и в виде наказания был поставлен босиком в снег. Что бы ты думал – верили. Какой-то от церкви ему паёк выделили, в общем – не пропал.

Вот тебе и результат моего письма – реализации идеи брата. А велосипедов у нас так никогда и не было. «Бугатти» вот есть, – и Валентино почему-то грустно вздохнул.

Петух же по-прежнему ходил за Селестой и на своём, но Селесте понятном языке объяснял ей: «Пора кормить кур и бросить этих лоботрясов, ничего, кроме dolce far niente, не знающих».

Ну, Лысенко Николай Трофимович! Просто чудак на первую букву «м». Да и с большой буквы.

Нужно же быть круглым идиотом и при этом диким хамом и невеждой, чтобы доказывать об отсутствии наследственности. Что, мол, наше правительство и его вождь захочет, то и вырастим. А вовсе не то, что природа закладывает, будь то картофель, комар или даже homo sapiens. Вся эта лысенковская чушь давно разъяснена, и не об ней или её опровержении мой рассказ. А о том, как я лично на своих знакомых эти чудеса генетики наблюдал.

С семьёй французов я познакомился уж лет пять-шесть, как попал во Францию. Страсти в семье Дюшесе – так звались мои знакомые – превалировали над всеми другими чувствами. А почему? Пожалуйста.

Нонна Дюшесе – милая дама с родинкой, – еврейская и грузинская кровь – 50/50 – Гвидо Дюшесе, её муж – испанская, французская и немного мавританской – это уж с очень давних времён. Так какая по темпераменту должна была получиться их дочь – Алис Дюшесе? Вот и я думаю так же.

Девочку всё волновало. Но то, что у других проходило, Алис жгло немилосердно. И уже давно она крутилась в кроватке, застывала у окна или начинала вдруг беспричинно плакать. Не было выхода всем этим вопросам жизни, которые взрослые дяди и тёти с таким равнодушием каждый день обсуждали по телевизору.

И вдруг решение было найдено. Алис поняла, что, и как, и у кого нужно спросить. Чтобы понять, где кроется решение. Так появилось первое письмо президенту Франции от ученицы… Алис Дюшесе.

В нём в доступной для президента форме излагалась военная ситуация в Ираке в связи с наличием там войск США и выражалась тревога в отношении детей и других мирных жителей при эскалации военных действий.

В ответ на прекрасно оформленном бланке лично президента было написано, что письмо мадемуазель Дюшесе вызвало крайний интерес у президента. И её мысли полностью совпали с той озабоченностью, которую президент выражал неоднократно в своих многочисленных посланиях президенту США и иным официальным лицам. Было упомянуто и о подготовке к отправке необходимой гуманитарной помощи.

Второе письмо Алис президенту относительно равных прав мужчин и женщин в Ливии вызвало в администрации небольшой переполох. Было проведено рабочее совещание сотрудников, отвечающих за прессу и внешние сношения, и принято несколько решений:

• во-первых, выяснить – не мистификация ли эти письма;

• во-вторых, кто за этим стоит; то есть партия внутри страны или есть и зарубежный след;

• в-третьих, не новая ли это акция Бен-Ладена;

• в-четвёртых, не прослеживается ли рука Москвы.

Было принято решение: если в результате всех действий окажется, что пишет всё-таки мадемуазель Алис, девочка одиннадцати лет, и сама, без наущения родителей, то отвечать ей коротко, дабы отвадить от этих писаний. Министерству образования рекомендовано брать таких детей под особый контроль, как будущий интеллектуальный фонд Республики.

Однако следующих писем в канцелярию президента не поступало. Мадемуазель Алис неожиданно влюбилась в русского мальчика, приехавшего на экскурсию из Москвы и спросившего, как пройти к башне Эйфеля. Писать письма президенту у Алис больше времени не было.

12–19/Х 2006

Антони, Франция

Тётя Хася

Дорогие мои родственники! Любезные Циперовичи! Дай вам Бог здоровья и долгих лет без лекарств. Вы, конечно, плохо помните старого Моисея. Как говорят у гоев: раз уехавши, то и из сердца вон. И что вы думаете – правильно. Весь мир теперь такой. Ты нужен – так сразу: «Ах, Моисей, ой, Моисей, давай, Моисей». И далее, как говорится, везде. А как не нужен! Мол, ой, извините, вы кто будете, что-то я вас плохо припоминаю.

Вот я вам и напоминаю, что мы здесь, в Туманном Альбионе, живём как старые, потёртые пенсионеры. А как вы там, в нашей, то есть вашей Москве? Как погода? У нас, слава Богу, сыро.

