Текст книги "Тётя Мотя"

Глава двенадцатая

Новая цепь командировок, почти беспрерывная, началась у Ланина на следующий же день после их золотой прогулки. Король полетел в страну Оз, Эльдорадо, в тридесятое царство, отправился с караванами за сапфирами, слитками счастья в далекий Офир, нырнул в Беловодье, причалил к семидесяти островам, пошел сам не знал куда и все, что нужно, нашел. Пока он плавал, летал, скакал на перекладных, мчался в дилижансе, в Москву все-таки пришли холода, полились дожди. Все темней становилось на улице, все чаще забегал на ночь мороз, у станций метро выкристаллизовались из воздуха аквариумы с плавающими в сиянии свечек цветами. Тетя радовалась этому уличному сумраку, с ним был заметней внутренний, поселившийся в ней свет, и даже то, что Ланин уехал, было тоже хорошо, уютно. Ждать-пождать его дома, скучать, глядя в окно на облетающие березки, и не заглядывать вперед. Зачем? Что будет, когда он вернется? Она не думала, всматриваясь в одно лишь недавнее и совсем новенькое общее их прошлое. Все их разговоры слились для нее в янтарное прозрачное, жженый сахар, текущий с ложечки, текучий – смотри, говорил он, октябрь-месяц, а мы сидим с тобой словно в Ялте. Она отвечала – он отвечал. От этих воспоминаний сердце снова лизали язычки ясного, не жгущего пламени. И Теплый все рисовал и рассказывал ей сказки, и снова она целовала колючий затылок опять молчаливого, глядящего в монитор Коли, то и дело ощупывая карман с рыбкой мобильного, проверяя, не пришло ли послания из Нарнии. «В теплом свете окон длинных домов мы из листьев и сена построили дом».

Ланин вернулся, не предупредив. Она немного опоздала на планерку, вбежала, села, опустив глаза, стараясь быть понезаметней, а когда отдышалась и подняла глаза – уткнулась взглядом в знакомый затылок. Вот он. Приехал. Ей захотелось запрыгать прямо во время речи главного, бормочущего что-то об «оранжевой» революции, позавчера начавшейся в Киеве. Она не слушала, она думала сквозь охватившую ее, нахлынувшую радость, сквозь нежность с надутыми губами – не предупредил, почему? Лишь изредка отводила взгляд в окно, там, в сером, еще не проснувшемся утреннем небе тихо порхали снежинки, первые в этом году.

После планерки Ланин незаметно дождался ее в коридоре, чуть подмигнул, а потом, словно передумав скрываться, взглянул прямо в глаза медленным и счастливым, ликующим взглядом. Не оставляющим преград. Выходившие с планерки люди обтекали их, здоровались, вежливо улыбались. Она молчала, не зная, как реагировать, что отвечать. Тут Ланина окликнули, он обернулся, заговорил с редактором общества – Тетя двинулась в корректорскую, на шестой этаж, осторожно неся в себе этот тяжелый, радостный, отливающий медом, но словно бы вопрошающий ее о чем-то взгляд. И пока она поднималась по дымным лестничным пролетам, шла мимо распахнутых дверей коридора к корректорской, пробиваясь сквозь редакционный улей, жужжанье телефонов и голосов, с кем-то снова здороваясь, кому-то улыбаясь, – все то, что она отталкивала от себя в эти дни, о чем не желала думать, ворвалось. Шумно, жадно.

У корректорской она развернулась и медленно пошла обратно, снова на третий этаж. К нему в кабинет. Довольно этих неясных, хрупких, слишком хрупких, рассыпающихся от одного прикосновения стишков, точащих чуждые ароматы, им пора поговорить в прозе, в конце концов. Она шла все быстрее, почти бежала, вот и его дверь, золотая табличка. За дверью – ни гу-гу. Вернулся или ходит по редакции? Горло сдавило, она вздохнула поглубже, собираясь постучать – тут в заднем кармане джинсов зацарапали лапки черепашки. Под перекат мраморных камешков высветилось: «Тишка».

