Текст книги "Тётя Мотя"

Глава десятая

Дворники раскидали лопатами сугробы, и снег шумно, весело таял, улицы обновлялись, кое-где пробивалась уже травка – как же Тетя любила это краткое время, время юности и ожиданий, набухших почек, но сейчас даже нараставший свет не радовал, только давил – несовпадением. У нее-то внутри продолжалась разруха, расслаивались и сыпались стены, под ногами хлюпала жидкая черная грязь.

Откуда это взялось? В какое мгновенье просочилось?

Ведь в конце концов Тетя приняла все его условия, приняла, потому что не в силах была его потерять, не умела жить без его утренних приветствий, вечерних прощаний, постоянного присутствия и, чего уж там, без не таких уж частых, но желанных свиданий. Но обнаружилось – так невозможно тоже. Невозможно замереть в точке идеального равновесия и спокойно скользить, нарезая круги. Раз в неделю встречаться, слать по несколько сообщений на дню. Потому что жизнь не была неподвижной – все время что-то менялось, развивалось, двигалось, и, желая или не желая этого, Тетя тоже двигалась вперед. И перемещаться по этому любовному пути можно было либо вверх, все выше, выше (или глубже, что одно и то же), либо…

Незаметно Миш перешел на прозу, стихи точно испарились, и вместо прежних старательных посланий все чаще она получала – ц.л.м.с.н. Что, так некогда? Не некогда – не нужно! Уже не нужно было стараться. Совсем не так, как прежде, он бросался к ней при встрече и по-другому ее расспрашивал, быстрей, равнодушней. Исчезло юношеское нетерпение и страсть. Но что самое болезненное – все чаще он пропускал ее сигналы. Она писала, звонила, Миш не отвечал, не перезванивал по полдня, иногда и целые сутки. Потом извинялся, шутил, забалтывал: «Прости, детка, прости, милая, действительно не мог, все время на людях». Каких? В ответ следовало имя какого-нибудь человека, которое постоянно звучало по радио, мелькало в их же газете, но про которого Тетя никогда не думала, что он живой. Ланин с ними общался, с этими нелюдьми, отправлялся обсуждать новые проекты, вручать премии, справлять бесчисленные юбилеи чего-то там. А иногда абонент был и вовсе недоступен. Прежде такое случалось только в полете, теперь и в Москве. Он от нее скрывался?

Пик их отношений за каких-то два-три месяца оказался позади, и, едва она осознала это, птички сомнений, до сих пор невсерьез скребшие края души, слились в черную злую птицу, хрипящую невыносимое: ну а дальше-то, дальше – что?

От этого хрипа ей физически не хватало воздуха, она глядела в глаза ему, чуть зеленоватые, веселые, и спрашивала немо, но он молчал, молчал, вонзаясь в нее, жадно, неутомимо, жарко, а потом шептал на ушко доброе и простое, растапливая сердце, на время снимая тревоги и вопросы. И снова вскакивал на громадного серого волка, лихо надвинув кепочку в клетку из Оксфордской университетской лавки, скакал прочь, чмокнув на прощанье, воркующей скороговорочкой поплевывая благодарности.

И снова не подходил к телефону, превращая ее жизнь в точку-тире, рассыпанную мозаику, восстановлению не. Потому что и сам был такой же мозаикой, многоликим Протеем, процветающим то в рыбу, то в мамонта, то в зубастого крокодила, то в кошку, сладострастно терзающую перепелку. «Невозможно, невозможно так дальше, это времянка, крыша валится на башку!» Вот что хотелось ей выкрикнуть ему в ответ на всех этих разбитых в пыль зверей, вместо этого она заходила в потаенную папочку с его фотографиями, перекинутыми с мобильного – теми, что он присылал из странствий, теми, что делала сама.

Вот он тогда, в том далеком золотом осеннем парке, – светлый, усталый, мягкий, щелкнула его в какой-то миг на мобильный, близко-близко. Красивый смуглый просторный лоб, выпуклые, карие, восточные глаза мудреца, с неожиданной раскосостью, татарской расставленностью скул. Нос с горбинкой. Илья Моисеевич Муромец, в расшитой кипе, озорно примостившейся на макушке.

