Текст книги "Русская феминистка"

Ее любовь была котлом ведьмы, в котором, весело булькая, кипело ароматное зелье. Туманным русалочьим болотом. Чем-то, с одной стороны, темным и опасным, но с другой – эфемерным, сказочным.

– Любой мо́рок легко развеять, если ты знаешь его природу, – любила говорить она.

У Лу всегда было много мужчин. При этом в каждого она была влюблена, и каждому, пусть и ненадолго, отдавала себя всю, без остатка. А вот они часто принимали блеск в ее глазах за обещание вечности. Начинали придумывать общее будущее и верить в него, как в святыню. Больно им было падать с этой высоты. Поэтому они – все, кому Лу в один прекрасный день сказала что-то банальное по форме и смерти подобное по сути, «дело не в тебе, а во мне», – начинали страстно ее ненавидеть.

Если не знать мою Лу, а просто послушать сплетни, ей посвященные, сам Сатана показался бы вам ребенком. И содержанка она, мол, и ведьма, и истеричка, и дома у нее бардак, и в сексе никакая. Брошенные ею мужчины несли эти лозунги, обросшие подробностями, в свет, точно боевые знамена. Как будто бы убеждая других в ее неполноценности, чтобы было проще поверить в это самим.

Считается, что склонность к сплетням – чисто женское качество. Мой опыт доказывает обратное. Окружавшие меня женщины всегда были не из любителей позлословить за спиной. И дело не в темпераменте, не в любви к жанру кухонной болтовни. Просто у нас всегда находились другие темы.

Нам интереснее было поговорить, например, о страхе старости или о том, что заставляет некоторых бросить все и уехать курить гашиш в Гоа, чем о частностях личной жизни какого-нибудь Васи. Мужчины же, стоит им выпить по пятьдесят граммов виски, становятся страшными болтунами. В своей страсти почесать языком они порой готовы перейти границы совести.

Мой хороший приятель, фотограф, однажды рассказал мне о том, что у его новой девушки несимметричные груди, и это сводит его с ума, и хоть в остальном она – ангел, он все же думает намекнуть ей на существование профессии «пластический хирург» и, возможно, даже предложить оплату операции. Все это было поведано мне в формате ни к чему не обязывающего трепа за чашкой кофе с коньяком. Если честно, я даже не сразу сообразила, что ответить, хотя обычно за словом в карман не лезу. Почувствовала себя словно облитой помоями. Как будто бы мне показали пятна мочи на чужом нижнем белье – и не просто показали, а предложили обсудить.

Итак, Лу всегда была влюблена, сколько я ее помнила. Всегда существовал кто-то, кто заставлял ее смеяться особенным, низким, русалочьим смехом. И слушать Олега Медведева по ночам.

Забегая вперед, скажу, что закончилось все это так резко, как будто бы провод перерезали. Ей было за сорок, она все еще была хороша собой и вполне могла себе позволить не менять темп личной жизни, но как будто что-то оборвалось у нее внутри, и она полностью потеряла интерес к мужчинам. Они исчезли из ее жизни раз и навсегда. Появились заменители – карты Таро, странные полусумасшедшие подруги, дорогой коньяк, холсты и масляные краски (страсть к самовыражению оказалась сильнее отсутствия таланта художника).

Забавно – Лу всегда доказывала второсортность мужчин, но на практике начала сходить с ума, именно когда удалила их из своей жизни. Впрочем, может быть, это просто совпадение.

Вечно влюбленной была и Лека.

Толстая милая тихая Лека.

Если любовь Лу была завораживающей песнью сирены, то любовь Леки являла собою камеру-одиночку с твердой шконкой, пустой алюминиевой миской на столе и унитазом типа «очко». То есть все было уныло и примитивно. И схематично. Любовь Леки была разрушителем иллюзий и обеспечителем депрессии, и все же, не будучи влюбленной, она чувствовала себя пустой. Мазохизм как он есть – Леке было необходимо, чтобы ее мучили и заставляли чувствовать себя ничтожеством.