Ну, о погоде потом. А сейчас хочу спросить: вы тётю Хасю помните? Нет, нет, ничего не случилось, не дай Бог. Просто на старости лет она вдруг решила поехать в Москву. Даже не она, а какой-то у них английский совет ветеранов решил её отправить. Всё-таки орденоносная Хася, хоть и моя, можно сказать, родная сестра.

Я бы тоже хотел в Москву, всё-таки уж сколько лет, как из своих Хиславичей, а потом из Москвы. Но нет и нет. Циля упёрлась. Мол, ты с твоим сердцем, да с твоими лёгкими, да… не буду, впрочем, об этой чепухе. Хотя, конечно, хочется. Хочу вам сказать, что это – как в молодости: хочешь всего и сразу, а получаешь ничего и постепенно[60]60
  Russian contemporary maxims – любезно переданы автору В. Штурман.


[Закрыть]. Чтоб всем вам быть здоровыми.

Я, как в телевизоре, вижу всех вас, мои дорогие. Вижу, как вы радуетесь, всё-таки Хася едет, хоть дальняя, а родственница. У нас, у евреев, родственники – первое дело. Этим мы и крепки вот уже которое тысячелетие.

Конечно, родственники, повторяю, – первое дело. Хотя у нас в старину, которую вы, молодые, и не представляете, говаривали: «Не имей сто друзей, а просто будь племянником Бродского». Вы спросите: «Кто это такое?» Отвечу. Благо не по телефону говорим, можно и не экономить на минутах. Попросту говоря вашим гойским[61]61
  Гойский, гой – неверный, другой религии.


[Закрыть] современным языком – наш Бродский вчера – это ваш Абрамович сегодня. Вы слышали про мукомольные заводы в Киеве «Заря коммунизма». Так это был Бродский. А сахарные заводы в Чернигове «Путь к социализму» – так это тоже был Бродский.

Можно продолжать. По всей Украине. В общем – «Заря коммунизма», как вы видите, не взошла, а заводы Бродского как работали, так и работают. И кому, скажите на милость, это было надо – сначала всё погубить, а потом кричать: «Кто виноват?»

Так вот, быть племянником Бродского – это хорошо. Только, правда, до революции. После – плохо. Даже очень плохо. Или, как говорил мой дачный сосед в уже далёкой теперь России, а кому сейчас хорошо.

Так вот, что же я хотел сказать? Боже вас сохрани подумать, что, мол, вы у нас останавливались в Лондоне, так теперь вам ответный подарок – едет тётя Хася. Как говорят: «Здравствуйте, я – ваша тётя». Нет, нет и нет.

Просто пришлось к слову – мол, ежели ты, Хаська, едешь в Москву по официальному, можно сказать, приглашению, то почему бы не зайти к Циперовичам. А ежели уж зашла, то почему бы не пожить у них несколько дней. Ведь могут и обидеться. Какая, мол, гордячка, не может и пожить немного. Так мы подумали, и вот вам подарок – Хася.

Пишу вам письмо это и, конечно, что я получаю – очередные Цилины нравоучения, чтоб она так была здорова. Слава Богу, иногда думаю – нужно бы завести себе молодую подружку-англичанку, и как Циля начнёт свои майсы[62]62
  Майсы – истории.


[Закрыть], так я культурно одеваю пиджак и говорю нейтрально так – мол, пойду в паб пивка попить. Но нет, однако, такой возможности. Кто, спросите меня, будет встречаться с лысым и беззубым. Да с небольшой аденомой и с полным отсутствием гелд[63]63
  Гелд – золото.


[Закрыть]. Вот я и говорю, что это похоже на анекдот:

«– Рабинович! Я слышал, вы стали импотентом?

– Ой, а что поделаешь?

– Ну, и как вам?

– Сказать честно? Как гора с плеч!»

Поэтому Циля в своём праве: «Я пылесосю, я и за продуктами, я и в банк – узнать, сколько у нас осталось до пенсии». А что узнавать? И без банка мне всё ясно. Но Циля есть Циля – нет, узнай и…!

И сейчас мне уже идут очередные указания – ты бы книги свои писал так, как эти письма. Но вы-то понимаете, что она не разумеет ничего. Книга – это полёт, фантазия, страсть. Адреналин и холестерин одновременно. А письмо – родственная перекличка, не более того. Хотите спросить, чего не пользуюсь этим дурацким компутером. Отвечаю. Скажите мне, как сейчас на аукционах идут письма Бунина, Толстого или, скажем, Сёмы Бабаевского. Отвечаю: идут неплохо. Правда, Бабаевского – хуже. Можно сказать – совсем не идут.

Так я всем моим корреспондентам даю заработать: пусть потом продадут эти листки, на хлеб с немного масла уже будут иметь.

