Текст книги "Настоящая фантастика – 2012 (сборник)"

Когда меня выпустили, оказалось, что у них тоже не все розы и конфеты. Да, собственно, и выпустили меня не они, а Генка, потому что все, кто мог Генкой командовать, лежали себе в изоляторе на манер кабачка, с трубками везде. А тех, кому трубки были уже без надобности, некому было закапывать. Живые едва таскали собственные ноги.

А я вышел сам, хотя и держался за стенку, потому что не ел неделю, но вышел.

Сейчас нас восемь человек живых и шестнадцать коматозников в изоляторе. Но на снег выхожу только я, потому что остальные уже не так хорошо ходят. Самыми стойкими из стариков оказались девчонки-медички. Их из семнадцати шесть, да еще три в коме. Мужиков – я, Генка и Серега Бегов. Но он плохой человек, и я не хочу о нем. Видишь, Ленка, какой я терпеливый, толе… блин… рантный. Он плохой человек… А если я выживу, я лично привезу на Землю бадью с его прахом, дождусь, пока ее закопают, подойду и плюну.

Ладно, теперь я тут один за могильщика. Поэтому все. Пожаловался, поплакал и отлегло. Пойду я, Леныч. Меня там ребята ждут. Я их пока всех на улицу выволок. У нас полетели морозильники. Пес знает почему, вроде бы дрянь какая-то замкнула, попало что-то вроде большого паука, да только запеклось, не разобрать, но я никак не могу починить, и Генка тоже. Чтобы парни не портились, лежат на снегу. Копать паршиво, земля вся промерзла под снегом. Да еще и эти шавки. Я от них ребят закрываю специальным колпаком, который к земле креплю. Но вот когда мертвеца доставать надо, то возни много с открой-закрой. А если недоглядишь – псины объедят покойника в полторы минуты. А я не хочу так. Я с этими парнями за одним столом ел, за жизнь разговаривал.

Все. Еще напишу. Как Генка любит говорить, ки вивра вэра. Не помню, как по-французски пишется. Он переводит: поживем – увидим. А я сам в словаре крылатых выражений посмотрел в электронной библиотеке. А потом по слову перевел. Переводится не так. На самом деле там: кто выживет, увидит.

Выживу – напишу.

Пока ты помнишь – я живой.

Твой С. Ч.

Дата отправления: 07.02.2039

Я все еще жив. Сам знаю, что пишу слишком рано. Но до первого марта мне не дотянуть. Генку парализовало. Ленка, если бы ты знала, какой это человек. Я писал тебе и еще раз напишу – он… Ну вот вроде всех этих героев из мифов, Геракла, Тезея… Он вот такой. Он такой человек, который мир вращает. За такого человека… Да что угодно. Только ему от этого что-угодно сейчас никакого толку.

Я сегодня ночью его нашел. Он на топке работал, на печке. Ребята ведь многие бумаги оставили, а там есть графа о транспортировке, в случае смерти, праха на Землю. Ну и оказалось, что очень много наших никак не хотели тут остаться, на Жемчужине. Генка мне их имена на листочек выписывал, я их с улицы приносил и в нашу последнюю исправную морозилку складывал, а Геныч их в печи жег. У нас две печки, на солнечной энергии, так что это не так накладно. Хотя какое тут солнце… Но все равно больше двоих в сутки не сжечь. Генка жег, пока я снаружи работал. А вчера ночью иду по коридору в комнату и вижу, он ползет. Генка ползет, а за собой мертвеца тащит.

Я так орал на него. Обзывал по-всякому, потому что от этого героизма все равно ничего не изменится. Ну дотащил бы он до печки, но ведь в печь-то ему парня все равно не затолкнуть. Он ничего не сказал. А ночью его совсем парализовало. А мне стыдно. Так стыдно, что невозможно. И надо было кому-нибудь рассказать, вот и написал.

