Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

4 мая 1972 года
Ненависть

Говорят, ненависть – нехорошее чувство. Чушь несусветная! Любовь и ненависть отличают нас от животных, они взаимосвязаны и одно без другого существовать не могут. Во всяком случае, не в моей книге. При этом выражение «не любить кого-то еще не значит «ненавидеть». Все эти слова – «не любить», «не выносить», «испытывать отвращение» – слишком бледны и слабы, чтобы передать то чувство, которое вызывают всякие гнусные, гадкие, злобные, грязные, вонючие ублюдки, которые порой просто не дают вам прохода Можете говорить, что они вам «не нравятся», если вы так воспитаны, но не забывайте о своей ненависти. Берегите, лелейте, храните ее в тайне, и пусть она потихоньку зреет и набирается сил. Придет день, вы об этом не пожалеете. Поверьте мне на слово.

Когда я родился, отец рыдал несколько дней кряду. Он знал, что никогда не сможет заняться с сыном тем, чем занимаются все нормальные отцы. С моим появлением мысль о скорой и неизбежной смерти стала для него совершенно невыносимой и отдаляла его от меня. Наверное, он не хотел слишком привязываться ко мне, не имея возможности сблизиться по-настоящему. Это было все равно, как если бы вам показали наконец то, о чем вы мечтали всю жизнь, но при этом попросили «руками не трогать».

Я не осуждаю его за это Понятное дело, нелегко сознавать, что ты дал жизнь ребенку, а сам скоро умрешь.

Но однажды мне удалось помочь ему справиться со своими страхами Я готовился целую неделю, ждал, когда он вернется из поездки. Он вернулся – как всегда, усталый и довольный, что опять видит всех близких, – и прежде всего кинулся обнимать и целовать маму и даже меня погладил по голове. Затем он обошел всех остальных – поздоровался с мистером и миссис Гудли, потискал тетю Хелену, пошутил с двойняшками, бабушкой Маргарет и дедушкой Альфредом.

После этого он сел рядом с дядей Винсентом, и все взрослые собрались вокруг, чтобы послушать его рассказ о тех местах, где он только что побывал. Все, за исключением мамы – она держала меня на коленях. Я смотрел на отца и удивлялся, почему он почти не обращает внимания на меня. Я видел, что он время от времени украдкой бросает на меня взгляд, и все ждал, когда же он подойдет и прижмет меня к груди.

Но он не подходил.

Я тогда, естественно, не понимал, какую борьбу он вел сам с собой, пытаясь приспособиться к моему существованию. Я только хотел, чтобы он любил меня. И я чувствовал, что каким-то образом это от меня зависит и я могу привлечь его к себе. Поскольку он продолжат поглядывать на меня, я подумал, что он тоже не против этого. Когда он в очередной раз взглянул на меня, разговаривая с окружающими, я поймал его взгляд и не мигая уставился на него. Я знал, что это мой шанс.

– ПА-АПА, – проговорил я. Мое первое слово.

После этого я делал с ним все, что хотел.

С того момента отношение Виски ко мне в корне изменилось. Он таскал меня с собой повсюду – не только по дому, но и в поездки; даже брал меня в темную комнату, где печатал фотографии. Но больше всего, пожалуй, мне запомнилось, какой он был уставший и как он порой плакал, когда мы были в фотолаборатории.

И дело было не в том, что никто не мог ему помочь, а в том, что ему было трудно принять помощь. Он говорил, что когда делает что-то самостоятельно, не рассчитывая на других, ему кажется, что у него еще есть шанс.

Казалось бы, обрушившееся несчастье могло отдалить нас друг от друга, вселить в каждого из нас страх, что он станет следующим. Но вместо этого мы сближались, и это придавало нам силы. Нам повезло, что мы жили в таком большом и старом доме, где всегда кто-нибудь был рядом.

Все было бы хорошо, если бы не Роберт.

Сын Винсента.

Он появился на свет через три месяца после меня, но почему-то всегда казалось, что он старше. С самого начала нам было ясно, что мы ненавидим друг друга. Его ненависть с годами росла и стала чуть ли не манией. Он старался напакостить мне как только мог. Это была настоящая ненависть, неотвязная, побуждавшая его делать гадости при первой возможности.

Я же никак не проявлял своей ненависти, можно сказать, держал ее в тайне, и это, я думаю, лишь распаляло его, укрепляло в желании выполнить то, чем он пригрозил мне однажды:

– Я убью тебя когда-нибудь.

И я поверил в серьезность его намерения, хотя ему тогда было всего три года.

