Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

14 апреля 1987 года
«Ц» – Цифра

Винсент и Хелена уехали в Америку. В Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Винсент стал первым в истории пассажиром трансатлантического рейса, путешествовавшим в пижаме.

Трое детей – Ребекка, я и Бобби – были оставлены под неусыпным надзором сестры Макмерфи. Вернувшись под сень нашего дома, Макмерфи не щадила сил, чтобы возместить тот ущерб, который, по ее мнению, она нам нанесла. Она хваталась за все подряд. Убирала за нами, не вылезала из кухни, следила за тем, чтобы все мы находились там, где должны были находиться. Она баловала нас, способствуя нашему окончательному грехопадению. И нам это чрезвычайно нравилось. Мы хорошо к ней относились, так как понимали, что она тоже пережила немало.

Зная, что она нам ни в чем не откажет, мы при первой возможности беззастенчиво пользовались ее добротой. По прошествии стольких лет я признаю, что нам следовало вести себя скромнее, но тогда, даже понимая, что поступаем плохо, мы ничего не могли с собой поделать. Мы были всего лишь подростками. Мы были эгоистичны, капризны, бесцеремонны, беспечны, бесшабашны, бессовестны и начисто лишены чувства ответственности.

Этим летом дом был в нашем полном распоряжении – не считая безуспешных попыток Макмерфи удержать власть в своих руках.

Но у нас с Бобби были заботы и поважнее, чем сестра Макмерфи.

С тех пор, как я вернулся из больницы, наши взаимоотношения изменились. Бобби стал держаться дружелюбнее. Казалось, я больше не раздражаю его так сильно, как раньше, а может быть, ему просто было не до меня. Он не лез из кожи вон, чтобы доказать, какой он любящий и заботливый брат. В его отношении ко мне произошел заметный перелом. Теперь не было ни зловещих сюрпризов с ножами среди ночи, ни декламации стихов, ни издевательств над Джаспером Уокером. Прежний антагонизм исчез.

Изменилось ли мое отношение к Бобби?

Что я могу сказать? Когда вы валяетесь полгода на больничной койке, у вас достаточно времени, чтобы обдумать все как следует. Но дело в том, что в действительности вы думаете не так, как, по вашему мнению, вы думаете. Я так думаю. Я хочу сказать, что вы думаете как-то оцепенело и отстранению. То, что вы думаете, на самом деле является восприятием вами самого себя, не более. Прошлого как таковою, в физическом смысле, не существует, вы представляете собой клубок собственных мыслей. Вы не видите перед собой свой образ, как привычное отражение в зеркале. Ближайшая аналогия, приходящая мне на ум, – это компьютер. Представьте себе все, чем он напичкан, – всю информацию, все программы, цифры и готовые ответы, – и подставьте на их место ощущение, которое вы испытываете от всего, пережитого вами. Пережитого и переведенного в цифру. Вообразите себя «чистым разумом» и «его критикой» одновременно, и тогда вы, может быть, поймете, что я имею в виду.

И какой ответ я получил в результате интенсивного шестимесячного самоанализа?

Что я урод, приносящий всем несчастье.

Таков был ответ.

Я был непосредственно связан со всем случившимся. Как личность, я стал понимать, что несу ответственность за все случаи смерти, в которых я участвовал, пусть и косвенным образом. Разумеется, я никого намеренно не убивал, это происходило независимо от меня.

Возьмем Виски и Элизабет. Они погибли потому, что уже в три с небольшим года я знал, что они утаивают от меня что-то. Я знал, что когда-нибудь они покинут меня, и это расстраивало меня так сильно, что я порой желал, чтобы они поскорей решились на свой поступок. По-видимому, именно по этой причине я в ту ночь выбрался потихоньку из машины, где-то в глубине души надеясь, что они примутся меня искать и свалятся с обрыва. Именно этим объясняются и те сны, которые мне снились, и та грусть, которую я испытывал, глядя на их фотографии. Сказывалось подсознательное чувство вины, которое я старательно гнал от себя.

