Текст книги "Красивые души"

4.2

Он составил программу своего концерта из оперных арий Генделя и Глюка, песен Тости и своего родного отца Куродо Ноды, а также включил отрывки из последнего отцовского произведения «Песнь мертвым». Поначалу публика не возлагала особых надежд на никому не известного контртенора, но после второго номера программы, арии Юлия Цезаря, все поняли, что присутствуют при рождении новой звезды. Когда Каору исполнил последнее произведение Куродо Ноды, его встретили шквал аплодисментов и слезы восхищения. Каору трижды спел на бис, но его не отпускали, и он выходил на сцену тринадцать раз. В гримерке толпились фанатки группы, которую он организовал подростком, и университетские однокурсники, к ним присоединились очарованные дивным голосом дамы. Чтобы концерт не провалился из-за полупустого зала, Андзю заблаговременно разослала приглашения знаменитостям, с которыми общалась семья Токива, но, как оказалось, в этом не было необходимости.

Концерт закончился, Каору отдыхал в гримерке, но выглядел он почему-то нерадостно. Андзю поторапливала его, и он принимал букеты, учтиво склонял голову в ответ на нескончаемые потоки похвал, но, казалось, восторги и одобрения вызывали в нем замешательство. Переодевшись, Каору сказал:

– Я там потерял кое-что, – вышел из гримерки – и поминай как звали. Он бросил Андзю, Ёсино Хосокаву, Кумоторияму и Ино, хотя обещал поужинать с ними после концерта, и, видимо, сбежал вместе с тем, что потерял.

Пройдя сквозь кордон девиц, жаждущих посмотреть ему в лицо и дотронуться до него, у выхода из гримерки Каору увидел Фудзико.

– Поздравляю, – сказала она и протянула ему руку.

Он молча улыбнулся, взял ее за руку, вывел на улицу и усадил в ожидавшее такси. Он похитил ее, как и мечтал в перерывах между занятиями вокалом.

– Разве тебе не нужно ехать вместе со всеми? – Фудзико пока и не догадывалась, что ее похитили.

– Поужинай со мной.

– Ну что с тобой поделаешь, – пробормотала Фудзико и улыбнулась в замешательстве.

Он привел Фудзико в ресторан традиционной кухни, где когда-то ужинал втроем с отцом и Ёсино. Время было уже позднее, поэтому им никто не мешал, и они могли спокойно поговорить. Но с губ Каору слетали холодные, чужие слова:

– Спасибо, что не забыла своего обещания.

Хотя концерт закончился, Каору продолжал нервничать, пусть и по другому поводу. Похоже, Фудзико догадалась об этом:

– Ты напряжен, как на сцене.

Так оно и было: Каору поднялся на сцену, видя перед собой одну Фудзико. Результаты занятий вокалом оправдали себя. Безупречно владея новым голосом, он смог блестяще спеть концертную программу и покорить сердца слушателей. Но, вернувшись к своему обычному голосу, он оказался безоружным перед Фудзико. Шансов на победу у него немного, и если он проиграет, Фудзико на самом деле убежит от него в дальние дали.

Он не знал, как похитить ее душу. Концерт был последним средством вернуть Фудзико и в то же время напоминал казино, где шансов на выигрыш было мало, а ставка – найти или потерять Фудзико – высока. Ему нужна была сама Фудзико, а не ее похвалы.

– Поразительный концерт. Я и не представляла, что у тебя может быть такой голос. Даже не знаю, как объяснить… Будто душа умершего человека воскресла и запела, поселившись в твоем теле.

Но Каору ее не слушал. Слова раздражали его, они не могли заполнить трещину, разделившую их сердца. Именно поэтому он пытался разбудить чувства Фудзико звучанием своего голоса. Он помнил, как ради сегодняшнего дня, ради одного мгновения, шлифуя свой фальцет, он ограничивал себя в любых желаниях, а сейчас ему хотелось нарушить все запреты и сжать Фудзико в своих объятиях.

Каору сел так, чтобы ему удобно было любоваться профилем Фудзико, и молча смотрел на нее, а она изредка поворачивалась к нему. Взгляд Каору ничуть не смущал ее, она продолжала сидеть ровно, с достоинством. Скорее Каору пребывал в замешательстве от ее невозмутимости.

Казалось, Фудзико испытывает Каору: удалось ли ему найти в себе духовный стержень, стать достойным ее. Здесь уже не было придуманной старшей сестры, которая пообещала непременно прийти на концерт. Ему нужна была другая Фудзико, не та, которую все любят, не та, которая никому не отказывает в заботе.