Ну да, я знаю, что вы сейчас думаете. Могут ли малыши выражать свои мысли так четко и испытывать такие сильные чувства? Но вы должны понять, что мы были не такими, как все.

Более развитыми? Может быть. А может быть, и нет. Но, несомненно, мы отличались от тех нормальных детишек, которых вы знаете. Несомненно.

Как бы то ни было, но тогда я не обращал на наши отношения особого внимания и всерьез стал задумываться над этим только через несколько лет, а тогда меня беспокоили вещи, которые были куда важнее. Отец. Его жизнь все больше выбивалась из нормальной колеи. Зная, что времени ему осталось немного, он стремился успеть сделать все то, что задумал сделать еще в юности.

Виски все чаще срывался, когда его редакторы не могли решить, как все должно быть размещено и освещено. Они не знали, что он умирает, – он не посвятил в свой секрет никого, кроме своих близких, – и когда он говорил, что у него нет времени ублажать их непомерно раздутое самомнение, его слова надо было понимать буквально. После того как он сходил с катушек, им, как правило, довольно быстро удавалось составить более или менее ясное представление о том, чего они хотят. Справедливости ради надо заметить, что Виски обычно закатывал сцены уже после того, как вся сложная предварительная работа была сделана – реквизит приготовлен, выбраны композиция и освещение – и заказчик уже отвалил приличную сумму на расходы. Понятно, что искать другого фотографа было поздно, тем более что сроки выполнения заказа уже прошли.

Лишь немногие решались разорвать заключенный с ним контракт, и это, похоже, всегда доставляло Виски неизъяснимую радость. Он еще долго после этого издевался над их умением ладить с людьми. Сущие дети, говорил он. Учитывая, что их работа не в последнюю очередь требовала от них именно этой способности, он, я думаю, находил особое удовольствие в том, чтобы кольнуть их больное место. Если бы не его исключительный талант, он, наверное, очень скоро остался бы без работы. Правда, кое-кому из его клиентов нравилось его поведение.

Помню, как однажды, когда Виски работал в своей студии над фотографиями к какой-то брошюре, художник издательства привел к нему своего заказчика. Художником был давний и проверенный партнер Виски Алан Рафферти.

Он был тощим дальше некуда, а ростом всего пять футов четыре дюйма даже в носках, так что назвать его внешность импозантной было нельзя. Ниточка усов, прилепившаяся к верхней губе, лишь подчеркивала худобу его лица. Его редеющие рыжие волосы неизменно были в беспорядке, и прическа напоминала пейзаж после битвы. Виски любил Алана за то, что он был начинен идеями, и практически всегда удачными.

В тот день Алан явно старался произвести впечатление на своих заказчиков. Выглядел он вполне презентабельно, никаких признаков похмелья или пребывания в мире наркотических грез. Костюм был вычищен и выглажен, все детали туалета гармонировали друг с другом, ну почти гармонировали. Правда, он умудрился проходить весь день без одного носка, но в остальном все было вполне пристойно.

Явившись в студию к Виски, Алан сказал ему, что его заказчик настоял на том, чтобы сопровождать его. Заказчиков было двое, но Алан называл их собирательно – «заказчик». Он упрашивал Виски обойтись с заказчиками поласковее, потому что они обратились к нему впервые, собирались вроде бы загрузить Алана работой на ближайшие два года, если их удовлетворят результаты первого заказа.

Звали их мистер и миссис Стаффорд. Они представляли американскую компанию по производству компьютеров, которая недавно образовалась и решила разместить свой европейский филиал в Ирландии. Виски они понравились уже тем, что не были одеты как типичные американские туристы среднего класса – брюки в клеточку и бейсбольные шапочки. Но стоило им улыбнуться пошире, как Виски понял, что рано или поздно они допекут его. Он был прав. Допекли.

Хотя Алан старался, как мог, держать Стаффордов на расстоянии, их южный темперамент и желание непременно участвовать во всех стадиях процесса смели все преграды. Возможно, если бы присутствовал только один из них, Алан с ним (или с ней) справился бы, но их было двое, и они работали как слаженная семейная команда.

Пока Виски готовился к съемке, передвигая юпитеры и устанавливая аппаратуру, Алан барахтался в потоке назойливых пожеланий типа «надо заинтересовать покупателя…», «а почему бы нам не попробовать…», «а не сделать ли нам вот так?». Может быть, все бы и обошлось, если бы эти советы не высказывались тягучим южным говором, все больше и больше действовавшим Виски на нервы.