А распорядитесь вы, нам кажется, терпимо. Серёжа уже большой – он и в ванной сможет спать. Матрац положить – милое дело. У нас в ванной в нашей старой московской коммуналке всегда тётя Нюра спала. И ничего. Вон вырастила сколько оболтусов: и Яшу, и Женю, и Софу. Боже, Боже, как все разлетелись. Яша – в Америке, Софа – в Израиле, Женя – аж в Аргентине. Ну скажите на милость, ну что делать еврею в Аргентине? Так вот с Серёжей, можно сказать, устроилось.

А Наталию Ивановну можно пока разместить в кладовку. Вот не подумайте, что, мол, русская, ей и в кладовке ничего. Боже сохрани, чтоб я так думал. Просто ей там, мы с Цилей решили, будет удобнее. А тётю Хасю можно в спальню. Ну, всё-таки. Во-первых, гостья. Во-вторых, родная. И, в-третьих, не так-то часто к вам родные из Лондонов приезжают. Но очень вас просим – пожалуйста, без церемоний. Без, знаете, этих еврейских штучек, этих цирлих-манирлих. Родная, она и в России родная. Проще! Утром тётя Хася привыкла к кофию. Она и с собой возьмёт, да говорят, у вас сейчас всё в магазинах есть. Но только умоляю, не вздумайте растворимый. Помол и варка! Турка! Помол и варка! Вам надо, чтобы тётя Хася ославила Циперовичей на весь Лондон? Да что там, на всю Англию. Вот и нам не надо. Уж потерпите несколько дней, всё-таки – родственница. Обед можно диетический, а на сладкое она любит цимес. Вот сколько вам забот, дорогие. Да что делать, гость. Гость – это святое. Как сказано в Библии: «Гость в дом – Бог в дом». Правда, один американец тоже справедливо отметил, мол, гость похож на свежевыловленную рыбу. На третий день она начинает пахнуть. То есть дух идёт нехороший. Воняет, в общем.

Тётя Хася пробудет недолго. Дней десять, не больше. Так что вы, хе-хе, и к запаху успеете привыкнуть.

Цилечка, вы спросите? Слава Богу, что нам, старикам, надо. Слава Богу, нечего гневить Господа нашего всемогущего да правительство Англии, квартирка небольшая, а много ли нам двоим нужно. Девочки уже давно разлетелись, успевай только хупу[64]64
  Хупа – свадебный шатёр.


[Закрыть] ставить. Правда, у Цилечки всё неудачно. Да какая еврейская жена всем довольна. Говорили мне, уж по старости сказать можно, говорили мне, женись, Моисей, тогда, в России, я, впрочем, Мишей звался, женись на русской. Они без претензий и всем довольны будут. Уж что не пьёшь да не колотишь – им и в радость. Нет, я линию выдержал. Цилечка, видите, мне понадобилась. Вот и получаю. То не так. Это не так. И смех и грех. Последнее время плохо «нам» стало, что живём в отдельной квартире. Мол, как хорошо было на Солянке, в коммуналке. И поговорить всегда есть с кем, и синагога рядом. Ах, Циля, Циля. Как быстро всё забыла. Эти битвы за свет, кто не тушит да почему. Эти звонки. Ивановым – два, нам – три, Ловичевым – четыре. «Так почему эти антисемиты, – вопит моя Цилечка, – идут к Ивановым, а звонят не два, а три? То есть нам?» А мезузу![65]65
  Мезуза – ритуальный сосуд с изречениями из Библии.


[Закрыть] Сколько раз я её у косяка нашей комнаты прибивал, столько раз пьяный Мкртчан её срывал. Ну скажите, что за дело армянину – продавцу бакалеи ломать мезузу? Выпили мы с ним однажды, я и спросил: «Слышишь, Арсен, зачем ты это делаешь? Мезузу мою ломаешь?» А он помолчал, помолчал и говорит: «Знаешь что, Мишка, хороший ты парень. Знаешь, как я вашу семью люблю. Дай мне в морду и всё».

Так что с Цилечкой всё в порядке, только не хватает ей здесь, в Лондоне, коммунальной квартиры. Я уж ей, вы меня извините, предложил: давай, мол, я для полноты ощущений по ночам в подъезде буду мочиться. Или в лифте. Тебе, может, легче будет. Станет ближе, мол, к родине. Ну что скажете, конечно, что я дурак и никогда её нежную еврейскую душу не понимал. И вообще, я – скрытый антисемит. И вообще – ам-гаарец[66]66
  Ам-гаарец – невежда.


[Закрыть]. Мол, невежда и тонких чувств испытать не могу. Ну не могу и всё тут. И ещё, уж это по-родственному вам пишу, не терпит она моих рваных на разных местах домашних штанов. Нет, в город, конечно, я выхожу как все люди. И, слава Богу, не стыдно. И в синагогу пойти. Или в гости. Или так с Цилей пройтись. Всё нормально. А дома, ох, люблю я эти свои треники. Уж и расползлись они все, да и Цилька раздражается, но я сказал: «Выкинешь штаны моей юности – выкинешь меня». Испугалась. Пока не выкидывает.