Тишка, хотя можно и просто Таня, Танька, Танюша, – но нет, еще со студенческих пор друзья обычно звали ее домашним именем, так уж повелось. Подруга дней ее суровых, с которой дружили с первого курса, с семнадцати лет, так, как только в юности и возможно. Теперь они общались все реже, сразу после универа Тишка вышла замуж, родила первого, второго, третьего, полгода назад – и четвертого уже ребенка, мальчишку, третьего по счету брата. Тетя так и не видела его (Саша, кажется?) до сих пор. Стыд. Но как доехать – уже несколько лет Тишка жила за городом, в далекой Апрелевке на Киевском шоссе! Только по телефону и удавалось иногда поболтать, почти ночью, когда уложены были дети.

И вот Тишка звонила, в неожиданное время.

– Привет!

– Тишка, как я рада, рада, что ты звонишь. Наконец-то! А я… нет, на работе, как всегда…

– Да-да, я ненадолго, – говорила Тишка глуховатым, низким и таким родным голосом. – Тут выяснилось, что Даню-то моего выгоняют из школы. Русичка, она же завуч. Потому что по русскому у нас твердая двойка. Велели исправиться до Нового года, или… В общем, нам нужен репетитор, а я уже, сама понимаешь, оторвалась. У тебя нет никого?

– Как же, – обрадовалась Тетя, – прямо сейчас спрошу. Наша Лена этим занимается, говорят, она гений, кого хочешь научит. А как ты сама?

– Вот приедешь в гости – расскажу…

Послышался сердитый младенческий плач.

– Слышишь? Вот так я!

– Саша?

– А кто? Как в том анекдоте, – Тишка вдруг звонко рассмеялась. – Грузин в роддоме… Сейчас, подожди секундочку, – послышалась возня, еще один выкрик, писк, и тишина..

– Обеденный перерыв, – прокомментировала Тишка. – Но вообще-то я соскучилась, соскучилась по тебе, слышишь?

– Да, – виновато произнесла Тетя, – я тоже.

– Живу тут в лесу, – с улыбкой говорила Таня, – никого не вижу, кроме собственных детей… Работаю водителем, развозим с Сашиком всех по кружкам и школам. В общем, жду тебя в эту пятницу. Мамы не будет, Боря на дежурстве, приезжай вечерком, да? Как в тот раз.

– В пятницу? Это же послезавтра! – Тетя задумалась. Но ведь только с Тишкой и можно было обсудить все, что с ней происходит. Спастись от надвигающейся неизбежности, от этого желанного, но страшного удушья. Заодно и на Сашика посмотреть.

– А если я действительно приеду? На ночь?

Пока они говорили, Тетя уже развернулась и шла в корректорскую, к Лене, спросить, возьмет ли она еще, еще одного ученика. Что-то освежающее и совсем простое стрельнуло смешным зеленым ростком из их краткого разговора с Тишей, она уцепилась и сразу вернулась из душной жары в тишину. Что это было, этот приступ? Куда она бросилась? Зачем?

Через день, в пятницу вечером, она уже ехала в Апрелевку, выбираясь из вновь оттаявшей ноябрьской Москвы, сквозь мелкий, ледяной дождь. Ползла в медленной пробке, под разбрасывающее расслабленные звуки радио Jazz, радуясь, что едет после работы не домой. Коля легко отпустил ее. Даже отказался отдавать Теплого маме, пробормотав «сами справимся, не впервой». Да ведь и уезжала она меньше чем на сутки – в субботу днем снова будет дома. Капли на стекле ползли мутными плевочками, в воздухе стоял влажный холодный туман, из-за этого машины ехали еще медленней, и ей казалось: так и заледенеет она здесь, в прозрачном дымчатом коконе, никогда не доберется до царства больших и малых младенцев, до Тишки.

В ее подруге присутствовало удивительное, недоступное Тете – душевное здоровье, сквозившее и в Тишкином облике: румяная, статная, крепкая, такую попробуй сломи. Светлые глаза всегда смотрели задорно, и ямочки на щеках как были в юности, так и остались. Столько сил в ней было. Одевалась как придется, секонд-хенд, присланный друзьями папы-профессора из Америки, длиннющие сборчатые юбки, черные волосы в хвостик – ну и что? Красавица все равно.

