Текст книги "Русская феминистка"

Во-первых, Лека сказала мне, что Сара все-таки дурочка. А во-вторых, она решила принять крещение в православной церкви.

Признаться, я даже не нашлась, что ответить. Отношение к религии в моей семьи было весьма специфическим.

Моя мать Лу никогда не была атеисткой, но и к существующим конфессиям относилась с изрядной долей иронии. Не имея ничего против идеи веры как спасения и богоподобия как смысла жизни, она любила рассуждать, что церковь отупляет личность. Я была слишком маленькой, чтобы понимать ее монологи, но манера речи Лу была такой, что я слушала с удовольствием, и некоторые слова намертво впечатывались в память. У меня были годы для того, чтобы их осмыслить. Уже сейчас, когда я стала взрослой, а свобода самой Лу обернулась почти сумасшествием, я часто ловлю себя на том, что я словно спорю с ней. Та Лу, из прошлого, красивая, молодая, страстная, стала моим воображаемым другом. Ее слова звучат у меня в ушах так явственно, на грани слуховой галлюцинации.

Лу говорила, что религия пытается объективизировать мораль, в то время как она не может быть объективной.

Она считала единственной возможной заповедью – не мешать другим, если речь не идет о самообороне или защите слабого. И осуждала христианство за идею принятия и терпения.

– Ты знаешь, что, если долго сдерживать боль, будет рак? – спрашивала она меня, десятилетнюю, испуганно внимавшую. – Ни в коем случае нельзя спускать подлецам их проделки! Если, конечно, не хочешь откинуть тапки раньше времени. Не позволяй никому стоять у тебя на пути и мешать тому, на что ты имеешь право.

Для Лу существовал единственный бог – гармония. Она считала, что только те люди, которые сумели поймать состояние спокойного равновесия, нашли бога, а все остальные жестоко заблуждаются. Она с презрением относилась как к вялотекущим депрессиям, так и к пафосу радостного экстаза, считала и то и другое равно вредоносным для той части мозга, которую люди привыкли называть «душой».

К сожалению, Лу умела только строить теории и воздушные замки. Потому что сама она этого благодатного сформулированного ею же бога так и не нашла – провела первую половину жизни в экстазе и непрекращающемся стрекозином вальсе, а вторую – под пуховым черным крылом депрессии, которая сначала поселилась в ее сердце едва заметным проклюнувшимся зернышком, но довольно быстро окрепла и выросла в безразличный к атмосферным переменам баобаб, поглотивший все ее существо. Выражение ее лица к старости стало плаксивым, глаза были вечно влажными, как будто она либо только что плакала, либо готова это сделать. А ее некогда звонкий и высокий, как серебряный колокольчик, голос стал скрипучим и резким – такое случается со злостными курильщиками и с теми, кто почти никогда не говорит о радости и любви.

Однако я росла в атмосфере уверенности, что бог существует где-то вокруг, и что его возможно нащупать внутри себя, и для этого совершенно необязательно приходить в храм.

Храм – это не настоящий бог, а что-то вроде таблетки плацебо. Пустая оболочка, притворяющаяся дорогим лекарством, которая вполне может спасти доверившегося, но оттого не становится открытием, перевернувшим мир.

Поэтому я очень удивилась, когда Лека заявила о своем намерении, удивилась, но на всякий случай промолчала.

И вот несколько суббот спустя мы с Лу были приглашены на крестины. Мать Леки, хоть всю жизнь молилась единственному божеству – деньгам, которые позволяли чувствовать себя не ущербной в обществе, придумавшем для одиноких женщин обидное слово «брошенки», приняла с энтузиазмом идею дочери соприкоснуться с чем-то бо́льшим, чем была она сама.

Она сшила для Леки платье из купленной в хозяйственном тюлевой шторы. Должно быть, ей казалось, что ее взволнованное румяное дитя выглядит как невинный ангел, на самом же деле Лека, у которой к тому времени уже округлились грудь и попка, смотрелась как изображающая невесту порноактриса.

