Текст книги "Хозяин кометы"

10.2

Куродо пригодились теории, которые излагал композитор, домогавшийся его тела: ими он теперь объяснял свою собственную страсть. Маэстро говорил: «Изящество предполагает нарушение табу». Если это действительно так, то сейчас его влечет к себе изящество. Ради обладания ее улыбкой ему нужно было обставить генерала, опустившего на колени все население Японии. До чего суровое испытание! Неужели она позволила Куродо войти к ней в дом с целью испытать его? А может, она втайне надеется, что он перейдет запретную черту? Может, она считает его подходящим на роль молодого соперника генерала? Или же, напротив, недооценивает его, считая ребенком, не способным вызвать гнев Макартура? В любом случае ему, Куродо, требовалось доказать свою страсть, совершив запретный поступок.

А еще Маэстро говорил: «Чистая музыка – это яд, она существует вечно, развращает и сводит людей с ума». Если это так, то он, Куродо, сделает музыку своим оружием и войдет в эту опасную комнату, ничего другого ему не остается. Как только он сядет за рояль – она у него в руках. Ему останется только, не задумываясь о смысле и цели, отдаться переполняющим его эмоциям. Его не беспокоило возможное наказание, а волновало блаженство, которое он мог бы получить. Тот, кто играет чистую музыку, вырабатывает в себе яд, и, значит, этим ядом он сможет искупить вину за нарушенное табу.

До сих пор в разговоре она ни разу не упоминала о генерале. Но когда Куродо, дурачась, нацепил темные очки «Рэй-Бэн», когда заговорил о гостинице «Империал», когда спросил, не собирается ли она замуж, всякий раз тень генерала маячила за занавеской. Куродо теперь показалось, что медовый месяц старшей сестры и младшего брата был игрой с жесткими правилами, скрывавшимися за внешней невинностью отношений. Нарушив эти правила, он тут же будет изгнан из рая. Но с тех пор, как Куродо стал ходить в этот дом, он готов был отказаться от положения выдуманного младшего брата. Потому что в нем бурлили желания молодого тела. В доме улыбок табу, одетое в военную форму, молча наблюдало за тем, как Куродо подавляет свою страсть. Подлинный облик тени, не дающей ему покоя, был разгадан, и, значит, пришла пора бороться. Он надеялся, что в этой битве ему будет сопутствовать удача. А вдруг она полюбит его как мужчину, а не как выдуманного младшего брата?

Но непомерно разраставшиеся ночью фантазии наутро скукоживались, и он становился нерешительным мальчишкой.

В округе то здесь, то там раздавались хриплые крики: «Не посылайте учеников на фронт!», «Мальчики, не беритесь за ружья!». Чем дольше шла война на противоположном берегу, тем дольше отсутствовал генерал и тем больше Таэко хотелось музыки Куродо и его самого. Так думал Куродо. Для жителей округи его существование не значило ничего, или, точнее говоря, для них было бы лучше, если бы его не было вовсе. Наверное, когда они жили в лагере в Каруидзаве, японцы точно так же относились к его отцу, матери и к нему самому. Если бы страдающий от непосильной любви юноша растворился в дымчатом свете октябрьского дня, никого бы это не опечалило.

Совсем было отчаявшись, Куродо внезапно осознал, что повторяет путь отца. Мужчина по имени Джей Би существовал в отдалении и от Японии и от Америки, и есть он или нет – кому до этого дело? Чтобы сын не видел печальную старость отца, Джей Би жил хотя и на тех же развалинах, но отдельно от Куродо.

Может быть, Таэко испытывала сострадание к молодым американским солдатам, сражающимся на другом берегу? Если так, то, чтобы привлечь ее внимание, нужно совершить героический поступок. Не с оружием в руках, но как-то по-другому Кто он такой – обычный мальчуган, который с помощью музыки и благодаря приветливому к себе отношению пытается вклиниться между нею и генералом? Если во время медового месяца самой красивой японской актрисы и Главнокомандующего, в руках которого судьбы Азии, и отражалось некое подобие идеальных отношений между Японией и Америкой, он, Куродо, – всего лишь увивающаяся за ними муха или ничтожная пылинка. Какой может быть героический поступок у мухи, какое у пылинки сопротивление?! Чтобы обставить генерала – если вообще возможна какая-то стратегия, – надо добиться ее ласки, быть капризным и непослушным. Что еще тут придумаешь?