Сначала она выбирала объект – разумеется, недосягаемый. Я не раз предлагала ей послать к черту реальную жизнь и посвятить в рыцари сердца кого-нибудь не вполне настоящего, какую-нибудь знаменитость (лучше всего давно умершую, например, Рудольфо Валентино) или вовсе героя кино. Проку было бы больше – они обеспечивали бы желанную меланхолию, не выкидывая коленца. Как прекрасен был бы в этой роли Атос. Или Мерлин. Или Мцыри – в нашей хрестоматии по литературе была такая волнующая иллюстрация, на которой он, мускулистый, темнокудрый и полуобнаженный, сражается с барсом. Ну чем он хуже тех идиотов, по которым страдала Лека, чем?

– Твоя Лека – энергетический вампир, – сказала однажды Лу.

– Это еще почему? – Я удивилась, потому что безобидная тихая подруга менее всего ассоциировалась с расчетливым и хитрым кровососом.

– Потому что любовь означает отдавание. Если ты не готов отдать себя, значит, не любишь, а пользуешься.

– Мне кажется, Лека почку готова отдать, если кто-то пригласит ее на «медляк», – хмыкнула я.

– Почку каждый дурак отдать может, – поразила меня Лу, ход мыслей которой всегда меня завораживал. – Отдать почку – это одноразовое геройское решение, которое не требует долгой духовной работы. Принял решение – и все, дальше ты пассивный элемент. А чтобы научиться отдавать себя целиком, надо работать постоянно. Ведь от природы мы такие эгоисты.

– И в чем же заключается эгоизм конкретно Леки? – все еще не понимала я.

– Да твоей Леке от этой так называемой любви нужно одно – получить пощечину, гордо удалиться и жевать сопли в самом любимом ее состоянии – тоске. Это ее наполняет и питает. Она бывает счастливой, только когда чувствует себя ненужной. Ей вовсе не требуется обратная реакция. Ни возвышенное восхищение, ни потные обжималочки в подъезде.

– Не знаю… – засомневалась я. – Но она такие стихи пишет… То есть убогие, конечно… Но о том, как она хочет, чтобы ОН ее обнял, прижал к могучей груди… Хотя у Витьки, по которому она сейчас страдает, грудь как раз впалая.

– Это часть программы, – улыбнулась Лу, закуривая. – Писать стихи о том, что ты чего-то желаешь, вовсе не значит желать этого по-настоящему. Более того, я уверена, что, если ОН таки прижмет ее к могучей груди, Лека сбежит в панике, роняя тапочки, а потом ее будет долго тошнить от отвращения… Поэтому из чувства самосохранения она выбирает тех, кто уж точно никогда так не поступит.

– А в чем вампиризм? Ты сказала, что она как энергетический вампир. Кому она делает плохо? Страдает себе тихонько в уголке. Разве что меня иногда достает, но я привыкла и не жалуюсь.

– Слушай, дочь, а ты думаешь, что это приятно, когда тебя преследуют? Ходят за тобой, смотрят коровьим взглядом, краснеют, если ты пытаешься заговорить, пишут тебе дурацкие анонимные записки? Лека же в угол их загоняет, «рыцарей сердца», как ты выражаешься. Она заставляет бедных мальчиков реагировать. Проявлять агрессию. Может быть, для них это сложно. Но она не оставляет выбора. Манипулятор и вампир.

Я была вынуждена с ней согласиться.

Навязчивость Леки никогда не выражалась в агрессии. Она бы никогда не осмелилась на действие, хотя я сотни раз предлагала ей взорвать привычную меланхолию безответной любви хоть подобием фейерверка – написать любовное послание, пригласить ЕГО на белый танец школьной дискотеки – все, что угодно. Но Лека предпочитала молча таращиться на того, чей образ не давал ей засыпать, не намочив слезами наволочку. Ей нравилось постоянно держать объект в поле зрения. Словно детектив из дурного кино, она плелась за избранником по школьным коридорам, подсматривала за ним из-за угла, в столовой садилась так, чтобы стол возлюбленного находился перед ее глазами.

