Текст книги "Русская феминистка"

В Москве никто не скажет об этом прямо, но конкуренция за «штаны» у нас тоже существует.

Я никогда не верила в материнский инстинкт. Возможно, я эмоциональный инвалид, но все эти женские пассажи о том, что «часики тикают», «видела в парке чьего-то симпатичного малыша, и у меня сердце разрывалось от одиночества», «моя тетка завела кота, потому что у нее нет детей» казались мне оскорбительными и отвратительными. Я не понимала, почему люди, живущие в век космических путешествий, роботов с искусственным интеллектом и прочего, что еще несколько десятилетий назад казалось невозможной фантастикой, продолжают мыслить категориями первобытного общества.

Я была убеждена, что современный цивилизованный человек – в некотором смысле существо бесполое.

Что значит «часики тикают»? Впервые я услышала этот пассаж от однокурсницы, которой едва исполнилось двадцать три – она воспитывалась в патриархальной строгости и считала, что каждая уважающая себя женщина должна родить как минимум троих, причем первого – до двадцати пяти лет. А у нее даже бойфренда не было, потому что наш журфак традиционно считался женским факультетом, в смысле женихов, ловить там было нечего.

И вот она всерьез переживала, жаловалась, что на семейных посиделках на нее косо смотрит какая-то там двоюродная тетушка и что собственные мать с отцом считают ее ущербной. В итоге к двадцати пяти она-таки выскочила замуж за какого-то гопника, с которым познакомилась в районном баре.

Я едва взглянула на его костюм с синтетическим блеском и на синие татуировки на руках и поняла, что причиной этого союза стала даже не глупая всепожирающая страсть, а отчаяние как оно есть. Панический страх, что жизнь сложится не настолько хреново, как у двоюродной тетушки. И двоюродная тетушка этого не простит, и до конца дней будет косо на нее посматривать. А так – и мужик вроде есть, и тетушка довольна, раскраснелась от дешевого шампанского и за обе щеки уминает свадебные пироги.

Стоит ли упоминать, что брак этот оказался несчастливым? Она была нежной гуманитарной девушкой, привыкла проводить воскресенья с томиком Набокова или Льосы, гопник же считал, что «нормальная баба должна…» – и далее следовал список из двадцати пунктов, начинающийся ежедневным борщом и заканчивающийся ручной стиркой носков. Она честно пыталась соответствовать, убрала библиотеку на антресоли, оставив только томик Молоховец, делала домашние майонезы, научилась вышивать, родила двоих сыновей. Но в итоге гопник все равно повел себя так, как и принято у патриархальных самцов, – завел тайный роман с соседкой с пятого этажа, которая («Сучка! Сучка драная!» – орала в телефонную трубку однокурсница, когда я невинно поинтересовалась: «Ну и как она?») начала с невинных вторжений («А можно одолжить немного муки?»), а закончила освоением левой половины их супружеского ложа. Моя однокурсница не выдержала и переехала вместе с сыновьями в съемную квартиру, а гопник так и не понял, что он сделал не так.

Что значит «умилилась чужому малышу»? Мало ли чему умиляются люди, тем более жители мегаполиса, у которых нервы ни к черту. Если меня умиляют карликовые поросята, песенка из фильма «Реальная любовь» или высокие блондины с ямочками на щеках, никто не сочтет это поводом делать обо мне какие-то выводы. Но стоит сделать «козу» маленькому ребенку, как окружающие начинают ставить тебе диагнозы – материнский инстинкт, мол, проснулся, а мужика подходящего нет, и прочее мещанское бла-бла-бла.

Что значит «завела кота потому, что у нее нет детей»? А им не приходило в голову, что эта порицаемая женщина, возможно, просто любит кошек? Не потому, что сублимирует нереализованный инстинкт, а просто так, за их смешные меховые морды, умиротворяющее урчание и особенную атмосферу, которую они приносят в дом?