Что касается Гудли, то просто смешно верить, что Бобби подмешал крысиный яд в его кокаин. Безусловно, Бобби был отъявленной свиньей, но мало ли таких, как он? Гудли умер оттого, что я этого хотел. Я часами думал о том, как убить его. Почему? Потому что он был нехорошим человеком. Потому что он шантажировал Винсента и ударил Бобби, а Бобби из-за этого разозлился и выместил зло на Джаспере Уокере. Если бы Джаспер не остался в доме, у меня под кроватью, Гудли не вытащил бы меня из огня. Эти мои умозаключения и привели мистера Гудли к его неминуемой смерти.

Альфред и Мэгз умерли потому, что я часто задавал себе вопрос: как это Альфред умудряется не сгореть, сидя так близко от камина? Я даже думал о том, как он будет выглядеть, если загорится. И все произошло именно так, как я себе это представлял. Бобби сказал, что это он поджег его, но он соврал. Чего ради он стал бы его поджигать? В этом нет логики. А вот для того, чтобы взять вину на себя, у него были все основания. Бобби знал, что я несу смерть близким, и боялся, что он будет следующим. Или Винсент, или Хелена. Наверное, он думал, что если возьмет вину на себя, то собьет с толку управлявший мною злой рок и проклятие будет снято. Именно так все на самом деле и было. А Бобби тут ни при чем.

Когда произошел несчастный случай с Викторией и Стивом, Бобби вообще не было поблизости. А вот мне Стив никогда не нравился, и не нравился его мотоцикл. И смотрите, что получается: Стив погибает на своем мотоцикле. К несчастью, вместе с ним погибла и Виктория, но это потому, что я не мог управлять тем, как осуществляются мои потаенные желания на практике.

По-моему, это все объясняет. Я приносил несчастье, и все, кто так или иначе меня расстраивал, были обречены.

Бобби понимал это. Я знал, что он это понимает. Поэтому он теперь и вел себя так осмотрительно. Пока я лежал в больнице, он тоже обдумал прожитую жизнь и пришел к тем же выводам, что и я. Это напугало его, и ради собственной безопасности он решил больше не дразнить меня. Мы очень хорошо знали друг друга. Нам обоим необходимо было действовать согласованно. Я знал, что он по-прежнему хочет меня убить, но теперь он боялся, что если попытается осуществить это, не подготовив все как следует, и я выживу, то его собственная жизнь будет в опасности. Таким образом, ситуация изменилась. Это было патовое положение, как в шахматах, нарушение которого грозило нам обоим гибелью.

По-моему, это было разумное объяснение.

Для меня, по крайней мере, оно звучало убедительно.

Но в тот день мы ломали голову над более интересными вещами.

Как я уже сказал, у нас была возможность прожить целый месяц, наслаждаясь полной свободой, делать все, что захотим. Но для этого нам надо было избавиться от единственного препятствия, стоявшего у нас на пути.

От сестры Макмерфи.

Не поймите меня неправильно, мы не собирались причинить ей вред.

По крайней мере, у нас не было такого сознательного намерения.

Макмерфи, при своих гигантских размерах и с пронзительным, оглушительным, выдавливающим барабанные перепонки и сотрясающим стекла командирским голосом, была самым спокойным и доверчивым человеком, какие только могут быть на этом свете. Я думаю, что она и сама сознавала эту свою слабость и дала себе в то лето клятвенное обещание не позволить нам обвести себя вокруг пальца и не допустить ничего такого, о чем пришлось бы пожалеть. Эта решительность была той гранью ее характера, с которой нам еще предстояло столкнуться. Если уж она решила что-нибудь, то была упряма, как мул.

Уезжая, Винсент и Хелена оставили нас на ее попечение, наказав ей делать все, что она сочтет нужным, чтобы никто не причинил нам вреда, в том числе и мы сами. Для Макмерфи это было равносильно получению лицензии на отстрел. Малейшее нарушение дисциплины заносилось в огромный блокнот, а рядом указывалось, какое наказание было назначено. Всякий раз, выходя из дому, мы должны были докладывать, куда и зачем мы идем и когда вернемся.