Даже той Фудзико, которая заботилась о других, а потом уходила, оставив изящное воспоминание, надо было куда-то возвращаться. Именно из-за того, что ее все любили, Фудзико никогда никому не могла выказывать своего одиночества и ей не с кем было поделиться собственными переживаниями. Каору хотелось быть вместе с ней, обладать ее чувствами, дарить ей блаженство.

Он боялся ее отказа, ему следовало быть решительнее.

Им всегда не хватало времени. Приходилось действовать наугад, не успев подумать.

– Я столько раз пытался представить, что будет после того, как обещание, данное в доме Токива, исполнится.

– Твой голос опьянил и очаровал всех. Мне показалось, ты на самом деле существо из другого мира.

Но Каору гораздо сильнее, чем Фудзико, ощущал, что это она принадлежит другому миру. Она отгораживалась от него прочной стеной вежливого отказа. Чем больше Каору стремился к ней, тем упорнее она замыкалась в себе. Он вдруг испугался, что, быть может, в последний раз видит ее лицо.

Не удостаивая взглядом яства, которые выносили, будто пожертвования на алтарь, Каору смотрел на Фудзико. Так, словно у них было одно дыхание на двоих.

– Что ты смотришь? – спросила наконец Фудзико, не в силах выдержать его пристального взгляда. Но Каору продолжал молчать, глядя на нее. Если бы он мог пропеть чувства к Фудзико своими связками, своей грудью; если бы он мог овладеть ими так же, как овладел своим фальцетом!

Неожиданно Каору стали одолевать другие мысли. Ему почудилось, что он вернулся в давно забытое прошлое. Когда-то он уже сидел здесь напротив Фудзико, но сейчас не мог вспомнить, что было дальше.

– Ты сегодня немногословен.

Что бы он ни сказал, любое слово могло серьезно повлиять на его будущее. Каору стал воплощением нерешительности. Чтобы избавиться от этого, он заказал саке. Готовясь к концерту, он не пил и, должно быть, поэтому захмелел очень быстро. Он и Фудзико предлагал выпить и закусить. Каору убеждал себя: этот концерт открывает новый период в его жизни.

– Значит, ты собираешься работать в ООН?

– Меня взяли в штат, так что, наверное, буду сидеть в штаб-квартире в Нью-Йорке.

– Ну если в Нью-Йорке, у нас найдется повод встретиться.

– Тебе, я думаю, предстоит объездить множество городов мира. И в Нью-Йорке, и в Бостоне многих очарует твой голос. Я примчусь на твой концерт, когда будешь выступать в Нью-Йорке. Всем похвастаюсь, что знаю Каору Ноду с детских лет.

Ну и разговор – будто на встрече одноклассников! Любовь умерла лет сто назад, осталось лишь взаимное уважение к жизни друг друга. Значит, мы так и будем иногда случайно пересекаться, посланница ООН и певец?

Каору боялся поверить словам, которые прошептала Андзю на берегу реки: «Я вышла бы за музыканта или поэта». Неужели Фудзико действительно так сказала? Интересно, чье лицо она представляла себе, какое имя не произнесла вслух, говоря «музыкант или поэт»?

– Если мы решим иногда случайно пересекаться, так оно и будет. – Фудзико опять говорила загадками. Что она имела в виду: «я готова уступить соблазну» или «для нас двоих будет лучше ограничиться случайными встречами» – неизвестно.

– Я хочу тебя попросить… – Каору волновался, что ему не хватит времени. Наверное, и в доме работников ООН на ночь запирают входную дверь. Нужно успеть дать почувствовать Фудзико то, что ему не удавалось выразить словами. – Когда мы выйдем отсюда, удели мне пятнадцать минут. Я хочу спеть для тебя одной.

Фудзико задумалась, пристально посмотрела на Каору.

– Непозволительное мотовство. Твой талант принадлежит сотням тысяч.

– Есть одна песня, которую я не исполнял на концерте. Песня любви, ее написал мой отец. Я хочу ее спеть не фальцетом, а тенором.

– А почему мне одной?

– Так надо.

Фудзико было невдомек, что задумал Каору, но, хотя и с опаской, она согласилась.

Входя в лифт, Каору боялся, что Фудзико передумает, но она не отказалась от своих слов. «Гордая», – подумал он. Лифт остановился на нужном этаже, Каору сделал шаг вперед, краем глаза глянул назад, увидел, как Фудзико идет за ним. С каждым шагом по направлению к номеру предвкушение того, что должно сейчас произойти, становилось все острее.

Они с Фудзико вошли в комнату и отразились в стенном зеркале, где до них отражались другие. Каору призывал зеркало в свидетели: смотри, это я вдвоем с Фудзико – в номере Палас-отеля.

