Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

7 июня 1975 года
Потеря

Я вечно что-нибудь теряю: пуговицы, носки, бумажки с телефонными номерами, книги, время, дар речи, терпение или разум и даже моих родителей. Некоторые вещи теряются как назло – такова уж, видимо, их природа, потому что как бы вы за ними ни смотрели, они все равно пропадают. Выпадают из памяти, из окна, утекают, между пальцев, улетучиваются как дым, короче, теряются. Любопытно, однако, что когда вы о них начисто забыли, они, бывает, находятся, но проку от этого уже никакого.

Я обычно нервничал в присутствии мистера Гудли, задолго до того, как он начал шантажировать Винсента. Мне было не по себе, когда он находился поблизости. Без всякой видимой на то причины, просто так.

Насколько я мог понять, когда Винсент нанимал мистера Гудли, он был подтянутым щеголем, старался ясно выражать свои мысли и был крайне озабочен тем, какое впечатление производит на окружающих.

Однако примерно через год после женитьбы на сестре Макмерфи он перестал следить за своим внешним видом. Это произошло не сразу. Постепенно, мало-помалу он превратился в неряшливого, потрепанного субъекта Лицо его побледнело и осунулось, кожа натянулась, и вся плоть сосредоточилась в мешках под глазами.

Иногда я слышал, как он разговаривает сам с собой. Я прислушивался к тому, что он бормочет. Возможно, для меня было бы лучше, если бы я не делал этого. Но что уж теперь говорить. Век живи, век учись.

Слова, которые произносил мистер Гудли, были мне знакомы, но почему-то не складывались в осмысленные фразы, и о чем шла речь, оставалось для меня загадкой. Не знаю уж, был ли в здравом уме воображаемый собеседник мистера Гудли, но сам он, по-моему, время от времени терял нить разговора. Боюсь, он все больше терял ощущение реальности.

Вы можете спросить, как относилась к этому миссис Гудли, она же сестра Макмерфи? Лично я считаю, что она находилась слишком близко к нему и потому не видела за деревьями леса, если вы понимаете, что я имею в виду. Она была так сильно влюблена в мужа или, скорее, в тот образ мистера Гудли, который она себе нарисовала, что не желала замечать изменений. Поскольку она не относилась к тем женщинам, которых я назвал бы привлекательными, то, очевидно, найдя мужчину, согласившегося жениться на ней, она чувствовала, что мечта всей ее жизни исполнилась. После этого, как и подобает благочестивой католичке, она жила в браке тихо и счастливо и не собиралась ничего менять. Однако остальным было ясно, что с мистером Гудли далеко не все обстоит благополучно. Я знал, что он не алкоголик, поскольку никогда не видел его с бутылкой.

Алкоголем тут не пахло.

Мистер Гудли был наркоманом.

К такому заключению я пришел.

Точнее, Бобби.

Правда, мистер Гудли был женат на медсестре.

Ну и что?

Во-первых, кто сказал, что она была такой уж высококвалифицированной медицинской сестрой или что сам мистер Гудли был образцовым дворецким? Насколько мне известно, Винсент, нанимая их, даже не поинтересовался рекомендациями. Она свободно могла оказаться ветеринаром или ассистентом зубного врача, специалистом по уходу за деревьями, помощником механика, нейрохирургом или пациенткой, сбежавшей из психиатрической лечебницы. Это было типично для Винсента, который обо всем судил по тому, что лежало на поверхности, а не по тому, что под ней скрывалось.

Но кто мог вообразить, что мистер Гудли пристрастится к наркотикам? Старина Гудли – вдыхающий самоубийственную дозу и затевающий буйную пляску с демонами, копошащимися у него в голове?

Да уж, поистине, пути Господни неисповедимы.

Вскоре после того, как я высказал Бобби свои подозрения, он сообщил мне, что видел, как тот всаживает иглу себе в руку.

Это был неопровержимый довод.

Точнее, был бы, если бы я безоговорочно верил ему. Все, что говорил Бобби, надо было воспринимать с поправкой. Обычно он врал без зазрения совести. Крайне редко он говорил правду, но так, чтобы вы подумали, что он по привычке врет. Так что самое разумное было не верить ни одному его слову, пока не удавалось убедиться наверняка в том, что это правда.