И делала Тишка всегда только то, что любила. Хотя… было у нее счастливое свойство любить то, что от нее в данный момент больше всего требуется. В последние годы Тишка полюбила заниматься детьми. Забросила фольклор, по которому все-таки успела защититься, уже покачивая колясочку первого, и только и делала теперь, что растила-воспитывала своих мал мала меньше, искренне удивляясь, когда ее спрашивали о работе, карьере, науке. А детей-то куда? И глядела своими чистыми глазами, улыбалась, на щеках появлялись знакомые ямочки. Но так всегда и было. Еще на втором курсе, когда всех отправили на картошку, Тишка только плечами пожала: помогать колхозникам? Есть дела и поважнее.

И спокойно, твердо осталась в Москве, расшифровывать свежие записи, привезенные из экспедиции, ее, правда, тогда все равно засунули на другую практику – в «Детский мир», торговать колготками и учить продавщиц вежливости, как говорила сама Тишка, смеясь. Да, она была и веселой тоже. Поначалу вообще чуть что заливалась звонким смехом, хотя со временем, конечно, все реже, меньше. Особенно после той истории с Владом.

Хмурый, вечно словно слегка насупленный Влад разглядел Тишку на дне науки и добивался ее долго, несколько месяцев подряд, караулил возле универа, приносил цве-точ-ки. Как же они над ним тогда потешались. Он мне опять, – захлебывалась от беззвучного смеха Тишка, – ро-зоч-ки! – вынимала из сумки помятый букет, неизменные три розы, – и хохотала снова, уткнувшись в рукав. Тетя тихо покатывалась вслед. Бубнивший далеко внизу лектор вскидывал глаза, глядел в их сторону, но установить источник звука не мог и, покачав головой, – пожалуйста, потише – продолжал. Они и старались потише, но отчего-то дико им это казалось смешно. Глупо! Потому что куда их девать, эти тупые розочки? Влад вечно вручал их Тишке перед первой парой, подстерегал возле первого ГУМа, совал букет, «это вам, мадам» – и рвал на свой географический. «Это вам, мадам», – снова прыскала Тишка. И правда, дурачком казался совсем. Напрасно. Влад оказался настойчив, последователен и каждый раз, вручая Тишке розочки, улыбался широко, спокойно и дружелюбно, всю насупленность как ветром сдувало. После тридцать второго примерно букета он влюбил в себя Тишку так, что она потеряла голову. Говорить могла только о нем, остыла к фольклору, зато сама начала писать песни, баллады и пела их под гитару – потрясающие, между прочим, – все, конечно, про любовь.

И целый год они друг друга любили, весь длинный третий курс, Тетя тогда взяла на себя роль умудренной советчицы, слегка посмеивающейся над импульсивностью влюбленной без памяти подружки, хотя на самом деле Тишке немного, как водится, завидовала, пока в мае, когда дело уже явно двигалось к свадьбе, Влад, гуляя с Тишкой где-то там за городом, на солнечной полянке ближнего Подмосковья, не застыл посреди этой полянки столбиком. После чего произнес: «Дорогая Таня, Танечка, вот, что я хотел тебе сказать, мы друг другу совершенно не подходим, и лучше расстаться прямо сейчас, чем только напрасно врастать друг в друга дальше…» Тишка не поверила своим ушам, попыталась обернуть безумные речи в шутку, но милый друг только повторил сказанное. Тут уж Тишка спорить с ним не стала, развернулась и пошла себе по тропинке, уверенная, что Влад ее догонит, хотя бы на станции, хотя бы в Москве, хотя бы в университете. Не догнал. Так и доехала одна на электричке, глотая слезы. И все-таки надеялась, ждала еще долго, из месяца в месяц: опомнится, вернется. Но Влад не опомнился, а так же упрямо, как сторожил ее возле входа в первый ГУМ, исчез.

Тишка тосковала смертно, почти перестала есть, страшно похудела и снова писала удивительные, душераздирающие уже песенки, пела их только Тете, как вдруг все тетрадки со словами песен порвала, спустила в мусоропровод, гитару подарила соседям – двум братьям-подросткам – и снова начала ходить с Тетей в буфет. А на осторожный, однажды все-таки заданный вопрос, почему она бросила сочинять и петь, да еще так резко, ответила, что совсем не бросила, просто поет теперь другие песни. В церковном, как выяснилось, хоре. Тишка-то крестилась!