Вот оседлал верблюда в пустыне. Вокруг сушь, чужие лица в чалмах, но на таком фоне особенно заметно – что-то болезненно-русское поет в этом мощном развороте плеч и в самом росте его – хором поет с небесами Израиля голубенькое русское небо, скользит рыжая глина дурных дорог с мокрыми, голыми деревьями на обочине, «касатик» – так, он рассказывал, назвала его одна столетняя бабка-эмигрантка в Монреале – он и был касатик, потому что так никуда и не уехал, хотя тысячу раз ведь мог, но всегда возвращался и любил больше всех именно эту глину, обочину и бедную землю.

Щелк-щелк, и проступал сквозь Муромца китаец в вышитой золотом куртке с чашечкой чая – глиняный чайник рядом на деревянном столе. Университетский рассеянный профессор глядел сквозь круглые очки. Стремительный, сжатый журналюга ловил волну, алчно вытянув микрофон. Плыл по свободной стихии, разбросав руки, ветреный пузатый поэт. Неприятный рыхлый дядька во дворе школы удушливо соблазнял старшеклассниц. Стройный высокий юноша бежал в спортивных трусах и майке, пружинисто прыгал, сдавал норматив ГТО. Крутолобый мальчик со светлой прядью над ясными глазами глядел задумчиво в книжку.

Нежный любовник. Верный-неверный муж.

Рассеянный и щедрый, действительно не жалко ничего, никогда – себя, денег, вечно глупые меленькие подарочки – но не от доброты, от рассеянности.

Почему ты все время то бреешь бороду, то растишь.

Это зависит от настроения.

Зачем тебе усы?

Чтобы лучше щекотать тебя.

Никак не пойму: какого цвета у тебя глаза?

Зависит от настроения. Твоего.

Но сказать тебе страшную тайну?

Конечно!

Иногда мне кажется, у меня восемь глаз!

И, устав скользить взглядом по этим цветным, сияющим, землистым, болотным, благоуханным стеклышкам, она думала измученно: пустой. Все-таки пустой, вот и все. Текучая пустота, принимавшая форму емкости, в которую зальют, обретавшая черты только в тисках обстоятельств, а если векторов несколько – подчинится сильнейшему.

И все время подскребывало где-то слева то ли подозрение, то ли полная уже уверенность в том, что он использует ее. Исключительно для, что называется, здоровья – а любовь, какая наивность, любовь и не ночевала в этом обходительном лукавом медведе.

Однажды, не в силах больше терпеть своих мыслей, она позвонила ему почти ночью, и они долго говорили, окруженные тьмой, а она еще и одеялом – для звукоизоляции, задыхаясь в теплом душном укрытии.

Ты не любишь меня больше… Наши отношения – вынужденные, прагматика в чистом виде. И я просто не знаю, что мне теперь делать…

Ну что ты, что ты, девочка моя…

Уговаривал, упрашивал, ровное «бу-бу-бу» в трубке, любит, он же любит ее, как еще это можно доказывать, любит, просто устает иногда, не от нее, нет, от жизни, он же действительно бывает страшно занят, столько обязанностей, проектов, людей вокруг.

Они простились наконец, но уже никак не засыпалось. За окном стояла какая-то ненормальная тишина, поглотившая все привычные звуки, и мешала уснуть. Тетя поднялась, выглянула – валил снег, прощальный, апрельский! Стоял мутной стеной и, не успев долететь до земли, таял.

Ранним утром пришел стишок. Она читала его снова и снова и начитаться не могла, наконец запомнила, стерла. В раскрытое окно рвался мокрый снежный воздух.

 
Неслышно ветер бродит в кронах могучих сосен за окном, уносит боль с помятым сном на пролетающих воронах, припрятал снегом грусть рассвет, что в комнату вступает властно – и я пою: как жизнь прекрасна, любовь царит в сердцах, и лишних нет.
 

И еще один месяц прошел – такой же нервный, счастливый, такой же больной.

Глава одиннадцатая

– Тетя Таня! – объявил Теплый. Он открывал дверь, пока Тетя срочно допекала оладушки.