Я презирал бы себя, если бы стал считать мистера Гудли наркоманом только потому, что так сказал Бобби. Мне требовались доказательства, и передо мной стояла задача добыть их.

Та еще, доложу я вам, задачка.

Однажды в воскресенье вечером Винсент с Хеленой и Виски с Элизабет отправились куда-то развлекаться, а мистера Гудли попросили присмотреть за мной и Бобби. Идея оставаться на попечении мистера Гудли в свете того, что я про него узнал, меня не устраивала. Тем более потому, что я не знал наверняка, правда ли, что у него в шкафу, в ящиках, спрятаны носы и уши мальчиков, подглядывавших за ним, как сказал мне Бобби накануне вечером. К тому же я был обеспокоен, что это была суббота.

По субботам мистер Гудли брал выходной. Что бы ни происходило, в субботу он не работал. Когда я просыпался утром, его уже не было, и появлялся он лишь после того, как я просыпался утром в воскресенье.

Весь субботний день я чувствовал, что должно произойти что-то пакостное. И хуже того, я знал, что ничего не могу с этим поделать.

С того момента, как мои родители укатили в три часа дня, я не спускал глаз с мистера Гудли.

Куда он, туда и я.

Сестра Макмерфи считала, что ее муж умеет обращаться с детьми.

Бобби наябедничал мистеру Гудли про то, что я за ним шпионю.

Мы с Бобби подрались.

Мистер Гудли сказал Бобби, чтобы он прекратил сочинять небылицы, нести всякий вздор и чепуху, оставил бы свои выдумки, фабрикации, фальсификации, пустую болтовню и лживые сплетни.

И в наказание отослал Бобби на один час в его комнату.

Я продолжал следить за мистером Гудли.

Синяк под глазом у меня болел уже не так сильно.

С приближением вечера возбуждение мистера Гудли нарастало.

Он то и дело поглядывал на меня.

Я то и дело поглядывал на него.

Я смотрел, как он убирается на кухне.

Смотрел, как он протирает мебель на первом этаже.

Смотрел, как он пылесосит гостиную.

Смотрел, как он готовит ужин.

Смотрел, как он разгадывает кроссворд в газете.

Смотрел, как он накрывает на стол.

Я поужинал с ним на кухне.

Я помогал ему мыть посуду, пока не разбил тарелку, и смотрел, как он домывает посуду.

Он выглядел очень уставшим.

Собирая осколки посуды, он бормотал что-то о соломинках и верблюдах.

Дело в том, что мне надо было залезть на стол, чтобы посмотреть, что он там делает в шкафчике над раковиной, и я хотел подтянуться, держась за клеенку. Я уже почти залез, как вдруг клеенка куда-то исчезла, и мне не за что было держаться.

Уф-ф.

Подумаешь, всего один небольшой беспорядок, и сразу в свою комнату. А пока мы поднимались по лестнице, мне к тому же пришлось выслушать один из его невразумительных монологов.

– Держи себя в руках, Гудли, держи себя в руках, будь спокоен и собран, сосредоточься, дорогой мой, улыбайся и терпи. Терпение – высшая добродетель, такова твоя карма. Живи и давай жить другим, будь доброжелательнее. Все получает тот, кто умеет ждать, и награда стоит того, чтобы подождать. Ожидание того, в чем нуждаешься, обогащает сердце, делает его лучше, сильнее, наполняет любовью. Я вытяну, воспряну, стану на путь истинный. Не так ли, маленький паршивец, буржуазное отребье, подлый благополучный оборванец? Да, я справлюсь. Разумеется. Несомненно. Обязательно справлюсь. Ступайте осторожнее, мастер Уокер. Не дай бог, вы провалитесь сквозь ограждение, стыда не оберешься, да, стыд, стыд. Так-так. Меня ждет впереди небольшой допинг после того, как я вас запру. Кое-что осталось в волшебной шкатулке мистера Гудли. Неприкасаемый запас, так сказать, на чрезвычайный случай. Трам-там-там. Секретная шкатулка. Там-тра-та-та-там. Чудесная шкатулка. Ты что так смотришь на меня, мой отрок юный? Я вздор несу? Действительно, несу. Ну что же, в моем возрасте бывает. Надеюсь, ты не слишком напугался? Нет? Вот молодец. Хороший мальчик… Или не совсем. Если бы ты был хорошим, тебя бы здесь не было. Можешь выпустить юного мастера де Марко, который отсидел свой срок. Хотя еще не до конца. Что же мне делать? Давайте договоримся. Если вы, головорезы, не произнесете ни звука в течение получаса, я обещаю не отрезать никому ни ушей, ни носов. Вы согласны на такие условия? Хорошо. И не тряситесь так, сэр, это не по-мужски.