Он сначала только молчал. А потом достал из кармана письмо и попросил прочитать. Я ему его трижды прочитал. Что-то мудреное, философское, от какого-то друга с Земли. Я ничего не понял. А он не слушал. Это я зуб даю. Он даже не вдумывался в слова, просто смотрел, как я шевелю губами, а это значит, что где-то у него есть один хороший друг, который пишет письма, и есть еще один, который, если что, ему их прочитает. А когда я понял, что он не слушает, я начал читать подряд все, что помнил со школы. Помнишь, обычно учат из «Тараса Бульбы»: «Огонь поднимался по дереву и охватывал его ноги…», а потом про красных волков и Базарова. А Генка взял и заплакал. Понимаешь, Ленка, я его спросил, почему он все это делал, хотя ведь знал, что глупо. А он ответил, что это достоинство. Это как песня моряков с тонущего корабля. Надо умирать и петь. Потому что это достойно. Потому что это как в штыковую атаку идти, когда патронов нет, глупо, безнадежно совсем, но достойно. И тут мне стало стыдно. Потому что я у него эту песню, эту штыковую отнял, приволок в лазарет, заставил умирать на койке. А на койке это совсем без достоинства.

Он умрет. Может, уже сейчас умер. Когда я уходил, у него уже и десны и глаза были совсем желтые. Я все думаю, почему же это я все еще жив. Ведь явно же не из-за каких-то моих личных качеств. Да кто я по сравнению с Генкой?!

Ну да ладно. В конце концов, с чего я взял, что жив. Глупо. Может, я уже также не жив, как и они все, только еще не додумался до этого, а потому хожу и говорю. Может, коса тощей старухи уже приставлена к моему горлу, и все, что я делаю с этой минуты, – моя последняя штыковая. Можно было бы написать «песня», но ты же сама знаешь, как я паршиво пою.

А может, я уже не человек. Был человеком и умер. Умер там на улице с лопатой в руках. Скандинавские боги в Валгаллу меня не взяли, потому что ЛСО – это не оружие, и умер я во время боя не с врагами, а с собой, морозом да шакалами. А вот с Олимпа меня увидели и произвели в Хароны. Думаешь, не похоже. Здесь и реки нет, и лодки, и душами этих ребят занимаюсь сейчас не я, а апостол Петр. Но когда вынимаешь мертвеца из-под колпака, и он лежит на земле под мелкой снежной крупой, его не успевает засыпать всего, а только наметает немного в глазницы, и от этого кажется, что у него на глазах две монеты.

Ладно, надо двигать – у меня на полках всего тридцать урн, а в списке сорок два имени. И еще почти полста ребят поверх земли, хотя им по всем правилам давно полагается быть под.

Прощай, Ленка. Кажется, ты единственное в мире, что заставляет меня петь.

Твой С.

Дата отправления: 14.02.2039

Целая неделя покоя. Отчего чувствую себя кем-то другим. Новым. Спокойствие это, по правде говоря, не кажется мне нормальным. Поэтому и вспоминается шизофреник Иван Бездомный из «Мастера и Маргариты». Вот и я уже почти дошел до того, чтобы вести с собой-прежним разговоры «за жись», но креплюсь. Теперь точно знаю, что такое гробовая тишина, хотя тут на весь планетоид и нет ни одного гроба. Похоронил почти всех, и целую неделю никого не видел. Договорились с девчонками, что я не буду к ним заходить, потому что они, якобы, за меня боятся. Я еще на ходу и могу парней закапывать, а если заражусь в лазарете, то некому будет хоронить. На самом деле, мне кажется, что они просто не хотят, чтобы я видел, как они сейчас выглядят. Девчонки есть девчонки. А я тут, как ни крути, единственный мужчина. По правде говоря, мне и самому как-то не по себе там, в медчасти. Боюсь, что не успею притвориться, что все нормально. По переговорнику у меня врать лучше получается. Мы с ними дважды в день перезваниваемся. Скоро уже шесть и будут звонить.