Битва еще не началась, а Куродо уже стало стыдно.

Генералу исполнилось семьдесят лет. Когда ему было сорок пять, Таэко – всего пять лет, а до рождения Куродо еще оставалось больше восьми лет. В то время генерал содержал любовницу в Маниле. Через два года, в сорок семь, он развелся со своей первой женой, а в пятьдесят четыре женился во второй раз. Официальных жен у него было две, а скольких он называл своими любовницами? Какой по счету была Таэко? Учитывая его возраст, она наверняка станет последней. Куродо хотелось узнать, насколько она искренна в своих чувствах с мужчиной, который старше ее отца. Но он понимал, что свихнется от ревности, если узнает. Впрочем, незнание изводило его еще больше. На кроватях и диванах гостиницы «Империал», наверное, строилось будущее Японии в миниатюре. Таэко сознавала свою ответственность, свой долг перед следующими поколениями японцев и старалась исполнить его. И хотя Куродо понимал, в чем тут суть, его чувства отказывались воспринимать реальность.

10.3

Увидев Куродо, Аса спросила:

– Ты, часом, не заболел?

Он, силясь улыбнуться, ответил:

– Со мной все в порядке, – а она пошутила:

– Когда ты устаешь – выглядишь совсем взрослым.

Куродо сел за рояль, сыграл американский гимн, добавив в него диссонансов, посмотрел на Асу и спросил как бы невзначай:

– Генерал последнее время часто в разъездах, правда?

Аса вздернула правую бровь, но ответила ему таким тоном, будто это вовсе ее не касалось:

– Война отнимает у него много времени. Вот пройдет безбожный месяц,[55]55
  Безбожный месяц (каминадзуки) – месяц без богов, старое название октября.


[Закрыть] и он, наверное, вернется. Боги оккупированной Японии покинули Идзумо,[56]56
  Считалось, что в месяц каминадзуки все боги собираются в Храме Идзумо.


[Закрыть] временно перебравшись на Корейский полуостров. Пока боги отсутствовали, Куродо любил ее как старшую сестру, единолично владел ее улыбкой. Генерал руководил стратегической операцией по отражению натиска войск Северной Кореи; целью операции было установить мир на полуострове и восстановить государственные границы. Замешанная на азарте операция генерала осуществлялась успешно, его войска все дальше и дальше продвигались на север.

Темные очки, лежавшие на том же месте, что и в прошлый раз, всем своим видом говорили: смотри, этот дом – тоже территория нашего хозяина. Наверняка генерал, отправляясь на фронт, навстречу опасности, оставил Таэко небольшую память о себе. Если он погибнет, очки достанутся ей в наследство. Куродо, дурачась, надел очки и посмотрел в зеркало; представив себя генералом, нахмурился, оскалил зубы. И стал думать: «А чего, собственно, хочет генерал? Любой ценой добиться выполнения своего плана наземных боевых действий, напоминающих азартную игру? Продвигать войска ООН все дальше на север, требовать от Японии роста вооружений, заставлять ее охотиться на ведьм? Укладываться в постель с самой красивой актрисой Японии, жадно засыпать днем?»

– Пока войска продвигаются вперед, генерал не вернется. А мне так удобней.

– Что ты такое говоришь? Какое отношение ты имеешь к генералу?

– У нас любовный треугольник.

– Что за чушь?

– Не прикидывайся. Лучше скажи мне. Она на самом деле любит его?

У Асы задергалась правая бровь.

– Она относится к нему с уважением. Барышня молится о том, чтобы генерал любил Японию и создал для японцев самое прекрасное будущее.

– Она, наверное, просит его об этом при личных встречах, не так ли? Ведь он ее любит.

– Ты от кого услышал эти небылицы?

– Когда папа рассказал мне об этом, я и сам подумал: лучше бы это оказалось небылицей.