Как ни странно, первой взбунтовалась Ребекка. Ей исполнился двадцать один год, вот уже три года она, согласно закону, была взрослой. Она имела диплом специалиста по филологии и политологии и хотела сделать карьеру в журналистике. Ее просто перестанут уважать, если она будет жить под каблуком у няньки, заявила она. Не прошло и двух суток после отъезда родителей, как Ребекка при первой возможности сбежала из дому.

Она поставила Макмерфи в нелегкое положение и бросила нас с Бобби на произвол судьбы.

Но она оставила записку.

В ней говорилось, что она уже год обдумывала этот шаг. Она встретила молодого человека по имени Марк и полюбила его. Он тоже полюбил ее и хотел, в принципе, на ней жениться. Впрочем, пока он предлагал пожить с ним, и Ребекка очень сожалеет, что это произошло так внезапно. Она считает, что Макмерфи не в чем себя винить. Она будет регулярно звонить, и поэтому не надо беспокоиться о ее здоровье и не надо сообщать об этом ни Винсенту, ни Хелене, когда они будут звонить, потому что это их расстроит.

К тому же они с Марком проведут две ближайшие недели в Греции.

Оставалось только развести руками.

Сестра Макмерфи, надо отдать ей должное, справилась с потрясением не моргнув глазом и тут же приняла меры. Нам с Бобби было запрещено покидать пределы дома, в нашей комнате был произведен обыск с целью изъятия ключей, а сама Макмерфи неотвязной тенью следовала за нами повсюду. Мы были узниками ее совести. Через два дня после установления тотальной слежки она все-таки потеряла одного из подопечных и торжественно поклялась, что больше не допустит этого. Втайне она подозревала, что мы тоже замышляем побег, и имела на это право. У нас и в мыслях ничего подобного не было, но ведь мы ей об этом не говорили.

Чтобы досадить Макмерфи, мы постоянно смывались из дому, не предупредив ее, и ходили куда-нибудь вместе с одноклассниками – чаще всего в бильярдную или паб. В доме было столько комнат, что Макмерфи сомневалась, не прячемся ли мы в одной из них, пока Бобби не звонил ей позже по телефону. Это, с одной стороны, успокаивало ее, а с другой – давало новый повод для беспокойства. Но по крайней мере она знала, где мы находимся. Правда, обычно мы находились не там, где она думала.

Не менее заманчиво было вернуться домой так, чтобы она нас не поймала. Для этого у нас было два пути, один из них рискованный, другой дерзкий. Последний начинался перед домом, где рос большой дуб, залезть на который не составляло труда. В трезвом виде с дуба можно было запросто перебраться по качающейся, но крепкой ветке на крышу дома. После этого уже ничего не стоило подняться по наклонной крыше из красного шифера до конька и перелезть на другую сторону, где было большое слуховое окно, ведущее в студию Винсента.

Рискованный путь был предпочтительнее. Здесь возможность убиться насмерть была меньше, но зато возрастала вероятность быть пойманным. При этом надо было залезть по водосточной трубе до половины и ухватиться за веревку, свисавшую с одного стропила, видневшегося под свесом крыши. После этого, крепко держась за веревку, надо было отталкиваться ногами от стены до тех пор, пока амплитуда колебаний не позволит запрыгнуть в окно нашей спальни.

Однажды, ровно через неделю после того, как Ребекка совершила побег из нашего концлагеря, мы с Бобби улизнули из дому с целью оттянуться по полной программе. Эта цель была нами достигнута.

Путь из Крысиной штольни был немалый, и чем дольше мы шли, тем он становился длиннее, поскольку, во-первых, трудно было переставлять ноги, а во-вторых, лил дождь, а зонтиков мы с собой не взяли. На одной из улиц со мной нос к носу столкнулись (наверняка нарочно) трое громил, тоже под градусом. Бобби сказал им, что они не знают, с кем связываются, – очевидно надеясь, что это заставит их задуматься. Но они были не в том состоянии, чтобы задумываться, и побили меня.

Довольно сильно.