Знаю, что хвастаться глупо, да и нечем особенно, но я теперь вполне сносный могильщик, и работа идет достаточно легко. Так что если я отсюда все-таки выберусь, то без работы точно не останусь и, пожалуй, присоединюсь к рядам веселых шекспировско-вальтерскоттовских гробокопателей даже с некоторым удовольствием. Хотя бы потому, что у нас на земле большую часть своей жизни работники ритуальных служб работают не по двадцать, а по восемь часов в сутки. А спать я почти не могу, даже когда устаю так, что ног под собой не чувствую. Зато от бессонницы постепенно впадаешь в такое интересное состояние, когда реальность становится почти равна полному ее отсутствию. Такое ощущение, будто моя голова существует как-то сама собой. Когда я не могу спать, я читаю. А когда не читаю, я выхожу наружу, работаю и обдумываю то, что прочитал. Оказывается, все ребята привезли с собой свою электронную библиотеку. Я свел все в один список и теперь читаю все подряд, в смысле – что попадется на глаза. Но не по алфавиту, потому что на букву А одни древние греки и женские романы, а и то и другое не дает достаточного материала для восемнадцатичасового размышления с ЛСО в руках. Читаю все подряд – вплоть до справочников по пилотированию легкого межпланетного транспорта или настольной книги начинающего минера (знать бы, кто из ребят ее в компьютер залил).

Я настолько привык ко всему здесь, что уже сама наша земная реальность кажется выдумкой. В таком вакууме, как тот, где я сейчас нахожусь, особенно заметно, что и реалистическая, и нереалистическая литература в равной мере не имеют с реальностью ничего общего. (Здорово завернул, а?) Я тут подумал: в книгах всегда слишком много народу, и там всем слишком есть друг до друга дело, а на самом деле мир заботит человека лишь в той степени, в которой соотносится с его, человека, нуждами. Изначально человек создан одиноким, как Адам в раю. Потому что одиночество неуязвимо. Это особенно хорошо понимаешь здесь, когда между тобой и богом только темное небо. Иногда я закрываю глаза и представляю, что в этот момент мир исчезает, потому что я не наблюдаю за ним, но в этом своем небытии он притаился и ожидает мгновения, когда я снова взгляну на него, позволив ему появиться. Возможно, до этого уже много кто додумался до меня, но в моем собственном для меня существующем мире я до этого дошел сам. Что, пожалуй, является еще одним доказательством мысли, что горе от ума, поскольку если бы я вместо того, чтобы выдумывать всякое, поживее махал бы лопатой, то ребята все до единого уже перекочевали бы из-под брезента и колпака под землю.

Знаешь, тут как-то вспомнил. А ведь на Земле, наверное, уже получили требование о моем переводе и даже, возможно, выслали команду, а об эпидемии не знают. Ведь надо же как-то предупредить. Хотя, вполне возможно, чтобы не тащиться в такую даль ради одного, они решили дождаться мая и явиться за мной с кораблем новобранцев. А к маю, скорее всего, сообщение об эпидемии будет уже на Земле. Это, конечно, может значить, что за нами не прилетят, а просто законсервируют станцию и предложат утопающим спасать себя самостоятельно, но зато у нас на совести не будет сотни новобранцев, которые без защиты явятся на станцию и через пару дней дадут дуба. А еще есть надежда, что до того, как придет наше сообщение, французы отпишут своим о том, что доконали реактор. Если, конечно, там у них хоть кто-то выжил. Странно, за полтора месяца ни разу не задумывался, как они там. Сходить, что ли? Уже половина седьмого, и снаружи, наверное, добрых минус тридцать шесть-тридцать семь. К тому же и девчонки из лазарета еще не звонили.

Надо зайти. Подожду минут десять и пойду, хотя ужасно не хочется. Это ведь тоже как будто глаза закрывать. Не вижу и не думаю. Женьку с трубками в носу, в горле, в руках и вообще много где, не вижу, девчонок, которые еле на ногах держатся и есть не могут, потому что тут же блюют, не вижу. Знаю, что они сами меня попросили не ходить, но ведь я мог и не послушаться. А я согласился, потому что мне так удобнее. А теперь боюсь идти.

Ладно, не пацан. Или как правильнее: не мальчик, но муж.

После всего того, что я тут так красиво и по-умному написал, даже стыдно признаваться, что страшно до усрачки. Но из песни слово не выкинешь.

Твой Серега Ч.