Она и Тетю тогда увлекла ненадолго, под Тишкиным влиянием та тоже приняла крещение, даже походила некоторое время на службы, но хватило ее примерно на полгода – нет, не по ней оказалась вся эта несколько чумная, как почудилось тогда, православная жизнь. А Тишка так и ходила себе на все праздники, пела, хотя и без фанатизма, однако именно под влиянием церкви, как казалось Тете, дала этот свой жуткий обет: «Выйду замуж за первого, кто позовет. И буду ему верной женой».

Первым, ближе к концу пятого уже курса, появился Боря, молодой врач из больницы, в которую Тишка приезжала навещать заболевшую маму. После двухнедельного ухаживания и хождения в кино-кафе Боря честно признался, что ухаживать за Тишкой дальше у него просто нет времени, а вот в жены он бы взял ее прямо сейчас. Тишка согласилась, не думая. Свадьбу назначили на после-защиты-диплома, купили колечки, обручились. Тетю эта история потрясла.

Боря, уже тогда лысоватый, вечно остривший, казался ей да и всем им таким старым – тридцать один год! Хорошо, не старым, но слишком уж взрослым, что ли. Давно врач, кардиохирург, к тому же разведенец – он был человеком совсем из иного мира и мало походил на их расхлябанных, зато творческих мальчиков. На вопрос о профессии Боря отвечал: «Спасатель», и те, кто не понимал шутки, оставались в уверенности, что этот человек спасает кого-то, видимо, утопающих. Да это-то ладно, спасатель так спасатель, даже прикольно, но как же любовь? Разве ты его любишь? А он тебя? – так и подмывало Тетю спросить у Тишки. Но не спрашивала, молчала. И постепенно с Борей почти смирилась, они много времени тогда проводили вместе, и Боря ей даже, пожалуй, понравился, причем как раз зрелостью поступков и суждений. Хотя все-таки слишком уж он был нервным. Пусть нервность эта была и затаенной – тем хуже. Почему он все время сцеплял свои длинные пальцы, покрытые редкой рыжеватой шерсткой, почему сжимал их во время даже самого мирного разговора так, что костяшки белели?

Тетя уговаривала Тишку все-таки подождать, разобраться, узнать его получше. Но не действовали уговоры, в ответ Тишка однажды даже, озорно улыбаясь, спела ей: «А детей у нас будет пять, а может быть, даже шесть!»

Так и отыграли свадебку, на которой веселился весь их пятый курс, оглянуться не успели, как Тишка уже ходила пузатая и как будто всем довольная, веселая, а на вопросы, хорошо ли ей, счастлива ли она, отвечала: «А что, разве не заметно?»

Шоссе осталось наконец позади, Тетя свернула на участки и даже сквозь закрытое окно почувствовала: воздух изменился. Стал морознее, свежее, вкуснее. С легким привкусом дыма – кто-то топил печку. Хотя половина домов за высокими заборами были каменные, с башенками и отоплением, уже нового поколения. Окна Тишки-Бориного деревянного дома тепло горели. Тетя аккуратно поставила возле калитки машину, подхватила сумку с подарками, второпях купленными вчера на «Савенке», отодвинула засов, поднялась на крылечко, постучала в дверь железным кольцом. Тишка открыла ей – такая же солнечная, как всегда, в черной футболке, темной юбке до пят. Несмотря на то что Тишка лучезарно улыбалась, она явно с ног валилась от усталости.

На руках у нее сидел младенец в голубом комбинезончике – Саша. Они расцеловались, Тетя осторожно ткнулась губами и в Сашин затылок. Саша не возражал.

В доме вкусно пахло печеным тестом и антоновкой. Год выдался урожайный, и яблоки лежали повсюду, на полу холодной террасы на расстеленной газете, на широких подоконниках просторной кухни, в большой узловатой корзине под столом.

– Старших уложила, а этот еще должен закусить, но полчасика хочу его помучить, чтоб крепче спал, – говорила Таня, быстро двигаясь по кухне, с необыкновенной ловкостью, одной рукой (на другой сидел Саша) накрывая на стол.

– Мама! – послышался тонкий голос со второго этажа. – Мамочка!

– Ксюха, – определила Тишка, – никогда с первого раза не засыпает. Подержишь? Чтобы мне с ним вверх-вниз не бегать.