– Смотри, как красиво он ест, – толкала она меня локтем в бок, принуждая любоваться Петей Аннушкиным из десятого «А», поглощающим глазированные сырки.

– По-моему, он сейчас подавится, – усмехнулась я. – Прекрати его мучить.

В итоге все без исключения «рыцари сердца» начинали Леку в лучшем случае избегать. В худшем – прямым текстом просили оставить их в покое. Так поступил и вышеупомянутый Аннушкин Петр – однажды подошел к ней на большой перемене и, смущенно кашлянув, объявил, что если она будет продолжать в том же духе, окажется на учете в детской комнате милиции. Потому что у нее водянистые глаза и взгляд тяжелый. И он опасается, что однажды она перочинным ножиком перережет тормозной шланг на его велосипеде и возьмет его в плен, как писателя из книги Стивена Кинга «Мизери». Этот сюжет даже снится ему в ночных кошмарах в контексте Леки и ее тяжелого взгляда.

Аннушкин был похож на Стивена Сигала, и подобная истерическая выходка выглядела презабавно в его исполнении. Жаль, что Лека была слишком оскорблена, чтобы оценить юмор.

Она рыдала четыре дня, написала восемь предсмертных записок и выкурила двенадцать сигарет, даром что даже не умела затягиваться. А потом стащила у матери алую помаду (которая в ее случае выглядела аналогом белого флага), накрутила жидковатые волосы на бигуди, пафосно объявила, что амазонки, например, и вовсе мужиков в грош не ставили, использовали пленников для оплодотворения, а потом с холодным цинизмом убивали. И ничего. Поэтому она приняла решение переключиться на девочек. Начинается новый этап в ее жизни – и в нем не будет место страданиям. Только чистая страсть как она есть.

Некоторые наши одноклассницы были впечатлены и даже посмотрели на Леку как-то по-новому, как будто бы открыли в ней порочную внутреннюю сущность. Я же знала ее как облупленную и сразу поняла, что это позерство, за которым ничего не стоит. Стараясь сохранить серьезность на лице, я предложила Леке попробовать вместе. Начать с французского поцелуя, а там уже как пойдет. Естественно, она в панике ретировалась, да еще и обозвала меня сумасшедшей извращенкой.

Стоит ли говорить, что прошла еще неделя, и глаза моей подруги снова влажно затуманились – в параллельный класс пришел новенький. Его перевели из какой-то престижной спортшколы – травма позвоночника захлопнула перед его точеным носом двери в большой спорт (уже даже не помню, какой именно, но кажется, прыжки в воду). Он был идеальным «рыцарем сердца» – красив как греческий бог, да еще и пережил «такое». Флер страданий делал его романтическим героем в наших глазах. Все наши девчонки (кроме меня) немедленно влюбились, не осталась за бортом и Лека.

В общем, это была песня о белом бычке. Колесо сансары, которое она послушно крутила, не замечая повторяющегося сюжета. Надо сказать, даже сейчас, когда Лека взрослая и успешная, с мужчинами у нее полный швах.

Конечно, схема усовершенствовалась – теперь она не только таращится на «рыцарей сердца» из-за угла, иногда те снисходят до секса. Но в целом все осталось по-прежнему – выбирает она недосягаемых и женатых, начинает их молча преследовать (вплоть до оплаты услуг частного детектива, который каждый вечер присылает ей отчет о том, в каких ресторанах и с какими девушками побывал ее возлюбленный), страдать, потом предсказуемо получает по носу и переключается на кого-нибудь еще.

Да, она больна. Крейзи.

Но вся эта история делает ее счастливой, а странное счастье ничем не хуже «простого женского».

Да, вокруг меня все были с головой погружены в свои мелкие страстишки.

Наша директриса была влюблена в отца одного из первоклассников. Бедный мальчик, он даже заикаться начал, потому что почти каждый день слышал от нее: «И без отца в школу не приходи!» Он был умницей и тихоней, а с ним обращались как с отпетым хулиганом просто потому, что у его папы были широкие плечи и умные карие глаза.