Войдя в спальню, мы услышали, как Бобби смеется. Он стоял под дверью и подслушивал.

– Над чем вы смеетесь, Роберт? – спросил мистер Гудли.

Бобби выбрался из укрытия, в котором он прятался, и встал перед нами в своей пижаме. Он хохотал пуще прежнего, указывая пальцем на мистера Гудли.

Он всегда знал, как далеко он может зайти с людьми, где надо остановиться, чтобы они не взъерепенились. Он отступал, менял тактику, и в результате каким-то образом получалось, что они начинали чувствовать себя виноватыми. Играть с огнем он был мастер, что и говорить.

Он умел обставить дело так, будто оказывает нам всем честь, допуская до своей венценосной особы.

– Прекратите смеяться, мастер Роберт, и сейчас лее отправляйтесь в свою постель! – повысил голос мистер Гудли.

Бобби терпеть не мог, когда ему указывали, что он должен делать.

Будь то даже его отец, кто угодно.

А уж тем более какой-то наркоман.

Он внезапно перестал смеяться, лицо его перекосила злоба и ненависть. Ненависть к мистеру Гудли, злобу на то, что его все время шпыняют, а он слишком мал, чтобы поквитаться за это. Глаза его превратились в два зеленых лазерных луча, под кожей лихорадочно запульсировали голубые вены, злобный яд прокатился по всему его маленькому ощетинившемуся телу. Он стоял, вперив взгляд в мистера Гудли, и молчал, и это было хуже всего.

Мистер Гудли мгновенно прикусил язык. Если перед этим он еще витал в своих эмпиреях, то тут сразу сверзился на землю. Он начал терять контроль, напоминая рассвирепевшую собаку – шерсть дыбом, спина дугой, пасть оскалена, в углах пасти пена.

Бобби стоял молча, как убийца, ожидающий свою жертву.

Именно это побудило мистера Гудли поступить так, как он поступил.

Он поднял Бобби в воздух и шлепнул его.

Один раз.

Это сделало свое дело.

Этого было достаточно.

Достаточно для того, чтобы нажить смертельного врага.

Гудли тут же опустил Бобби на пол, извинился и тихонько уполз к себе на кухню. Бобби улыбался. Господи, как я испугался. Не за себя – в тот момент я не имел для Бобби никакого значения – и уж точно не за мистера Гудли, потому что он, с моей точки зрения, заслужил то, что получил, а за самого Бобби. Он был готов на все, чтобы отплатить обидчику той же монетой, а затем обязательно добавить сверху.

Оглядываясь назад, я понимаю, что именно тогда Бобби начал скатываться к безумию. Этот шлепок был тем, чего он ждал. Он хотел, чтобы это случилось. Это было нужно ему как оправдание. И впоследствии он всегда запоминал любую мелочь, помечал ее в своей голове большими раскаленными неоновыми буквами «NB».

Он вел себя с другими как возница, который все отпускает и отпускает поводья, а когда уже нечего больше отпускать, осаживает и наносит удар.

Боялся ли я его?

Боялся, черт побери, и еще как!

Всего один шлепок.

И дело сделано.

Жребий брошен.

Началась совсем другая игра.

На кон поставлена уязвленная гордость.

Бобби в конце концов проиграл эту игру.

Спустя три месяца я остался сиротой.

Несчастный случай.

