Текст книги "Тётя Мотя"

Глава вторая

СКАЗКА ПРО ЧЕРНОГО ДРАКОНА, ЕГО ДРУЗЕЙ И ДЕТЕЙ

Жил-был черный дрокон со своими друзями – индийской онокондой и зеленым мамбо. Както рас они отправелесь в поход. Они пириправились через горы кишаще гамадрилыми. И через долину кешащю тигроми. Много что они повидале. Даже самых реткостных улиток. Они переплыли через озиро, а на дне этого озира было полно раков отшелников. Они перешли через поля и увидили мышей малюток. Их цель была в иньдию. Гд е жила индийскаоя оноконда. Итак они дошли до Индии. Там черный дрокон увидел индийских носорогов.

Наступило лето, она отщипнула неделю от отпуска и гуляла с Теплым по московским паркам, дивилась его всеведению, он знал названия жуков, птиц и бабочек, всего летающего и ползающего в Битце, в Измайлове, родном Нескучном. Он вырос, очень вырос за этот год, ее сын, все меньше был похож на щеночка, все больше – на мальчика Тему. И сделал новый виток внутрь, еще ближе к стране черного дракона и анаконды, еще дальше от нее. Научился писать не только буквы, слова, но и целые предложения, невероятно рано! И крупно, криво, изо дня в день, из вечера в вечер, записывал и иллюстрировал свои странные сказки. Тетя хотела вернуть его назад. Она понимала, он убежал туда, в Африку, потому что… Но сил проговорить это до конца не хватало. И виновато тянула его обратно, на свет божий – его и себя. И дышала с трудом, обжигая легкие непривычно-чистым, разреженным воздухом мира без него. Без ежедневных разговоров, эсэмэсок, стишков, шуточек, без всего этого кормящего душу нежного сумрака. Тема был ее психотерапевтом, помогал преодолеть ломку без потерь. Он и сам отогрелся немного, разговорился, снова привык к ней – мгновенно, всего за два-три дня!

Она специально расспрашивала его не про драконов, улиток и анаконду, а про то, что росло, летало и жужжало вокруг.

– Я вижу, мама, ты ничего не знаешь, – с улыбкой хмурился Теплый в ответ на ее вопросы о мошках, жучках и бабочках.

И отвечал подробно, тщательно: «Это сенница луговая, это крапивница…»

– А это божья коровка, – радовалась Тетя, и Тема важно соглашался, – да, божья коровка.

Добавлял, подумав:

– Почти все божьи коровки хищники, знаешь?

– Нет, – снова честно признавалась Тетя. – Они что же едят… мясо?

– Какое мясо, мама! – заливался Теплый. – Клещей, других жучков, листоблошек… А это знаешь кто? – поднимал он на листочке мохнатую коричневую гусеницу и аккуратно трогал ее пальцем.

– Фу, выброси!

– Я и сам не знаю, как она называется, – вздыхал ее умный мальчик расстроенно, ему явно нравилась роль профессора, и, к Тетиному облегчению, бросал листок с незнакомкой в кусты.

Так бы и дружить всегда, устраивать привалы, вынув из рюкзачка клетчатый плед, мамин подарок, жевать бутерброды, запивая чаем из термоса. Отключив мобильный телефон.

Но уже дышала в затылок бабушка Валя, уже духота московская делалась все убийственней, и вскоре Коля отвез сына на поселение. Теплый этому был как обычно рад – в деревне его ждали приятели, любимая соседка – шестилетняя Вера с локонами до плеч, речка, рыбалка с дедушкой, походы с бабушкой в лес, за земляникой. Теплый все это любил.

Коля жил отдельной компьютерной-китайской жизнью, отправился куда-то на неделю, но она и эту новость почти пропустила мимо ушей. «В какое-какое путешествие?» «Не!» – ответил Коля. «Что? Нет? – несколько удивилась она. – Куда ты едешь?» Коля ответил что-то, название чего-то, но она забыла тут же. И Коля ничего не добавил, не объяснил, просто на следующее утро его уже не оказалось дома, и чемодан, стоявший вчера в коридоре, исчез.