И протянула Тете младенца.

– Сашик, это моя лучшая подруга, Маринка, веди себя хорошо, – наставительно произнесла Тишка, а для Тети добавила:

– Он человеколюбив, ты не бойся, плакать вряд ли будет. А заплачет, покажи ему ложки, он их обожает.

И побежала наверх.

Саша оказался довольно тяжелым и каким-то нечеловечески теплым. Они все, что ли, такие в этом возрасте? Тетя осторожно посадила его на колени, лицом к себе. Мальчик смотрел на нее внимательно и довольно дружелюбно. Выпуклые Борины глаза, загнутые ресницы, нос-кнопка, по которой тем не менее было ясно – со временем Сашик будет носат. «Вы милашечки, вы букашечки, тара-таракашечки», – сказала Тетя и сделала губами «тпру». Саша замахал ручками, благодарно и восторженно улыбнулся. Она еще раз запрумкала губами, и Саша как-то странно хохотнул, попытался подняться на ножки, она поддержала его, прижала к себе. Они еще потпрукали и посеяли горох, Тетя даже запыхалась, но и Саша, попрыгав, обмяк, отяжелел и вдруг положил ей голову на плечо. Ты хочешь спать? Ты устал? Саша не отвечал и лежал молча. Голова у него была покрыта мягкими рыжеватыми и какими-то ненастоящими еще волосиками. Тетя погладила мальчика по голове, по спинке. Саша начал ерзать и устраиваться поудобнее. Она уже любила его. Любила и удивлялась: как можно было забыть, что младенцы так прекрасны? Так доверчивы? Что у них такой ясный взгляд? Она почитала Саше еще немного про козявочек, а он все лежал головой у нее на плече, но глаза не закрывал и, точно устав от того, что никак не может уснуть, приподнялся, захныкал, начал вырываться. Тишка все не шла. Тетя поднялась и стала ходить с мальчиком по кухне.

«Вот смотри, это – ложечка, ложка, называется “чайная”, ею едят варенье. Знаешь оно какое? Сладкое!» – говорила Тетя, протягивая Саше ложку, но Саша отвернулся и потянулся за Тетину спину. Тетя оглянулась – вот и мама!

– Все, уложила вроде бы окончательно, – сказала Таня. – Надеюсь. Теперь этого осталось укачать.

– Он клал мне на плечо голову, может быть, быстро уснет?

Тишка взяла младенца на руки, села за стол, начала кормить – Саша поймал грудь не сразу, обиженно вскрикнул, но тут же смолк, начал глотать молоко – жадно, гулко – мужик. Тетя слушала эти волшебные звуки: так отчетливо здесь все было слышно, в загородной тишине, которая все росла, плотнела, потому что Сашик сосал все реже, пока не стих. Откинулся назад, на Тишкину рук у, засопел.

– Нам крупно повезло, – тихо засмеялась Тишка. – Теперь часов до шести можно расслабиться.

Она отнесла Сашу наверх, в его кроватку, и вошла в кухню другой – помолодевшей, освобожденной. Тетя так и бросилась к ней.

– Тишка, Тишка, как же я соскучилась по тебе!

Пока подруга варила, а потом разливала им в большие – на всю ночь! – чашки крепчайший кофе, пока раскладывала по тарелкам шарлотку, Тетя уже успела рассказать ей главное – про свою новую любовь, солнечную прогулку в парке, поток стихов и раздвинувшую ее мир постоянную радость, вечный греющий свет.

– Господи, наконец-то я по-настоящему люблю, люблю человека! – восклицала уже не в первый раз Тетя.

Но Тишка в ответ дважды спросила про Колю, пока не проговорила задумчиво, не глядя Тете в глаза, что вот и наступило время обернуться к Коле и ему посвятить все силы.

– Тишка? Ты, может быть, плохо слышишь меня? – изумлялась Тетя. – Коля – вчерашний день, на него и так было потрачено слишком много сил. Впустую! Ты не подумай, я ведь даже люблю его, он все-таки отец моего ребенка, и он мне дорог – но сестрински! Я люблю его как младшего, на много лет младше меня, брата, понимаешь? К тому же сводного, от другого отца, – Тетя улыбнулась. – Мы совершенно разные, он совсем другой, слышишь?