А потом еще сильнее.

Бобби, видя это, собрал все свои силы и приступил к решительным действиям.

Дал деру.

Я в нем не разочаровался.

Громилы, поразвлекавшись со мной, насколько я им это позволил, перебросили меня через стену ближайшего сада прямо в розарий, который, как вы понимаете, трудно было назвать ложем, усыпанным розовыми лепестками.

После этого они весело проследовали дальше.

Когда я добрался до дому, то выглядел так, что даже самая неразборчивая из ночных бабочек тут же улетела бы от меня, испуганно хлопая крылышками. Над левым глазом у меня зияла рана, из которой кровь хлестала с такой силой, будто собиралась вытечь из тела до конца. Я, правда, подозревал, что кое-что все же останется. Обе губы у меня были разбиты и распухли до таких невероятных размеров, как будто мне ко рту прикрепили надутые воздушные шарики.

Кроме того, я расцарапал лицо и руки в битве с миром растений. Бледно-голубая рубашка в полоску, которая вполне соответствовала погоде днем, когда сияло солнце, теперь была изодрана в клочья и перепачкана кровью.

Если бы услужливая троица не поколотила меня до такой степени, что чувствительность всех нервных окончаний была подавлена, то мне было бы гораздо хуже. Но я был слишком сильно избит, чтобы что-нибудь ощущать.

А может быть, сказывалось и выпитое за вечер.

Конечно, позже мне предстояло испытать физическую боль в полной мере. Но тогда я не ведал об этом. Неведение – божья благодать.

По дороге меня освещало фарами множество автомобилей, уносившихся на полной скорости. Людям будет что рассказать завтра на работе. Наконец я добрался до дверей дома и чуть было не попал вовнутрь. Мне было наплевать, что скажет или сделает сестра Макмерфи. Постель – это единственное, что мне было нужно. И немедленно.

– Итак, ты все-таки уцелел, – донесся голос Бобби с крыши. – Почему ты не убежал от них?

«Потому что мне понравилось, как они меня отделывают!» – хотел я крикнуть в ответ, но вовремя вспомнил, что вот уж полгода, как потерял дар речи. Я свыкся со своим молчанием и не собирался лишиться его из-за Бобби.

Я кинулся вверх по дубу.

Но из-за дождя и измороси кора стала очень скользкой, и мне понадобилось очень много времени, чтобы залезть на дерево и не свалиться, подпрыгивая на каждой ветке, наподобие шарика для пинг-понга. Но я преодолел все препятствия и достиг нужной ветки.

Тут пришла мысль, что, может быть, я поспешил и что гораздо разумнее и безопаснее было бы сползти обратно и предстать пред грозные очи сестры Макмерфи. Но эта временная уступка разуму была вытеснена соображением, что если этот трусливый подонок смог проделать тот путь на крышу, то смогу и я.

Ветка вела прочь от надежного ствола, указывая концом, как вытянутым пальцем, на крышу дома. Обхватив ее руками, словно возлюбленную после долгой разлуки, я двинулся вперед.

Наконец я ступил на крышу – победный шаг Алекса Уокера, за которым последует не менее победное низвержение с крыши ублюдка Бобби. Но Бобби куда-то исчез. Шаркая по шиферу, я направился к окну Винсента. Оно было открыто – я нарочно не запер его, когда уходил.

«Ага, он уже в доме, – подумал я. – Небось прячется у себя под кроватью, дрожа от страха передо мной. Ну, Бобби, погоди! Я уж задам тебе трепку, от которой ты не скоро оправишься, я покажу тебе, как…»

Окно захлопнулось прямо перед моим носом. А за окном с крайне довольным видом стоял Бобби.

Над головой у меня молния прорезала ночное небо, с которого тут же обрушился настоящий водопад. Одновременно с этим легкий ночной бриз преобразился в яростный шквал. У нашего Господа Бога было весьма своеобразное чувство юмора.

Я переполз на другую сторону крыши, к дубу. Там я увидел, что ветка раскачивается, будто взбесилась, и перебраться на нее нет никакой возможности.