Соседка по лестничной клетке, которая всем представлялась как Танечка, даром что, во-первых, была доктором филологических наук, а во-вторых, разменяла шестой десяток лет, была влюблена в хамоватого сантехника из ЖЭКа. Впрочем, даже я в мои неполные четырнадцать понимала, чем обусловлено влечение к подобному мезальянсу.

Видимо, у создателя есть чувство юмора, раз он наделил бесхитростного сантехника, использующего связку «блянах», чтобы скрепить в единый смысл извергаемые им отрывистые словесные конструкции, такой безусловной, демонической, роковой красотой. Он являл собою искушение в наивысшей концентрации. Оливковая кожа, серые холодные глаза, смоляные кудри, четко очерченный темный рот. На него оборачивались даже не с восхищением и сожалением о невоплощенном, а с удивлением. Такие, как он, не топчут московский асфальт. Им подходят другие декорации и другая, особенная, судьба.

Наша филологическая Танечка увидела его и пропала.

Превратилась в девочку в свои пятьдесят с небольшим. Протыкала маникюрными ножничками силиконовые трубы под ванной и звонила в ЖЭК. Он приходил, и она встречала его в атласном халатике. Лицом она была дурна, зато до преклонных лет сохранила ножки точеными. Я не знаю, удалось ли ей раствориться в объятиях темнокудрого демона или он так навсегда и остался ее фантазией, но стены в нашем панельном доме были тонкими, и моя комната соседствовала с Танечкиной спальней.

Иногда по ночам из-за стены доносились тонкие всхлипы, переходящие в вибрирующий стон. Что-то животное было в этих звуках, что-то из области опасной ночи, языческих танцев с бубнами и древних темных богинь. Потом, коротко всхлипнув, Танечка затихала. Я почти уверена, что в обеих ролях – томящейся девы и сладострастного любовника – была она сама, однако мне нравилось воображать ее ночное короткое счастье более материальным и осуществленным. Я представляла, как смуглый сантехник мнет ее накрахмаленные простыни, кусает ее кожу, рвет кружева ее ночной сорочки, а потом залпом выпивает предложенный стакан воды, и его, как всех темных богов, без остатка растворяет ночь.

Примерно в это время я и сама открыла для себя радость регулярной мастурбации. Мое сердце пленил образ, не существующий в реальности. Однажды я увидела картину Врубеля «Демон» и пропала. Я и до сих пор смотрю на нее с нежностью, и в моей кухне висит репродукция, каждый случайно брошенный взгляд на которую я воспринимаю как свидание в миниатюре.

Демон поразил мое воображение – он был одновременно печальным и спокойным, хрупким и вечным, нежным и опасным. Я представляла его рядом. Как он сидит, обняв колени мускулистыми руками, на краешке моей кровати. И смотрит на меня. А потом склоняется и целует мои открывшиеся ему навстречу губы. Но можно и без поцелуя. Мне достаточно было вообразить просто его присутствие, запустив при этом руку в трусы, и тело становилось осенним океаном, по которому волнами гуляют мурашки, горячие и колючие.

Это был мой первый возлюбленный. Мой секрет, о котором я так никому и не рассказала – ни Лу, ни Леке. Не из опасения быть высмеянной (я точно знаю, что Лу оценила и даже одобрила бы такую привязанность к фантому), но из нежелания осквернять волшебство сплетнями о нем.

И вот лето девяносто третьего, ветхий дачный домик под Чеховом, кисловатые томаты в качестве поцелуйных тренажеров, циничная соседка по имени Соня, которой еще двенадцать, но уже видно, что она всем фору даст. И мальчик Вениамин пятнадцати лет от роду, которого я увидела мельком сквозь заросли смородины и вдруг поняла, что характеристика «дурочка» вовсе не имеет отношения непосредственно к интеллектуальному уровню человека. Я вдруг стала этой самой дурочкой, и превращение было стремительным и необратимым.

В тот момент рядом со мной находилась как раз Соня, которая по выражению моего лица все поняла. Хотя у меня не было ни намерения, ни привычки делиться сокровенным. Но то ли она была проницательна, то ли я читалась как открытая книга.