Дата отправления: 15.02.2039

Маринка взяла у меня кровь на анализ и отпустила меня на полчаса, потому что… А кто ее знает почему. Жалеет, наверное. Мне тоже ее очень жаль, потому что ей не выкарабкаться. Я вообще не знаю, зачем мы их мучаем, зачем задерживаем здесь, между тем миром и этим, если и без того известно, что отказ печени – это только дело времени. А искусственной печени у нас нет. И пересаживать тоже не от кого, да и операцию делать некому. У Маринки на это нет сил, а у меня знаний. Зачем тогда все это – мыть их, переворачивать, проверять все эти трубки, если дрянь, которая в них сидит, никуда не денется. Только будет пожирать их, медленно-медленно.

Знаешь, почему они вчера не отзвонились – потому что некому было. Оказывается, их уже вчера было только трое, и двое умерли, а Маринка уже на тот момент была парализована почти полностью. Она пыталась добраться до них или хотя бы до телефона, но упала с кушетки, сильно ударилась, пролежала без сознания до моего прихода. Так что сейчас я за главную няньку. Мою коматозников каждые два часа, руки-ноги сгибаю-разгибаю, буду учиться ставить катетер, так что жалею, что не знаю ни одной молитвы целиком.

Утешает одно – тренироваться буду на Бегове, потому что ему хуже всех, а это даже страшнее, чем плюнуть на его могилу, как я хотел. А теперь как подумаю, что буду в него иголки втыкать, то как-то и ненависти не остается.

Знаешь, я ведь не говорил тебе, почему я на Бегова так злюсь: я из-за него чуть не умер, когда сидел в изолированном крыле станции с кучей трупов. Они посылали к нам одного человека в спецкостюме, чтобы трупы убирать и докладывать, сколько осталось. Так он доложил, что все трупы убрал, а живых не осталось, а сам крыло запечатал, потому что входить побоялся, чтобы не заразиться. И оставил меня на двое суток в темноте и холоде, среди груды гнилого мяса. Я раньше просто не мог рассказать, а теперь, когда увидел его в лазарете бледного как кальмара, всего в трубках – как-то отпустило. Я не знаю, как Генка меня нашел, может, сразу заподозрил неправду, только времени не было проверить… Но, знаешь, Лен, несмотря на то, что Серега – очень нехороший человек, я боюсь, что мое неумение может его убить.

Я вообще стараюсь не думать. Вчера Маринка без сознания лежала, а я не знал, что делать. Обошел всех… в общем, ты знаешь, кое у кого из командиров, кто раньше слег, жар не спадает, и я посмотрел – в пролежнях прям ошметками мертвое мясо, потрескалось все, разлагается и пахнет трупом. Я когда мыл – думал, так надо. Я же не видел раньше, как заживо гниют. Я вообще лежачих не видел. А Маринка сказала, что им все уже, крышка. Говорит, надо «отпускать» – приготовила три шприца, а «отпускать» я должен… Ленк, я предполагал, что может так случиться, что мне нужно будет убивать, даже людей убивать. Но не думал что так. Как думаешь, что они вообще чувствуют? Ничего, наверное, потому что как же это можно чувствовать и гнить, как картошка в погребе.

Ладно, пора идти. Но я потом еще напишу, как только минута будет.

Твой С. Ч.

Дата отправления: 15.02.2039

Теперь мы знаем, что за дрянь всех убила. Маринка все-таки чертовски умная девчонка, и жаль, что жизнь запихнула ее на этот вшивый планетоид. Возможно, сейчас копошилась бы на Земле в каком-нибудь НИИ, в лаборатории. А она тут. Но зато я теперь знаю, что, во-первых – не заражен, а во-вторых – что остальным отсюда не выбраться.

Я совершенно не ожидал того, что она скажет. А когда услышал, на меня как накатило – смеялся до слез. Маринка говорит, что это была истерика, но я так ржал, что ее некоторое время не слышал вообще, да и укол успокоительного себе сделать вряд ли смог, все тело судорогами сводило.