Вот если женщина увлечется конкуром и купит арабского коня, они же не будут судачить, что ей, бедненькой, просто не хватило самца среди хомо сапиенсов, вот она и изгаляется.

Одна знакомая, искусствовед, на сорокалетие подарила себе домашний террариум с питоном. Змеи ее всегда завораживали, и как только она в ипотеку купила большую квартиру, сразу же осуществила давнюю мечту. Будь у нее семья и дети, ей бы слова никто не сказал; максимум, сплетничали бы, что она со странностями.

Но поскольку она была одинока (о нет, речь тут не шла о пресловутой бабьей доле, у этой Зои было столько любовников, сколько у иных семейных женщин не бывает соитий за двадцать лет брака), окружающие завели скорбную песнь – мол, лучше бы ты родила.

– Они все так говорят, все, – злилась Зоя, поглаживая питона, дремлющего на ее плечах. – Лучше бы тебе завести малыша… Но, Алла, как ты думаешь, какого хрена мне заводить малыша, если я всю жизнь мечтала завести именно змею?

С юности все вокруг меня твердили, что главное предназначение женщины – родить. Женщину нельзя назвать состоявшейся, если она не познала радость материнства, если у нее не было опыта заботы о ком-то слабом и зависимом. Когда мне уже исполнилось двадцать пять, случайно встреченные старые знакомые вместо «Как поживаешь?» начинали спрашивать: «Ну а замуж ты не вышла? Рожать пока не думаешь?» Пропаганда была авторитарной, и деться от нее было некуда.

Меня совсем не удивляло, что многие мои подруги стали чайлд-фри. В такой ситуации думающий человек как в воздухе нуждался в хоть каком-нибудь подобии оппозиции. Этим девушкам было легче громко и заранее объявить о принципиальном нежелании иметь детей, чем отражать атаку в каждом частном случае.

Одна моя знакомая даже решилась на операцию по перевязке труб – причем ей с трудом удалось найти гинеколога, который согласился провести такую манипуляцию, даром что ей было уже слегка за тридцать, и ее решение было взвешенным. «Моя бельгийская подруга говорила, что в Европе подобную операцию можно сделать по медицинской страховке, а у нас даже, когда ты платишь бешеные деньги, на тебя смотрят как на Гитлера… – жаловалась она. – И знаешь, что самое удивительное? Когда я в юности делала аборт, никто из врачей и ухом не повел. Аборт – это будничная такая часть реальности. А трубы перевязать – все, этическое преступление!»

Сама я никогда не считала себя чайлд-фри. Спасибо Лу, которая с самого детства внушала мне, что любая ограниченность есть форма интеллектуального уродства. Одно я знала точно: если мне так никогда и не захочется иметь детей, если годы будут идти, а я так и не найду весомой на то причины, никакая сила в мире не заставит меня сделать это в угоду общественному мнению. Я буду стойким воином, который выдержит все – и бестактные вопросы приятелей, и снобизм «состоявшихся» женщин по отношению к бездетным. Но я не сдамся, не предам саму себя.

И я всегда знала, что если мое материнство и состоится, то оно будет совершенно другим – не таким, как принято в «классических» русских патриархальных семьях.

Если честно, меня всегда возмущала русская система детовоспитания. Когда ребенок изначально воспринимается обузой, причиной лишений светских радостей и центром новой Вселенной. Когда после родов весь смысл жизни матери сводился к воспитанию и обслуживанию малыша.

Бабушка одной из моих журфаковских подруг любила приговаривать:

– Что, девочки, в Крым собираетесь летом? Конечно, поезжайте. Вот родятся у вас детки, хрен вы куда-то поедете!

Или:

– Какая у тебя прическа красивая. Умница, деточка, наслаждайся красотой своей, вот родится малыш, и у тебя не будет времени даже голову помыть!

Мне всегда казалось непонятным, почему молодая мать советского образца – это замотанная бытом тетка с непрокрашенными корнями волос и колором детской какушки в качестве любимой темы для светского разговора, а европейская мама – это довольная жизнью ухоженная женщина с ребенком в слинге или «кенгурушке», которой и в голову не придет ограничивать свой мир детской площадкой.