Тетя оказалась одинокой женщиной, со свободной квартирой. И сейчас же, точно поджидала момента, тоска по Мишу – тлевшая невидимо и неслышимо, мгновенно переродилась в худшую из возможных стадию – животную. И дурацкая история с чужими стихами перестала ей казаться такой уж обидной. Подумаешь, в конце-то концов, вся поэзия так и устроена – «я» там от имени всех…

Ланин – она это слышала – обрадовался ей страшно, разволновался, замычал, но почти сразу пришел в себя – оживленно зарокотал, начал болтать, острить, что-то рассказывать, точно и не было никакой разлуки.

«Да, как раз через два дня улетаю, надо спешить!»

Явился на следующий же после Колиного отъезда день. Набросился на нее прямо с порога. Мгновенно стянул с нее все, не давая перебить, и целовал горячо, взахлеб, но и – она чувствовала это – с новым отчаянием затаенным – как обитательницу бумажного сна, который вот-вот растрескается, порвется, сгорит.

После стремительной развязки Тетя увидела и другое: торопится. Сделал свое дело и – прочь, дальше, к занятиям, более осмысленным и важным. Или потому что не хочет, чтобы снова было больно? Она не спрашивала, скучал ли он по ней – потому что и так видела: скучал, очень. И все-таки вскоре он собрался и уехал, не отвечая на немой ее вопрос: куда же ты? Почему не хочешь побыть еще?

После его отъезда она поняла – никакой детской, нежной радости, ни малейшего ощущения счастья, сопровождавших прежде любые с ним встречи, независимо от длительности, насыщенности и содержания, в ней нет. Только черная труха внутри. Зря она ему позвонила, вот и все. Нельзя возвращаться на место любви, вот и все. Все кончилось, кончилось в какой-то момент, это можно потом разобраться, в какой, только ничего нового и лучшего, чем было, уже не будет, а будет только круг за кругом в воронку с осыпающимися краями, вниз, и никогда (какое сладкое слово!), никогда он не позовет ее с собой, за собой: конец всему.

И уже знакомая угрюмая тошнота подкатывала к горлу.

Почему, почему радость и счастье кончаются клозетом?

Почему ясный свет, блаженство кратче мгновенья и, распылившись на острые лучики, оседает на душу мягкой пылью?

И потом на пыль льется дождь твоих глупых слез, пыль оборачивается мохнатой грязью. Все это начинает гнить и вонять… Конец удовольствию – боль! Конец удовольствию – боль! Кто это так громко кричал в мировой литературе? Вопрос для школьной викторины.

Господи, а как же любовь? Но она завершается клозетом.

В тот день светило солнце, светило и не собиралось уходить, даже в восемь, даже в девять. Белые ночи! В десять она позвонила Ланину, сказала: «Может, заедешь и завтра? Или даже сегодня, я… – осторожно напомнила, – я ведь одна».

Солнце залило квартиру, улеглось на диван, на ковер, на шкаф с книгами, нагло посверкивало суперобложкой Ван-Гога, отвратительными цветами, испошленными календариками, тарелками, платками, женскими шарфиками!

– Детка, я завтра уезжаю, – со слегка наигранной грустной улыбкой отвечал он. – На Шри-Ланку, будем чайные плантации снимать, там и музей чая есть, говорят, неплохой…

Она не слушала, потому что помнила, во сколько он уезжает, он успел ей это сказать. Завтра вечером, поздним вечером, как будто перед вечером не бывает длинного бесконечного дня. Но ему ответила: «Жаль, что не можешь, пока!» Он с готовностью ответил – пока! Не хотел говорить дольше. Не мог? Неважно. Не хотел. Больше не хотел ее. Полый, бесполый плагиатор. И уехал. Ни эсэмэски на прощанье – из самолета, из аэропорта (как столько раз бывало!), ни звонка.