Помнишь, я все страдал, что на День донора один, позабыт-позаброшен. А теперь оказывается, что именно отсутствие для меня крови в банке и исключение из списков на День донора и спасло мою задницу, а иначе лежал бы я сейчас там со всеми. Потому как зараза была в пакетах с кровью. Когда новую сдавали, старую кровь заливали обратно, а вместе с ней и эту дрянь. По Маринкиным словам, такая штука, когда не активна, похожа на белок, который за группу крови отвечает, маскируется так. Ни один фильтр не выцепит. В первый час-два после того, как попадает в температурные условия 36–38 градусов, то есть в тело здорового человека или животного с нормальной температурой, начинает резко размножаться, а потом получившиеся вирусы закукливаются и ждут следующего пункта в карте благоприятных условий – радиации. Организм к этим кукушкиным яйцам, подкидышам, постепенно приобретает что-то типа иммунитета, то есть системы авторегуляции человека, который уже много месяцев на Жемчужине и давно заражен пассивной формой вируса, начинают эти закуклившиеся штуки опознавать и выводить, поэтому концентрация поддерживается небольшая. Зато те, кто прожил зараженным меньше полугода – на самом пике, просто начинены этими штуками, как киви семечками. Поэтому ребята нового призыва первыми и умерли.

Под воздействием радиации вирус просыпается, активизируется и в этой фазе атакуется антителами организма, которые, вместе с вирусом, выкашивают и эритроциты, а вирус тем временем доедает печень. И все это на фоне лучевой болезни дает то, что мы имеем. Эпидемию неопознанного космического дерьма. Лучше я объяснить вряд ли сумею, но что понял – то и попытался написать. Маринка думает, дрянь мог принести кто-то один, а потом, через девчонок-медичек или еще как, инфекция распространилась по базе. А я думаю, шавки могли. Кусанули того-другого. Со слюной в рану попало…

Доконав организм, вирус снова замирает. Из печени не вылезает никаких монстров, никаких зомби по станции не бродит, нигде ничего. А даже я, медицински тупой обыватель, понимаю, что ничто в природе, даже инопланетной, не станет убивать ради того, чтобы убивать.

Маринка устала и спит, а я все думаю. Правда, я обещал ей, что когда она проснется, я уже закончу одно дело – «отпущу» обреченных. Как она это называет. А у меня рука не поднимается. И все думаю, что же это за штука и почему она убивает. Должно же что-то вырасти, мутировать… Должно же что-то происходить.

Дата отправления: 22.02.2039

Маринка постоянно в лаборатории и даже спит там. Она почти не ест, и я боюсь за нее. У нее такое лицо, словно если бы она не была парализована, то повесилась бы в ближайшем чулане на манер гражданина кантона Ури. Но проблема в том, что ей сейчас не только в туалет сходить, но и не повеситься без моей помощи. Я почти все время один и, кажется, забываю, как говорить.

Мою, меняю трубки и катетеры, тех, кого уже не надо мыть, жгу и ссыпаю в урны. И мечтаю о том, чтобы как следует выспаться, а потом читать. Читать, читать. Иногда думаю, что если бы ко мне в комнату вошел булгаковский Воланд, я бы попросил у него покой. И Ленку Максимову.

Мы бы сидели с тобой при свечах, пили фалернское из запыленного кувшина, ты бы, как Мастер, писала книгу, а я с преогромным удовольствием делал все, что полагается делать Маргарите – спал под цветущими яблонями, думал и читал. Все-таки хорошо, что у меня есть такой друг, как ты. И мне иногда ужасно жаль, что все это время, пока мы с тобой каждый день могли гулять и болтать, я так и не удосужился попытаться дочитать до конца хотя бы одну из книг, которые ты любишь. А сейчас, когда я их прочитал уже не один десяток, сомневаюсь, что представится случай их с тобой обсудить.

У меня такое ощущение, что моя душа стала как вареный куриный желудок. Знаешь, я вчера убил Женьку. Ему было совсем плохо. И Маринка сказала, что пора его «отпускать». Я подошел, все приготовил, а потом посмотрел на него и понял, что не смогу.