Они решили дать себе недельную передышку и съездить на Западное побережье. Просто отцу пришла в голову такая идея. Мама поддавалась на его провокации по двум причинам: во-первых, она его любила, а во-вторых, он был очень обидчив и легко впадал в хандру. Если что-нибудь его не устраивало, он замыкался в себе, а когда его спрашивали, в чем дело, отвечал замогильным тоном, что ни в чем, все в порядке. Если же ему предлагали помощь, то он говорил с усталой досадой, что сам справится.

Мама предпочитала не настаивать.

В пятницу мы отправились в путь. Виски вел машину на скорости, достойной «феррари». Он купил ее недавно исключительно для того, чтобы пресечь мамины жалобы, что Хелена может раскатывать и на «мерседесе», и на «ягуаре», а в ее распоряжении нет ничего, кроме пришедшего в негодность кошмарного фургона. Виски хотел «фольксваген». Мама – «мерседес», пусть даже подержанный. Компромисс был достигнут в виде двухлетней темно-синей фордовской «гранады».

Когда Виски удалось убедить «гранаду», что з ее же интересах начать путешествие пораньше, мы тронулись с места. Виски сразу же завел свой секундомер. Он делал эти всегда, отправляясь куда-нибудь, даже если пункт назначения находился на расстоянии двух сотен ярдов. Мы летели, Виски пел, мама молилась. Я так и не успел выяснить, то ли она молилась о том, чтобы он сбавил скорость, то ли чтобы перестал петь. Меня занимал вопрос, проверялось ли во время заводских испытаний модели воздействие перегрузок на трехлетних детей.

Виски, чертыхаясь, прокладывал путь через Ирландию. Позади мы оставляли вереницу преждевременно поседевших мужчин и женщин, перепуганных детей, коров, овец, собак и котов. Я представлял себе, как ветер от нашего «форда» искривляет человеческие лица, сдувая их набок, так что глаза вылезают на лоб; кровь во всем теле перетекает на одну сторону, навсегда оставляя людей кривобокими.

Полицейские спасались от нас, как могли. Они, Должно быть, видели в нашем летящем стрелой чудище какое-то исчадие ада, вырвавшееся на свободу. Благодаря тому, что я рисовал в воображении все эти увлекательные картины, мне удавалось сохранять спокойствие на протяжении большей части пути.

До тех пор, пока Виски не начал курить.

Помню, я уже погружался в сон, и передо мной раскрывались волшебные долины, как вдруг что-то нарушило эту идиллию. Виски приоткрыл окно, и острый как бритва порыв ветра ударил мне прямо в лицо. Мама выразила опасение, что холодный ветер мне совсем не полезен.

Он включил печку.

Мама поджала губы.

Виски продолжал курить.

Я вдыхал сигаретный пепел.

Закончив курить, он щелчком отправил окурок в окно, не заметив, что ветер подхватил его и бросил мне на колени. Мама спала, Виски напевал песенку, а я в двух футах от них поджаривался на медленном огне, пристегнутый к детскому креслу. Я смотрел, как красное пятно тлеет у меня на коленях и, раздуваемое ветром из папиного окна, становится все больше и ярче. Я никогда еще такого не видел и наблюдал за этим как завороженный.

– Откуда этот странный запах? – спросила мама.

– Коровьи лепешки, – пояснил Виски с видом знатока.

Я продолжал смотреть, как у меня на штанах разрастается черное пятно с красным ободком. Но очень скоро одна еще не вполне сформировавшаяся часть моего тела почувствовала нестерпимый жар.

Я заголосил.

Мама завопила.

Папа закричал.

Покрышки «форда» завизжали, когда Виски всем своим весом навалился на тормоза. Этот всеобщий визг продолжался целую вечность, пока машина не остановилась одним колесом в кювете, тремя на обочине.

Я выблевал все конфеты, съеденные по пути, и успел только подумать, как хорошо, что я не попал в маму с папой. Зато оконное стекло окрасилось во все цвета радуги.

Родители обернулись в мою сторону, и единственное, что мне оставалось, – это зареветь. Виски и Элизабет выскочили из машины и бросились ко мне, чтобы посмотреть, что со мной такое. Виски расстегнул ремни и передал меня маме для инспекции. Они принялись разглядывать меня со всех сторон, в то время как я продолжал верещать. Наконец в какой-то момент Элизабет перевернула меня вниз головой и причина моих мучений предстала ее взору. Последовали слезы, обвинения, извинения и заслуженное наказание.