– Ха, «попала» наша красавица, – рассмеялась она, отправляя в рот пригоршню смородины.

Лу отправила нас собрать ягоды для компота. Я собирала медленно и в миску, Соня – молниеносно, но в рот. Она была как саранча. Но, надо сказать, жадность ей шла. Тогда, в тринадцать лет, это казалось мне удивительным, но пройдут годы, и на моем пути не раз встретятся женщины, которым к лицу и жадность, и вульгарность, и даже плаксивость.

– Почему это «попала»?

– Так Венька не первый год приезжает. Всем нравится. Но ты особо клюв не разевай, ему скоро шестнадцать, и такие, как мы, для него – просто пыль под ногами.

«Такие, как ты», – мысленно поправила я. А вслух спросила:

– И что ты о нем знаешь?

– Да ничего особенного, – пожала круглыми плечами Соня. – Зовут Веней. Учится в физико-математической школе. Мечтает быть астрономом. У него есть настоящий телескоп, и предки разрешают ему по ночам не спать… А что?

– Да ничего, – махнула рукой я, потому что в Сонином «ничего особенного» же содержался волшебный ключ.

Вениамин чем-то был похож на того самого Демона. Разве что торс его не был столь мощным и прорисованным – ну оно и понятно, мы познакомились в его нежные «почтишестнадцать» лет. Но у него были густые, плохо прочесанные волосы ниже плеч и грустные глаза, и вообще, в его облике было это магическое равновесие – даже не поймешь, злой он или добрый, печальный или веселый, светлый или темный. Он как будто бы был всем миром сразу, включал в себя все существующие настроения, их отражения и оттенки. А может быть, я все это придумала сама. Все-таки я была интровертом. А нас хлебом не корми – только дай придумать что-нибудь, облагораживающее действительность и вносящее в нее дополнительный волшебный смысл.

В ту ночь я сказала Лу, что мне необходимо уйти из дома. Она и бровью не повела. У нас вообще не было практики, что я прошу на что-то разрешения у матери – скорее, я ставила в известность, а Лу иногда высказывала мнение, почему мой выбор кажется ей неправильным. У нас всегда были отношения не матери и дочери, а гуру и ученика. Подозреваю, что Лу было просто интересно наблюдать в том числе за моими падениями. Если спросить у нее: «А в чем смысл жизни?», она ответила бы: «Получить опыт, разный, много».

Она была проницательна как ведьма, моя Лу.

– Ты влюбилась, да? В того соседского мальчишку?

– Откуда ты…

– Я его вчера видела. Мне не спалось, и я вышла покурить на крыльцо. Он был на крыше.

Я вдруг ощутила собственное сердце.

В то лето я впервые в жизни поняла, что ничего особенного во мне нет. Я обыкновенная. Такая же, как все. И мои чувства могут быть столь же глупыми.

Накинув ветровку прямо на пижаму, я вышла на улицу и сразу увидела его. Он и правда был на крыше, такой серьезный и задумчивый, и, словно нарочно, выбрал позу врубелевского демона, как будто бы кому-то невидимому позировал.

– Эй, можно к тебе?! – крикнула я снизу.

Он помог мне подняться.

Мы подружились так быстро, как возможно, наверное, только в нежном возрасте. Почти каждую ночь Вениамин бросал камушек в мое окно, и это был сигнал – пора выходить. Лу давала мне с собой клубнику и термос с травяным чаем. Мы часами болтали на крыше, а однажды я даже уснула на его плече.

Мне-то было всего тринадцать, а вот в теле Вени уже вовсю бушевали тестостероновые бури. Однажды он наклонился и поцеловал меня, прервав на полуслове. А потом заметил удивленно:

– Ого, а ты хорошо целуешься! Ничего себе, какие пошли нимфетки.