Почему в Европе после рождения ребенка принято оставаться самой собою, а в России мать играет роль жреца при жертвенном алтаре? Почему мы воспринимаем материнство отчасти тюрьмой? Неужели дело в православном менталитете – мы привыкли считать, что страдания, даже бессмысленные, очищают и облагораживают?

Я помню, как одну мою родившую близнецов знакомую все хором осуждали за то, что она отправилась в Таиланд, когда малышам едва исполнилось два месяца. «Куда ты прешь?! – выл стройный греческий хор. – Нельзя же быть такой эгоисткой. Подумай, как малыши выдержат перелет! А смену климата? Там же другая вода, там инфекции?» Я бы, наверное, вышла из себя, но у знакомой была выдержка буддийского монаха – она только улыбалась, отмалчивалась и даже не считала нужным возмущаться диагнозу «мать-ехидна». Она просто собрала вещи и уехала, а через полгода вернулась с румяными, окрепшими и абсолютно счастливыми сыновьями, которые купались в море, спали голышом в тени пальм и занимались беби-йогой со специально нанятым тренером.

Советская воспитательная система как будто бы отказывает матери в праве на счастье. То есть счастье есть, но оно какое-то абстрактное и отформатированное – мол, «дети – это счастье», а если, помимо этого, тебе требуется поход по горам Крыма, театральная премьера или страстный секс, значит, ты недостаточно развита духовно. Не созрела для полноценного материнства. Смешно, что при этом пропагандируется – женщина должна родить до двадцати пяти, а двадцатишестилетнюю гинекологини называют «старородящей». То есть ты всегда либо «не созрела», либо «старородящая».

Лет в двадцать восемь я сформулировала для себя самой, чего я жду от возможного материнства. Я поняла, что быть матерью – это в самую первую очередь получить опыт бескорыстной и всепоглощающей любви; любви, которая не зависит от обстоятельств и настроения. Когда и ты, и твой ребенок являются и богом и паствой одновременно. Вы смотрите друг на друга как на божество. А все остальное – детали и декорации.

Еще через два года я поняла, что готова и хочу это испытать.

Вокруг меня было много мужчин. Я им нравилась. Красавицей я никогда не была, но к тридцати как-то распустилась, расцвела. У меня были любовники, иногда кто-то из них становился бойфрендом на месяцы, с некоторыми я даже пробовала жить вместе. В период с двадцати семи и до тридцати одного года я четырежды получила предложение выйти замуж. Найти желающего на роль отца не было проблемой. Но я точно знала, что это не мой путь. Деньги у меня были, информацию об экстракорпоральном оплодотворении и банках донорской спермы я нашла в сети. Остальное вам известно.

Моя беременность подходила к концу.

Детская комнатка была готова – в итоге я сама оклеила ее обоями (это оказался несложный умиротворяющий труд). Я оформила на работе декретный отпуск (хотя это и было формальностью; к счастью, моя работа вполне совместима с материнством), заключила контракт с хорошей клиникой.

Впереди у меня была новая жизнь.

И я вовсе не была уверена, что когда-нибудь обрету то, что большинство моих знакомых понимают под словом «счастье».

Но я точно знаю, что я никогда не соглашусь на меньшее. Да, мне хотелось бы иметь семью. Чтобы общая страсть с годами трансформировалась в братскую близость, чтобы быть самыми лучшими друзьями, без кирпичей за пазухой и скелетов в шкафу.

Я точно знаю, что я всю жизнь буду свободной. И буду растить свободной мою дочь.

И мое счастье никогда не будет скроенным из двойных стандартов счастьем «мудрой женщины».

Меня всегда интересовало вот что: почему со словосочетанием «мудрый мужчина» у большинства ассоциируется какой-нибудь белобородый и сухопарый старец-даос, под «мудрой женщиной» же подразумевается рохля, готовая терпеть и прощать?