Никто из них не заметил, что Таэко стоит у двери. Она не улыбалась, взглянула на Куродо и сказала:

– Черныш, сними очки.

– Хотелось увидеть, какими глазами на тебя смотрит генерал.

Она прошептала:

– Черныш… – тяжело вздохнула и села на диван.

Аса схватила Куродо за воротник и заорала ему в ухо:

– Твоему папаше только романы писать. Обманул он тебя.

– Перестань, Аса. Черныш уже знает обо всем.

– Но… – запнулась Аса, так и не выпустив из рук воротник Куродо, посмотрела на Таэко, сказала: – Хорошо, – и сняла темные очки с его носа.

Они остались вдвоем. В комнате стояла гнетущая тишина. Куродо набрал побольше воздуха и сказал взволнованно:

– Что будет, когда кончится война?

Может быть, этот вопрос нельзя было задавать. Куродо понимал, что от него требуется: продолжать играть на рояле, оставив все как есть, без дальнейших выяснений. Но когда-нибудь так же, как и в войне, в отношениях Таэко с генералом и у него с Таэко наступит финал. До того, как это случится, у Куродо оставалось единственное право: отдать себя на ее суд.

– Какие у генерала планы на тебя?

– Он так тебя беспокоит? Черныш, ты не хочешь остаться моим любимым хорошеньким братиком?

– Я больше не могу быть твоим братом.

– Почему?

– Потому что я полюбил тебя.

– Ох, Черныш, – вздохнула Таэко и покачала головой. – Нельзя. Тебе нельзя любить меня.

– Я люблю кого хочу. Даже если генерал запретит мне.

– Твоя любовь останется без ответа. Так что и думать забудь.

– Если любовь можно легко забыть, ее не называли бы любовью. Ты сидишь здесь, я могу протянуть руку и дотронуться до тебя, но твое сердце далеко. Как будто ты оставила его в другом мире. До него непросто добраться. И поэтому мои чувства к тебе становятся все сильнее. Я прошу тебя. Даже когда война закончится, даже когда генерал вернется, не запрещай мне любить тебя, не запрещай мне быть очарованным тобой.

– Я неподходящий объект для твоей любви. Ты же видишь во мне свою покойную мать, разве нет?

Слова Таэко задели Куродо за живое. Он осознавал это сам и оттого становился еще более капризным и неуправляемым. Но эти капризы заставляли его чувствовать себя виноватым и перед своей матерью, и перед Таэко. Куродо попытался заглянуть прямо в глаза Таэко, чей взгляд был направлен вдаль, и продолжал настаивать на своем:

– Я не откажусь от своей любви, пока ты не будешь уважать меня как мужчину. Я ухожу, но еще вернусь. И тогда я вернусь за тобой.

Куродо побледнел и выскочил из комнаты, как будто разрубил воздух. Он не услышал ответа:

– Черныш, подожди, – отстранил Асу, пытавшуюся преградить ему дорогу, запрыгнул на велосипед и умчался куда глаза глядят.

10.4

Таэко одной фразой словно вскрыла нарыв внутри него. Но Куродо пока не удалось затронуть ее чувств. Он выбежал тогда из комнаты, проигнорировав ее просьбу остаться, потому что все свое мужество истратил на сделанное признание. У него не было душевных сил принять ее подлинные чувства. Он сам стер улыбку с ее лица, но побоялся слов, которые она могла бы сказать ему, и убежал.

Дни проходили в муках. Каждые полчаса Куродо вспоминал о ней, о генерале; чтобы избавиться от этих мыслей, он носился на велосипеде, смотрел в небо на пустырях, сочинял музыку под деревьями. Тысячи раз он брал в руки карандаш, чтобы написать ей письмо. Но слова не ноты, они не выстраивались в ровные линии так, как ему хотелось. И все заканчивалось упражнениями в написании иероглифов. От нее писем не было.

Сколько раз он выезжал к дому улыбок, исступленно крутя педали. В дождливые дни садился на электричку и выходил на станции у берега реки. Но вороны, голуби и собаки растаскивали все его мужество по кусочкам, стоило ему оказаться перед воротами дома улыбок.

Решимость пришла оттуда, откуда он меньше всего ее ждал.