Платье просвечивало, и молоденький священник, путаясь в словах, отводил взгляд от треугольника темных волос на ее лобке. Сама Лека этого не замечала – она долго оставалась инфантильной и воспринимала себя ребенком, даже когда мужчины вовсю причмокивали ей вслед, причем их трудно было обвинить в преступных наклонностях, потому что выглядела она взросло, а одевалась довольно вульгарно.

И вот там, в духоте и ладанном мороке храма, я вдруг с ужасом почувствовала, как что-то горячее течет по моим бедрам. В панике я схватила за руку Лу, которая стояла рядом. Та сразу поняла, что что-то не так, и быстро вывела меня на улицу под неодобрительным взглядом других гостей. Помню, кто-то даже сказал ей вслед: «Ууу, ведьма пошла, плохо ей в святом месте стало». Хотя Лу вежливо соблюла православный дресс-код – и платок наличествовал, и юбка длинная. И она была вовсе не виновата, что в черном выглядит демонически.

На улице я рассказала ей, что случилось, и она, рассмеявшись, потрепала меня по волосам.

– Ты у меня совсем уже взрослая. Помнишь, я тебе давала читать книгу о пестиках и тычинках?

Я потрясенно кивнула. Конечно, как ребенок, который много времени проводил во дворе и прекрасно там ориентировался, я без пестиков и тычинок знала и о том, что такое менструация, и откуда берутся дети. Только вот почему-то не соотносила эту информацию с собою. Мне казалось, что все это случится в отдаленном и даже каком-то абстрактном будущем. Мы вот любили собраться на крыше одного из гаражей и поговорить о том, что в 2000 году случится конец света, и это будет захватывающе и жутко, и как же хорошо, что мы уже успеем достаточно пожить на этом свете, ведь нам будет целых двадцать лет.

В тот день мне было грустно – я словно впервые попробовала на вкус само время, и оно оказалась вяжущим, с длинным горьковатым послевкусием.

Но я и не подозревала, что гораздо более объективный повод для грусти в связи с новым этапом моей жизни ждет меня впереди. Уже несколько часов спустя, когда мы с Лу добрались до дома, я приняла душ, отстирала трусы и колготки от бурой крови, выяснилось, что в Москве девяносто второго года невозможно купить средства гигиены, благодаря которым женщина не чувствовала бы себя до унизительного неудобно. Лу выдала мне несколько комьев ваты, нарезанную на широкие полосы марлю и трусы из грубой толстой резины, которые спустя несколько часов обернулись пыточным инструментом. Их края больно впивались в кожу, оставляя малиновые следы, но и без них обойтись было невозможно.

Вату я выбрасывала, а марлю приходилось стирать каждый день. Приходя в гости к одноклассницам, я иногда видела развешенную на веревке для сушки белья марлю в желтоватых пятнах и понимала, что они, как и я сама, прошли свою первую женскую инициацию.

Вечером Лу разрешила мне выпить красного вина, в котором она растворила несколько ложек тягучего каштанового меда.

– Мало того, что ты стала девушкой, – со смехом сказала она, – так это еще и случилось в церкви. Женщинам в такие дни вообще нельзя туда заходить. А твоей внутренней женщине вздумалось проснуться именно там. Ты всегда была бунтаркой, и сегодня сама природа доказала это в очередной раз. Уверена, что моя дочь еще им всем задаст!

Под словом «им» Лу традиционно понимала мужчин.

Выйдя из больницы на волю, я решила нанять ассистента.

Мысль эта неожиданно посетила меня в день выписки. Так получилось, что нас с Фаиной и Элеонорой выписали одновременно. И вот я смотрела, как шкафоподобный водитель Ивана Ивановича, профессионально молчаливый, бережно упаковывает многочисленные Элины пожитки. А она, эльф с фарфоровой кожей и плоским, несмотря на почти двадцать недель беременности, животиком, сидит на краешке кровати, втирает в руки лавандовый крем и время от времени изрекает уточняющие указания. Мол, пакет с батистовыми ночными сорочками стоит класть на самый верх, а бутылку минералки с растворенными в ней по аюрведическому рецепту специями лучше вообще убрать в отдельную сумку – а то вдруг в пути захочется пить, не покупать же воду в палатке.