Наступило оцепенение, тишина. Только бумажный плотик из листов Сергея Петровича оставался, единственное ее спасение, и опять она отправилась вслед за умным, чутким Сильвестровым, поплывшим… разумеется, на остров Цейлон – тогда его предпочитали называть так.

Теперь Павел Сергеевич уже ничуть не напоминал ей Теплого. Глядя на этого плотного, нервного, раздувающего ноздри мужчину, она видела Ланина. Мнущего в пальцах чайный лист, жадно рассматривающего в музее сушильную машину. Тетя так хорошо научилась растить из слов живые картины, что эту серию просмотрела уже без отрыва.

Глава третья

Очертания острова наконец раздвинули синеватый горизонт. Последнюю остановку двухпалубный «Сусанин», плывший из Одессы, сделал в Порт-Саиде, 13 суток назад. Все на корабле измаялись, прошлой ночью их к тому же хорошо оттрепал шторм. Ливень так и хлестал, подсвеченные фиолетово-белым светом подвижные стены ледяной воды обрушивались на корабль, нижнюю палубу залило по колено. Вся команда была на ногах, обыкновенно любезный капитан едва отвечал на вопросы пассажиров и жестко выкрикивал приказания. Но к утру тучи рассеялись – небо затопила лазурь, да такая звонкая и веселая, точно ее нарисовал ребенок. Пассажиры сейчас же оживились, целый день сушились, проветривали каюты, складывались – готовились к сходу.

Сильвестров стоял сейчас на верхней палубе, в легком белом костюме, белом кепи – и, странное дело, чем ближе был берег, тем здоровей он себя чувствовал. Может, просто потому, что прежняя палитра запахов – йода, рыбы, гари – расширилась, и запахло землей, зеленью, цветами.

Пассажиры пребывали в нетерпеливом ожидании, восклицали, замечая все новые и новые подробности пейзажа; неугомонный натуралист и орнитолог Гюнтер Цабель, прижав к глазам тяжелый армейский бинокль, чуть не прыгал и все время выкрикивал что-то по-латыни – кажется, высмотрел уже каких-то птиц. Цабель, немец, выросший в России, плыл на Цейлон по заданию Общества испытателей природы для пополнения коллекции Зоологического музея Московского университета. Про себя Сильвестров, разумеется, прозвал этого невысокого, худого, но чрезвычайно быстроногого орнитолога Цапель. Рассеянный Цапель вечно попадал в истории – три дня назад съел по ошибке чужое блюдо, еще до того, не разглядев, что дама перед ним сменилась, со второй продолжал разговор, начатый с первой. Вчерашний ночной поток унес в открытый океан его лучшие туфли, а третьего дня юнга утопил роскошный цапелевский спиннинг. Всякий раз ученый сокрушался бурно, громко, но кратко и после вспышки извинений или проклятий на немецком, казалось, навсегда забывал о постигшей его неприятности.

За время пути Сильвестров почти сдружился с разговорчивым Гюнтером и узнал от него немало любопытного о Цейлоне – тот был здесь два года тому назад, в экспедиции. Правда, Цапель все норовил сосредоточиться на островной флоре и фауне, но в узких щелях между рассказами о ядовитой тикпалонге, медведе-губаче, пахучем цветке Datura и разновидностях местных попугаев с совершенно незапоминающимися названиями Павлу Сергеевичу все-таки удавалось выудить у натуралиста полезную информацию – о ценах на жилье, проезд, пищу, характере местных жителей.

До берега оставалось совсем немного. Справа желтел брекватер, за ним пенился прибой Индийского океана, слева низко зеленел тропический лес. Уже можно было разглядеть гигантские бамбуки с ярко-зелеными и красными стволами, лохматые пальмы, с кокосами на верхушках, кустарники, усыпанные трубочками белых цветов – все это было плотно заплетено лианами – отчего лес казался одним гигантским растением, громадной взбесившейся растрепанной беседкой.