Тишка ввалилась с горой пакетов, пакетиков, с хулахупом через плечо. Уронила пакеты на пол, извлекла откуда-то раскрашенное яичко и книжку сказок Перро – с любимыми Тетиными картинками – переиздали! Протянула Теплому, тот поблагодарил, яичко сунул Тете и сейчас же уселся на диванчик на кухне – смотреть книжку.

В выданный Тетей Колькин рюкзак, старый, но крепкий, тридцатилитровый, переехали все вытряхнутые из пакетиков штанишки, колготки, кофточки, поблескивающие детские книжки, мягкий серый кот, хрустящие упаковки рубашек.

– Себе-то купила хоть что-нибудь?

– Да! – улыбалась Тишка.

Извлекла новые шлепанцы, похлопала ими как в ладоши. Тетя засмеялась, радуясь Тишкиному смешливому возбуждению – велела Теплому мыть руки.

Вчера была Пасха, поздняя в этом году, пришедшаяся на 1 мая. В Апрелевку приехала Тишкина мама и сделала дочке подарок – отпустила ее на целый день. Побродить по магазинам, погостить у Тети. Коли не было дома, он уехал летать на своих драконах – было спокойно, свободно.

Тишка привезла и другие гостинцы – высокий кулич в нахлобученной, чуть съехавшей набок шапке из глазури, пасху в настоящих, деревянных стеночках, обвязанных толстой косматой веревкой – Тишка ее освободила, выставила на блюдечко, поднялся легкий аромат ванили. Из стеклянной банки достала еще несколько пестрых, раскрашенных детьми яиц.

– И ты со всем этим ходила по магазинам! Не разбила! – ласково удивлялась Тетя.

Тишка только рукой махнула – била-била, не разбила!

– Я тоже хочу рисовать на яйцах, – заныл вдруг Теплый. – В прошлом году, помнишь, мам, мы же рисовали, а в этом…

– В этом не успели, прости, миленький, – виновато залепетала она.

Действительно замоталась, только и сделала, что купила в магазине кулич.

– Еще не поздно, – утешила его Тишка, – всю неделю Пасха. Можно после ужина порисовать, если мама, конечно, разрешит.

– Разрешит, – кивнула Тетя. – Только… яйца все ушли в оладушки. Завтра! А сегодня эскизы, в альбоме, наброски, хорошо?

Теплый промычал невнятное, у него во рту уже был оладушек, хотя за стол они еще не сели. Но Теплый их слишком любил.

– Можно? – глянула Тишка на Тетю, та кивнула – и, встав перед окном, звонко, чисто Тишка пропела «Христос воскресе». Тетя выслушала ее без внутреннего сопротивления, недоуменно ощутив в сердце отзвук прыгучего, воздушного веселья. Теплый потребовал спеть еще. Даже про оладушки забыл – ему тоже понравилось. И Тишка снова спела, они подпели ей как могли.

Затем они ужинали, долго пили чай, жевали сладости и разговаривали, болтали так, как говорили всегда – перепрыгивая с одного на другое, о методике Монтессори, кружке рисования на дому, терапевтическом воздействии пения, гомеопатии, планах на лето – вывозить такую ораву Тишке всегда было трудно, но тут проклюнулся, вы подумайте, собес! А? Предлагают бесплатные путевки в Болгарию! Тишка комично поднимала брови, закатывала глаза. Тетя вспоминала: да-да, такой она и была на первом курсе – заводной и актрисой слегка. Вот что делают с женщиной дети, и вот что значит отпустить ее хоть на денек… Или дело в чем-то другом? Тишка была сегодня легче, свободнее, чем обычно, – это точно!

Теплый за это время нарисовал несколько волшебных, красивых узоров – вот так буду завтра раскрашивать яйца, посмотрел мультик, уложен был спать. Не стал даже требовать, чтобы Тетя ему почитала на ночь, согласился на магнитофонное «Рики-Тики-Тави».