А потом бродил по коридору и, как-то само собой получилось, забрел в его комнату. Женька у нас был на привилегированном положении, как технически умная голова, и жил один. Посмотрел. И там все, как у всех. Письма на стене. Как только открыл дверь, зашелестело, как в роще. А пригляделся, а это не чужие письма, а его. К Маринке. Он, наверное, больше полсотни написал. Даже странно, по девчонкам столько бегал, а ей писал письма.

Я их прочитал. На Земле это было бы плохо, даже неприлично. А здесь, на Жемчужине, все по-другому. И я их прочитал. Не все, десяток-полтора. А потом сходил в лазарет, привез Маринку в комнату, повынимал ей все письма из конвертов, а потом к печке отправился.

Честно говоря, боялся, как она эти письма воспримет. Потому что это столько чувства, что оно словно само себя изнутри разрывает. И письма от этого совсем не сентиментальные, какие-то изломанные и неправильные, и очень красивые. Ты как-то мне показывала в альбоме Пикассо (я еще, дурак, смеялся, что «голубой» период) такую репродукцию, где огромная женщина, как будто составленная из скальных глыб, такая громоздкая, первобытная, угрожающая и очень телесная, как только что распаханная земля. И вот у него такие же письма. И я подумал, что вдруг она со своими бактериями, микроскопами всего этого не поймет. Я бы не понял, если бы ты мне ту картину не показала.

А она поняла. Я ее на руках отнес, чтобы она могла его поцеловать. А потом я Женьку убил, потому что понял, что ничего лучше с ним уже точно не случится.

Максимова, давай договоримся. Когда я буду умирать, ты ведь меня поцелуешь. Даже если у тебя к этому времени будет знойный муж-атлет и дюжина детей. Положи руку на что хочешь и пообещай. А я пообещаю не умирать слишком далеко от тебя, чтобы ты успела.

Твой друг С. Ч.

Дата отправления: 15.03.2039

Я знал, что они не полетят за мной. Даже странно, почему я раньше не чувствовал, что мне отсюда никуда не деться. У меня наверняка нет ни капли интуиции. Маринка держится, и мы по-прежнему вдвоем.

Я был у французов. Там никого не осталось. Но я проверил кое-что и уверен, что сигнал на Землю они все-таки отправили. Так что рано или поздно сюда кто-нибудь прилетит. Правда, в какой-то момент показалось, что на станции еще недавно обитал кто-то живой, есть свежий мусор, но никто не убирал нечистоты и трупы, поэтому, даже несмотря на холод в комнатах, там жуткий запах, и, если б не опыт сидения среди трупов в запертом крыле, я бы, может, и побоялся за свою психику. А уж человек послабее нервами с мозгов бы попятился моментально, только в путь. Но это я так, храбрюсь, а на самом деле там совсем плохо. И ребята валяются везде, прям в лужах… Извини, ты ж у меня тоже натура тонкая. Хоть и пишу вроде как самому себе, а ведь все равно не исключен вариант, что я отсюда не вернусь, и ты эти письма все-таки получишь.

Расставил по снегу возле посадочной площадки сигнальные огни. Но насчет заразы не беспокоюсь. Не будут кровь из банок в себя закачивать – ничего плохого не произойдет.

Хотел дойти до японцев, потому что слышал звук корабля. И, если это не была галлюцинация, на японскую базу прибыла партия новобранцев. Очень хотелось пойти посмотреть и, если что, попросить помощи, но не смог – несколько дней сильно мело и продолжает мести, так что даже шавки не подбираются к двери. А уж этих тварей обычной метелью не испугать.

Помнишь, у Булгакова: «У-у-у! Вьюга в подворотне поет мне отходную, и я вою с ней».

Все равно, я думаю о тебе.

С. Ч.

Дата отправления: 20.03.2039

Несколько раз пытался пройти к японцам, но меня едва не загрызли проклятые шавки. Они выглядят как-то странно, с раздутыми боками и шерсть лезет клочьями. И я видел несколько издохших, но не стал подходить, потому что их до половины затянуло какой-то белой пленкой, а мне сейчас меньше всего хотелось бы подцепить смертельную новинку из местной флоры или фауны.