Никогда Сильвестров не умел любоваться природой – вздохи «Вы только взгляните!», «Какой вид!» его раздражали, но здешний буйный растительный хаос и точное его отражение в гладкой голубой воде заворожили даже Павла Сергеевича. Все это совершенно не походило на серый и плоский, несмотря на горы, Китай, закрытый, нищий, чужой – на острове все кричало о себе, все было откровенно. Наконец, показались и плоские крыши городских зданий.

Легкий ветерок провел по вспотевшему лицу свежо, мягко, точно по щеке потрепал: будет тебе здесь счастье, Пашка! И непонятная радость, доброе предчувствие крепко толкнуло Сильвестрова под сердце.

Пароход входил в гавань. Искусно лавируя, к ним уже мчались узкие сингалезские лодки. Голые, опоясанные только передниками мальчишки гребли во все лопатки. Самый шустрый первым протянул вверх к пассажирам ананас и мохнатый кокосовый орех, громко выкрикнув по-английски: Pineapples! Coconuts! В лодках его подплывших товарищей лежали и связки бананов, зеленокожие апельсины, желтые попельмусы и еще какие-то круглые зеленые плоды в колючках. Пассажиры начали бросать в воду монеты – позабыв о фруктах, юные торговцы кинулись в океан, ныряя наперегонки. Аттракцион продолжался, впрочем, недолго, пассажирам не терпелось на твердую землю.

Опытный Цапель прямо на пристани нанял себе и Сильвестрову по «бою», и вскоре они уже пробирались сквозь плотную толпу туземцев. Смуглые юноши прокладывали дорогу, везя их сундуки в ладных высоких тележках. Вскоре они выбрались на широкую улицу. Тротуары были аккуратно засыпаны красным гравием, в воздухе, тяжелом и влажном, стояли пряные сладкие запахи, поднимавшиеся от садов, окружавших здания и дворы магазинов.

Европейский вид зданий причудливо соединялся с местной флорой – у сверкавших витринных стекол росли пальмы, на клумбах цвели пахучие растения незнакомых расцветок. На одной витрине Сильвестров успел разглядеть вереницу слонов, мал мала меньше, с необычайным искусством выточенных из слоновой кости. Чисто наши матрешки! – усмехнулся Сильвестров себе под нос. Рядом с большими магазинами были и лавки помельче, конторы с вывесками, ресторан с аккуратными столами, покрытыми розовыми скатертями, игорный дом. А вот и их Grand Hotel Oriental с плотной стайкой рикш у самого входа. Совсем недалеко от пристани.

В гостиничной комнате было аккуратно и чисто, но слишком душно. Ополоснув лицо ледяной водой, налитой боем в умывальник, Сильвестров сошел вниз, на ресторанную террасу. И испытал большое облегчение – здесь работали электрические опахала, прикрепленные к потолку, дышать было много легче. Вскоре явился и Цапель, щебетал без умолку, Сильвестров слушал вполуха, слишком много было у него теперь и собственных впечатлений, он все озирался, глядел и, незаметно раздвигая ноздри, нюхал. На обед заказали острый суп, рис с карри и рыбу. Все блюда показались Сильвестрову слишком уж необычными, хотя скорее приятными на вкус. На десерт подали манго – Сильвестров попробовал их впервые и вот тут уж искренне восхитился: вкус фрукта действительно освежал, бодрил. Потребовал он и чаю, но чай оказался дурен – чистый веник! что он с неудовольствием и заметил вслух, обильно заедая пойло жирным, тонким, словно бумага, пирожным. Впрочем, весьма вкусным.

Едва они вышли с Цапелем из отеля, на террасу, их окружили торговцы. Один предлагал набор фотокарточек с местными видами, другой – драгоценные камни, третий – веера из дерева, четвертый, указывая на две плоские, плотно закрытые корзины, дунул в трубку. Звук показался Сильвестрову неприятен.

– Заклинатель змей! – откомментировал Цапель. – Еще успеем!

И раздвинув всех, повлек Павла Сергеевича на прогулку. О послеобеденном отдыхе Цапель и слышать не хотел, но и Сильвестров, вспомнив мокрую духоту номера, не стал настаивать.