Я промолчала – мне нравилось казаться опытной. Это закон природы: чем ты моложе, тем более прожженной хочется казаться. В четырнадцать ты придумываешь воображаемых партнеров, а в двадцать пять врешь мужчине, что он у тебя третий (честное слово, я знаю живых настоящих женщин, которые так и делают). К шестидесяти же в тебе и вовсе просыпается викторианская леди, которой претят даже чужие короткие юбки, и ты уже скорее по привычке, чем ведомая темной страстью, шипишь им вслед, почему-то напрочь забыв о том, что в юности и сама гуляла по крышам.

Да, впервые в жизни я была влюблена.

Мы проводили вместе почти все время – на стареньких велосипедах уезжали в сторону Оки, пытались искать грибы в местных хилых рощах, собирали полевую мяту и зверобой для моей Лу, строили шалаш, пекли картошку и вслух читали друг другу гоголевского «Вия» и толстовского «Упыря».

Это была идеальная детская любовь.

Но даже тогда, в жалкие тринадцать лет, я не мечтала о том, что у нас может получиться «вечная чистая любовь». Наверное, Лу была отчасти виновата в том, что я стала такой циничной.

Меня охотно принимали в доме Вениамина, его родители находили забавной некрасивую, но остроумную девочку, которая любила рассуждать о жизни и умела так амбициозно мечтать.

А я смотрела на его родителей – молчаливого папу и моложавую красивую мать – и понимала, что они построили вокруг себя именно такой мир, от которого Лу всю жизнь пыталась меня уберечь. Отец зарабатывал деньги, мать занималась домом. Хотя оба учились в медицинском, и говорят, ее считали более перспективной. Но она сочла нужным принести эту «женскую» жертву. Она была идеальной хозяйкой – пекла прекрасные пироги, делала французский омлет в духовке и даже на даче придумывала гурманские изыски вроде лукового супа. Сама же ела как птичка. «У меня есть мечта – всю жизнь прожить в одном размере!» – говорила она. Однажды я не выдержала и ответила: «У меня тоже есть мечта – изобрести лекарство от ревматоидного артрита!» Мне кажется, ей стало неловко. Но мне было всего тринадцать, и я еще не умела делать скидку на чувства других людей. Лепила все как есть.

Отец Вени однажды рассказал, что в детстве ему тоже нравилось забираться на крышу. Телескопа у него не было, но он смотрел на звезды просто так. И мечтал о том, чтобы каждая мерцающая точка была населена живыми существами – на какой-то звезде живут огромные говорящие коты, а на другой – злые карлики.

Иногда я смотрела на Веню и думала – как, когда, в какой момент это случится? Как это вообще с ними происходит? Совершенно точно это социальная программа, а не генетическая. Как милые романтичные мальчики, мечтатели и пираты, превращаются в домашних тиранов? Почему в детстве они влюбляются в девчонок, которые способны бок о бок съехать с ними на велике с пригорка, разбить коленки, а потом все лето гордиться боевыми ранами? А когда такие пираты взрослеют, они почему-то выбирают принцесс, нежных и ранимых инопланетянок, которые будут смеяться даже их глупым шуткам и печь для них булочки к завтраку?

У каждого мужчины есть волшебная палочка, которая помогает ему чувствовать если не власть в полном смысле этого слова, то хотя бы принадлежность к особенной, привилегированной касте. Это талисман силы – каждый, кто прячет волшебную палочку в штанах, считает себя вправе шутить о блондинках за рулем, женской логике и бабьей доле.

Однажды на моих глазах развернулась такая сценка. Дело было на чьем-то дне рождения, собралась разномастная компания, все пили «Блади Мери» и говорили обо всем подряд. И вот одна женщина обмолвилась, что любит прозу Айрис Мердок, на что кто-то из мужиков, глотнувший лишнего, немедленно отреагировал отповедью: мол, женская проза – это сопли в сахаре, обсуждать ее всерьез не имеет смысла.

Женский мозг легче мужского, это доказано наукой. Женщина по определению не может создать гениальное произведение искусства, о чем свидетельствует вся история человечества. Она всегда обречена быть ремесленником от творчества. Бабы – дуры потому что.

