Текст книги "Красивые души"

4.6

Фудзико окинула взглядом сад семьи Токива и сказала, погрузившись в воспоминания:

– Помнишь, здесь устраивали праздник любования сакурой?

– Ты пришла посмотреть моих рыбок. И тогда я понял, что никогда не перестану любить тебя.

Фудзико затылком чувствовала взгляд Каору, она оглянулась, будто ей стало щекотно, и улыбнулась:

– Благодаря тебе и радость и грусть распустились пышным цветом.

Каору взял Фудзико за руку и повел к флигелю в глубине сада.

– Как много орхидей! Ты, наверное, часто сидишь в саду и любуешься ими.

Действительно, орхидеи дразнили его чувства, порождали разнообразные фантазии. Существовал целый язык цветов, и, несомненно, цветы и человеческие чувства были связаны особенной связью. Украшавшие сад и комнаты орхидеи напоминали о желаниях Каору, стремившегося к Фудзико. Но как ни красива орхидея, через пятнадцать минут на нее уже и смотреть не хочется. Если любимая подобна орхидее, то, наверное, мысли желавшего Фудзико Каору усиливались расстоянием, разделявшим их.

От шеи Фудзико исходил легкий аромат, и Каору, не удержавшись, коснулся ее волос. За пределами сада не было уголка, где бы они могли посмотреть друг на друга и поговорить. Получалось, только этот маленький сад с буйно цветущими орхидеями давал им свободу. Как бы ему хотелось запереть Фудзико в этом доме! Каору опять овладевали невыполнимые фантазии.

Заметив движение в просвете между белыми орхидеями, Фудзико остановилась. Они и не обратили внимания на Амико, которая подрезала орхидеи в саду.

– Здравствуйте. Мы давно с вами не виделись. Я Фудзико Асакава.

– Добро пожаловать, – ответила Амико и подошла, не снимая белого халата.

– У вас замечательный сад. Неужели вы все сделали своими руками?

В ответ на ее вопрос Амико сказала, глядя вдаль:

– Правда, красивый? Но орхидеи красивы сами по себе, а не для кого-то. В этом и есть смысл. Я сейчас их пересаживаю, на, возьми.

Фудзико не знала, что Амико превратила себя в пленницу сада орхидей.

Каору сидел в кресле рядом с Фудзико во флигеле, ему хотелось проверить, не произошло ли что-нибудь в ее сердце за эти две недели. Он посмотрел ей в лицо и нежно прикоснулся губами к ее губам. Но Фудзико отвернулась, уклоняясь от поцелуя, и ему ничего не оставалось делать, как поцеловать ее в щеку – по-дружески. Фудзико убрала руку Каору, обнимающую ее шею, перевела дыхание и сказала:

– Перестань. Только тяжелее будет.

– Почему? Ведь потом у нас останется еще меньше возможностей побыть наедине.

Фудзико встала, выпрямилась, подчеркнуто ровно села на колени и сказала коротко:

– Я боюсь.

Ее слова огорошили Каору, он замер в недоумении. Фудзико боится его?

– Почему? Мы знаем друг друга с детства.

– Твоя власть над моими чувствами становится все сильнее.

– А что в этом плохого? Ты когда-нибудь считала, сколько раз мы с тобой встречались? Впервые мы с тобой увиделись в парке, когда играли в мяч. Потом на любовании сакурой. Затем…

– Ты пробрался ко мне в комнату.

– И как мне это удалось! Сейчас эта история кажется мне выдумкой. Потом мы несколько лет не виделись, только доверяли свои слова почте. И в Америке мы встречались всего два раза. Потом ты вернулась, мы несколько раз случайно сталкивались, и, наконец, после концерта мне удалось рассказать тебе, что я чувствую. Да на пальцах рук можно пересчитать, сколько раз мы с тобой виделись. Прямо как Ткачиха и Пастух.[12]12
  По преданию, влюбленные Ткачиха (Вега) и Пастух (Альтаир) могут встретиться друг с другом только 7 июля, один раз в год. если небо не затянуто тучами.