Возле соседней кровати деловито суетилась Фаина – за ней тоже приехал муж. Они являли собою несколько иной сорт идиллии – муж скорее по привычке, нежели влекомый некими мотивами, покрикивал на нее, она же беззлобно огрызалась. Он говорил: «Ты не доела сало, только деньги на тебя переводить. Чай, не миллионер я. Сказала бы в среду, я бы детям унес. Только и знаю, что работать на вас, дармоедов». Такая постановка вопроса Фаю не возмущала, ее ловкие полные руки аккуратно укладывали вещи в потрепанную спортивную сумку.

Потом они ушли, не попрощавшись, как два медведя-шатуна. Впереди, выпятив такой огромный живот, словно в нем спал в ожидании встречи с солнцем великан из скандинавского эпоса, шла Фаина, сзади, придерживая на плече огромную сумку, ее супруг.

За мной же обещал приехать один из моих товарищей по работе, фотограф, однако в самый последний момент он позвонил и сказал, что свалился с гриппом, и может быть, так оно и было, а может быть, просто подвернулся заказ, и он решил, что волка ноги кормят, а беременность – не болезнь. В общем, смотрела я на ненавистных моих соседок, окруженных мужским вниманием такого разного формата и качества, и думала – о нет, не о собственном добровольном одиночестве, а о том, что у замужних женщин есть кое-что, не предусмотренное мною – гарантия на помощь.

Правда, в следующую очередь я подумала о том, что гарантия эта весьма призрачна. Вот, например, редактора Альбину, с которой я одно время сотрудничала, муж бросил в тот момент, когда она слегла с онкологией. Испугался. Слабость проявил. Потом еще имел наглость оправдываться в компаниях друзей – мол, меня можно понять, жизнь и так коротка, она выкарабкается, а я не хочу жить как в лазарете. Надо сказать, выкарабкалась она даже быстрее, чем он мог предположить, опухоль оказалась пустяковая и рано обнаруженная, ей даже не прописали курс химии, и уже спустя полгода ничто в ее облике даже не намекало о пережитой нервотрепке.

Птицей Феникс она восстала из пепла, удалила лазером шрамы и даже вроде бы стала еще более прекрасна, чем была. Я давно заметила, что стойкость украшает лица в прямом, физическом, смысле. Лица храбрецов, как правило, прекрасны, в них появляется что-то неуловимое, какая-то ясность, как будто бы взятые крепости оставляют навсегда в крови некие антитела.

Альбинин бывший, который успел оформить развод, пока она мыкалась по клиникам, присылал ей с курьером огромные корзины роз и пытался назначить свидание, но, разумеется, был послан по известному каждому русскому человеку адресу. В итоге он женился на какой-то студентке, которая была слишком юной и восторженной, чтобы брать в расчет подобный этический анамнез, да и у Альбины все наладилось.

Но факт тот, что это мы, коллеги и подруги, носили ей на Каширку фрукты и книги о силе позитивного мышления, это мы гладили ее, испуганную, по волосам и говорили банальные, но целительные слова.

Я вообще заметила, что мужчины (вопреки тому, что пол их имеет репутацию «сильного») плохо переживают как собственные физические недомогания, так и недуги, свалившиеся на голову близких. В лучшем случае они начинают паниковать. Никогда не забуду, как отец моей школьной подруги начинал писать длинные и бездарные элегии на тему смерти каждый раз, когда подхватывал насморк.

Помню, когда Альбину оперировали на Каширке, я заметила странную и страшную тенденцию – мужские палаты были похожи на ульи, в которых суетятся пчелки, в женских же стояла тягостная тишина. В очереди за пропусками, которые выдавали посетителям, топтались преимущественно бабы с сумками наперевес. Они приносили мужьям домашнюю еду, свежие журналы и прочие возвращающие к будничной жизни мелкие радости. Женщин же навещали в лучшем случае пару раз в неделю.