Любительница Айрис Мердок была кандидатом филологических наук и владелицей собственного бизнеса, небольшого, но вполне успешного. К маргинальным спорам о вечном она не привыкла, потому что большинство ее друзей были либо интеллектуалами, либо приятными в общении остроумными пофигистами. Она смущенно пролепетала что-то очевидное – мол, для статистики по этому вопросу годится лишь небольшая часть истории человечества, меньше века. Когда женщина добилась равных прав, смогла выйти из кухни или – в зависимости от социального положения – из будуара, получить образование, претендовать на что-то большее, создавать что-то, помимо детей и пирога с капустой.

Даже сейчас мы имеем дело с иллюзией равенства – женщине приходится гораздо сложнее. Что уж говорить о тех временах, когда у нее не было никаких шансов устроиться, например, учеником-подмастерьем к именитому живописцу или поступить в университет.

Ее оппонент продолжал куражиться на тему «мужики умнее баб, и точка». Может быть, в иной ситуации она и промолчала бы, но три «Кровавых Мери», находившихся в ее желудке, решили ее защитить:

– Может быть, мужчины и умнее женщин, – сказала она. – Но я как частность умнее и успешнее, чем лично вы. И диссертацию защитила, и бизнес создала с нуля… Кстати, а вы чем занимаетесь? Кажется, водитель? – И она ушла, взмахнув полой шубки из скандинавской норки, а он остался дурак дураком.

Я слышала версию, что суфражистки начала века ввели в моду курение не потому, что хотели присвоить себе классическую мужскую привычку, а потому, что сигарета – фаллический символ. Подобие волшебной палочки, которое было необходимо, чтобы поверить в собственную самость.

Я люблю Фрейда за его концепцию бессознательного, но ненавижу за отвратительные шовинистские пассажи.

Он писал: «Маленькая девочка – это на самом деле маленький мужчина… Случайно обнаружив у брата или сверстника пенис, она узнает в нем более совершенный аналог собственного невзрачного органа, и с этого момента ею овладевает зависть к пенису. Эта зависть затвердевает в ней как рубец и превращается в ненависть к себе. Вскоре девочка начинает разделять презрение мужчины к ее полу, лишенному столь важной части организма».

Может быть, современницы Фрейда и испытывали зависть к противоположному полу, но мы, женщины нулевых, прекрасно чувствуем себя и в собственной шкуре. Мы знаем, что можем добиться всего, чего захотим, не подражая мужчинам, а оставаясь сами собою. И никакая «волшебная палочка» нам не нужна, мы и без нее замечательно колдуем.

Сильный пол?

Ага, скажите это моей приятельнице, чемпионке по метанию ядра, сто килограммов литых мышц и стать амазонки.

Мужчины скачут вокруг своей волшебной палочки, точно дикари из племени мумбу-юмбу вокруг ритуального костра. Если природа наделила тебя качественной палочкой – ты царь зверей, если же палочка подкачала – чувствуешь себя малышом, который развернул золотую упаковку рождественского подарка и обнаружил, что там ничего нет. Но разумеется, соврал друзьям в школе, что там была двухметровая ракета «Лего», а то вдруг решат, что ты ущербен, раз тебе даже под елку подарка не кладут.

Я очень люблю уличные кафешки в Камергерском переулке – сидишь с чашкой латте, солнце щекочет нос, а мимо ходят нарядные дамочки, вальяжные мужчины и колоритные фрики. И вот однажды сидела я в кафешке с моей коллегой Анитой, и пили мы имбирный лимонад со льдом, и обсуждали прохожих. Вон у той девушки каблуки похожи на цирковые ходули. И как ей удается спуститься с них без парашюта? Неужели желание быть похожей на Барби сильнее опасности сломать лодыжку.