Да что уж там, определение «мудрая» чаще всего оказывается в связке с «женщиной» в контексте мужских измен.

Муж гуляет направо и налево, время от времени вместо конфет и роз дарит тебе хламидиоз и молочницу, а ты продолжаешь играть степфордскую жену, гладишь его по голове и делаешь вид, что сочувствуешь его полигамной природе? Молодец, мудрая женщина!

Во втором часу ночи муж пишет кому-то эсэмэску, а на его губах цветет загадочная улыбка, ты же, вместо того чтобы треснуть его томом большой советской энциклопедии промеж глаз, отворачиваешься и делаешь вид, что увлечена чтением книги? Молодец, мудрая женщина.

Все общие знакомые смотрят на тебя сочувственно, кто-то из особо интеллектуально одаренных коллег пытается «открыть глаза» – мол, твой-то намедни водил в суши-бар такую-то сякую-то, а потом еще и имел наглость со смешком рассказывать, что у нее классная попа. А ты улыбаешься как далай-лама, хотя сердце колотится и в горле пересохло. Молодец, мудрая женщина. Наплевать, что твой любимый – кобель, да еще, похоже, с серьезными комплексами (раз не умеет держать язык за зубами и нарочно делает похождения заметными). Живет-то он с тобой. В гипермаркет по субботам с тобой ездит. И по вечерам ты мажешь ему спину кремом от ревматизма – ты, а не такая-то сякая-то, перед которой он ходит гоголем и боится продемонстрировать слабость. Демонстрация слабости – это ведь тоже близость, гораздо более существенная, чем поход в суши-бар. Так рассуждают обычно мудрые женщины. И Новый год он будет встречать с тобой, и вы даже вместе ездили за елкой, а потом он помогал тебе прикреплять к ее верхушке серебряную звезду, которая с тобой с самого детства, еще с того времени, когда ты имела наивность верить в благородство принцев и защищенность принцесс. А такая-то сякая-то проплачет под своей елкой одна, потому что не фиг с женатыми мужиками якшаться. Напьется дешевого шампанского и будет нараспев читать Ахматову с Цветаевой, а ближайшую зарплату отнесет психоаналитику. Во всяком случае, тебе очень хочется в это верить. Пусть это жутко инфантильно, а ты – мудрая, блин, женщина.

Нет-нет, я сама отнюдь не собственник. Я не вижу особого смысла ни в верности, ни в изменах. Если меня попросят придумать емкую ассоциацию к слову «секс», я без промедления отвечу – «океан». Секс – это океан, бескрайний, скованный льдами у одних берегов и ласкающий теплыми волнами пески других.

Если меня спросят, а что же в таком случае есть идеальный секс, я отвечу – стать океаном. Раствориться в нем, желательно до потери самоидентификации, оказаться в его сердце и провести там уместившийся в земные секунды миллион миллионов лет.

К сожалению, ритм города не располагает к копанию вглубь. Мало кто из горожан относится к акту физической любви как к чему-то священному, к соединению с собственным бессознательным, способу нащупать свою божественную природу. Грубо говоря, никому не нужно сердце океана, всем нравится вбегать в бодрящую воду, и чтобы дух захватывало от ее обманчивой прохлады, и чтобы визг, и брызги, и купальник в цветочек. В моде изящный серфинг по водной глади, воспетая сотнями талантливых и хреновых поэтов fast love.

Теоретически попасть в океан можно с любого берега. Берега океаном не управляют, они – всего лишь двери на пути к нему. Зайдешь ли с северной стороны, сурово сжав зубы и помогая себе ледоколом, прыгнешь ли со скалы вниз головою, будешь ли брезгливо раздвигать руками попавшихся на пути медуз, степенно ли войдешь по ухоженному окультуренному пляжу – океан все равно будет готов принять тебя в свое сердце. Именно потому, что океан является целью, а берег – средством, верность не несет в себе никакого сакрального смысла. Океан не изменится от того, заведете ли вы себе собственный участок пляжа с выбранными под ваш личный вкус шезлонгами или будете воровато окучивать чужие берега.