Тётю же Хасю отведите в синагогу. Это на Архиповском. Она хочет кадиш[67]67
  Кадиш – поминальная молитва.


[Закрыть] заказать. Да и то сказать, нужно. Сколько близких уже нет. Сколько погибло. Иногда они приходят ко мне во сне. Кружатся тенями по комнате. Это оттого, что я вспоминаю их часто, особенно здесь, в английском раю. В Москве всё как-то недосуг да недосуг. А здесь все ушедшие приходят к нам с Цилей.

Это ещё, может, потому, что не отпускает меня война. Я вот всё к Хасе подбираюсь, да отвлекаюсь. Мы ведь все вместе в Хиславичах под немцами были. И вот видишь, уцелели. А потому что жили в коровнике. Там за стойлами сделали ещё одну загородочку. Так и сидели там и дед, и бабушка, и мама, и я, и Хаська. Мне-то было всего ничего – шесть лет, а Хаська была рослая, тонкая и вся рыжая. Ну, мама часто шептала, на неё глядя: «Ох, моя идише тохтер». Есть хотелось не очень, молока коровка давала. А навоз не убирали. Мы в него и наше говно складывали, так что немцы зашли один раз да сразу и вышли. Всё ругались на хозяйку. Мол, ты – русская «швайн»[68]68
  Швайн – свинья.


[Закрыть] и полная «шайзе»[69]69
  Шайзе – дерьмо.


[Закрыть]. А мне, дурачку, только и дождаться темноты. Мы тогда во двор выходили, хоть немного прыгали. Мимо нас скоро наших повели. Кого немцы собирали. Я в щёлку видел. Идут старики, талесом покрылись, тфилн[70]70
  Тфилн – ритуальные принадлежности.


[Закрыть] на лбу привязаны. Поют тихонько. И возгласы эти до смерти будут помнить: «Слушай, Израиль, Господь наш един». До сих пор в ушах звенит: «Шма Исраэль!» А хозяйка наша была русская. Я после войны приезжал в Хиславичи. Дом видел, но в нём были другие люди. И коровника не было.

А Хаська в те страшные времена носилась по посёлку и никого не боялась. Только однажды ночью подслушал я, как она говорила маме: «Мамеле, я ничего не могу сделать. Это, мамеле, – любовь. Я могу только умереть». Уже после войны, уже когда Хася и мы уехали в Израиль, а затем кто куда, нам рассказала мама, что с Хаськой нашей произошло. Как говорится, не дай вам Бог. А она взяла, мишугенер копф[71]71
  Мишугенер копф – сумасшедшая.


[Закрыть], да полюбила из Литвы парня, он в немецкой армии был. Самое же удивительное – и он её полюбил. Хася рассказывала, предлагал уйти к партизанам. Его убили. Свои. Мол, предосудительная связь. А Хаська наша как с ума сошла. Металась по всему местечку. В машину гранату бросила. И исчезла. Уже после войны нас нашла. С медалями. И очень грустная. И чуть рыжая, а чуть седая. Это сейчас, на старости снова хной красится. Да что и говорить, каждая женщина с ума по-своему сходит.

Только уж вы помогите ей кадиш заказать. Сама она растеряется. Уже старая стала наша Хаська.

И с разносолами не старайтесь. Что нам осталось-то? Так, малость, как Цилька шутит – креплах и кнейдлах[72]72
  Печенье.


[Закрыть] и жизнь наладится.

Кстати, Хасе и в Англии какое-то отличие дали. Мол, как участнице. Только покуда наша мама жива была, часто плакала Хася, всё не могла забыть своего литовца.

Вот и любовь. Поди угадай.

Вообще, мы вдруг стали всюду искать родственников.

Циля меня продолжает донимать. Узнай да узнай, этот Абрамович, что «Челси» купил, – не тот Абрамович, что жил в Хиславичах на выселках? А мы, мол, тем хиславичевским Абрамовичам троюродные тётки двоюродных сестёр. Нет, ты только подумай! Мы просто необходимы английскому Абрамовичу.

Ну, вот, пожалуй, и всё, мои родные. С Хасей ясно – я спокоен. «Челси» не проигрывает, а это теперь вроде и наша команда. И Циля уже целый вечер не ворчит. Наверняка пойдёт снег.

Целую всех вас, и не забывайте, что мы – народ богоизбранный. А это обязывает.

Лайла тов[73]73
  Лайла тов – добрый вечер (идиш).


[Закрыть], мои дорогие.

Ваш Моисей Черняк