– Но одинаковых людей и не бывает! – горячо возразила Тишка. – И разве, Маринка, разве смысл нашей семейной жизни не в том, чтобы этого другого принять?

– Да нет, ты даже не представляешь себе. Он не просто другой, он… из другого теста. И муку на это тесто скребли по таким сусекам, глухим и дальним, тебе и не снилось. Вот вроде бы и институт человек закончил, и во всех этих железках разбирается, компьютеры чинит, почти интеллигенцией стал, но то и дело проскальзывает такое…

– Примеры, пожалуйста, – по-учительски свела брови Тишка, кажется, согласившись наконец хоть ненадолго встать на ее сторону.

– Да Тишка, да каждый день что-нибудь! – вскрикнула Тетя и на миг задумалась. – Да вот хотя бы недавно, были в гостях, возвращаемся, Коля говорит: «Сразу видно, хороший дом». Почему, спрашиваю. «Ты что, не заметила? у них в туалете так чисто!»

– Ну и что? – Тишка улыбнулась. – Это ведь тоже важно.

– Да про этот дом можно было что угодно сказать, дом-то был в японском духе. И кормили нас там необычно, жена этого приятеля моего – японка наполовину, мы сидели на полу, ели роллы, сашими, и мальчика там два, близнецы, очаровательные, развитые очень, на пианино нам играли, пьеску в стихах разыгрывали, но он будто вообще этого не заметил! Только что в туалете чисто… – Тетя закатила глаза.

– И все-таки пока ничего криминального.

– Хорошо, вот тебе еще. Ты же знаешь, – Тетя запнулась, – я хочу второго, второго ребенка, давно уж прошу, Коля ни в какую. А тут недавно и говорит, за завтраком воскресным, Теплый у мамы ночевал, строго так, насупленно: «Второй нам, наверное, действительно нужен, пригодится, если что». Я ему: «Если – что?» А он: «Если с первым что-то случится». Понимаешь?

– Понимаю. Ты просто фольклором не занималась – обычная крестьянская мораль. Работников в семье должно быть много, и лучше бы… – примиряюще заговорила Тишка.

– Это дичь, а не мораль никакая! – перебила Тетя. – Ну, раньше еще туда-сюда, раньше хотя бы понятно – один помрет, другие останутся, но мы-то живем сейчас. Медицина, Тишка, с тех пор серьезно продвинулась, а детская смертность по Москве снижается, я как раз недавно про это заметку правила!

– Что ж, издержки воспитания…

– Именно! – подхватила Тетя. – Твой Борька, разумеется, тоже другой, но в чем-то, самом главном, он свой. Он те же книжки читал в детстве, он из семьи, похожей на твою, мою. Боря – нашего круга, а Коля… Да я и всегда это понимала, но мне казалось, в неравных браках присутствует бодрящее, здоровое что-то, отличное средство против мутаций. Я почему-то уверена была: все зазубрины, несовпадения с годами сгладятся, стерпится-слюбится… откуда я только это взяла? Нет! – Тетя с отчаянием замотала головой. – Не стерпится никогда! Вместо этого все овражки, рытвины, которые в глупом юном возрасте так легко было перепрыгнуть, с годами только углубляются, превращаются в пропасти без дна. Да что говорить, Тишк… – оборвала она себя, – счастья, обычного человеческого или, если хочешь, женского счастья я не знала с ним никогда.

– А он? – тихо вставила Тишка. – Знал?

– Он? Да тоже, наверное, нет. Ну и зачем тогда эта мука? Эта псевдосемья? Если бы не Теплый…

– Да, – подхватила Тишка. – Это сильный аргумент. Теплый! Но вообще я и сама не знаю, зачем эта мука, все меньше знаю, представь.

– А счастье – разве не сильный аргумент? – говорила Тетя, словно не услышав последних слов. – Тишка, вот ты ходишь в церковь… я уверена, Богу угодно, чтобы люди были счастливы. Хотя только теперь я впервые понимаю, что это вообще такое – быть счастливой, радоваться жизни, последний раз я так радовалась, кажется, только в детстве. – Тетя взглянула на Тишку и уловила вдруг в лице ее понимание и предчувствие близкого будущего. Да ты пойми, я же вовсе не собираюсь заводить с ним романа, ни за что!