Если жена приходила к мужу с обернутой полотенцем кастрюлей борща, считалось, что так и надо. А вот когда мужчина заглядывал к супруге, это расценивалось чуть ли не как героический акт.

Одна из Альбининых соседок по палате, перенесшая мастэктомию, попросила мужа, с которым провела последние пятнадцать лет жизни, которому родила двоих сыновей, принести ей фруктовый лед. Она была на длинном курсе химиотерапии, ее тошнило от еды, хотелось чего-то невесомого и кислого. А тот перепутал и пришел с пломбиром – жирным, сливочным, в глазури из двойного шоколада. А у женщины той нервы и так были ни к черту – видимо, мороженое, которое она целый день ждала в предвкушении, стало последней каплей.

Она расплакалась, уронив повязанную платком голову на руки, и пробормотала, что это его обычный стиль поведения – лишь бы откупиться от ее просьбы. Мужик разозлился и покинул палату, напоследок хлопнув дверью так, что штукатурка с потолка полетела. Мы с Альбиной кинулись утешать плачущую женщину, я вызвалась самой сбегать за этим чертовым фруктовым льдом.

– Мужчины такие эгоисты. – Я гладила ее по костлявому, как у подростка, плечу.

– Да чему ты ее учишь! – вдруг встрепенулась другая соседка по палате. – Сама дура. Разве ж можно так с мужиком? Да еще с золотым таким… Приходит каждый день, не ноет, не жалуется.

У меня даже рот открылся от удивления.

– Да разве же это не норма – навещать серьезно заболевшую жену? И разве это мужик, а не она, должен ныть и жаловаться?

– Молодая ты еще, не понимаешь, – отмахнулась от меня баба. – Мужики – они не то что мы.

Мне оставалось изумиться, как в этих женщинах уживаются две противоположные идеи: с одной стороны, они считали своих мужей недостаточно созревшими эмоционально и нуждающимися в особом подходе, с другой – были согласны принимать их верховными божествами домашнего пантеона.

В общем, я решила, что лучшим вариантом для оказания помощи беременной феминистке будет специально нанятый ассистент. Я решила обратиться в известное агентство по найму персонала.

После недолгого телефонного собеседования меня пригласили в офис.

И вот улыбчивая пожилая секретарь, угостив меня бергамотовым чаем, начала допрос:

– Значит, вам нужен личный секретарь?

– Нет, я же объяснила по телефону. Как видите, я беременна. Я одна и подозреваю, что на каком-то этапе будет трудно. Мне нужен мужчина, который будет приезжать каждый день и помогать мне. Как муж, только без секса.

Секретарь нахмурилась.

– Можно искать среди сиделок и санитаров, – предложила я. – Я готова оплачивать время, а не работу. Уверена, что это будет нетрудно.

– Ну а что конкретно должен делать такой человек?

– Возить меня на машине, носить тяжелые вещи в химчистку, иногда помогать с уборкой. Потом мне предстоит закупка мебели для детской, надо, чтобы кто-то помогал собирать. Если меня положат в больницу на сохранение, надо приносить мне то, что я попрошу. Работы будет не так много, но она будет… В общем, решать вместе со мной какие-то спонтанные трудности.

– Очень интересный запрос, – помолчав, сказала она. – Я даже не уверена, что нам есть что предложить.

– В смысле? Я думала, вы самое раскрученное агентство.

– Так и есть, но… мужчина, который привык быть водителем, не станет мыть вашу кухню, – нахмурилась она. – А тот, кто умеет собирать мебель, не понесет вещи в химчистку.

– Почему? – удивилась я. – Я же готова платить.

– Ну… Я же знакома с нашим контингентом, – мягко улыбнулась она.

– Очень странно это слышать. Знаете, а у одной моей знакомой была ассистентка, которая и водила, и готовила, и детей из садика забирала.