Что касается меня, то я сидел тихо, как церковная мышь, между ножками штатива, вцепившись в экспонометр, который Виски поручил мне держать. Из моего убежища мне было хорошо видно, что Виски на грани срыва. Наклонившись к камере, он морщился всякий раз, когда клиентов осеняла новая идея. Это было все равно что наблюдать, как на морском горизонте зарождается шторм. Вы видели, что он надвигается на вас, но никак не могли его остановить.

Алан тоже расклеивался на глазах. Не знаю уж, каким средством он воспользовался в тот день, чтобы придать своей прическе благопристойный вид, но только этому средству явно не хватало цементирующей силы, и постепенно один клок волос за другим вырывались на свободу и устремлялись к небесам. Галстук тоже ослабил свою хватку на его шее, верхняя пуговка рубашки расстегнулась. Костюму надоело ходить непривычно отутюженным, и он сделал вид, что в нем только что спали. Правый глаз Алана стал подергиваться, и никто этого не заметил бы, если бы не очки с толстыми стеклами, увеличивавшими это подмигивание до устрашающих размеров. Алан разъезжался по всем швам, оказавшись в тисках между напором неукротимой американской энергии и непробиваемой инертной массой, в какую превращался Виски во время работы.

Я не мог усидеть спокойно. Вид Виски, в котором назревала реакция расщепления, всегда приводил меня в трепет. В его голове произошел щелчок, который, мне казалось, было даже слышно, и уже ничто не могло его остановить. Демоны, дремавшие где-то в засаде, просыпались и, сверкая глазами и распушив хвосты, вырывались на свободу.

Начиналось все довольно просто. Какая-нибудь невинная реплика, брошенная с целью привлечь его внимание, вдруг оказывала подрывное действие, и тут же следовала атака по всему фронту: шквальный обстрел бранью, яростная жестикуляция и ледяной немигающий взгляд голубых глаз, который давал вам понять, насколько вы на самом деле ничтожны. Голос мгновенно достигал такой высоты тона, что, казалось, оконные стекла вот-вот полопаются. Слова и фразы утрачивали лексическое значение и сливались в сплошной невнятный глас судьбы, предрекавший вечное проклятие. Что именно подразумевалось, никто, кроме него самого, понять не мог. Но если смысл высказывания от слушателя ускользал, то намерения говорившего были предельно ясны.

После этого происходило одно из двух. Либо вас выбрасывало взрывной волной из комнаты, либо вылетал он сам. Однако в этот день впервые не случилось ни того, ни другого. Я видел, как с уст мистера Стаффорда в спину Виски порхнула через все белое студийное пространство задорная американская улыбка, не подозревающая о том, что ее ждет. Когда Виски услышал приближавшиеся к нему сзади шаги, он закрыл глаза; было ясно, что он сдерживается из последних сил. От напряжения на его верхней губе выступил пот, и он рукой вытер его.

Как только мистер Стаффорд положил руку Виски на плечо, я зажал обеими руками уши и приготовился к атаке. Но то, что произошло дальше, было так неожиданно, как будто меня ударили по физиономии мокрым носком. Я помню, как Виски резко выпрямился и повернулся к мистеру Стаффорду, а потом я, очевидно, зажмурил глаза, потому что следующее, что я помню, – это лицо отца на полу рядом со мной. Он был бледен как смерть и с трудом дышал.

Реакция мистера Стаффорда была быстрой. Он тут же перевернул Виски на спину, расстегнул его рубашку и расслабил брючный ремень, чтобы они не мешали ему дышать. Пока он измерял пульс Виски, тот стал приходить в себя. В глазах появилось осмысленное выражение, дыхание восстановилось.

Алан выскочил из студии и побежал через двор к телефону, чтобы вызвать «скорую». Миссис Стаффорд успокаивала меня, прижав к своей обширной груди, пока ее муж приводил в чувство Виски.

Прибежала сестра Макмерфи. Она как раз выгуливала Винсента в кресле-каталке по территории, когда на них налетел Алан, сообщивший о происшедшем. Винсент, несмотря на приказ Макмерфи оставаться на месте, последовал за ней в кресле, со стуком ощупывая дорогу перед собой белой тростью.

За ним появился и мистер Гудли.

Сестра Макмерфи объяснила Стаффордам, что в припадке нет ничего удивительного, если учесть состояние Виски. Чем именно отличается его состояние, она не стала объяснять, так как это было сугубо семейное дело.