Оставалось только вернуться к окну и, забыв о собственном достоинстве, умолять Бобби впустить меня.

Но Бобби возле окна не было. Он испарился. Если бы он мне попался в этот момент, я бы точно убил его. Не задумываясь. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем вид его посиневшего трупа у моих ног.

Но пока что я сам медленно синел и мечтал о своей теплой постели.

Господи, как же мне попасть в нее?…

Я вспомнил вариант номер два.

Веревка. Веревка, свисавшая со стропила. Если я смогу дотянуться до нее, то доберусь с ее помощью до водосточной трубы и спущусь по ней на землю.

Но достану ли я до нее?

Свес крыши выступал фута на два, а веревка была привязана у самой стены. И еще одно препятствие – водосточный желоб. Прикрепленный к свесу, он добавлял к его длине три-четыре дюйма и был основательно проржавлен, так что мог не выдержать меня.

Вот черт.

Двадцать семь дюймов. Смогу ли я, распластавшись на животе, достать до веревки и не свалиться вниз? Но что толку гадать? Надо попробовать. Терять мне было нечего, кроме самого себя.

Так, надо сосчитать. Если принять во внимание, что в плечах у меня восемнадцать дюймов, а рост пять футов одиннадцать дюймов – ну хорошо, десять с небольшим, – то, согласно рисункам Леонардо да Винчи, раскинув в стороны руки, я охвачу расстояние в пятьдесят два дюйма. Поделив на два, получаем двадцать шесть.

Это несправедливо. Не может быть, чтобы во мне не хватало всего одного дюйма. Какого-то дурацкого дюйма! Надо попытаться. Может быть, Леонардо ошибался. Может быть, не все люди так симметрично сложены, как ему представлялось. Может быть, моих рук все-таки хватит.

Леонардо действительно ошибался!

Когда я повис вниз головой, то убедился, что мне не хватает не одного, а трех дюймов. Вытянувшись, как мог, я приблизился к веревке дюйма на полтора и в этот момент почувствовал, что сползаю с крыши. Пришлось срочно выбираться наверх. Очевидно, надо было смириться с мыслью, что я проторчу здесь до тех пор, пока не взойдет солнце и меня кто-нибудь не увидит. Кричать было бесполезно – если бы даже кто-нибудь и прислушивался к тому, что происходит у нас на крыше, то в этом шуме ветра и дождя мои крики все равно не долетели бы до него. И к тому же я не собирался нарушать свой обет молчания. Ни за что.

Именно этого Бобби и добивался. Он хотел, чтобы я позвал на помощь. Так нет же, не дождется. Я дал себе клятву, что скорее погибну, чем доставлю ему это удовольствие.

Ни за какие коврижки!

Я опять попытался дотянуться до веревки, и на этот раз до меня дошло, что совершенно не обязательно делать это. Я ведь легко доставал до стропила!

Твои расчеты, Бобби, не оправдались!

Все, что надо было сделать, – взяться покрепче за стропило, сползти с крыши и, поймав веревку, спуститься по ней до того места, где, раскачавшись, я смогу перепрыгнуть на свой подоконник.

Лежа на животе и ухватившись одной рукой за балку, я осознал, что удерживаюсь на крыше только за счет левой руки. Если я отпущу ее, то неизбежно свалюсь на бетонную площадку перед домом.

Не успел я толком продумать план дальнейших действий, как водосточный желоб подо мной не выдержал и я медленно поехал вниз.

– …твою мать! – заорал я, вцепившись в стропило из последних сил.

Вот черт, я все-таки нарушил молчание! Но я успокаивал себя тем, что меня никто не слышал.

Я повис на стропиле, как старый лемминг перед своим последним роковым прыжком, и не мог поверить, что моя попытка удалась. Я увидел веревку, болтавшуюся в нескольких дюймах от моего лица, и быстренько схватил ее одной рукой. Времени для передыха не было. Еще немного – и я упаду без сил. А если учесть, что место, куда можно было упасть без сил, находилось довольно далеко внизу, то лучше было этого не делать.