Маринке вроде бы становится лучше. Во всяком случае, она пару раз пыталась вставать сама. У нее сохнет левая рука, но то, что она уже пару раз сумела без моей помощи сходить в туалет, ее очень ободряет. Так что в целом у нас все идет на лад, и судьба медленно отворачивает от нас свой тучный филей и обращает в сторону нашего космического закутка сострадательный фас.

Немного тянет за душу то, что увидел на французской станции. Мертвые люди как поленья лежат, просто так, поверх земли. Пока к ним прилетят, туда уже шавки заберутся, объедят тех, кто на холодке не… испортился… Вот ведь, даже думать невыносимо, а все равно думается. Так и придется снова туда тащиться в костюме, хоть закрыть их чем-нибудь, что ли. Похоронить всех нереально, костюм-то костюмом, а если я там буду особенно копаться, то светиться начну. Но так оставить не могу.

Странно, каждый день вижу гниющее человеческое тело, а чувства пустоты, окаменелости внутренней нет. Раньше был как терракотовый воин – ничего не чувствовал, зато теперь как будто даже слово навылет проходит. Маринка иногда огрызнется на меня из-за ерунды какой-нибудь, а у меня на душе еще долго кошки скребут, что это я виноват. Кажется, еще немного, и я снова смогу плакать. А там, глядишь, перестану сомневаться в том, что все еще жив. А то до сих пор иногда находит…

Тут странное было – не знаю, как правильнее сказать – было или не было, померещилось, может… Только – я как-то проснулся утром, на Маринку глянул – и вдруг показалось, что она не дышит. Я к ней, прислушался, вроде жива. А пока бежал, заметил, словно тень какая-то на пол соскользнула. Белесая, словно паутинку ветер смахнул.

Все боюсь, что случившееся не пройдет даром, и я все-таки свихнусь. Надеюсь, я успею это заметить.

С. Ч.

Дата отправления: 24.03.2039

Представляешь, он был там. Человек. Живой.

Я специально пошел на станцию с другой стороны, где подходы не так просматриваются. Все мне эти следы покоя не давали: банки, которые недавно открывали, ложки, недавно перепачканные.

В общем, поймал я нашего йети. Зовут его Ксавье Реми, но Маринка прозвала его Пятницей, во-первых, потому что замотан в рванину, совершенно не понимает речи ни на каком из известных нам двоим языке, а во-вторых, потому что изловил я его именно в пятницу. Маринка отшучивается, что она тогда будет Робинзоном, а я попугаем. Кстати сказать, ей значительно лучше. И болезнь уже настолько отпустила, что за собой и Пятницей она ухаживает сама. Поэтому есть время наведаться в пещеру. Но об этом надо по порядку.

По правде говоря, я и сам еще не осознал, что такое видел, но думаю в ближайшее время прояснить для себя этот вопрос. А началось все с погони за нашим Пятницей. Боялся сначала, что он по станции побежит, по трупам, но он сиганул в какой-то лаз. И я за ним, в костюме-то. Полз на четвереньках минут десять, а сам все думаю – только бы не застрять.

И вдруг лаз кончился, да так внезапно, что я вывалился из него, как шар из лототрона. И, представляешь себе, пещера. Огромная, вроде зала в филармонии, и вся в серебряном сиянии. Как снег на солнце. Я сначала и подумал, что это снег. А присмотрелся – там пауки. Все выступы, все щели выстланы буквально этими пауками. И от них светло.

А метрах в пяти от меня сидит мой йети с блаженной улыбкой на чумазой рожице и по эту самую рожицу пауки его и облепили.

Не поверишь, я как это увидел – и побежал. Как по лазу полз, как по снегу несся – не помню. Очнулся в поле. Уже и станцию нашу видно. Чувствую, трясет всего, зубы клацают и кровь в висках стучит. И думаю: уж лучше как ребята, чем вот так – чтобы тебя пауки живьем жрали… и улыбаться…

Тут и решил: не могу я так с человеком поступить. И если уж костлявая старуха заставила меня собственными руками похоронить две сотни друзей, над самой головой косой чиркала и не тронула, подождет и еще малость.