Тетя сидела на своем любимом диване, Тишка – в кресле напротив, времени оставалось уже немного. Тане нужно было успеть на последнюю электричку, ночью оставлять маму с детьми она все-таки не решилась. Вдруг Тишка вскочила.

– Не может быть. Слышишь? – кивнула она в сторону уже подернутого прозрачным сумраком окна.

Тетя вслушалась, на улице пела какая-то очень знакомая птичка.

– Кто это?

– Соловей! – засмеялась Тишка. – На улице Вавилова, под звон трамваев!

– Может, из Битцевского прилетел? Или из Нескучного?

– Романтично-то как, – быстро глянула Тишка на Тетю.

И сейчас же, без перехода выпалила:

– Ну и как твоя личная жизнь?

– Прекрасно! – мгновенно отозвалась Тетя, глядя на тут же слегка нахохлившуюся Тишку. Поднялась с дивана, распахнула окно пошире, ей показалось, в комнате стало душно. Соловей все пел, разошелся, из окна повеяло вечерней прохладой и сладким запахом цветущего тополя.

– Совсем как в Апрелевке. И пахнет так хорошо, – сказала Тишка. – Знаю этот запах, он у меня с детством ассоциируется. Во дворе нашем тоже росли тополя, да мы ведь и жили тут неподалеку, на Ломоносовском, в восьмиэтажном кирпичном доме буквой «п». Идешь по двору, наступаешь на этих червячков пахучих и понимаешь: скоро листья распустятся, сирень зацветет, лето уже близко. И так свободно от этого дышится.

– Вот видишь, физика и лирика так тесно переплетены, – улыбнулась Тетя. – Жаль только, этот лирический кокон, кокон мифов вокруг физики, слишком уж густ. Но Тишка! Это всего лишь близость. Способ сказать друг другу – ты мне нравишься, ты хорошая, и ты хороший. Зачем усложнять? Это просто еще одна возможность, данная Богом, – уточнила Тетя, – говорить друг с другом. Блуд – какое разнузданное, пляшущее в ладонях слово…

– Слушай! – взвилась, перебивая, Тишка. – Ты сейчас стихами уже заговоришь! Ты знаешь, как я люблю тебя, и я, я первая желаю тебе счастья. И все же мне кажется, вот такие представления о любви, как об исключительной радости, яркости, близости и как… как… о форме… – Тишка не могла подобрать слово.

– Форме понимания, – подсказала Тетя.

– Хорошо, – кивнула Тишка, но не повторила. – Но я про яркость скорее. Так вот, все это плод нашего дурного воспитания. Нам просто не объяснили вовремя, что такое любовь.

– Не объяснили?

– Да, что такое настоящая любовь. У нас, – Тишка дернула ртом, – царит Культ Сильного Чувства! Вот – абсолютная ценность, вот – божество, которому нужно принести на алтарь, – она задумалась на мгновение и тут же тряхнула головой, – да вот просто что угодно… Мужа, жену? Разумеется! Как можно сравнивать – там Великое, а тут… постылый! Или постылая, унылая. Выпитая до дна. Но так и не понявшая меня, – Тишка слегка стукнула кулаком в грудь, – поэтому и на жену, с которой ты прожил сколько лет, наплевать. И на детей, обреченных разорваться напополам, жить на два дома, постоянно выбирая между папой и мамой. Тут, конечно, в связи с детьми сожалений обычно больше, но и они лишь несколько усложняют решение, а не отменяют его. Дети, что ж, дети меня поймут, – изобразила Тишка кого-то, и Тетя подумала: похоже, изумленно отметив про себя, что, хотя все, что говорит Тишка – верно, ей отчего-то скучно.