[Закрыть] А теперь ты опять уезжаешь в Нью-Йорк. Я хочу достичь еще большей власти над твоими чувствами. Ты, наверное, и не догадываешься, что почти все мои радости и переживания связаны с тобой. Я хочу украсть тебя и увезти в такое место, где нет ни Хидэномии, ни императорского двора. По ночам я строю планы твоего похищения.

– Чего ты ждешь от меня?

Каору запнулся, ошеломленный холодностью Фудзико. Чего он ждет?… Да он превратился в комок ожиданий. Но они были такие смутные, что не разгадаешь. Каору поднимался по лестнице любви: одна ступенька, другая – наслаждаясь тем, что Фудзико его любит. Конечно, он надеялся, что их любовь станет еще сильнее. Но будущее представлялось туманным. Сейчас ему хотелось одного: продлить хотя бы еще немного мгновения близости с Фудзико. Вот чего он ждал. А может, Фудзико хотела отнять у Каору надежду на это? Каору осторожно спросил:

– А что, мне не стоит ничего ждать? Ты хочешь забыть, что было той ночью?

– Нет, я не могу. Той ночью я поняла, к чему стремится моя душа. Это и вызывает во мне страх.

– Чего ты боишься?

– Я боюсь чувств, которые не поддаются моему контролю. В ту ночь, когда я готова была принять тебя, я почувствовала: обратного хода не будет. Я стала подлинной собой – той, к которой бессознательно стремилась. Если я полюблю тебя, то не смогу сдержать свои чувства.

– А не лучше ли честно следовать им? Чувства не врут. Чему тогда верить, если не чувствам? Перед лицом любви логика бессильна.

Каору взял сидящую на коленях Фудзико за руку поднял ее и, обняв за плечи, повел вглубь флигеля. Там стояла фотография бабушки, которая когда-то жила здесь. Перед смертью бабушка стала честна и откровенна в своих чувствах. На фотографии в черной рамке она улыбалась, щурясь от яркого света. Да, перед самой смертью бабушка сказала Каору: «Life is short…»[13]13
  «Жизнь коротка…» (англ.)


[Закрыть] Несомненно, бабушка часто об этом думала, только ничего уже нельзя было вернуть. А сейчас нужно объяснить это Фудзико, чтобы она поняла: раскаивается тот, кто боится раскаяться.

Каору обнял Фудзико так крепко, чтобы она не могла пошевелиться, и посмотрел прямо ей в глаза, надеясь, что избавит ее от сомнений. Фудзико отвела взгляд и сказала:

– Я чувствую себя виноватой.

– Разве в любви есть вина?

– Я не только тебя ввела в заблуждение, но и принца Хидэномию. Наверное, я одновременно предаю вас обоих.

– Можешь предать меня. Если сейчас, в этот миг ты меня любишь.

Фудзико издала вздох, похожий на всхлип, и вцепилась ногтями в спину Каору. Каору потерял всякую способность мыслить. У него не осталось никаких других способов рассказать о своих стремлениях, кроме как умолять Фудзико, жаждать ее тела. Находясь в кольце его объятий, Фудзико попятилась и прижалась к стене. И вдруг боровшемуся с сопротивлением Фудзико Каору стало легко. Оттолкнувшись спиной от стены, Фудзико бросила себя в объятья Каору, они упали на пол друг подле друга.

В комнате опять наступила тишина. Фудзико больше не отталкивала Каору и не сопротивлялась ему, она смотрела в потолок пустым взором. Безучастность Фудзико не означала, что она согласна на что угодно. На какое-то мгновение между ними образовалась пустота, будто все закончилось и никогда больше не повторится. Пытаясь заполнить эту пустоту, Каору посмотрел на Фудзико, ожидая от нее хоть какого-то отклика. Но сердце Фудзико находилось не здесь. Он прислушался к этой жутковатой тишине – дыхание Фудзико, ее пульс, несомненно, передавались ему. Здесь должна быть живая Фудзико: обратишься к ней с просьбой – и она отзовется на нее. Но Фудзико лежала будто кукла, у которой нет никаких человеческих чувств. Ее послушание было проявлением воли, куда более холодным, нежели отпор. Фудзико парализовала собственные чувства и заморозила плотские желания Каору. Он оказался в тупике. Что делать мужчине, который понял, что похитил не женщину, а куклу? Ждать, пока в теле куклы опять не затеплятся чувства.