Она сказала, что надо поскорее и без суеты переправить Виски в комнату. Алан, находчивый, как всегда, поспешно сложил два штатива и спросил Стаффордов, нельзя ли воспользоваться их плащами. Мистер Стаффорд, сразу понявший его, сдернул плащи с вешалки и помог соорудить импровизированные носилки. Затем мистер Гудли и мистер Стаффорд под наблюдением сестры Макмерфи потащили Виски в дом.

Когда Виски проносили мимо меня, я заметил, что он выглядит уже лучше, хотя по-прежнему очень бледен. Он протянул руку ко мне, обласканному пышной грудью миссис Стаффорд. Носильщики остановились, полагая, что нам с отцом надо па всякий случай проститься.

– Только не урони этот чертов экспонометр, – серьезным тоном предупредил меня Виски. Он подмигнул мне. улыбнулся, и я понял, что он выкарабкается.

Виски пролежал в постели два месяца.

Никто из нас не мог помочь ему. Он медленно и неотвратимо умирал. Именно в это время, я думаю, он до конца осознал, что его дни сочтены, – и, в отличие от окружающих, осознал это не просто как факт, а глубоко, всем своим существом. В каждом из нас сидит мысль, что придет день, когда мы провалимся в какую-то темную дыру подсознания и умрем. Время от времени мы вытаскиваем эту мысль, рассматриваем ее и, сочтя абсолютно неприемлемой, укладываем обратно.

А Виски не прятал ее.

Он был прикован к постели, и единственное занятие, которому он мог предаваться, – это думать о том, как мало времени у него осталось. Однако я хоть и навещал его часто, но ни разу не замечал, чтобы он был уж очень подавлен. При этом я никогда не воспринимал его как больного – просто это был папа, которому нравилось проводить день за днем в постели.

Я засыпал под его истории, героями которых были самые разные персонажи: одноглазые, однорукие и одноногие пираты, карликовые дракончики, слоны, трусливые принцы, доблестные принцессы, героически сражавшиеся с нечистой силой в замке, находившемся в Конце Времени, а также чудак, не способный врать. Но больше всего я любил историю о Санта-Клаусе, который на самом деле был пиратом-инопланетянином по прозвищу Фингерс О'Хара и проводил один день в году на Земле. Он прятался здесь от преследователей – но только в домах хороших мальчиков – и дарил им разные редкости, похищенные на других планетах и в далеких галактиках.

Это был мой папа с головы до ног. Жуткий врун. Я ненавидел его за это. И обожал.

11 февраля 1975 года
Деньги

Деньги – замечательная вещь. Если они у вас есть. В противном случае в них нет ничего замечательного. У нас – точнее, у Винсента – деньги были всегда. Мы получали все, что только могли пожелать. Иногда мы играли на чувствах старших и прибегали к различным психологическим трюкам, но так делают все дети. Для них это совершенно естественно, но когда к тем же уловкам прибегают взрослые, игра перестает быть игрой и становится зачастую довольно опасным предприятием, особенно если ставкой в ней служит пачка восхитительно хрустящих зеленых бумажек.

Однажды я уснул, как обычно, в разгар очередного приключения Фингерса О'Хары, а проснувшись, обнаружил, что лежу между спящими телами моих родителей. Я уже приспособился к отцовскому храпу и почти не замечал его, но в последнее время мама переняла у него эту привычку.

Начиналось у нее все с легкого скрипучего рокота, достаточно назойливого, чтобы вытащить вас против вашей воли из глубин сна. Постепенно рокот набирал силу и в конце концов подчинял ее себе целиком. Я лежал, глядя на ее запрокинутую голову с подрагивавшим открытым ртом, обращавшимся к миру со своим неразборчивым посланием. Мне часто хотелось посмотреть, что произойдет, если я положу что-нибудь в этот открытый рот. Иногда я даже вылезал из постели и обшаривал комнату в поисках какого-нибудь подходящего предмета.

На этот раз, к своему восторгу, я нашел под кроватью мертвого паука. Я с огромным трудом сдерживался, чтобы громко не рассмеяться, когда держал паука над ее ртом. Желание опустить его туда было таким сильным, что я дрожал от возбуждения. Я вовсе не хотел доставить маме неприятность, мною владело неудержимое любопытство трехлетнего ребенка. Но я все время сознавал, что не посмею сделать это, и в последний момент просто положил паука на подушку рядом с ее головой.

Поскольку к этому времени я окончательно проснулся, то решил, что надо выпить молока. Мама всегда заставляла меня пить молоко на ночь, утверждая, что это поможет мне уснуть. Я подозревал, что именно молоко было причиной того, что я порой писался в постель.