На улицах все так и кипело. Низенькие, проворные волы с широко расставленными в сторону рогами, побрякивая бубенчиками, везли товары, на пепельной коже каждого проступали выведенные арабески и вензели. Возле торговцев фруктами громко переговаривались два рыжебородых афганца. Всюду шагали женоподобные сингальцы в светлых юбках и кофтах, с черепаховыми гребнями в длинных темных волосах. Сингалки-женщины, одетые похоже, показались Павлу Сергеевичу довольно красивыми, только кольца в носу сильно портили дело. Дети ходили здесь голышом – Сильвестров увидел, как за юбку смуглой, розовогубой женщины с толстыми косами держатся два мальчика-тамильца – из одежды у них висели на шеях одни шнурки с амулетами. «Обезьяныши», – презрительно уронил Сильвестров, Цапелю это замечание, кажется, не понравилось, но он сделал вид, что ничего не слышал, и промолчал. Щепетильностью Цапеля здесь, впрочем, обладали немногие. То и дело мелькали сверкающие на солнце темные мускулистые спины рикш – полуголых тамильцев с белыми пассажирами в легких экипажах.

По настоянию натуралиста они заглянули в зоологический музей с коллекциями змей, чучелами медведей, леопардов, даже громадного посеревшего от времени крокодила и рыбы длиной в 10 аршин. К облегчению Сильвестрова, они пробыли тут недолго, экспонаты Цапелю были давно знакомы. И пришел он сюда просто чтобы убедиться – все как прежде, все на месте. После музея отправились в душистый городской парк. Неведомых цветочных и растительных ароматов было столько, и в ноздри они били так настойчиво, что Сильвестров захмелел и почти утратил нюх – оглох. Точно в полуобмороке следовал он за Цапелем, тот постоянно останавливался и делал снимки – цветов, кустарников, травок, аккуратно произносил вслух их названия – Pisonis alba, Acalipha Datura bignoniae, Passiflora, Caladium – которые Сильвестров сейчас же забывал. И только вставлял изредка утомленным голосом: «Да, чистый наш папоротник, только, пожалуй, пожирней, а это вылитые маргаритки, а вон тот похож на бархатец». Цапель вскидывал брови: «Павел Сергеевич, это ведь бархатец и есть!» – не замечая, что Павел Сергеевич над ним слегка подтрунивает, язвит, чтобы скрыть глубокое собственное изумление – цветы и впрямь были диковинные, с затейливыми узорами на лепестках, хитрыми полосочками, зигзагами, змейками, какие и нарочно не придумаешь – всех расцветок и форм. Наконец, у Сильвестрова открылось второе дыхание – он тоже снял с плеча любимую фотокамеру, фирмы «Краус», и сделал несколько снимков – щелкнул заросли бамбука высотой футов в сто, жгучую пальму с длинными гроздями цветов, потом еще какую-то, как сказал Цапель, «латанию» с листьями, напоминавшими маленькие женские веера, в кадр попало и несколько диковинных пестро раскрашенных птиц.

После прогулки Сильвестров вернулся совсем без сил – настолько, что не пошел даже ужинать, остался в номере, разделся догола, лег и уснул сейчас же.

На следующий день поехали в соседний Кэнди. Цапель рвался туда из-за Ботанического сада, Сильвестров хотел посетить не только достопримечательности, но и несколько чайных плантаций неподалеку от города.

За окном вполне комфортабельного поезда плыли покрытые мхами горы, желтоватая зелень рисовых полей, кокосовые пальмы, хижины туземцев. Вдоль всей дороги росли ярко-красный бальзамин и розовые драцены. Над цветами кружились черные с красными пятнышками на задних крыльях бабочки, а из небольшой рощицы вспорхнула вдруг, испугавшись свистка паровоза, пестрая стайка попугаев – Цапель едва не выпрыгнул за ними в окошко и потом всю дорогу сокрушался, что не успел сделать снимок.