– Так твою разлюбезную зовут Аса Такано, да? «Самая несчастная в Японии женщина» прятала письмо от Таэко. И к тому же заявила, что не собирается отдавать его просто так.

– Чего же ты хочешь?

– Или живи где придется, или расстанься с ней. Ну, выбирай!

Куродо выбрал жить где придется. Тогда она сказала:

– И велосипед тоже верни.

Куродо не колебался ни секунды. Она продолжала говорить, но ему было все равно: он молча собирал вещи. Взял все наличные, что у него были, сунул ей в руки и отобрал письмо. Когда он выходил из квартиры, в спину ему полетели слова, полные ненависти:

– Устанешь, придешь весь в слезах побитой собакой – и не надейся, все равно не пущу. Эй, три тысячи за велик – это слишком много.

– Цветов себе купи.

– Цветы мне не нужны. Я тебя хочу.

10.5

Как только он увидел Таэко, его искренние чувства вылились в невнятное бормотание. Оно стало и коротким ответом на ее письмо.

– Я так хотел увидеть тебя. Безумно.

Она улыбнулась. Как стосковался он по ее улыбке! Но в это мгновение совершенно неожиданно его сознание оказалось во власти матери. Куродо прилагал все усилия, чтобы образ его матери не сливался с образом Таэко, но он все глубже проникал в каждый уголок его сознания. В запахе лилий, щекочущем нос, – мама, в ветре, что гладит его по щеке, – мама, в воздухе, который он жадно вдыхал, – мама…

– Черныш, а ты разве не хочешь ванну принять?

Неужели в его осунувшемся лице проступили черты бездомной жизни? Или Таэко пыталась повернуть стрелки часов обратно в лето? Ему надо было принять ванну еще и для того, чтобы смыть образ матери, которая неотступно следовала за ним.

Он задыхался от запаха лилий, и его преследовали тяжелые мысли. А вдруг он в последний раз принимает ванну в доме улыбок? Но он не может отказаться от своего решения, созревшего за тот месяц, что он не был здесь. Ему нужно было свергнуть престарелого соперника и гордо предложить себя в качестве нового кандидата в любовники.

Приняв ванну Куродо бросился к роялю, чтобы выразить накопившуюся в нем страсть. «Стеинвеи» чутко отзывался на каждое движение Куродо. «Токката» Шумана была подготовкой к признанию.

Напор Куродо, похоже, сразил Таэко, и она сказала, прерывисто дыша:

– Потрясающе. Я единолично завладела твоим талантом.

– Я мог бы всегда играть только для тебя одной.

– Что ты! Жалко будет, если больше никто не услышит.

– Если ты отдашь за мою музыку улыбки всей твоей жизни, я был бы согласен.

– А твоя покойная мама, наверное, была бы не согласна.

Опять начинается. Мама. Выходит, Таэко думает точно так же, как месяц назад? Терпение влюбленных без конца подвергается испытаниям. Приходится вечно ждать, пока чувства возлюбленной не переменятся. Без всяких гарантий на то, что тебя выслушают.

– Если ты не можешь принять мою любовь, я хотел бы, по крайней мере, сделать то, что ты хочешь. Я никогда не предам тебя. Поэтому скажи мне, чего бы тебе хотелось на самом деле. Я признался тебе в своих чувствах и не могу общаться с тобой так же, как прежде. Я больше не мальчик и не младший брат. Если ты велишь мне никогда больше не приходить, я так и сделаю. Только открой свои истинные чувства.

– Черныш, что ты вынуждаешь меня сказать? Я ведь люблю тебя. И не хочу, чтобы все закончилось. Но ты пытаешься открыть ящик, который открывать нельзя.

– Какие у генерала планы на тебя? Он оккупировал тебя так же, как и Японию?

– Если ты узнаешь, в каких я отношениях с генералом, ты, наверное, возненавидишь меня. А это очень печально. Но ведь ты не успокоишься, если не узнаешь, да?

Куродо кивнул. Она взяла его за руку и спросила:

– Ты можешь пообещать мне, что никому не расскажешь?