Мама села за руль.

Виски был изгнан ко мне на заднее сиденье.

Мы поехали со скоростью сорок миль в час.

Мы благополучно прибыли в Дулин – позже, чем рассчитывали, но успели как раз к чаю. Миссис Мак-комиш, хозяйка гостиницы, в которой мы остановились, оказала нам радушный прием.

Виски хорошо знали и любили в этих краях. Его запомнили еще с того времени, когда его отец, случайно оступившись, упал со скалы Мохера. С тех пор Виски бывал здесь не раз. В течение последних двух лет он работал в этих краях и неизменно останавливался в Дулине. Как будто что-то тянуло его к этому месту.

Если Дулин был одним из его излюбленных уголков, то местный паб вполне можно было считать местом его последнего успокоения. И хотя он уже давно бросил пить, вытащить его из этого заведения не удавалось почти до самого утра.

Миссис Маккомиш была одной из тех пожилых дам, которые любят давать пространный ответ на самый простой вопрос. Виски заметил, что, если ее сердце функционирует не хуже голосовых связок, она будет жить вечно.

Маме с папой она предоставила лучший номер и едва не извела их нескончаемым пересказом местных новостей, накопившихся за истекший год. Время от времени рассказчица отвлекалась, чтобы сказать мне «агу-агу, у-тю-тю» и объяснить, как я счастлив, что у меня есть мои родители, и как счастливы мои родители, что у них есть я. Мне стало ясно, что она плохо представляет, с кем имеет дело.

После того как мы сбежали в номер, Виски заявил, что пойдет на пару часиков проветриться в пабе.

Виски разбудил нас в шесть утра, свежий как огурчик. Он пришел совсем недавно и, пока мы спали, принял душ и переоделся. Настроение у него было приподнятое.

– Для начала мы поедем в Вестпорт и, надеюсь, успеем вернуться, чтобы посмотреть закат со скал, – сообщил он нам, в то время как мы протирали глаза и соображали, где находимся.

Понимая, как нам не терпится отправиться в путь, он уже уложил наши вещи и сказал, что одеться надо потеплее, потому что, несмотря на солнечную погоду, с моря веет холодом. Мы с мамой переглянулись, пожали плечами и покорно подчинились его желаниям.

– Ну что ж. Заманчивое предложение, дорогой.

Я знал, что она чувствует. С ней опять не посоветовались. Но Виски был так по-детски возбужден, увлеченно излагая составленный им распорядок дня (мне тоже нашлось в нем место), излучал столько энергии, и глаза его так сияли, предвещая, несмотря ни на что, волшебный день, что мама оттаяла. Он говорил и не мог остановиться. О том, какие места он хочет посетить и как прекрасно они могут выглядеть, если нам повезет с освещением и погодой.

Воображение его было захвачено кельтской историей, которая разворачивалась как раз здесь, среди окрестных холмов, со всеми их языческими ритуалами и бесчинствами. В его рассказах оживали не только события, действительно происходившие когда-то в этой местности (достоверных фактов о них сохранилось немного), но и придуманные им с ходу. В зеленых долинах реяли знамена, древние колдуны творили чудеса. Он изобрел целый сонм богов и даже целую расу неизвестного происхождения, населявшую эти места. Он безостановочно болтал обо всем этом, и каждый встречавшийся нам по пути холмик или ручеек давал толчок его фантазии; Виски рассуждал о том, как можно привязать его к событиям, о которых он только что говорил.

Замолк он только через несколько часов в Луисберге, графство Мэйо.

– Ну и медленно до вас доходит, скажу я вам! Неужели вас это не трогает?

Но нас с мамой уже давно убаюкал его монолог. Когда Виски говорил в течение продолжительного времени, его голос начинал звучать приглушенно, как будто он рассказывал ребенку сказку на ночь. Мама нередко приходила вечером к моей постели, чтобы послушать, как Виски повествует мне о красных драконах и злоключениях принцесс. Его голос действовал как легкий наркотик, постепенно погружая вас в крепкий, спокойный сон.