Спустившись по веревке, я начал раскачиваться взад и вперед, как маятник. Наконец мне удалось достичь необходимой амплитуды и долететь до окна нашей спальни. К счастью, оно оказалось открыто.

Неужели Бобби забыл о нем?

Вряд ли.

Или он сдался, увидев мое упорство?

Возможно.

А может быть, он приготовил еще какую-то пакость, которая ожидает меня, как только я попаду в комнату?

Скорее всего.

Я приподнял раму и перевалился через подоконник. Единственное, что мне было нужно, – это постель. У меня больше не осталось сил играть с Бобби в эти игры. Я готов был согласиться на все, чего потребует его каменное сердце, лишь бы мне дали поспать.

Как назло, сестра Макмерфи была настроена крайне воинственно. Когда внезапно в комнате зажегся свет, я ожидал какого-либо подвоха со стороны Бобби, но никак не разъяренной и жаждущей мщения медсестры. Ее неожиданное появление пригвоздило меня к месту.

Она решительно надвигалась на меня, но ее обличительный пыл с каждым шагом выдыхался, пока совсем не иссяк.

– Алекс, что с тобой? Кто это сделал? – В ней вдруг засквозило участие.

Я взглянул на нее и почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Бобби подстроил эту встречу. Он перехитрил меня. Мне опять приходилось выкручиваться из очередной неприятности.

Чрезвычайно хитроумный ублюдок.

На следующий день, после того как доктор, пощупав мой пульс и потыкав меня в разных местах, удалился по своим делам, сестра Макмерфи пришла высказать мне то, что у нее наболело. Мне казалось, что ее проникновенная речь никогда не закончится. В каждое ее слово было вложено столько выстраданных мыслей и сердечной боли, что хватило бы на одну небольшую жизнь.

Вкратце суть ее выступления сводилась к тому, что ее предали все, к кому она чувствовала хоть какую-то привязанность. Она сознает, что была слишком доверчива и поэтому сама отчасти виновата. Но дальше так продолжаться не может. Она должна принять меры – хотя бы ради собственного спокойствия.

Одна из мер касалась меня. Она не собирается в дальнейшем следить за каждым моим шагом с утра до ночи. В отсутствие приемных родителей я могу делать все, что мне заблагорассудится, но, если я хоть раз суну нос за дверь, она уедет от нас. В конце концов, если я уже настолько вырос, что пьянствую в барах с приятелями, дерусь на улицах и после этого умудряюсь пробраться, как взломщик, в дом, то, значит, я вполне в состоянии сам позаботиться о себе. Она обязательно напишет письмо Винсенту и Хелене и объяснит, как мы себя вели и почему она нас оставила.

Она не запрещает мне ничего, подчеркнула она, и предоставляет мне самому выбирать, что делать и чего не делать.

Не такой уж большой выбор, если разобраться.

Макмерфи меня просто-напросто шантажировала.

Так что я сказал ей: о'кей, я буду вести себя хорошо.

Она едва не грохнулась без чувств, когда я заговорил.

Это стало еще одной ее победой.

Она, по-видимому, решила, что после ее нравоучений у меня открылся дар речи.

Я не хотел говорить ей, как невыносимо было для меня хранить молчание, особенно в присутствии Бобби. Он то и дело провоцировал меня на громкое выражение чувств своими щипками, пинками и толчками.

Я стал сомневаться, был ли Бобби в самом деле таким невинным ягненком, каким прикидывался последние полгода. Собственно говоря, я отказался от этой точки зрения уже в тот момент, когда скатился с крыши. В некотором смысле я испытывал облегчение. Но в другом – беспокойство.

Возможно, я ошибался относительно него.

Возможно, он все-таки был убийцей.

Возможно, я ошибался и относительно себя самого. Возможно, я не был чудовищем, приносящим одни несчастья.

Я ни в чем не был уверен.

Возможно, Бобби именно этого и добивался.

МАЙ

В день моего рождения Бобби повесил Джаспера Уокера на люстре в нашей комнате. Я перепугался до смерти, когда включил свет. Мы подрались. Так что жизнь вошла в нормальную колею.