Я прокрался к двери, которую по указанию Виски всегда оставляли приоткрытой, и тихонько выскользнул в коридор, никого не разбудив. Я знал, что мне предстоит серьезное препятствие в виде лестницы, – моя голова плохо переносила контакт с целым маршем ступенек, особенно если это происходило на большой скорости. Поэтому я решил, что не стоит торопиться и нестись сломя голову. Если я буду крепко держаться за деревянные перила и не стану смотреть вниз между балясинами, то спущусь без труда.

Вцепившись в перила изо всех сил, я вдруг осознал, что мне ничто не мешает провалиться между стойками. Ладони мои тут же вспотели, я живо представил себе, как кувыркаюсь в воздухе. Я даже слышал звук, который произведу, приземлившись на полу.

Короче, я завис. Ни один из имевшихся в моем распоряжении вариантов – подняться обратно или продолжать спуск – не устраивая меня. Я сел, по-прежнему держась за перила, и стал ждать, когда меня спасут. Рано или поздно кто-нибудь обязательно появится. Мистер Гудли всегда поднимался в половине седьмого, и оставалось ждать всего три часа. Я так сосредоточился на том, чтобы не сделать ни одного лишнего движения, что не слышат шагов, приблизившихся ко мне сзади.

– И чего же мы тут ждем? – спросил мистер Гудли, садясь рядом со мной.

Помню, больше всего в тот момент меня волновало, не глупо ли я выгляжу. Но мистер Гудли был, казалось, очень доволен чем-то и терпеливо ждал моего ответа.

– Мавака, – признался я в конце концов.

– А, ну конечно, мастер Алекс. Как это я сразу не догадался. А может быть, подать к молоку еще что-нибудь? Немножко болиголова, белладонны, стрихнина, синильной кислоты, мышьяка, цианистого калия? Или просто печенья?

Мистер Гудли всегда предоставлял ребенку выбор. Хороший был человек.

– Проссо печеня, мисса Гулли.

Ну да, была у меня небольшая проблема с этим сю-сю. А что вы хотите? Бывают в жизни огорчения.

– Ну, вот и замечательно. Я скоро вернусь, – пообещал мистер Гудли.

Я отчаянно замотал головой, но он стал спускаться, оставив меня в том же подвешенном состоянии. Дойдя до середины лестницы, он остановился и обернулся ко мне:

– Пожалуй, лучше я возьму вас с собой, сэр.

Он держал меня за руку, пока мы спускались и шли на кухню. Его голубой с золотом халат издавал странный, но знакомый запах. Так пахла сестра Макмерфи.

Пока мистер Гудли готовил нам выпивку – две чашки горячего шоколада для себя и маленький стаканчик теплого, как пи-пи, молока для меня, я молча сидел на кухонном столе. Было очень уютно сидеть и наблюдать, как мистер Гудли возится потихоньку, что-то насвистывая.

– Ну вот, мастер Алекс. Это поможет вам расслабиться и уснуть. Выпейте это все, и затем я отведу вас в вашу комнату.

Когда я допил молоко, он спустил меня на пол и, взяв обе чашки с шоколадом в одну руку, повел меня обратно. Он не торопил меня, мы поднимались ступенька за ступенькой. Одну мою руку он крепко держал в своей, а другой я цеплялся за перила. Достигнув промежуточной площадки, мы услышали, что к нам кто-то приближается, и остановились. Мистер Гудли сказал, что это, наверное, сестра Макмерфи, которая удивляется, куда это он запропастился, и мы продолжили восхождение. Но, поднявшись на три или четыре ступеньки, мы опять остановились, потому что чья-то тень легла поперек нашего пути.

Это был Винсент, и на этот раз без трости.

– Что за черт! – произнес он. – Гудли, почему вы шатаетесь по дому среди ночи?

– Вопрос, конечно, интересный, сэр, но мне кажется, что это я должен был бы задать его вам. Всего три часа назад вы не только ничего не видели, но и ходить были не в состоянии. Очевидно, я должен поздравить вас со столь внезапным восстановлением ваших способностей, сэр?

– Ах да! – отозвался Винсент. – Ну да… Мм…

– А теперь вы, я вижу, потеряли дар речи, – покачал головой мистер Гудли. – Что поделаешь? Все в руках Божьих. Господь дал, Господь взял.

– Черт бы вас побрал, Гудли! Что вы несете? Я вам вce объясню.