– Но как же тут без романа? – пожала плечами Тишка. – Разве это может иначе кончиться?

Тетя молча посмотрела на подругу. Слышно стало, как мелко и колко бьется в окно снег.

– Я не знаю, не знаю, тут другое главное, я… впервые, – произносила она медленно, чувствуя, что щеки у нее начинают пылать. Ведь и о поцелуе, и о том, как помчалась к нему в кабинет, она промолчала! – Впервые люблю. Мне все в нем нравится! Как он вилку держит, как голову наклоняет, как говорит с кем-то по телефону, я любуюсь им, вижу в нем человека! – Тетя смотрела на подругу блестящими глазами, – понимаешь? Ты ведь счастлива с Борей?

– Бывала, – Тишка опустила глаза. – Но… Знаешь, по-настоящему, вот как ты это описываешь, счастлива я была только с Владом, помнишь его?

– Конечно, – удивилась Тетя.

– И я, я помню, – грустно улыбнулась Тишка. – И, видимо, не забуду уже никогда. Это ведь не какая-нибудь влюбленность была, быстрая, девичья, нет. Мы правда любили друг друга и служили друг другу во всем. Он меня этому научил. Мужик был, – Тишка усмехнулась.

– Мужики разве сбегают?

– Сбегают. Для этого тоже смелость нужна, – строго глядя на Тетю, ответила Таня. – Я, как ты понимаешь, много думала об этом. И придумала уже тысячи объяснений, но самое последнее знаешь какое? Что он вообще не годился для семейной жизни. Ему нужна была другая цель, более высокая и отвлеченная… Служение науке или идее, и еще… из него хороший получился бы монах. А живая женщина, дети – ой, нет! Я же тут столкнулась случайно с одним приятелем его тогдашним, Химиком, в магазине, у него дача в нашей Апрелевке, как выяснилось. Он меня узнал, окликнул. Поговорили чуть-чуть, ну, я и спросила.

– Про Влада?

– Да, – Тишка вздохнула. – И Химик сказал мне, что Влад давно в Америке, в Нью-Йорке, знаменитость, заведующий лабораторией…

– А семья?

– Не женат! Так и не женился, представь.

– И правильно сделал! Зачем? Зачем люди вообще женятся? Кому нужна эта мука?! Ненавижу этот институт, институт семьи!

– Ну, – задумалась Тишка, – женятся либо по большой любви, либо по легкомыслию. Ведь к тому, что будет, нас никто не готовит. Мне кажется, вот в этом и вся причина – в неготовности, – Тишка поднялась, повернулась к Тете. – Неготовности к семейной жизни. Особенно мальчики наши… Женщин хоть как-то природа формирует, все-таки они носят, рожают детей, потом кормят их, заботятся, и это наполняет их жизнь. А мужчинам-то что остается? В чем заключается его предназначение?

– Ну, как же? – осторожно возразила Тетя. – Мужчина – глава семьи.

– Да, – точно ожидая этих слов, подхватила Тишка. – Именно, глава семьи! Это все как раз легко усваивают. Но что главенство – это не самодурство, не унижение другого, а одна только ответственность – кто их учит этому? Мой Боря полжизни прожил рядом с мамой, которая только восхищалась им, все ему прощала, во всем угождала, но так и не научила самому важному – видеть другого… Ты не думай, я ее не осуждаю, она хорошая женщина, но… в этом смысле такая же, как все. Сына как следует воспитать не смогла!

– Ну, а что ты хочешь? Советская женщина, практически мать-одиночка, как и моя мама…

– Я хочу? Я хочу, чтобы этому учили и в семье, и в школе, с первого по одиннадцатый класс – как относиться к будущему мужу, к будущей жене. Что такое душевный труд в семье, почему так важно не хлопать чуть что дверью, а идти другому навстречу и жертвовать, жертвовать собой! Вот чему надо учить, а не, прости Господи, сексуальной грамотности.

– Тишка, погоди! В том, что ты говоришь, звучит твоя, личная обида. Это из-за Бори? Но я же помню тебя, как ты ходила по нашему девятому этажу, в аспирантуре уже, большая, с животом и такая светлая…

– Что ж, тогда он меня спас.

– Спасатель! – хмыкнула Тетя.