– Эй, вы, сони, очнитесь! – теребил он нас, зажав пальцами мамин нос и тыча пальцем мне в ребра. – Нас ждут новые встречи и новые места.

Когда мама проснулась, еще не вполне понимая, где она и что происходит, Виски приблизил свое лицо почти вплотную к моему.

– Может быть, сегодня ты встретишься на краю земли с морским чудовищем, – проговорил он, хитро глядя на меня.

То, как он это говорил, не вызывало у меня никакого желания встречаться с этим чудовищем ни на краю земли, ни где бы то ни было еще.

– Не пугай его, – сказала мама.

– Это всего лишь шутка, – отозвался Виски, но взгляд, который он при этом бросил на меня, вселил в меня страх и предчувствие близкой смерти.

– Прекрати! – повысила голос мама.

– О'кей, я просто развлекаю малыша.

Мы вылезли из машины и зашли перекусить в паб, называвшийся «Маккаллоз». Выяснив у мамы, что заказать, Виски направился к стойке. Пока он разговаривал с барменом, мама сказала мне, что морского чудовища не существует, это одна из выдумок Виски, не имеющих никакого отношения к действительности. Она постаралась, как могла, успокоить меня, но я все равно чувствовал, как чудовище булькает среди волн, поджидая меня.

Рядом с деревушкой Луисберг был пляж, с галькой. Виски сказал, что это большие песчинки.

– Тысячелетиями морское чудовище грызет и жует гальку, превращая ее в песок, – объяснил он. – Чудовище не торопится, потому что ему нравится крошить камешки и засыпать под их стоны, не слышные никому, кроме него.

Мама отошла в сторону сделать несколько снимков, так что я был отдан родному папаше на съедение. Он рассказывал мне разные истории про морское чудовище, а я думал о том, что если мама будет фотографировать так же неторопливо, как в студии, то это затянется на несколько часов.

Виски утверждал, что чудовище питается не только маленькими детьми, но и лодками, кораблями и даже супертанкерами, а порой ему удается выскочить из воды очень высоко и поймать аэроплан. А самое страшное, – это то, что оно непрерывно потихоньку отгрызает от берега по кусочку и через несколько лет от всей этой красоты останутся только горы.

Очевидно, вид у меня после его рассказов был порядком испуганный, потому что отец поднял меня и прижал к груди.

– Пусть ничто, никто и никогда не разлучит тебя, меня и твою маму, малыш. Я никогда – слышишь, никогда – не допущу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Никакое морское чудовище не отнимет тебя у нас. Я обещаю тебе. О'кей?

Он говорил так искренне, что я поверил ему. В награду за доброе слово я одарил его улыбкой и описался. Он рассмеялся и, держа меня на вытянутых руках, начат кружиться вместе со мной, уговаривая меня распустить свои крылья и учиться летать. У меня закружилась голова, но я все время смеялся и не мог остановиться.

Мы пошли искать маму, чтобы сказать ей, что возвращаемся к машине. Она устанавливала штатив с фотоаппаратом, намереваясь снять гальку, и, сосредоточенно глядя в видоискатель, не замечала ни нас, ни всего остального.

Недалеко от нее появилась какая-то фигура. Виски поставил на свою камеру длиннофокусный объектив, позволявший разглядеть маму и этого незнакомца. Делая это, он запихал меня к себе под куртку, частично застегнув ее, чтобы я не выпал. Очевидно, он забыл о том, что я представляю некоторую опасность для его одежды.

– Ох, бедняга не знает, что его ждет. Пошли, малыш, это будет интересное зрелище.

С этими словами он направился к маме.

Когда мы приблизились, незнакомца уже двигали туда и сюда, как манекен из витрины. Я впервые в жизни увидел мужчину в юбке. Под мышкой у него было какое-то мертвое животное, вниз свисали его длинные худые ноги. Заметив, что я смотрю на него во все глаза, мужчина ответил мне пристальным взглядом. Затем он сжал руками животное и принялся жевать его ногу. Животное оказалось не мертвым, потому что завопило, как тысяча чертей. Мне стало ужасно жаль несчастного зверя, и я громко заревел. К тому же я испугался, что, покончив с ним, незнакомец примется за меня.