– О нет, сэр. Я не хочу слушать ваших объяснении, – заявил мистер Гудли, с которого вдруг слетела вся его веселость. Голос его был мрачен, как могильная плита. – Я предпочитаю решить эту загадку сам. Люблю всякие головоломные задачки. Вы лучше присмотрите за юным мастером Алексом, а я отнесу сестре Макмерфи чашку шоколада. Она очень не любит, когда на поверхности образуется пенка.

Вернувшись через несколько минут, мистер Гудли сел рядом с Винсентом, который увлеченно показывал мне кистью руки тени разных животных на стене. Мистер Гудли присоединился к игре, и пока я смотрел эту ручную анимацию, они возобновили прерванную беседу.

– Интересно, с чего бы это человеку притворяться не таким, каков он на самом деле? – спросил мистер Гудли. – Нет-нет, не отвечайте, позвольте мне догадаться самому. Надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу, не были ли вы застрахованы на случай потери зрения?

– Нет, мистер Гудли, ни от чего такого я не был застрахован.

– Если вы простите мне маленький совет, сэр, то на вашем месте, учитывая, что функция ваших глаз и ног вроде бы восстановилась, я первым делом все-таки застраховался бы. Не дай бог, это произойдет опять и, кто знает, вдруг на этот раз уже навсегда? С людьми случались и более странные вещи, сэр.

– Спасибо за совет, мистер Гудли.

– Не за что, сэр. Но вернемся к нашей головоломке. Значит, страховую компанию вы не обманывали. Черт возьми. Я был уверен, что разгадка в этом. А может быть… – Тут мистер Гудли отправил в небытие гиппопотама на стене и потер обеими руками лицо. Затем он обнял одной рукой Винсента за плечи и стал что-то шептать ему на ухо.

– Картины, – проговорил он, уставив палец на забеспокоившегося и даже вспотевшего Винсента. – Вы по-прежнему пишете их, я прав?

– Да. Вы очень догадливы, мистер Гудли.

– Да-а… Все думают, что вы не можете больше творить, и поэтому цена на ваши работы подскочила. А вы продолжаете писать картины, которые ваша супруга выдает за работы более раннего периода.

– Единственной альтернативой, позволяющей добиться такого же скачка цен, старина, была бы моя смерть.

– Да уж как не понять, сэр. Но вас ведь, несомненно, осматривали врачи во время болезни.

– Везение, мистер Гудли, чистое везение. Сердечный приступ был вызван внезапным шоком, а слепота – ударом при падении. Врачи сказали, что не могут предсказать, восстановится зрение или нет. С ногами было по-другому. Тут они не обнаружили никаких патологических изменений. Один из медиков предположил, что причина паралича чисто психологическая – он был следствием неожиданной потери зрения, которое для меня чрезвычайно важно, учитывая характер моей работы. Голова – вот наше слабое место. И он был абсолютно прав. Когда через шесть месяцев я начал видеть – сначала только какие-то смутные и бесцветные пятна, которые постепенно обрели цвет и очертания, – ноги тоже ожили. Я как-то сказал об этом Хелене, и она посоветовала оставить это в тайне от всех. У нее созрел план, и я поддержал его.

– Хитро придумано, сэр.

– Не рассказывайте об этом никому, ладно, Гудли?

– Нет-нет, сэр. Обещаю вам, что это будет нашим маленьким секретом.

– Благодарю вас, мистер Гудли.

– Но у меня есть одно условие.

– И какое же?

– Понимаете, сэр, дело, конечно, довольно неприятное, но в данный момент я оказался в несколько стесненных обстоятельствах, и вот теперь, без всякого умысла с моей стороны и даже во многом вопреки моему желанию, решение этой проблемы представилось само собой. Случай сыграл с вами злую шутку, сэр, как это ни печально.

– Значит, деньги.

– Вы знаете, сэр, эта ваша идея мне очень нравится.

– И сколько?

– Ну, достаточное количество.

– Какое же количество кажется вам достаточным?

– Чем больше, тем лучше.

– Более чем достаточно?

– Да, сэр. Пусть будет более чем достаточно, раз вы так говорите.

– Так какова же будет сумма?

– Какая, сэр?

– Более чем достаточная.

– Трудно сказать точно. Просто, когда вы дадите мне деньги, я попрошу еще.

– Как вам это удается?

– Что, сэр?

– Да вот у вас лебедь машет крыльями.

– Очень просто. Пропускаете ладонь между пальцами, и все.

– Ловко у вас это получается.

– Благодарю вас, сэр.