– Так это женщина, – добродушно улыбнулась секретарша. – Женщины-универсалы у нас тоже есть. С мужчинами сложнее. Мужчину, который не посчитает унизительным мыть чужую посуду, не так просто найти.

Вот что я заметила: в Москве нового века никого (кроме, пожалуй, романтичных девиц слегка за двадцать) силой не затащишь замуж. Никто не хочет участвовать в спектакле с обязательными декорациями в виде красной ковровой дорожки, похожего на безе платья, поблескивающей в бабушкиных глазах слезинки умиления и улетающей в небо пары белых голубей.

Да и шут с ним, с этим странным ритуалом, инфантильным, исполненным стереотипов и требующим серьезных финансовых вливаний, в конце концов, он является лишь первым кирпичиком социальной структуры. Интересно то, что и сама эта структура потихонечку становится атавизмом. Штамп в паспорте, который еще каких-то жалких десять лет назад был чуть ли не поводом для гордости легиона дам, сейчас мало кому кажется соблазнительным.

Большие города культивируют даже не то чтобы одиночество, скорее – самость. Теория «половинок» претерпела крах. Никто не хочет быть «половинкой», потому что это даже звучит ущербно. Подобное самоощущение чревато депрессиями и кризисами. Тебе изменили, от тебя ушли с формулировкой: «Я просто хочу пару недель подумать о наших отношениях» – и все, мир рушится, ты постоянно чувствуешь рядом сосущую черную дыру, ампутированную часть собственной личности, кровоточащую рану, потому что от тебя по-живому отодрали то, что ты привык считать половиной себя. Куда приятнее быть не половинкой, а целым. Что вовсе не исключает ни длительных романтических отношений, ни ответственности, которую ты взялся нести перед кем-то, ни детей.

Чем дольше я живу на свете, тем меньше вижу причин регистрировать отношения.

Помню, когда-то Лу не всерьез, но все-таки боялась, что меня будут дискриминировать в школе. Потому что у меня нет отца. Скорее всего, она дула на воду, но даже если предположить, что в девяностые такое могло случиться теоретически, то сейчас, в новом веке – никогда. Вольница большого города наплодила столько разнообразных социальных форм, что даже однополыми родителями уже почти никого не удивишь, не то что отсутствием штампа в паспорте. Так что этот аргумент не работает.

Наследственные дела легко решаются в кабинете нотариуса.

В реанимацию пускают и не близких родственников. А близких могут не пустить. В России огромную роль играет и человеческий фактор, и аргумент в виде случайно нашедшейся в кармане стодолларовой купюры.

Семейное положение более не рассматривается как статус. Никто не дискриминирует одиночек. Никому из современных образованных и думающих людей не придет в голову сказать сорокалетней одинокой женщине о тикающих часиках. И дело не в чувстве такта, а в том, что свобода как выбор уже давно отвоевала себе место под солнцем. Равно как и любовь двух свободных независимых людей.

Да, я не вижу, пожалуй, ни одного аргумента регистрировать семью.

Притом продолжаю считать себя скорее романтиком, чем циником.

Мне нравится, как писал о браке суфийский поэт Джебран Халиль Джебран: «…пусть будут свободные пространства в вашем единении. И пусть ветры небес танцуют между вами… Любите друг друга, но не делайте оков из любви. Пусть это будет скорее неспокойное море, колышущееся между берегами ваших душ. Наполняйте чашу друг друга, но не пейте из одной чаши. Давайте друг другу свой хлеб, но не откусывайте от одного куска. Пойте и танцуйте вместе и будьте радостны, но позволяйте друг другу бывать наедине с собой. Ведь и каждая из струн лютни сама по себе, хотя они вместе звучат в одной мелодии. Отдайте свои сердца, но не на храненье друг другу. Потому что только рука Жизни может держать ваши сердца. И будьте вместе, но не слишком вместе: потому что и колонны храма стоят отдельно, И дуб и кипарис не растут в тени друг друга…»

Вот как это бывает.