Они прошли вглубь номера, к окну, за которым темнела ночь. Они отразились и в нем, встретившись глазами с отражениями друг' друга. Фудзико потупилась, повернулась спиной к окну, посмотрела на Каору, будто хотела что-то сказать ему, но тотчас отвела взгляд. В душном молчании и ему и ей хотелось поскорее привыкнуть к комнате. Хотя Каору так и задумывал – поужинав, затащить Фудзико в этот номер, ему до сих пор не верилось, что она здесь. Словно решившись на что-то, Фудзико поставила сумку на кровать. Каждое ее движение было наполнено сложным смыслом. Он заметил: часы около кровати показывали половину одиннадцатого. Время – самый опасный враг. Каждая минута, каждая секунда усиливали его страх: вот-вот наступит пора Фудзико возвращаться в свое гнездышко. С другой стороны, безжалостное движение стрелок подтверждало, что жизнь движется своим чередом.

– Подожди минутку, – сказала Фудзико, достала из сумки косметичку и скрылась в ванной.

Каору напряженно вслушивался: журчание воды из-под крана, тишина, а затем щелчок закрываемой пудреницы, будто точку поставили. Поправив макияж, Фудзико вернулась в комнату, Каору предложил ей сесть. С легким вздохом она опустилась на диван рядом с Каору.

– Спеть тебе? – спросил он.

– Давай немного посидим просто так.

В голосе Фудзико чувствовалась усталость. Да и Каору наконец избавился от напряжения, вызванного концертом, хмель начал распространяться по всему телу. Задуманное было достигнуто: Фудзико сидела в номере отеля – и радость сменилась тяжелой усталостью. В комнате было слишком светло. Каору дотянулся рукой до выключателя настольной лампы, и ночной пейзаж за окном сразу стал отчетливее.

– Давай немного подвинем диван? – Каору придвинул диван к окну, чтобы пейзаж оказался прямо перед ними.

– Теперь тебе не кажется, будто мы летим по небу?

Сколько раз он мечтал вот так отправиться с Фудзико в путешествие! Ему хотелось, сидеть рядом с Фудзико в кресле «боинга», пересекающего Тихий океан, любоваться ее профилем в окне поезда, мчащегося сквозь тоннель, обнимать ее в деревенском автобусе, трясущемся по серпантину горной дороги. Куда бы он ни уезжал, Фудзико всегда была вместе с ним. Призрачная Фудзико, которая исчезала, стоило только моргнуть глазами.

Фудзико улыбнулась, впервые с тех пор, как попала в эту комнату. Ее улыбка ободрила Каору, и он взял ее за руку. По едва уловимому отклику он пытался прочитать, что у нее на сердце. Вряд ли это можно назвать отказом. Но и не безоговорочным согласием на все. Через свою руку Каору передавал Фудзико биение сердца, стараясь согласовать его ритм с сердцем Фудзико. Вдруг Фудзико прошептала, будто вспомнив:

– Что там за окном? Лес императорского дворца?

– Тьма кромешная. Как черная дыра. Интересно, что за сны снятся обитателям этого леса?

– Наверное, им снится, что они отправились в путь, куда заблагорассудится, в любую точку мира.

– Говорят, люди видели, как из этого леса стартуют летающие тарелки.

– Наверное, это была твоя летающая тарелка, Каору. Когда слышишь, как ты поешь, так легко принять тебя за инопланетянина!

– Будь у меня летающая тарелка, я бы похитил тебя.

– Ты и так меня похитил.

Каору вспомнилось, как однажды он проник к Фудзико в комнату. Как сидел на коленях, не шевелясь, будто провинившийся мальчишка, стараясь вести себя как можно более правильно, чтобы не вызывать сомнений у Фудзико. У него затекли ноги, и он не мог встать, а Фудзико обняла его за плечи. С тех пор они впервые оказались одни в комнате. Каору не терпелось проверить, что стало с их любовью за эти восемь лет.

Он подался вперед, положил ладонь на затылок Фудзико, ища губами ее губы. Фудзико спряталась, уткнулась лицом в свое плечо, отвергая поцелуй. Но Каору не отступал, свободной рукой он взял Фудзико за ладошку, которой та уперлась в его плечо, и положил ее себе на шею. Увлекаемая Каору, Фудзико сползла с дивана, скользя вдоль подлокотника.

Ее щеки разгорелись, будто пламя камина отражалось в них, от шеи веяло жаром ее тела. Каору, не шевелясь, ждал, когда она приоткроет губы.