– Конечно, – ответил он, и она добавила:

– Если ты по глупости разболтаешь кому-нибудь то, что я тебе скажу, знай – крест на своем будущем придется поставить не только генералу и не только мне, но и тебе, и режиссеру О. Кроме того, может случиться нечто более ужасное.

Куродо был еще настолько молод, что собственное будущее его мало волновало. Какие тучи могут сгуститься над генералом или режиссером О., он с трудом себе представлял. И он ответил:

– Таэко, ради твоего будущего мой рот превратится в камень.

Таэко отвела взгляд от Куродо, который не сводил с нее пронзительного взора, посмотрела вдаль и тихим шепотом начала свой рассказ:

– Через своего секретаря генерал сообщает мне время. Секретарь знает все мое расписание, и я не могу отказаться, разве что заболею. Ты сам видел. Большой черный автомобиль. Он всегда появляется перед моим домом за два часа до назначенного времени. Я сажусь в автомобиль, и он привозит меня в нужное место. В гостиницу «Империал», где ты жил. У генерала там есть номер люкс для дневного сна и размышлений. Об этом знают очень немногие, включая секретаря и владельца гостиницы. Разумеется, никто никогда там не был. Кроме меня. Генерал проходит в номер не через холл, его всегда тайным путем провожает управляющий. Этим же путем прихожу туда я. Генерал обычно появляется в гостинице или в два часа пополудни, или в восемь вечера. Проведя три часа в номере, он возвращается в посольство, где его ждет семья. Он никогда не остается на ночь в гостинице. Он не пьет спиртного, курит сигары или трубку и, ни слова не говоря, смотрит на меня своими серыми глазами. Смотрит и смотрит не отрываясь. Почувствовав мою неловкость, генерал говорит: «Включи короткие волны». В комнате звучит музыка, выражение лица генерала смягчается, глаза становятся добрыми. Я не знаю, чем занять руки, мне не по себе оттого, что я ничего не делаю, хочется превратиться в статую Будды. Если подумать, что я могу дать генералу, кроме успокоения? В таком случае, мой долг – показывать генералу самое красивое свое лицо, и я решила играть перед ним, как будто рядом сидит режиссер. Я вспоминала прежние свои роли, думала о создании образов в будущих фильмах и, в зависимости от настроения генерала, улыбалась ему, или делала печальное лицо, или напускала на себя задумчивый вид.

– А генерал? Он просто сидел – и все?

– Может быть, эта комната существовала для того, чтобы генералу было где вздохнуть. Когда близилось время его возвращения в посольство, он с изможденным видом говорил: если накапливается усталость, ни о чем хорошем не думается. По слухам, когда началась война, генерал помолодел лет на десять и при этом еще старался держаться изо всех сил, помня, что на него обращены взоры множества людей. Обычно, когда он входил в номер гостиницы, он тоже выглядел на десяток лет моложе, но уже часа через два превращался в семидесятилетнего старика. Чтобы чувствовать себя бодрым, прежде всего необходим отдых. Мне казалось, если генерал переутомится, случится что-то нехорошее, и я считала своей обязанностью создать ему такие условия, чтобы он мог пребывать в мирном расположении духа и принимать наилучшие решения.

Таэко видела подлинное лицо генерала, о котором не знал никто. Слышала слова генерала, которых никто не слышал.

– Генерал часто рассказывал о своей матери. «Это мама сделала меня Верховным Главнокомандующим; я так долго был холостяком, потому что не мог встретить женщину, подобную моей матери», – откровенничал он. Занимая высокое положение, равное императору или президенту, генерал боялся бога и матери. А еще он говорил, что до сих пор раскаивается в том, что предал мать, когда женился в первый раз. При этом выражение лица у него было как у наказанного ребенка. Даже такой великий человек, как генерал, вспоминая о матери, превращался в обыкновенного сына.

Генерал открывал Таэко беззащитные стороны свой натуры. А потом пристально смотрел на нее, думая о будущем японских матерей и их сыновей.