А вот та дамочка накрасилась, словно собирается петь в Большом и хочет, чтобы даже зрители бельэтажа разглядели ее черты. Мне всегда казалось – чем старше женщина, тем меньше косметики. Клоунская раскраска выглядит трогательно лишь на юных лицах – в этом есть оттенок шалости. Как будто едва выпорхнув из детства и еще не выбросив кукол и мишек, она стащила мамину косметичку и жадными мазками раскрасила свое лицо; она собирается жить на полную катушку, хватать охапками, бросаться грудью на ветер и так далее. Когда же взрослая женщина делает макияж в стиле актера-травести, это выглядит жалко. Как неудачная попытка ухватить за хвост то время, когда каждый встречный норовил, в меру своей интеллигентности, либо ущипнуть за попу, либо сказать, мол, ваши глаза бездонны как июньское небо (разумеется, тоже с целью ущипнуть за попу, но уже в режиме свидания).

И вот Анита вдруг говорит:

– Смотри, вот тот мужик так держится, как будто у него огромный… Плечи расправил, лениво по сторонам посматривает… А вон тому явно не повезло – сутулый, мельтешит. Наверное, маменькин сынок, – Анита рассмеялась. – Знаешь, есть такие мамы, которые называют член своих сыновей «пиписечка».

– Фуу, перестань… – Я даже имбирным лимонадом подавилась.

– Нет, ну правда. Он уже лоб здоровенный, ему почти четырнадцать, у него на подбородке выросла целая волосина, и он пытается ее сбривать… А она каждый вечер спрашивает: «Сынок, ты не забыл пиписечку вымыть?»

Последнюю фразу Анита произнесла громко, тонким голосочком. Пожилая пара за соседним столиком неодобрительно на нас покосилась и попросила счет.

– Вот он и рос с сознанием, что все люди как люди, а у него – пиписечка.

Я и без Аниты знала, что мужчины во все времена были озабочены размером собственного пениса. Вспомнить только моду на утолщенные гульфики. Однажды меня угораздило зарегистрироваться на сайте знакомств, и вот там в анкете для женщин был пункт «ваш размер груди», а для мужчин – «длина члена в сантиметрах». Ладно еще грудь – мы точно знаем, какой размер лифчика нам необходим. Но пенис-то – неужели кто-то, кроме героев комедии «Американский пирог», и в самом деле измеряет его линейкой?

Женщины любят собраться компанией, выпить вина и поговорить о сексе в целом и своих любовниках в частности. Мне приходилось принимать участие в подобных посиделках, но ни разу, ни одного раза, я не слышала, чтобы кто-то похвастался размером члена своего мужчины. Я даже не представляю себе, как в теории мог бы выглядеть такой диалог. «О, у меня новый парень, и у него восемнадцать сантиметров!» «Черт, а у моего только шестнадцать с половиной, везет же тебе!»

Кажется, подобное я слышала в какой-то из серий «Секса в большом городе», но готова поспорить, что сценаристом этого эпизода был мужчина.

Одного моего друга бросила девушка – обидно, внезапно, под Новый год. Он приехал ко мне с бутылкой виски и гамбургерами и начал жаловаться на жизнь.

– Она просто сказала, что я зануда, представляешь? Ну да, я перечитывал «Критику чистого разума» и пытался вовлечь и ее, это же так интересно. Теория отсутствия объективной морали и все такое. Но блин, как же мне было обидно, когда спустя всего неделю я узнал, что она уже встречается с другим! Он баскетболист и мулат, представляешь? А я уже купил в «Тиффани» кольцо.

– Кольцо никуда не денется. – Я утешала как могла. – Хорошо, что ты не успел подарить его до появления мулата.

– Я был на его страничке в «одноклассниках», – признался он, обиженно пыхтя. – Ты бы видела, какой это самодовольный тип. Ну конечно, у него наверняка большой член. Всем бабам нужно одно. Они готовы идти на зов большого члена, как на трели волшебной дудочки!

– А вдруг дудочка ни при чем? Может быть, ты и правда переборщил с «Критикой чистого разума»?

– Да прекрати. Как будто я не понимаю, в чем дело. Не первый день на свете живу.

Некоторые историки считают, что римский Форум Августа был нарочно сооружен похожим на фаллос – это должно было символизировать силу и мощь империи. Это было в сорок втором году до нашей эры, но и спустя тысячелетия мужчины все еще отождествляют себя с «волшебной палочкой».