Сколько прошло времени? Чтобы воскреснуть из этого оцепенения, нужен какой-то стимул. У входа во флигель послышались шаги. Наверняка это Андзю – пришла выяснить обстановку и поторопить их.

– Каору, – первой нарушила тишину Фудзико. Она приподнялась, посмотрела в лицо Каору, который выглядел так, будто увидел ночной кошмар, и, погладив его по волосам, сказала: – Ты почувствовал мой страх. Ты мог бы сделать со мной все, что угодно, но ты не воспользовался этим.

Каору был поражен: значит, она испытывала его. А Фудзико, будто пытаясь его утешить, водила кончиком пальца по контурам его бледного лица. К ней вернулась улыбка, которую он так любил. Увлеченность детских лет вспомнилась ему ярко и остро. У него в груди все сжалось от этой улыбки, и невольно он сказал со вздохом:

– Сестричка…

Он произнес слово, которое вырвалось у него из-под сознательного контроля. Фудзико совершенно не удивилась такому обращению, в ответ назвав его по имени:

– Каору…

Сработала сила странного соблазна. Убив в себе все чувства, отвергнув призывы Каору, Фудзико искушала его временами, которые давно прошли.

– Если бы ты был моим младшим братом, тебе не пришлось бы так мучиться.

Он был готов растаять от ее сладкого шепота. Однако если она станет для него старшей сестрой, все старания Каору, вся любовь, которую он так бережно растил, пойдут прахом. Но, будто поддавшись гипнозу Фудзико, он не мог противостоять ее улыбке. Соблазн считать ее старшей сестрой был таким щемящим и печальным, что останавливал все его мысли. Она хочет сказать: если бы они относились друг к другу как брат с сестрой, ее тревоги и страхи исчезли бы? Значит, ему всю жизнь придется кусать локти из-за того, что он младше Фудзико?

– Каору! – Из сада послышался голос Андзю. И здесь сестра, и там сестра… Он не откликался, и Андзю позвала еще раз. Каору мрачно ответил:

– Мы закончили.

Каору стоял, прислонившись к стене, и, словно окаменев, смотрел, как Фудзико поправляет прическу и одежду.

Фудзико улетела в Нью-Йорк. Бросив и принца Хидэномию, и Каору, и толпу преследователей. Перед самым отъездом она позвонила Каору и нежно сказала загадочную фразу:

– Каору, мне кажется, придет день, когда я опять полюблю тебя.

– Если ты не любишь меня сейчас, то когда полюбишь? – только и смог бессильно возразить ей Каору.

– Поверь в это, и мы опять где-нибудь встретимся и полюбим друг друга. Я до сих пор помню: ты тогда был еще совсем ребенком и спросил меня в парке, знаю ли я, почему земля круглая. Ты сказал: «Потому что Бог сделал ее круглой, чтобы те, кто расстался друг с другом, смогли опять встретиться». И точно, мы смогли с тобой встретиться, обогнув землю. Всякий раз, когда я тебя вижу, ты становишься лучше. Я не могу меняться так же, как ты. Не хотелось бы наскучить тебе. Я могу уехать куда угодно, потому что знаю: ты меня любишь. Я тоже дам тебе обещание. Я постараюсь быть честной в своих чувствах. Давай взрастим нашу любовь, чтобы в будущем она распустила самые прекрасные лепестки.