ИЮНЬ

Бобби отрезал Джасперу Уокеру голову, ноги и хвост и разложил это все у меня на постели. Парень был явно ненормален. Я, видимо, тоже, поскольку я был твердо намерен собраться с силами и убить его. Господи, как только такое может прийти человеку в голову? Ею надо было срочно упрятать в психушку. Мы с Винсентом отнесли останки таксидермисту. Он просто побледнел, увидев их.

От таксидермиста Джаспер вернулся совсем другим псом. Теперь у него была новая шерсть – пусть поддельная и не прежнего цвета, но он все равно был счастлив. Сьюзен нес тоже понравился. А больше всего она была рада, что я опять заговорил. Правда, по ее словам, были свои преимущества и в том, что я молчал, когда мы ходили куда-нибудь вместе. И вообще…

Хелена заставила Бобби заплатить за реставрацию Джаспера.

Ха-ха.

В июне тоже было много интересного. Пришла пора экзаменов, и вместе с ней вернулась Ребекка.

Она была беременна.

Ее дружок Марк поставил на ней свою маркировку, после чего слинял куда глаза глядят.

Я готовился к экзаменам.

Бобби тоже.

Полный решимости сдать экзамены хорошо, я часами просиживал над книгами, но по большей части ничего не понимал. Тут, однако, необходимо уточнить. Я понимал математику, биологию, английский язык и литературу, историю изобразительных искусств и физику, но не понимал, зачем это нужно. Почему после шести лет в начальной школе и еще четырех в средней вся жизнь человека должна зависеть от того, как он себя проявит на экзамене по тому или иному предмету в течение двух часов?

Только круглый идиот мог придумать такое.

Или же какой-нибудь правительственный чиновник с развитыми садистскими наклонностями, которому настолько наскучила его никчемная жизнь, что он был на грани самоубийства, и единственное, что еще могло удержать его от этого, – извращенная законотворческая деятельность на благо родной страны. Готов поспорить, что этот тип, если он уже помер, злорадно потирает руки в своей могиле.

Бобби, разумеется, должен был сдать экзамены не хуже, чем я. Желательно – лучше. Сколько бы времени я ни тратил на подготовку, он тратил столько же, если не больше. Он исписал огромное количество шпаргалок, заполненных малюсенькими буковками, разглядеть которые без микроскопа было невозможно. Все слова при этом были записаны сокращенно. Скатав шпаргалки в маленькие рулончики, он заполнил ими стержни шариковых ручек, затем вспорол свой галстук по шву, напихал рулончики и туда.

– Проскочим, Алекс, – сказал он.

– Что? – Я вздрогнул от неожиданности, так как он подошел ко мне сзади незаметно.

– Проскочим, говорю. Вместо того чтобы засорять мозги всей этой ерундой, мы достигнем цели более простым способом. Пожалей свое время и здоровье.

– Нет, спасибо. Я люблю учиться.

– Боишься, что тебя поймают?

– Да.

– Чепуха. Ловят только тех, кто сам готов попасться. Кто сам бросается в глаза.

– Я предпочитаю готовиться.

– Мы бедные, но честные, да?

– Да.

– В реальной жизни этим ничего не достигнешь.

– Почему?

– Сейчас объясню. Ты хочешь действовать но правилам, делать все, как полагается, да?

– Ну да. И что с того?

– Назови мне хоть одного человека, пробившегося наверх, который не нарушал бы правил. Ты не сможешь этого сделать. И знаешь почему? Нет, куда тебе. Их первое правило: не ловиться, когда тебя ловят.

– Получается, можно делать все, что угодно, главное, чтобы тебя не поймали?

– Вот, теперь ты начинаешь кое-что понимать.

– Значит, экзамен – это проверка твоей способности жульничать?

– Точно.

– Но зачем это надо? Если ты достигнешь чего-то честным путем, то будешь испытывать от этого удовлетворение. Ты сможешь гордиться тем, чего добился.

– За гордость не платят. И потом, в этом много увлекательного.