День снова был посвящен достопримечательностям – роскошный ботанический сад, заросшее зеленью озеро, грязноватый буддистский храм, изнутри украшенный благоухающими цветочными гирляндами, к тому же и с зубом Будды, который бритый монах в оранжевом одеянии за небольшой башиш согласился им показать – на темно-синей подушке покоился… «клык кабана», как тихо произнес Цапель. Сильвестров только крякнул в ответ: «Ну, чисто наши купцы».

После ужина Цапель очень дружески и совсем по-русски, с объятьями и похлопываньем по спине, простился со своим новым другом. Сильвестрову предстояло ехать завтра на чайные плантации, а затем возвращаться в Коломбо – Цапель собирался прожить в Кэнди еще неделю.

Вечером Сильвестров позволил себе еще одно маленькое приключение, попробовав, каковы на вкус шоколадные туземки. Оказалось – пьянительны.

Наутро Павел Сергеевич с аккуратно подстриженными усами, в свежем белом костюме, нанял авто на мягких резиновых шинах и отправился на чайные плантации, находившиеся неподалеку от Кэнди. На одной его уже ждали, с ее хозяином он списался еще из Москвы – загорелый, улыбчивый Вильямс Джексон встретил его в широких светлых штанах и рубахе и провел подробную экскурсию. Больше всего Сильвестрова поразили превосходные английские сушильные машины, на них листья чая сохли в десятки раз быстрее, чем на солнце. Выпил он и цейлонского чая, который пробовал, конечно, и прежде. Сэр Джексон угощал его изысканным флаури пеко с типсами – золотистыми кончиками листков почек. Это был высший сорт, и чай Вильямс заварил мастерски, Сильвестрову понравилось очень, и все-таки по сравнению с китайским цейлонский был не так ароматен, более груб и терпок. Хотя путь от чайного куста до упаковки на Цейлоне был не только много короче, но и гораздо чище.

На five-o’clock tea Вильямс предложил заглянуть к соседу, тоже англичанину, крупному плантатору из Лондона, обосновавшемуся на Цейлоне не так давно. Сильвестров не возражал.

Прошагав около километра по петлявшей тропинке, перейдя через речку, ручей, мостики, они приблизились к деревянной фактории, а затем – и вилле. Слуга доложил о них, и вскоре из-за дома вышел подвижный, седоусый хозяин, одетый в легкий теннисный костюм. Похоже, он как раз собирался потренироваться. Тем не менее гостям он обрадовался. Подали чай с тостами, все разговоры были об урожаях, Сильвестров радовался, что его понимают, и он вполне разбирает британский английский и даже шутки, которым смеялся громче всех. И однажды очень к месту заметил, что флаури пеко, который они пьют сейчас, судя по вкусу, собирали, видимо, около полугода тому назад. Седоусый слегка насторожился. Так, разумеется, и обстояло дело, но откуда это было известно смешливому, розовощекому русскому? Сильвестров объяснил, что он – титестер. Глаза англичанина загорелись. Он велел немедленно принести другой чай… и третий, и пятый. Сильвестров определил все сорта безошибочно и мгновенно. Хозяин делался все любезнее и даже предложил вдруг Toddy[6]6
  Toddy – самогонка из стержней, на которых растут орехи кокосовой пальмы.


[Закрыть], чего пятичасовой чай никак не предполагал. Вильямс, словно что-то почувствовав, извинился и сообщил, что должен вернуться на факторию, чтобы проследить за сортировкой. Сильвестров тоже понял – седоусый хочет сказать что-то ему лично. Действительно, едва за Вильямсом закрылась дверь, а безмолвный слуга-тамилец разлил по бокалам напиток, хозяин сообщил, что знает русскую традицию произносить тосты и предложил свой. Тост был очень прост: за то, чтобы вы согласились у меня работать титестером. Сильвестров только молча опрокинул бокал – вкус показался ему освежающим, но все же намного хуже русской водки. Седоусый назвал свои условия. Одно лишь жалованье, не считая других приятных добавлений – в виде бесплатного жилья, оплаты переезда и даже медицинского обслуживания – превышало получаемое Павлом Сергеевичем в России примерно втрое.