Фудзико убила любовь, пытаясь возродить отношения брата и сестры. И превратилась в спящую красавицу. Вряд ли ее разбудит поцелуй младшего брата. Каору опечалился: выходит, он был учебным пособием для чувств Фудзико. Или же ему следовало попросить ее руки и сердца? Может быть, надо было насильно сделать ее своей, не пасуя перед ее загадками, не пугаясь ее дикости? Фудзико уехала, а его сердце наливалось тяжестью, как виноградные грозди.

5

5.1

Известие о кончине императора застало Каору в Нью-Йорке.

Начиная с прошлого года все в Японии замерло и застыло из-за его болезни. Агония одного старика парализовала всю страну. Его организм был поражен раком, у него не прекращались анальные кровотечения, всякий раз ему делали переливание крови, чтобы продлить жизнь, но последние три месяца он практически не приходил в сознание. Народ следил за его состоянием и, чувствуя на себе взгляды окружающего мира, дышал тихо и ограничивал себя во всем. Токио находился в центре паралича – город погрузился во тьму впервые за сорок лет после окончания войны, когда затемнение защищало его от бомбежек. На улицах погасли неоновые огни, реклама была прикрыта, исчезли смех и улыбки из теле– и радиоэфиров и театральных залов. Если находишься в центре паралича, впадаешь в жуткую тоску – по этой причине Ино сбежал из Токио, и Каору встретил его в отеле «Челси», где обычно останавливался сам.

– Вот уж действительно ничего не поделаешь. Подумаешь, умер один старикашка, а всю Японию будто парализовало. На порнокинотеатрах черная занавеска, игровые автоматы патинко закрыты, а из телевизоров исчезла реклама. Куда ни глянь, везде император, император, император. Вот уж не знал, что японцы до такой степени обожали этого старика. Хочешь развеяться, посмотреть какую-нибудь киношку, поесть морского карася с рисом и красными бобами – и на тебе: все фильмы в прокате на руках, в магазинах – ни карася, ни красного риса, неприлично сейчас это. Вот я и поспешил сбежать к тебе в Нью-Йорк. Самолет пустой был, видно, в такие времена никто и не летает.

Окончив университет, Ино устроился работать в газету, в отдел политики. Круглый отличник, такой, что даже сам над собой посмеивался, он по крайней мере не стал аппаратным работником – тоже своего рода протест. В это время политические круги сотрясали скандалы: многие политики, связанные с правящей партией, оказались замечены во взятках. Но, похоже, из-за смерти императора эти скандалы постараются скрыть от посторонних глаз. Ино бесила позиция прессы, освещавшей события в императорской семье, и он разочаровался в работе журналистов. Все они, как считал Ино, были верными псами, бегающими за посредственными политиками. Чтобы смягчить свое разочарование, он убедил завотделом: сейчас не время киснуть в Японии, пора подышать свежим ветром мировой политики – и выпросил разрешение на двухнедельную загранкомандировку. В те же сроки Каору планировал свой первый тур по Европе: Берлин, Париж, Неаполь. Как раз те города, куда отправлялся Ино.

Сразу же после отъезда Фудзико Каору покинул Токио и вернулся в Нью-Йорк, чтобы продолжить совершенствование своего голоса женщины-призрака. Хотя и он и Фудзико жили на Манхэттене, их пути шли в противоположные стороны, не пересекаясь. Чтобы совладать с желанием немедленно броситься к ней, Каору сосредоточил все силы на певческой карьере.

Каору вновь встретился с мадам Попински, чтобы узнать, насколько лучше, по ее мнению, стал его голос. Она тотчас же позвонила своему коллеге-немцу, и Каору спел ему по телефону.

Через неделю из Берлина прилетел человек по имени Эрнст Вандарих послушать Каору. Он был немногословен. Не давал никаких оценок, а только слушал Каору с открытым ртом. Внезапно, будто очнувшись, он сказал, что хочет стать менеджером Каору и прямо сейчас заключить с ним контракт на концертный тур по Европе. Каору согласился не раздумывая. Кроме него были приглашены оркестр, состоявший из лучших студентов европейских консерваторий, и набирающие популярность молодые солисты; в программу тура входили фестивали и концерты в различных городах Европы. Мадам Попински горячо поддержала решение Каору поехать в турне – прекрасный шанс представить свой голос европейской публике.