– И я ему благодарна до сих пор. И да, я счастлива, – без улыбки, упавшим голосом проговорила Тишка. – Но сейчас уже из-за детей, что они есть, растут, и, хотя они безобразники, я люблю их, а Саша – и вовсе утешение. Слава Богу.

– Саша – да! – обрадовалась Тетя. – Я и забыла, что младенцы – ангелы.

– И это, конечно, счастье, – снова повторяла Тишка. – Младенец, когда он сосет твою грудь, сосредоточенно и важно, когда потом прижимается к тебе и смотрит, и в глазах у него чистота и безмерная любовь, любовь к тебе…

– Ресницы-то какие у него – длинные!

– И когда дети не ссорятся, не дерутся, а внезапно стихают и помогают друг другу, когда воспитание приносит плоды, пусть даже один сморщенный плодик – это тоже счастье. И если муж вернулся с работы, поужинал, даже сказал тебе «спасибо» и не измотан, не издерган, а просто спокоен. Это тоже, – сказала Тишка и осеклась…

Тетя подняла глаза – Тишка плакала.

– Ты… Что с тобой?

– Нет-нет, все в порядке, – говорила Тишка, отворачиваясь, смаргивая слезы и вытирая их ладонями, – это нервы просто. У меня это часто в последнее время.

– Но ты же только что… Это из-за Бори?

– Из-за Бори, – просто ответила Тишка.

– Но что, что случилось? – поражалась Тетя.

Последний раз она видела Тишку плачущей очень давно, и сердце у нее упало. Она вскочила, засуетилась, хочешь, я кофе еще сварю, нет, лучше чай заварю, сейчас, но Тишка помотала головой, вышла и вскоре вернулась умытая и спокойная.

История, которую услышала Тетя, была самая обыкновенная.

– Не хотела про это говорить, боялась разреветься, но теперь-то уж что… Я все заранее знаю, вдруг учащаются дежурства, – рассказывала Тишка, – он все реже бывает дома – столько работы, Тань, я еле живой! Но на самом деле ничего не еле живой, наоборот, молодеет, стройнеет, в ванной торчит по полчаса и, даже когда дома, точно отсутствует. И на детей так кричит, как в нормальном состоянии никогда – и я его раздражаю жутко! – причем он даже не пытается это скрыть. Мобильный жужжит, эсэмэски сыплются, он делает вид, что ничего не слышит, бегает каждые две минуты то в туалет, то во двор, чтобы на них ответить, а потом уже и не бегает, только шипит что-нибудь: «Работай день и ночь», вроде как по работе это ему пишут.... И так продолжается месяц, два, три. Я молчу. И со дня на день жду, когда он мне скажет: «Все, Тань, я пошел». Но вместо этого наступает тишина. И дежурства внеочередные кончаются, ходит как побитый и сидит все больше дома, даже с детьми готов позаниматься, погулять.

– И ты, – почти закричала Тетя, – ты ему ничего не говоришь? Про то, что все видишь?

– А что я могу сказать? Что, Маринка? И для чего? Чтобы услышать очередное вранье?

– Тишка, ты кремень. Я бы точно начала все выяснять, приставать, я бы не выдержала.

– Да я тоже пыталась, но только в первый раз. И сразу же поняла – бессмысленно, точно стена вырастает. Когда мы делаем вид, будто все по-прежнему, жить проще. Но стоит начать говорить… скандал, истерики… Мужская истерика, Маринк, нет, это не для слабонервных. Так что молчание – золото.

– А почему все стихает? Они бросают его?

– Или он их. Хотя я даже не знаю, сколько их. Может, это вообще кто-то один? Одна и та же женщина, с которой он то встречается, то расстается. Не удивлюсь, если однажды я узнаю, что у наших детей есть братья и сестры. Но знаешь, что мне особенно обидно? Я же тут с одним батюшкой советовалась, еще в прошлый раз, когда Борька загулял… И батюшка дал мне мудрый совет.

– Какой же?

– Он сказал мне, что надо превратиться в идеальную жену! Делать все, что любит муж, все, что попросит, стать тенью…

– О, ну, мы это уже проходили. Ты же мне еще сто лет назад говорила: «Кротость! Уступай!» Разве это не то же самое?