В полутьме глаза Фудзико призывно мерцали. Она тоже ждала, не произнося ни слова.

Время, казалось, замерло. Первым прервал паузу Каору. Он глубоко вдохнул через нос, легко и свободно поднял Фудзико на руки и поменял место для объятий. Ожидая, пока Фудзико привыкнет к колыханию кровати, он целовал ее в уголки глаз – и вот губы ее смягчились. Забыв обо всем на свете, Каору спешил убедиться, хотят ли ее губы принадлежать ему, он шевелил языком и издавал звуки, похожие на забавы водоплавающих птиц. Фудзико пыталась сдержать себя, не позволить своему дыханию превратиться во вскрики. Но от ушей Каору не ускользнули тихие стоны.

Каору хотел заполнить трещину, возникшую между ним и Фудзико, отдать ей все лучшее, что в нем есть. Он потратил на это целый год, и теперь пора получить вознаграждение. В тихих стонах Фудзико ему слышалось благословение.

Каору удалось сломить стену стыда и преодолеть сопротивление разума Фудзико, и теперь он стремился к еще большим глубинам. Он без устали ласкал Фудзико, надеясь, что ее плотно сжатые колени ослабнут, а установленные ею запреты слой за слоем растают. Его пальцы и язык двигались от губ к шее, от ушей к ключицам, все больше возбуждая Фудзико. Когда он расстегнул третью пуговицу на ее блузке, Фудзико хрипловато выдохнула:

– Каору!

Ее оклик отрезвил его. Фудзико ничего не говорила, не отталкивала его, а только смотрела на него холодным взором. Но чем дольше она на него смотрела, тем влажнее становились ее глаза, будто она пыталась совладать с нахлынувшими на нее чувствами. Ее неожиданные слезы привели Каору в смятение. Он не мог взять в толк, что они значат – ведь только плачущий в силах понять плачущего.

Фудзико закрыла глаза. Неужели полумрак комнаты показался ей слишком ярким? Или же, зажмурившись, она хотела, чтобы они оба утонули во тьме, гнездившейся в складках простыней? Каору пробовал снять связывающие ее путы, достучаться до сердца. Он самозабвенно наслаждался упругостью ее тела. Кончиком носа чуял касание мягких, гладких лепестков. До сих пор казавшееся укутанным в многослойные облака, представлявшееся смутным сочетанием выпуклостей и впадин, ее тело во всей своей белизне было у него перед глазами. Каору терся щекой об эту благоухающую белизну, а Фудзико со вздохом вновь окликнула его по имени, слегка в нос.

Он запускал пальцы в ее волосы, веером раскинутые по белоснежной подушке, целовал такое любимое лицо, касался языком мокрых глаз. Потом, будто прося последнего разрешения, чуть отодвинулся и взглянул на нее. Фудзико приоткрыла глаза навстречу его взгляду. Уголки ее губ были слегка приподняты. Улыбка, безоговорочно взявшая в плен мальчика Каору.

Сейчас она счастлива. Она тоже давно ждала этого мгновения.

Каору наконец-то обрел уверенность и прильнул губами к ее улыбке, задыхаясь ароматом двух цветков, распустившихся в постели. Фудзико гладила спину Каору, в ее пальцах струилась нежная сила. Хотелось полностью отдаться этой силе, и Каору сорвал с себя рубашку, обнажив мускулистое, как у пловца, тело. Теперь все было во власти крови, бурлившей в нем. Белизна Фудзико слилась с мраком, разлитым меж простыней.

До боли напряженная, налитая кровью твердь Каору приближалась к тайному потоку, пронизывавшему тело Фудзико. Момент высочайшего счастья был здесь, перед глазами. Желание, которое он подавлял, отдавая все силы работе над голосом, сейчас вырвалось наружу с необычайной силой. Но в тот момент, когда ему показалось, что край его тверди нашел вход в скрытый поток, ограды вожделения рухнули. Хлынула белая кровь, в которой смешалось все: и упоение, и раскаяние, и страсть, и стыд, и мечты.

Что за позор… Закончить все, не успев совершить то, к чему так долго стремился, обуздывая свое нетерпение. Подобной торопливости не бывает оправданий. Какая опрометчивость! Столь легкомысленно отнестись к своему желанию быть с Фудзико… Если бы он сразу умерил пыл, то смог бы сдержать свою налитую кровью твердь.

Хмельная кровь медленно текла по телу. Вместе с муками совести на него навалилась тяжелая усталость, пригвоздившая его к постели. Если бы Каору был бегуном, ему бы разрешался один фальстарт. Но на восстановление сил требовалось время. Фудзико нежно стерла пот со лба Каору и положила ладонь ему на грудь, будто старалась замедлить бег его скачущего сердца. Ему не хотелось признавать, что все кончилось. Он еще не успел погрузиться в ее суть.