Тем временем Фудзико провела пресс-конференцию в Нью-Йорке, где четко изложила свои намерения, не оставляя места кривотолкам. По спутниковому каналу, который транслировал эту пресс-конференцию из Японии, Каору смотрел на Фудзико, сидящую перед телекамерами в том же городе, что и он, и, покрываясь холодным потом, слушал ее слова. Она читала заранее подготовленный текст отчетливо и ясно, так, чтобы всем было хорошо слышно.

– Хочу поставить вас в известность, что я не являюсь избранницей наследного принца. Я не изменила своего твердого намерения продолжать работу в качестве сотрудника ООН и прошу оставить меня в покое.

От Ино не ускользнуло, как помрачнел Каору, услышав эти слова. Ему-то казалось, что Каору повеселеет, и он спросил:

– Что-то не так?

– Отстань, – грубо ответил тот.

Ино собирался, напоив Каору, все разузнать, но тому не хотелось говорить о Фудзико, и он обронил только:

– Женщина, которую любят все, не имеет права принадлежать кому-то одному.

На этом разговор закончился: было непонятно даже, имеет он в виду Фудзико или кого-нибудь еще.

После этой пресс-конференции все шпионившие за Фудзико вернулись в Токио.

Ино решил сопровождать Каору в поездке как его менеджер и единственный в Европе зритель, который уже знал о Каору и его таланте. Пока Каору репетировал, Ино завязывал контакты с местными журналистами, узнавал о тайных пертурбациях в политических кругах, пытаясь понять, куда движется история. А еще он нашептывал журналистам, пишущим о культуре, что есть такой замечательный контртенор Каору Нода, восходящая звезда, о которой – он гарантировал – стоило написать статью. Отношения с Каору складывались так, что рекламная деятельность стала негласной обязанностью Ино.

За день до концерта они прошли по другую сторону Берлинской стены и отправились на прогулку по главной улице Восточного Берлина Унтер-ден-Линден. Неожиданно Ино пробормотал:

– Эта стена старше нас с тобой, но скоро ее не станет.

Каору спросил, откуда он это знает, а Ино указал подбородком на людей, идущих по улице, и сказал:

– У каждого из них по отдельности силенок не хватит, но если все зрители, пришедшие послушать оперу, возьмут в руки по лому, за день они пробьют огромную дыру. На постройку стены ушло два дня, а разломать – и одного достаточно.

– Но никто и не собирается ее ломать. А начну! ломать, так их перестреляют. Погибли же те, кто пытался убежать на Запад.

– Но все-таки многим удалось убежать. Однако все считают, что Берлинская стена непреодолима. Подобные мысли – заслуга политиков. Если политика перестанет быть убедительной, стену сможет преодолеть любой. Все равно одна эпоха сменяет другую. В нашем веке разрушилось несколько крупных империй: сначала Российская, потом Габсбургов и Османская. Каждые шестьдесят лет история начинает новый цикл, и мир не может оставаться прежним. Национальное сознание тоже должно соответствовать новому времени.

– Вот и девиз правления поменялся.

– Но если стена между Востоком и Западом будет разрушена, Япония вряд ли от этого изменится.

– Значит, территория императорского дворца никогда не станет доступным для всех парком?

– Нет. Пока правит император, Япония будет оставаться такой, как есть. Император – символ того, что Япония неизменна. Сразу после поражения в войне ультраправые настаивали на том, чтобы император отошел от дел. Если даже другие страны осмеливаются совать свой нос в наши дела, определяя степень его ответственности за минувшую войну, не лучше ли вернуть императора в Киото, чтобы он жил там, тихо сохраняя изысканность древности, оставив политику и дипломатию, как было в эпоху Эдо.[14]14
  Эпоха Эдо – 1603–1867 гг.