– Дорогая, а ты никогда не думала бросить работу? – говорит Он, змеем-искусителем глядя на молодую жену. – Я же все равно получаю больше; твои деньги не играют роли в семейном бюджете.

– Ну не знаю, – она сомневается.

Зарплата ее и правда не так велика, да она не то чтобы карьеристка – получила малоприменимое к жизни гуманитарное образование, устроилась туроператором в хорошую компанию, целыми днями вдохновенно рекламирует перуанские леса и пустыни Туниса. Играет одновременно Шехерезаду и Остапа Бендера, когда по просьбе начальства продает двухзвездочный отель в пяти километрах от моря как уникальное талисманное место, где исполняются все желания. Нет, она никогда об этом не мечтала.

С другой стороны, одна из коллег однажды туманно намекнула, что если бы они вместе отправились на курсы при институте гостиничного бизнеса, составили бы план, взяли кредит, можно было бы открыть свое турагентство. Это вполне реально, если все просчитать. Кто, как не они. И вот эта перспектива уже казалась ей заманчивой. Сначала одно агентство, потом, возможно, сеть. Можно было бы освоить новую нишу. Паломнические туры. Путешествия в «места силы». Безопасный секс-туризм, чем черт не шутит. Она могла бы создать что-то свое, построить с нуля.

– Помнишь, ты говорила, что давно мечтала научиться танцевать фламенко? – Змей заходит с другой стороны. – А все времени не было. Я тут прогуглил танцевальные школы, в нашем районе есть парочка неплохих. Ты могла бы записаться.

– Помнишь, я тебе рассказывала о нашей идее с турфирмой? – робко возражает Она.

– Да ну брось, какая из тебя бизнес-леди, – досадливо морщится Он, но, поймав ее вопросительный взгляд, тут же добавляет в примирительной интонации: – Нет, у тебя все бы получилось, ты умная и смелая… Только вот видел я этих дамочек… В кошельке миллионы, а в глазах пустота, и с мужиками у всех без исключения проблема. А ты у меня – особенная. – Он гладит ее по волосам.

– Мне как-то страшно бросать работу.

– Да что ты боишься, дурочка? У меня в компании все стабильно, кризис нипочем… И потом… Разве мы не планировали ребенка? Ты хочешь сразу сдать его нянечкам?

Нет, Он не упрекает, ни в коем случае не давит, он оставляет Ей право выбора, просто нежно просит подумать. Он же не тиран какой-то, не деспот патриархальный, он просто любит ее и заботится, хочет быть ее крепостью, и чтобы она сидела в недосягаемой башне как принцесса. Чтобы не ограничить ее социальную активность. А потому что она этого достойна.

В ту ночь Она долго не может уснуть, вертится, смотрит то на Него, мирно сопящего рядом, то на танцующие на потолке тени. Он такой красивый, ее муж, и она так счастлива. Когда он спит, лицо его становится детским, а в ней просыпается девятибалльная волна нежности. Она видит его точно Бога в трех ипостасях.

Спящий, с отпечатком мятой простыни на розовой щеке, он для нее бог-сын, милый мальчик, которого хочется растормошить и обогреть. А иногда, когда он ведет машину по заснеженному городу и сосредоточенно смотрит вперед, она любуется его профилем и красивыми крупными руками, уверенно сжимающими обод руля, – и тогда он для нее бог-отец, он ее везет, а она доверчиво сидит рядом.

По вечерам она, бывает, валяется в кресле с книгой, и он подходит сзади – сначала она ощущает запах его одеколона, а уже потом – его горячее дыхание на своей шее и прикосновение его губ. Она всегда знает, что последует за поцелуем, – его руки расслабят поясок махрового халата, накроют ее грудь. Она отбросит книгу, поднимется с кресла, найдет губами особенное место у его левой ключицы – стоит слегка прикусить там кожу, и в Нем просыпается древняя огненная сила. Они упадут на диван и будут торопиться как подростки, у которых есть ровно сорок пять минут до возвращения родителей с работы. И в тот момент, когда ее утробное «аххх» вознесется к плохо побеленному потолку их малогабаритки, Он станет богом святым духом.