Они молча лежали и смотрели в потолок, и между ними уже не было ни стыда, ни напряженности. Сомнения, съедавшие сердце Каору, тоже исчезли, он поверил, что Фудзико любит его. Жар ее тела, ее руки, гладящие его, казались ему верными-доказательствами ее любви. Беспокойство, вечный спутник Каору, рассеялось, и его стали одолевать демоны сна. Но разве можно спать? Разве можно отдавать во власть сна эти мгновения наивысшего счастья? Ему хотелось слушать голос Фудзико, предавшейся экстазу. Но, хотя он страстно желал этого, волны забвения поглотили его сознание.

Каору вновь стоял на сцене. Звучало фортепьянное вступление к арии Орфея – «Потерял я Эвридику» – из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Он знал ее досконально: разбуди его среди ночи – споет с любого места. Каору был уверен, его пение способно легко унять даже безутешно плачущего ребенка. Но рассеянные зрители будто не замечали, что концерт уже начался: кто-то разговаривал, стоя в проходе, кто-то собирался уходить, все нестройно шумели. Зритель в первом ряду, прямо перед Каору, ел сэндвич с котлетой. «Ну погодите у меня, вы и думать забудете про свои сэндвичи, начнете пускать слюну из разинутых ртов, скромно усядетесь на места, позабыв о болтовне», – думал Каору, ожидая, пока закончится вступление. Вот, наконец, и первая фраза. Он набрал побольше воздуха, расправил грудь: «Che faro senza Euridice…» Разве такое возможно: он запел на октаву ниже? На повторе Каору поднялся октавой выше, пытаясь взять высокие ноты контртенором. Но он будто забыл, как это делается: голос был хриплым, не звучал. Зритель в первом ряду ухмылялся, продолжая жевать сэндвич. Остальные – и чего тут высиживать – потянулись к выходу, столпились у дверей. Каору заметил среди зрителей Фудзико. Даже она взяла сумку в руки, собираясь уходить.

Каору сложил обе руки у груди, будто в молитве, и попытался спеть на октаву выше, резко направив воздух от живота к макушке. Должен был зазвучать дивный голос, зовущий в другие миры, но вместо этого раздалось сипение, будто ветер вырвался наружу. Воздух, посланный под давлением, повредил Каору связки. Он закашлялся, захлебываясь кровью. Во рту чувствовался привкус ржавого железа. Фудзико, повернувшись спиной к сцене, скрылась в толпе, идущей к выходу.

Проснувшись, он обнаружил, что лежит голым в постели. Горло пересохло до боли. Он встал с кровати, налил в стакан минералки из мини-бара, выпил залпом. Остатки сна рассеялись, и он вспомнил, что рядом с ним лежала Фудзико. Он налил воды и ей, хотел поставить стакан около кровати и оглянулся. Фудзико не было. Как будто кроме Каору в номер никто и не заходил.

Один, в темноте, он опустил голову и растерянно стоял голый посреди комнаты. Внезапно он опомнился, включил свет и заметил записку на столе:

Мне нужно уехать переодеться. Спасибо за прекрасное ночное путешествие.

Ф.А.

Пока он спал, Фудзико бросила его и сбежала. На плотские наслаждения был наложен запрет. Каору тяжело вздохнул и пожалел о том, что провалился в сон. Только он подумал: «Наконец-то у меня появилась уверенность – меня любят», как Фудзико превратилась в иллюзию. «О-ох!» – Каору за всю свою жизнь так тяжело не вздыхал. Вместе со вздохом того и гляди улетучится вся его жизненная энергия. От жажды объятий в груди все сжималось. Он хотел вернуться в сон и привести туда Фудзико. В постели еще оставался ее слабый запах. На простынях – очертания ее тела. На подушке лежал длинный черный волос. Каору зарылся лицом в подушку, он звал Фудзико по имени и пытался вернуть ее тело. Перед тем как уснуть, он чувствовал ее рядом, он желал ее… Внизу живота разливалась ноющая боль. Его мужская сила восстановилась и искала выхода, только что с того, кому она сейчас нужна? Чтобы избавиться от напряжения, которое возрастало, усиливая боль, Каору терся телом о место, где только что лежала Фудзико. Он прогнулся в пояснице, нанося удары снизу вверх, сжал подушку, тяжело, прерывисто дыша… и испачкал простыни.

За окном простирался огромный темный лес. Каору увидел, как из этого леса улетает стая ворон.