Сильвестров обещал подумать и стал собираться. На прощанье, уже ведя гостя по тропинке, хозяин посулил обучить Павла Сергеевича еще неведомым ему тайнам титестерского ремесла, сулил через год отправить на работу в Лондон, говорил, что научит управлять яхтой и обязательно play tennis. Сильвестров ощутил себя невестой, которой домогаются. И еще что он молод, молод, черт возьми! Что ему всего-то двадцать семь лет! Новая жизнь, предчувствие которой коснулось его на подходе к берегу, пряталась на расстоянии протянутой руки, нет, лежала на ладони. Он сжал ее через сутки.

Его нового хозяина звали сэр Томас Липтон.

В Москву Павел Сергеевич не вернулся. Провел на волшебном острове еще год, снова изучал чайное дело, многим отличавшееся от китайского. Несмотря на превосходные английские машины и англичан-хозяев, по-цейлонски все делалось почти по-русски, на авось, побыстрее, без китайской дотошности и осторожности. Начав работу на Липтона, обязательства, взятые еще в России, Сильвестров исполнил тоже – открыл закупочную контору, отписал о перспективах приобретения плантации, отправил в Москву пробную партию чая. Но в конце письма Волоцкому признавался, что служить теперь будет у сэра Липтона, поскольку мечтает еще вырасти в своем титестерском мастерстве. Волоцкий ответил чрезвычайно сухо, а через полгода в контору прибыл новый представитель его компании и взялся за дело.

За время жизни на острове Сильвестров научился определять, с Цейлона или из Индии доставлен чай, не пересушен ли, не пережарен, и даже – шел ли в день сбора дождь, или грело солнце.

Еще два года он провел в Англии, где пристрастился к теннису и лошадям. Там же Павел Сергеевич купил себе и первый по-настоящему дорогой фотоаппарат. Читал на английском газеты, все свободнее говорил, пусть и с жестким акцентом, словом, совершенно обтерся и привык к европейской жизни. Тем не менее английское житье ему прискучило. На своем даре и липтоновской щедрости Сильвестров сколотил капиталец и наконец вернулся в Россию. Навестил в Ярославле родителей, щедро одарил отца, мать и всех своих родных разными диковинными вещицами, а кое-кого и просто деньгами – договорился с отцом о кредите изрядной суммы на три года и снова отправился в хлебную Москву.

В Москве Павел Сергеевич ходил франтом, восстанавливал старые связи, заводил новые знакомства. Был принят у Губкиных, Абрикосовых и даже у княгини Барятинской. Волоцкого, долго еще державшего на Сильвестрова обиду, но потом как будто смирившегося и даже пользовавшегося в возникшей деловой переписке его советами, к тому времени с год как уже не было на свете, наследники взялись за его дело с умом и пока только умножали капиталы.

Вскоре Павел Сергеевич открыл собственную чайную лавку на Покровке. А через два месяца женился на Варваре Николаевне Соткиной – родом Варвара Николаевна была из старейших московских «чайников», да засиделась в девках, взял ее Павел Сергеевич уже тридцатидвухлетней, она была старше его на два года. Ему такой товар годился – Сильвестров понимал, с Соткиными развернуться будет гораздо легче. Они имели старую купеческую и не какую-нибудь – чайную репутацию. И не на Волге – в Москве. Пусть в последнее время отец невесты, Николай Терентьевич от чайной торговли отошел, увлекся коллекционированием картин и антикварных вещиц, потихоньку проживая нажитое отцом и дедом, а все-таки чайники фамилию Соткиных не забыли. После долгих переговоров то в «Яре», то в «Метрополе» Николай Терентьевич согласился подарить зятю и собственное имя на вывеску, как раз к рождению внука.

Компания стала называться «Соткин – Сильвестров и сыновья». Пусть Сильвестров-младший пребывал пока в столь юном возрасте, что не смог бы даже и выговорить слова «чай», но Сильвестров смотрел далеко вперед.