Конечно, она хочет носить его ребенка. Увидеть Его продолжение в другом, милом, маленьком и смешном, лице. Да и все родные спрашивают – когда, мол, – ведь они женаты уже почти два года.

На одной чаше весов – сомнительная перспектива собственного бизнеса (есть амбиции, но нет стартового капитала, а кредит брать страшно), работа, будильник в половину восьмого утра, сероватая от хронического недосыпания кожа, коллеги, которые каждый час собираются в курилке, чтобы трещать об одном и том же, раздражающе будничном. А на другой – еще неродившийся, но уже желанный бог, маленький будда, мирно спящий в шелковой колыбели, кровь от крови. Тот, который сделает их союз настоящей семьей.

К утру она принимает решение.

– Я подумала над твоим предложением… Пожалуй, мне и правда надоело работать в офисе.

– Вот и умница, – он целует ее в макушку.

И сначала ей кажется – вот он, счастливый билет. Она просыпается в десять и еще как минимум полчаса читает в постели, потом идет в спортзал на йогу, а на обратном пути заруливает на рынок за свежим мясом и овощами.

К ужину готовит сложносочиненные блюда из модных кулинарных книг – то тартар, то мусаку, то эльзасский пирог. Иногда успевает перед самым его возвращением спуститься в салон красоты на первом этаже дома, в котором они снимают квартиру, и ей делают укладку. Он нарадоваться не может – словно попал в населенный гуриями рай; его жена такая красивая и заботливая.

Она действительно записывается на курсы фламенко, покупает специальные туфли и юбку, похожую на хвост райской птицы.

Спустя полгода ее утренний омлет внезапно просится обратно на волю, и она понимает, что все получилось – маленький Будда, пока еще похожий на кедровый орешек, поселился в ее матке. Они оба так счастливы. Он покупает Ей в подарок кольцо с сапфиром, они планируют поменять машину на «семейный» вариант с хорошими краш-тестами и решают отказаться от отпуска в Гоа в пользу подмосковной дачи.

Все сорок недель они живут в предвкушении чуда, а потом маленький Будда обращает к больничному потолку первый в своей едва начавшейся жизни хриплый крик. И тут выясняется, что предвкушение чуда имеет природу куда более воздушную, чем собственно само чудо, уже свершившееся. Маленький ребенок – это не только счастье, это еще и трудности.

Она старается, она – идеальная женщина, жена и мать, по совместительству – стойкий оловянный солдатик.

И вот проходит, может быть, год, а может быть, полтора, и Она понимает, что ее жизнь стала похожа отчасти на болото. Нет-нет, она по-прежнему любит мужа, и пару раз в неделю ее «аххх» улетает к заново побеленному потолку, и ее маленький Будда – это концентрированное счастье как оно есть (но только не в те минуты, когда он заплевывает стены кухни манной кашей). Но не хватает чего-то такого… Драйва какого-то.

Она задумчиво находит в шкафу пакет с юбкой для фламенко. И вечером говорит мужу:

– Знаешь, я решила нанять няню.

Его брови удивленно взлетают вверх.

– Всего на два-три дня в неделю, неполных, – она начинает оправдываться и мельтишить. – Мне хотелось бы опять заниматься фламенко. Помнишь, это была вообще твоя идея.

– Да, но тогда ты еще не была матерью, – укоризненно качает головой он.

– Но разве я перестану быть матерью, если буду ходить в танцевальный класс по вторникам и четвергам?

– Если честно, мне не очень нравится эта идея. Мне казалось, ты довольна жизнью.

– Я и довольна. Но мне иногда бывает скучно… Общения не хватает.

– В общем, так. Никакой няни у нас не будет, и думать об этом перестань.

– А почему это ты разговариваешь со мной так, как будто я тебе дочь, а не партнер? – Она наконец выходит из себя.