– В жульничестве?

– Ага. Когда делаешь что-то недозволенное и это сходит тебе с рук, ты испытываешь гордость и удовлетворение.

– Торчишь от этого, да?

– Да. Ничего нет приятнее.

– И чем серьезнее проступок, тем больше удовлетворение?

– Ага.

– А когда убиваешь кого-нибудь? – Мне очень важно было получить его ответ на этот вопрос, чтобы понять, действительно ли он совершил все эти убийства? Мне надо было это знать, иначе… иначе…

– Ну, что до убийства, – ответил он, – то это, наверное, волнующее ощущение. Самое острое, какое может быть.

Он уклонился от прямого ответа. Из него получится выдающийся политик. Не дай бог, это случится на самом деле – мир будет в опасности.

– Бобби, ты ненормальный.

– Может, да, а может, и нет. Смотря что считать нормальным. Зависит от того, есть Бог или нет, веришь ты в него или нет, существует ли загробная жизнь и потянут ли нас к ответу в судный день, как обещают?

Он говорил это вполне серьезно. Он и вправду так считал. Он обдумал это все и пришел к собственным неутешительным выводам.

– А ты считаешь, что Бога не существует?

– Да, считаю, все это выдумки.

Я ему не поверил.

– И ты хотел бы убить кого-нибудь? Просто ради острого ощущения?

– Да. А ты никогда не задумывался над тем, что ощущаешь, лишая кого-нибудь жизни? Нет? Тогда я, может быть, действительно ненормальный.

– Тебя следовало бы пристрелить, как бешеную собаку.

– Когда-нибудь кто-нибудь пристрелит. Я очень на это надеюсь. Это будет самым острым из всех отпущенных мне ощущений. Чувствовать собственную смерть во всех ее захватывающих деталях.

– Почему бы тебе в таком случае не оказать человечеству услугу и не покончить с собой?

– Потому что сначала я должен убить тебя.

О боже, опять он за старое.

– Зачем?

– Потому что я хочу, чтобы ты, когда я умру, встретил меня на том свете.

Господи помилуй!

Экзамены прошли без каких-либо чрезвычайных происшествий, чего никак нельзя было сказать о нашей домашней жизни. Благодаря усилиям Марка и Ребекки я должен был стать дядей. Дядя Алекс. Мне нравилось, как это звучит.

После того как Марк бросил Ребекку, Хелена уговорила ее вернуться домой. Ее бунт был скорее всего чисто символическим жестом. Свобода или обеспеченная жизнь? Не такой уж трудный выбор для беременной женщины, только что закончившей колледж, не имеющей работы и находящейся на мели.

Пережив первоначальный шок, Винсент и Хелена готовились стать дедушкой и бабушкой с таким же нетерпением, с каким утки, истосковавшиеся по воде, бросаются к пруду. Ребекка относилась к своему материнству гораздо спокойнее. Впрочем, ей и не о чем было особенно беспокоиться. Ей отвели в качестве отдельной квартиры весь нижний этаж.

Этим летом мы все – сестра Макмерфи, Ребекка, Бобби и я – очень много времени посвятили обустройству своих жилищ. Все переоборудовалось в соответствии с потребностями Ребекки. Бобби хотел покрасить нашу комнату в черный цвет. Мало того, он и мебель хотел черную. А я предпочитал, чтобы все было белое – и потолок, и стены. И как можно меньше мебели. Мне нравится, когда много пространства.

Мы подрались.

Затем достигли компромисса.

Я получил белые стены и потолок, он свою черную мебель. От ковра на полу мы отказались. У меня был свой шкаф с книгами – Ирвинг, Апдайк, Бёрджесс. У Бобби был шкаф с видеокассетами – Аль Пачино, Де Ниро, Николсон. Кроме того, в мое распоряжение была предоставлена маленькая фотолаборатория. Последние два года Гектор давал мне уроки фотографии, когда у него было время, и мне даже понравилось это дело. У Гектора тоже была своя каморка, он постоянно держал ее на замке и никого туда не пускал.

Никогда.