[Закрыть] Да и правым силам так было бы удобнее. Император объявил себя человеком, но не получил прав человека. Таков сговор консервативных политиков с Америкой. Обладай он правами гражданина, он должен был бы и жить как обычный гражданин. На самом деле со многими ветвями императорской семьи так и произошло, но не с линией, наследующей право на престол. Америка заставила нас перекроить конституцию. И политическая система, и законы, и государственное устройство, и обычаи, и культура были переделаны на американский лад, а проигравшим удалось сохранить только свою историю, берущую начало в мифах. И политики, и военные, и деятели культуры прогнулись перед Америкой, только император остался в стороне от всего.

В восемнадцать лет Каору узнал от приемного отца Сигэру историю своего деда Джей Би. Именно его дед посоветовал Макартуру не лишать императора власти, вписав его в новую систему. Сейчас Каору вспомнил об этом. Наверное, дед тоже считал, что император необходим Японии, чтобы сохранить ее такой, как она есть?

– Судьба императорского дома, вероятнее всего, окажется в руках той, кто станет супругой Хидэномии. Вот как велика роль будущей императрицы! Кстати, а как дела у Фудзико? Вы ведь пообещали друг другу встретиться, да?

– Нет…

– Хидэномия тоже ждет ее не дождется. Сразу после смерти деда не до разговоров о женитьбе. Как насчет того, чтобы воспользоваться удачным моментом и жениться на Фудзико?

– Куда мне, кузнечику, жениться на королеве пчел, – отшутился Каору, похоже, намекая, что не собирается посвящать посторонних в свои отношения с Фудзико. Но по его самоуверенной усмешке Ино догадался: Каору что-то замыслил.

Концерт в Берлине прошел успешно, но Каору спел всего две вещи и чувствовал себя неудовлетворенным. Решив выложиться по полной, он отправился в клуб. В клубе, задуманном как площадка для роллеров, играло несколько команд. Продюсер, организовавший концерт, накануне слышал пение Каору. Он и уговорил его выступить. Каору вышел на сцену неожиданно, без предварительного упоминания в программе, и спел Генделя под аккомпанемент синтезатора. Зрители онемели от восхищения и в полной тишине внимали его голосу. Удивленный молчанием зала, Каору хотел уже уйти со сцены и начал раскаиваться: выбрал место, где никто не способен оценить его пение, но тут как гром среди ясного неба на него обрушился шквал аплодисментов, и ему пришлось несколько раз бисировать.

Каору рукоплескали и в Париже, и в Неаполе. Особенно в Неаполе – на родине прославленных кастратов. Едва ли не ежедневно устраивались вечеринки в его честь, геи, любящие музыку, встречали его с неизменным радушием, а трансвеститы принимали за женщину в мужском костюме.

В конце тура Каору с Ино посетили Венецию, целый день бродили по мощеным улочкам, мостам и обходили одно за другим бакаро. Ино повторял, как попугай: встреться с Фудзико да встреться с Фудзико.

– Где тебе с ней встречаться, как не в Нью-Йорке, вдали от назойливых японских репортеров? Траур скоро закончится, и Хидэномия, поди, опять начнет ее уговаривать. А ты успей до этого закрепить с ней отношения, тогда все будет по-твоему, хочешь ты на ней жениться или нет. Даже если она когда-нибудь выйдет замуж за другого, Нью-Йорк станет для нее местом последней любви.

Аргументы Ино – плод его домыслов, не более. Но сомнения в правоте Ино не покидали Каору.

К тому же он так и не понял, что именно хотела сказать Фудзико во время их последнего свидания в доме Токива, и боялся, что его страстный порыв вновь останется безответным. Фудзико сказала журналистам: «Прошу оставить меня в покое», – но Каору показалось, что эти слова обращены именно к нему.

– Наши отношения с Фудзико никогда не закончатся. Даже если кто-то из нас умрет.

Несколько месяцев спустя, как и предсказывал Ино, люди разрушили стену. Жители Восточного Берлина, словно идущие с ночной смены рабочие, шагали по проспекту Курфюрстендамм с растерянными лицами и, не веря своим глазам, щипали себя за щеки.