– Однажды он спросил, как, по моему мнению, нужно поступить с Японией? Я не в ладах с английским и могу только кивать в ответ на слова генерала, но ему было очень важно, что думают про него японцы. Он печалился оттого, что ненависть за сброшенные на Хиросиму и Нагасаки ядерные бомбы никогда не исчезнет; он радовался, узнав, что от японцев приходят письма благодарности в связи с признанием права женщин участвовать в работе властных структур и в связи с земельной реформой. Он впервые приехал в Японию вместе с отцом-военным в разгар русско-японской войны, когда ему было двадцать пять лет, и поверил в будущее этой страны. Бомбардировка Пёрл-Харбор превратила Японию в страну-врага, а ему автоматически продлила военную карьеру. На Филиппинах американцы проиграли японцам, и если бы не отступили, его, нынешнего, здесь бы не было. Тогда он поклялся захватить Японию. Он рассуждал сурово: ядерная бомбардировка была возмездием за удар по Пёрл-Харбор и за поражение на Филиппинах. Всякий раз, говоря о войне, он спрашивал меня: «Был ли я прав? Простишь ли ты меня?»

– А что ты ему отвечала?

– Победителя не судят. Значит, вы правы и прощены.

Наверняка она упаковывала свою иронию в улыбку, наклеивала подарочную этикетку и дарила генералу. По-английски это у нее звучало так: «You won. You are right. Nobody says No. You are our new Emperor. You must be right».[57]57
  Вы победили. Вы правы. Никто не говорит: нет. Вы наш новый император. Вы должны быть правы (англ).


[Закрыть]

Получается, она заключила с генералом мир – свой, собственный. А ее ломаный английский независимо от ее желания превращался в стрелы иронии, которые пронзали сердце генерала.

– Генерал говорил, что японцы, словно юноши-подростки, восприимчивы к новым идеям и системам, поэтому в ближайшем будущем у них могут прочно установиться идеалы свободы и демократии. Война – зло, необходимое для культурного прогресса. Несмотря на многочисленные жертвы, Япония получила в распоряжение свободу, которой раньше у нее не было, и за это я благодарна генералу. У нас нет сейчас сторонников войны. А это очень большой шаг вперед. Те деньги и людские ресурсы, которые до сих пор тратились на армию, теперь пойдут на кино, музыку, литературу, любовь.

Народ, входящий в средний исторический возраст, рассказывает о свободе народу, встречающему историческую юность, побуждая дать клятву вечной верности. А что Таэко? Получила ли она свободу от генерала?

– Глядя на меня, генерал говорит: «Вам нужно быть свободными. Своими силами поднять заводы, научиться конкуренции, стремиться защитить себя военной мощью. Мы не пожалеем средств, чтобы помочь вам в этом».

Когда-нибудь и Таэко освободится от положения любовницы генерала, – понял Куродо.

– Когда генерал покинет Японию, ты освободишься. И тогда я тоже стану свободным в своем праве любить тебя.

Но Таэко все так же туманно смотрела на него.

– Черныш, мне нужно сказать тебе одну вещь. Даже если генерал вернется в Америку, я не смогу нарушить обещания, данного ему.

– Какого обещания?

Таэко слегка вздохнула, отвела взгляд от Куродо и равнодушно сказала, щурясь от солнечного света, который проникал сквозь ветви колыхавшихся на ветру деревьев:

– Я пообещала никогда не выходить замуж.

Зачем ей нужно было давать такое обещание, зачем хранить верность генералу? Этого Куродо не мог взять в толк.

– Генерал совсем не думает о тебе. Он жаждет безраздельно властвовать; все должно исходить от него и принадлежать ему и военные подвиги, и оккупационная политика, и любовница. Для меня ты – жертва ревнивого старика. Генерал заставляет тебя разделять его мысли.

Таэко подошла к окну, будто хотела скрыть свое лицо, и сказала, смотря вдаль:

– Ты ребенок. Ничего не понимаешь. И не пытаешься понять.

Наверное, она больше никогда не обернется к нему, не взглянет на него. Ее спина казалась такой далекой, а сама она не принимала его слов, не принимала его самого.

Где-то в подкорке у Куродо вдруг промелькнули последние слова матери. Перед самой смертью она прошептала: «Мертвые сотканы из той же материи, что и те, кого мы видим во сне». Куродо так и не смог сказать ей ничего на прощание – пока он пытался справиться с собой, дыхание матери остановилось, и она превратилась в ту, с кем можно увидеться лишь во сне. Подталкиваемый отцом, Куродо поспешно взял мать за руку, но она уже не смогла сжать его руку в ответ.