Незнакомец и мама с папой засмеялись. Затем он подошел и показал мне, что это никакое не животное с ногами, а кожаный мешок с деревянными трубками.

Звали его Сэмюэль Мёрдок, он проводил отпуск, путешествуя по ирландскому побережью. Предки Мёрдока были родом из Шотландии, но сам он, как и его отец, прожил всю жизнь в Америке. Я был удивлен, когда он сказал, что ему медведь на ухо наступил и поэтому пустынный ирландский берег – единственное место, где он может спокойно играть на своей волынке, не боясь, что его прикончат.

Мама спросила, не возражает ли он против того, чтобы зайти по колено в воду. Он не возражал. Мы с Виски уселись рядом, наблюдая за мамиными манипуляциями. Пока она выбирала точку съемки, Виски наклонился ко мне и прошептал:

– Съемка в три четверти, во весь рост. Длиннофокусный объектив, но со вспышкой, чтобы затемнить фон и выделить фигуру, и большая диафрагма.

Я следил за мамой, пытаясь определить, прав ли был отец. Но она находилась слишком далеко. Позже, когда Мёрдок ушел, она сказала, что снимала широкоугольным объективом с маленькой диафрагмой.

– Ну, что еще можно было ожидать, – проворчал Виски, но затем признал, что ее выбор ничуть не хуже, да и вообще это дело вкуса.

Закончив возиться с камерой, мама приблизилась к нам и увидела слезы на глазах отца, которые я не заметил. Казалось, его покинули последние силы, он весь сник, голова опустилась, и слезы падали темными пятнышками на сухие камни у его ног.

Элизабет обняла его и положила голову ему на грудь. Она сказала, что знает. Что? Понятия не имею. Что-то. Видя, как они стоят, обнявшись, и рыдают без причины, я решил, что кто-то из них лишился рассудка, а может, и оба.

Я заревел в голос.

Мое будущее было в руках двух субъектов с неустойчивой психикой.

Мама оторвалась от Виски, чтобы взять меня на руки.

Он же направился к воде большими неторопливыми шагами.

Мама бросилась за ним, но он был быстрее и пошел прямо в воду, не останавливаясь, пока она не достигла его груди. Тогда он широко раскинул руки и закричал.

Я был прав, он сошел с ума.

Я так испугался, что завопил еще громче.

Мама не обратила на меня никакого внимания, только строго приказала не двигаться с места. Но это было не совсем то, в чем я нуждался в данный момент.

Когда Элизабет догнала Виски, его приступ, по-видимому, уже прошел, и он позволил увести себя на берег.

Выглядел он ужасно, как будто побывал в аду. Мама пошла к автомобилю за полотенцами и сухой одеждой, а Виски посмотрел на меня. И улыбнулся:

– Потом ты все поймешь. О тебе всегда будет кто-нибудь заботиться. Все будет хорошо, не беспокойся. Мы с мамой очень любим тебя. Я знаю, с тобой все будет в порядке.

Он произнес все это таким же голосом, каким говорил, укладывая меня спать, и я уже совсем поверил было, что все в мире прекрасно, как вдруг он прошептал: «Мне будет тебя не хватать». Но я не был уверен, что он действительно это сказал. Не уверен в этом и до сих пор. Наш разум любит порой пошутить с нами.

Виски потрепал меня по голове и сказал, что нельзя быть таким беспокойным мальчиком. Затем он поднял меня и пошел вместе со мной в воду. Когда вода дошла ему до коленей, он осторожно опустил меня в волны. Я открыл рот, собираясь завопить, так как решил, что он предлагает меня в дар морскому чудовищу. Ведь это произошло как раз после того, как он успокаивал меня и говорил, что все будет в порядке и что ему будет не хватать меня. Но оказалось, что я все-таки ошибался. Он продолжал крепко держать меня.

– Ну, как тебе, малыш? Нравится?