С другой стороны, священный акт теряет смысл, если делать акцент не на нем самом, а на двери. Для любителей разнообразия, как правило, бо́льшую ценность представляет не то самое сердце океана, а ритуальная последовательность действий, которые кажутся разнообразием, в то время как в реальности являются бегом по кругу, просто в разных декорациях. Каждую новую территорию любопытно обойти, ракушки пособирать, посмотреть, что за цветочки высажены на клумбах и что за коктейли наливают в местном барчике, и не колет ли пятки галька, и нет ли акул, и высоки ли тут волны. Океан же… Да бросьте, море – оно и в Африке море. Забежал, окунулся, освежился и побежал дальше – говорят, в трех километрах к северу пляжные вечеринки с ди-джеем.

Одна моя знакомая, каждую субботу покидающая очередной ночной бар под руку с очередным охочим до одноразовых свиданий мачо, говорит так: «Я просто слишком люблю секс!» Однажды я ей все-таки возразила: «Ты любишь не секс, а мужчин, а это разные вещи».

Причем я вовсе не отрицаю (и тем более не осуждаю!) такой образ жизни.

И все же, если вспомнить о том, что у океана есть сердце и что стать океаном – реально, то все эти чужие пляжи с их коктейлями и диджеями тотчас же теряют ценность и смысл. Свой же участок берега начинает восприниматься священным местом, храмом, в котором – разумеется, в случае подготовленности жреца – может проснуться нечто бесконечно большее, чем мы сами.

Но знаете ли, одно дело – самостоятельно дойти до такого восприятия любви, чтобы не считать партнера собственностью. И совсем другое – годами подавлять чувства, на людях держаться бодрячком, а потом пить снотворное и плакать в подушку. Бояться, что однажды он все-таки уйдет к такой-то сякой-то, потому что у нее, например, попа красивее, а ты останешься дура дурой со своей елкой и серебряной звездой. Когда пальцы чешутся от желания залезть в его мобильник и посмотреть, кому это он пишет SMS по ночам, но ты сдерживаешься, потому что читать чужие письма – это самый моветонистый из всех возможных моветонов.

Сколько раз я такое слышала от самых разных людей. Моя коллега все время нахваливала какую-то Сюзанну, приходившуюся ей двоюродной теткой.

– Ее мужик, конечно, гуляет направо и налево, и Сюзанка обо всем догадывается. Но она ни разу не дала понять, что в курсе. Мудрая женщина.

– А в чем мудрость-то? – однажды все-таки не выдержала я.

– Ну как в чем, – коллега посмотрела на меня так, словно я спросила, сколько будет дважды два. – В том, что он гуляет-гуляет, но всегда возвращается к ней. И никуда не денется. Зачем ему такую золотую жену-то терять? Менять на юную и прыткую, которая будет выискивать следы помады на его воротничке и взламывать его скайп.

– А что, он какой-то весь из себя суперприз? В чем его такая уж особенная ценность, чтобы так унижаться?

– Ну она же его когда-то полюбила…

– Она его за блядки полюбила, а он ее – за состраданье к ним, – рассмеялась я.

– Ты еще молодая и глупая, – коллега начала сердиться, как делают в подобных ситуациях все люди, которые не находятся в родственных или хотя бы приятельских отношениях с логикой. – А Сюзанне под пятьдесят. Что же, ей брошенкой оставаться теперь? Она все правильно делает, мудро. Всем стоит брать пример. Зато у нее семья, и так будет всегда.

Я слушала ее и думала: это какой-то другой мир, честное слово. Другая планета с динозаврами и синим солнцем. И собственной религией, которая проповедует, что ты должен стать половой тряпкой ради мифического «так будет всегда».

И вот еще что, я в эти пафосные «всегда» вообще не верю. Гарантированное «всегда» наступает только вместе с последним выдохом, а до тех пор – все проходит, все меняется.

И это хорошо.