А сейчас Таэко тоже пытается уйти в сны. Мама предупреждает его об этом. Если она дорога тебе, не отпускай, держи крепко. Тот, кто потерял мать, как никто другой, обречен на одиночество, на изгнание, на страдания. Даже если он добьется славы и успеха, но у него не будет матери, которой он мог бы посвятить этот успех, лучи славы не согреют его. Можно честно выполнять обещание, данное покойной матери, но все равно никогда не избавишься от душевной пустоты.

В следующий момент Куродо, повинуясь порыву, обхватил Таэко за плечи. Даже если бы за это его приговорили к смертной казни, он бы не остановился. Хоть на миг удержать любимую от ухода в сны.

Таэко бессильно пошевелила плечами, молча отвергая его. Куродо не расценил это как отказ, прикоснулся губами к ее шее и в то же мгновение почувствовал влагу на своей щеке. Она плакала. Ее слезы остановили его. Куродо посмотрел на ее лицо – красная помада казалась макияжем мертвеца. Может быть, не желая, чтобы он увидел ее мокрые от слез глаза, она отстранила его, но потом… сама прикоснулась губами к его губам. Ощущение чего-то теплого и мягкого пришло чуть позже. Он боялся потерять эти нежные прикосновения, ему хотелось убедиться, что это действительно ее губы. От ее груди исходило тепло. Запах ее тела, похожий на аромат ландыша, опьянял Куродо, его щеки раскраснелись. Она осыпала его дождем поцелуев, будто находилась под воздействием чар.

Таэко то поддавалась, то сопротивлялась соблазну, и это еще больше усиливало возбуждение. Наконец она оторвалась от Куродо, который, прерывисто дыша, изо всех сил пытался справиться со своим желанием, и вышла из комнаты. Но, расценив упавший на пол шарф как знак, Куродо бросился вслед за ней. Боясь, что она воспротивится искушению, он затворил за собой дверь спальни, подошел к ней размашистым шагом, наклонился, подхватил ее и бережно опустил на постель. Ее волосы растрепались и прикрыли лицо. Куродо отвел их, жадно прильнул к ее губам, а потом уткнулся в ложбинку между грудей. Шелест одежды, ее дыхание доносились до него откуда-то издалека. Раздеться самому, раздеть ее, не во сне, а наяву ласкать ее тело, справиться с трюком: войти меж ее белых бедер – все это казалось ему абсолютно невыполнимым. Но она открыла свои влажные глаза, улыбнулась своей обычной улыбкой и тем же уверенным жестом, каким не так давно смахивала сахар с его груди, позвала его…

Слыша ее голос – то не были ни возгласы радости, ни рыдания, – чувствуя во всем теле бесконечную дивную муку, Куродо кончил.

Он чувствовал кожей тепло Таэко, но все, что произошло минуту назад, казалось ему сном. Чтобы убедиться, что это не сон, Куродо снова прикоснулся к ее груди. Но теперь уже встретил отказ. Послышался голос Асы. Поняв, что они в спальне, Аса хрипло вскрикнула.

– Аса, не говори ничего. Черныш сейчас уедет.

Куродо, послушавшись, торопливо оделся. Не вставая с постели, она сказала, чуть гнусавя:

– Прощай, Черныш. Тебе больше нельзя приходить сюда.

– Почему?

Таэко вытерла слезы простыней и позвонила в колокольчик Дверь спальни открылась, и Аса поманила Куродо рукой. Он словно стал жертвой женского заговора.

– Ты ведь еще встретишься со мной?

– Прошу тебя. Ты же хороший мальчик. Уезжай.

Ее голос был похож на голос его матери, когда она говорила ему свои последние слова. Куродо почувствовал, как холод пробежал у него по позвоночнику, он не нашел, что ответить, ему ничего не оставалось, как выйти из комнаты. Улыбка дома улыбок застыла, а испытанное им возбуждение было насильно запечатано в снах.