Я вынужден был признать, что болтаться в теплой воде, высунув наружу только нос и чувствуя, что его сильные руки надежно держат меня, было приятно. Я раскрыл глаза и посмотрел на папу. Он улыбался во весь рот. Я ответил ему такой широкой улыбкой, какую только мог изобразить. В этот момент из-за туч вышло солнце, и Виски превратился в темный силуэт с золотым нимбом волос вокруг головы.

Он поднял меня высоко-высоко и повернулся лицом к берегу, словно демонстрируя всему миру. На берегу я увидел маму, которая ждала нас с полотенцами и одеждой. Он опустил меня ниже и стал махать маме, чтобы она присоединилась к нам.

– С тобой все в порядке? – спросила она, тиская нас обоих.

– Да, – ответил он, обняв ее за шею свободной рукой, – думаю, все в порядке. Я жив и весел. Не так ли, малыш?

И правда он выглядел таким счастливым, каким давно не был. Как будто ничто его больше не беспокоило и вся его печаль растворилась в морской воде. Я видел, что мама тоже заметила эту перемену. Следующие полчаса мы плескались в воде, и они по очереди следили за мной.

Когда мы выбрались на берег, меня вытерли, переодели и накормили, я свернулся калачиком и, пригревшись на солнышке, стал засыпать. Я слышал сквозь дремоту их голоса и улыбался, представляя себе, как Виски рассказывает убаюкивающим тоном мои любимые сказки – о маленьком красном дракончике по имени Спарквелл, и о пиратах, и о потерявшемся принце, и о большой войне, и о горах, которые достают до самого неба.

Последнее, что я услышал перед тем, как заснуть, был мамин голос, просивший папу взять ее в жены еще разок, и звук поцелуя.

У скалы Мохера мы были примерно за час до захода солнца. Все шло прекрасно. Никаких скандалов, приступов депрессии или ворчания ни с чьей стороны. Мы стали счастливой семьей.

Я притворялся, что счастлив, в собственных интересах.

А может быть, я только притворялся, что притворялся счастливым?

Трудно сказать.

Что-то подсказывало мне, что это продлится недолго. Я защищался от неизбежного. Раз они счастливы, то и я буду счастлив.

К вечеру похолодало.

Мама согласилась остаться в машине и присматривать за мной, пока Виски возится с аппаратурой. Она включила печку. Мы смотрели, как отец уносит свой сундук и треногу куда-то вдаль. Зная, что он будет шататься по меньшей мере час, мама пристроилась поспать, убедившись предварительно, что со мной все в порядке и двери заперты. Машина к этому времени прогрелась, так что она выключила печку и завернулась в одеяло.

Виски вернулся через два часа. Уже стемнело, и начал накрапывать дождь. Он залез в машину как можно тише, чтобы не разбудить маму, и посмотрел, сплю ли я. Я проснулся, когда он клал свою аппаратуру в багажник.

– Как дела, малыш? – прошептал он.

Повернувшись к маме, он стал гладить ее лоб, приговаривая:

– Бедное дитя… Что за несчастье!.. Надо же, чтобы так все случилось… За что?… Почему?… Почему я не могу жить, как все?…

Я знал, что это не предназначалось для моих ушей. Он устал, и ему надо было высказаться, не вдаваясь в объяснения. Я не стал ничего говорить и притворился, что сплю.

Он плакал, но я сделал вид, что меня это не касается.

Виски плакал, пока не уснул.

Я же проснулся окончательно и, не желая нарушать их сон, решил вылезти из машины и поиграть.

Думаю, они не догадывались, что я умею расстегивать ремни на своем кресле. Но мне уже почти исполнилось четыре года, и я был вполне самостоятельным человеком. Вот уже несколько месяцев я внимательно присматривался к тому, как мама с папой пристегивают меня.

Мне потребовалось всего пять минут, чтобы освободиться.

Теперь передо мной возникло другое препятствие – надо было выбраться наружу. Я решил, что лучше всего вылезти в окно, так как дверь произвела бы слишком много шума. Виски поставил машину рядом с низкой стенкой, ограждавшей автостоянку. Я бесшумно опустил стекло и, подтянувшись, стал вылезать и приземлился в траву даже быстрее, чем рассчитывал.