– Потому что я зарабатываю деньги, – как ни в чем не бывало отвечает он, – я один полностью несу ответственность за материальный достаток нашей семьи. Поэтому мне и решать, как и куда эти деньги будут потрачены.

Ей остается только хлопать глазами, вспоминать тот день, когда она приняла решение бросить работу, завидовать коллеге, которая все-таки открыла свое турагентство, и удивляться – как же ловко и мягко ее сделали бесправной.

Мой первый поцелуйный опыт состоялся летом девяносто третьего. Партнером же и тренажером стал крупный розовый томат. Почему-то среди моих ровесников (вернее, ровесниц, потому что это был суровый стратегический секрет из тех, что не обсуждают с мальчишками) это был весьма модный способ грехопадения. Позже я видела подобное в месхиевской «Американке», где речь идет о семидесятых годах, значит, тенденция появилась еще раньше.

В девяносто третьем мы с Лу снимали дачу под Чеховом – ветхий дощатый домишко и огородик, вверенный в наши руки вместе со всем потенциальным урожаем. Мама моя никогда не отличалась ни особенной хозяйственностью, ни языческой тягой к земле, ни алхимическим искусством сеятеля – у нас дома однажды даже кактус медленно сдох. Но то ли местная почва давала плоды даже лентяям, то ли просто лето было хорошее – короче говоря, все дачные месяцы на нашем столе были и «свои» огурчики-помидорчики, и крупная медовая клубника, и сочная зелень.

Подмосковные томаты, недозревшие и тугие, стали нашими райскими яблочками. А мы, Евы (еще менее созревшие, чем эти помидоры), соревновались друг с другом в мастерстве. Считалось, что та, которая, надкусив томат, сможет вынуть языком всю мякоть, станет богиней поцелуев. Выигрывала всегда девочка по имени Соня, которая, выпучив глаза, с громким «чпок!» в одну секунду всасывала в себя весь помидор, а потом еще и жаловалась: «Черт, опять соль забыли!»

Мне исполнилось тринадцать, впервые в жизни я влюбилась, и это было поразительно. Вообще, я была из тех выросших во взрослых компаниях и питавшихся обрывками взрослых разговоров девочек, которые искренне считают себя «повидавшими виды» уже к тому возрасту, когда еще не начинают лифчик носить.

Наши вечерние чайные посиделки с Лу имели одно вполне предсказуемое последствие – я постепенно становилась снобом. Мои сверстники не могли поддержать ни одну из тем, которые мы так ярко и интересно обдумывали вслух с мамой. Моя подруга Лека хотя бы была благодарным слушателем, все же остальные, включая учителей, котировали меня как «странненькую», я же со всей страстью подросткового максимализма их презирала. И та мышиная возня, которую они – и дети, и взрослые – называли «любовью», казалась мне смешной.

Любовь – это когда Эмма Бовари плюет на все, чтобы отдаться тому, чего сама не понимает. Пусть несостоявшаяся, но любовь. Любовь как она есть – это Надя Андре Бретона. Каренина. Скарлетт. Но уж никак не жирная отроковица, которая размазывает слезы по прыщавому лицу, потому что некто из десятого «Б» пошел провожать до дома другую. И не учительница географии с фиолетовыми стрелками на веках, которая сопровождает леденящим кровь лошадиным ржанием появление физрука.

Вокруг меня все вечно были влюблены, и я к этому давно привыкла. Как и к тому, что сама я не имею к этим глупостям никакого отношения.

Влюблена была Лу. Но она хотя бы умела оставаться честной. Любовь ее была всепоглощающей, но недолговечной, как тропический ливень. Она сама это прекрасно понимала и никогда не разыгрывала пантомим под условным названием «горение вечной страсти». Она не бросалась в омут с головой и легко могла вообще отказаться от не вовремя настигшего чувства, если оно казалось ей потенциально разрушительным. Ведь она точно знала – пройдет время, и «переболит». А еще она умела посмеяться над собой, влюбленной.