Может, и вправду, кто-то более сильный, более могущественный, какой-нибудь божок, засевший в этом углу Вселенной, сжалился надо мной, а может, просто воображение, сыграв свою злую шутку, успокоилось, только я нашел его совершенно одного. Не было и следа белых светящихся пауков.

Я взял упиравшегося француза за руки и запихнул в лаз.

Понятное дело, трудно сперва было. Но он теперь уже ничего, ест неплохо и убегать не пытается. При нем нашлись документы, и, оказывается, наш Пятница – не простой замухрышка-солдатик. Ученый муж, так сказать. Судя по той высокоумной галиматье, что выдал нам переводчик, долго обмозговывая то, что написано в его документах, наш Ксавье – биопсихолог, насколько я понял – кто-то вроде специалиста по установлению контакта с разумными животными. Вот какие люди на Жемчужине с ума сходят – не чета нам, простым смертным.

Вот так вот, Ленка, бывает. Учился человек в Сорбонне, стажировался, апгрейдился, самосовершенствовался… и лишился остатков разума на крошечной мрачной планетке, завернулся в тряпки и стал нашим Пятницей.

И нам с ним как-то лучше. Не сказать, чтоб особенно весело, но почему-то кажется, что если мы его спасли, то нас тоже спасут. Прилетят, заберут с этой забытой планеты, сделают так, чтобы все забылось, как страшный сон.

Может, так и случится.

Дата отправления: 14.04.2039

Мы все еще ждем. В мае должна прибыть новая партия новобранцев. Прийти корабль, на котором мы сможем вернуться домой.

Маринка понемногу ходит. Из коматозников у нас осталось 7 человек. Всего наличный состав живыми и полуживыми – 10 единиц.

Забавно, как прорастает жизнь. Пару месяцев назад я считал себя мертвецом. А теперь… у меня есть дом, хоть и сумасшедший. У меня есть семья – какая-никакая, а все-таки группа людей, которые доверили мне свои жизни. И если Маринка теперь вполне подходит на роль жены, то Пятницу можно по полному праву считать иждивенцем.

Странно, сам отлично понимаю, что ничего хорошего ждать не следует. Май на носу – и пока что никто не прилетел. И не факт, что прилетит в мае. А если прилетит, то из этого не следует, что нас станут спасать. Кому есть дело до калеки, сумасшедшего и парня с неправильной группой крови.

Но отчего-то с каждым днем надежда не уменьшается, а скорее наоборот.

Может, оттого, что уже много дней я никого не хоронил.

Приятная мысль.

Дата отправления: 20.04.2039

Страх проходит.

Удивительно наблюдать, как человеческое существо перестает бояться.

Просто вдруг понимаешь, что не может быть хуже, чем уже было – будет по-другому, а по-другому – это все равно лучше. И теперь не очень хорошо представляю, что делать с этим свалившимся на меня бесстрашием. Маринка неплохо ходит, за день обходит почти всю станцию. Ухаживает за Пятницей, и мне иногда кажется, что она словно злится на меня за то, что я видел ее беспомощной и жалкой. И от этого я ее еще больше жалею. Вот и стараемся меньше видеться. Занимаемся каждый своим делом. Один плюс в этом есть – не я теперь ухаживаю за теми, кто в коме.

Я спускался вниз, в тоннель – пытался выяснить, что за «женскую баню» строили мы с парнями. Ничего не нашел. Нора как нора.

Был на французской, лазил в пещеру. И тоже ничего. Ни секретных документов, ни белесых пауков.

Был у японцев – там вообще пусто. Видимо, умные ребята вывезли все, что смогли затолкать в корабль, а остальное уничтожили.

Ксавье пару раз убегал, но возвращался. Обмороженный и счастливый. И я стараюсь не думать о том, куда он бегал. К нему понемногу возвращается память и рассудок. Думаю отладить переводчик, чтобы можно было говорить не только на языке жестов. Хотя, учитывая тенденцию, можно просто сесть и выучить французский. Если за нами не явятся, нам троим жить тут долго и счастливо.