Чая в России, слава богу, пили все больше, торговля у него пошла, но и конкуренция была тяжкой – давили и Волоцкий, и Перлов, и Поповы, и Кузнецовы. Встать с ними вровень было сложно, поздно он вошел в дело, «чай ты нюхаешь, зато Кяхты не нюхал!» – крикнул ему на одном гулянье сильно захмелевший Попов-младший. Было это несправедливо, часть сильвестровского товара по-прежнему шла через Кяхту, но цену старым связям он знал, и их-то ему и недоставало. Проторговав первый год ни шатко ни валко, он смекнул – в торговле высшими байховыми сортами за Волоцким да Кузнецовыми ему уже не угнаться. Тут Сильвестров и припомнил уроки сэра Липтона: качество чая, учил его хитрый старик, слегка подкручивая ус – никому, кроме трех специалистов, способных распробовать тонкую разницу между сортами, не нужно, главное – реклама, узнаваемость. Плюс низкая цена! И Сильвестров поставил на кирпичный чай «для народа». Ввозные пошлины на него были почти в десять раз ниже, брали его куда как охотно.

Тогда-то Сильвестров и заказал картинку Феде Лялечкину, многим торговцам ладившему вывески. Вскоре Федя нарисовал на плите (чайной плитке) все, как просил Сильвестров: крепкий дом, из крыши – труба, из трубы кудрявое облако. В облаке бегут слова: «Основание вашего дома». Этот дом с облаком и стал фирменным знаком Сильвестрова.

Постепенно, еще через год-полтора, Павел Сергеевич начал набирать обороты. Медленней, чем ему хотелось, зато когда после сложнейшей многоходовой операции, потребовавшей от него и унижений, и изрядных вложений в карманы тех, от кого это зависело, и чего уж там – прямого риска! – Сильвестрову удалось наладить поставки в армию, прибыль полилась в его карманы рекой. Кредит отцу был возвращен, один за другим открыл он в Москве еще три магазина, потом с десяток и по всей России, а на Цейлоне и в Китае устроил собственные конторы, чтобы не делиться с перекупщиками. Пусть не кузнецовские шестьдесят пять, свои пять миллионов оборота и полмиллиона прибыли в год он имел.

Так он и встал на ноги, положение крепкого середняка его устраивало вполне. Но едва дело его вышло на торную дорогу и покатилось, Павел Сергеевич почувствовал, что устал. Не спать ночей, трястись над сметами, подсчитывая доход и приход, хитрить, борясь с конкурентами, опаивать в ресторанах потенциальных партнеров, нередко и с «десертом» в финале – поездкой в веселые дома, уже глубокой ночью, с убитым следующим – довольно.

Сильвестров понимал, надо двигаться вперед, дальше, и… не хотел. Снова всерьез увлекся лаун-теннисом, и спортивные успехи занимали его теперь гораздо больше коммерческих. Дважды в неделю он ходил играть на Петровку. Пристрастился Павел Сергеевич и к скачкам, завел собственных рысаков, из которых двое принесли ему кубки и немалые суммы – он держал их трофеи в собственном кабинете, мечтал завести большую конюшню и купить наконец одну-двух американок – они бежали быстрей орловских, хотя на скачки их выводить пока запрещали. Но то дело времени.

Позволить себе увлечься скакунами и теннисом у Сильвестрова были не только экономические основания. Взрослыми стали и сыновья. Вырос и недавно женился старший – Алексей, который помогал отцу в деле почти на равных. Средний сын, Борис, учился в Лондоне, младший, Тихон, оканчивал гимназию, жил пока в родительском доме, но и ему оставалось хорониться за родителями недолго. Даже любимица, черноглазая Женечка, незаметно превратилась в старшеклассницу и мечтательницу – все читала книжки да ходила слушать каких-то молодых нахалов, утверждавших, что их галиматья – стихи. Зато на фортепьяно дочка выучилась играть славно и вечерами часто исполняла для папы пьеску-две.

Таким Павла Сергеевича Сильвестрова, члена Общества любителей лаун-тенниса, лошадника, фотографа, знатного московского чайника, и застало собственное пятидесятилетие.