– Люди точно с ума сходят, – продолжала Тишка, – ничто не важно, никакие соображения – все в топку, в жертвенный костер, на котором, обрати внимание, горят-то живые люди…

– Подожди, подожди, – повысила голос Тетя, – во-первых, я, между прочим, не собираюсь разводиться. Во-вторых, это великое и сильное, как ты говоришь, чувство как раз и открывает ценность другого человека. Мужа не полюбила так, как следовало, так хоть тут научаешься любить правильно, жертвенно, становишься зрячим. Великое и прекрасное чувство, – усмехнулась Тетя, – и открывает в другом его красоту. Любя, я перестаю видеть видимое – и вижу, каким он должен был стать, и ребенка в нем, душу его детскую вижу…

– Цветаева, – припечатала Тишка. – Это Цветаева говорила – тоже певица чувств. Любить человека – это видеть его таким, каким его задумал Бог. Не любить – видеть его таким, каким его осуществили родители. Ну, а разлюбить – видеть вместо него: стол, стул. Я согласна отчасти, но вот ты увидела другого, раскрыла замысел, но дальше-то что начинается?

– Дальше? Неизбежное, – улыбнулась Тетя, глядя Тане прямо в глаза, напрягая всю волю, чтобы не опустить их.

– Вот именно. Чувство оно и есть чувство, слабое, сильное, великое… Оно то разгорится, то погаснет. А любовь – это все-таки любить человека таким, какой он есть, и притом не терять из виду и замысел. Никогда.

– Никогда! – повторила Тетя. – Слова-то какие у тебя.

– Да, слова, кстати, тут тоже очень важны. Беготня в поисках «близости» сроком в три, заметь, года, называется изменой. Это – измена. Но так уж у нас все устроено, будто все мы страшно заинтересованы как раз в том, чтобы размыть, расслабить суть многих слов, тех в особенности, что связаны с нравственностью. Ну, неохота людям про это думать – зачем? Поэтому даже и слова этого, кстати, «измена» я давным-давно не слышала. «У него роман», «он полюбил другую» – все! И вся мировая литература, на самом-то деле просто неправильно воспринятая, а во многом и забытая, и все фильмы, понятые как раз правильно, в воспаленном сознании современного человека встают на сторону этого очередного романа, наполняют его смыслом, очарованием. Потому что это не грех, не банальная супружеская измена, это Роман! Достойный пера Тургенева или там… Бунина, которого, кстати, я терпеть не могу.

– Необязательно, – возразила Тетя, – некоторые, наоборот, смотрят на это грубее. И тогда «измена» слишком уж серьезно звучит для какого-то мимолетного приключения.

– Пусть так, но это то же самое почти, – согласилась Тишка. – Бери выше, ниже, только ни за что не называй вещи своими именами – лишь бы размыть драматизм этого события. И подать его как «дело житейское». Мама приносит мне иногда журнальчики по психологии, с закладочками.

– Трогательно, – улыбнулась Тетя.

– Трогательней некуда. Иногда там действительно встречается что-то путное, особенно про воспитание детей, хотя многодетные семьи явно не их целевая аудитория. Но зато про семейную жизнь… я тебе скажу…

– Да что ты думаешь, я не читала никогда этих журнальчиков? – согласилась Тетя. – Да мне самой, мне лично – психотерапевт, знаменитость, к которому я пошла сдуру в минуту жизни трудную еще года три тому назад жаловаться на Колю, сказал: «Вам нужен любовник». Так просто. И это до всякого Ланина. Я не поверила, посмеялась про себя, и тебе никогда об этом не рассказывала, но так все и было. У психологов своя философия, один из самых важных пунктов – доверять себе…

– Доверять себе, конечно, тоже нужно, но разве во всем? – Тишка отпила чай, поправила упавшую на глаза прядь. – А если мне иногда хочется со всей силы врезать моему младшенькому, чтобы не орал – это как? А кому-то убить иногда хочется, что же, доверять в эту минуту себе? Любовник… – покачала головой Тишка. – И если бы это было только мнение климактерических идиоток, одиноких женщин сложной судьбы, которые все это сочиняют…

Тетя улыбнулась: вон как Тишка может, когда рассердится!

– …но это мнение подавляющего большинства. Хотя если бы людям с детства объяснили, что верность – это не плохо, не хорошо, это – нормально…

– Норма? Ты опять хочешь, чтобы все поверили в Бога.

– Не-ет, – помотала головой Тишка. – Тут можно обойтись и без веры. Простой этический принцип – не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Все!

– В смысле возлюби как самого себя?

– Нет, это трудно, тут смысл от многих ускользает. Любить себя – как это? Мы что, нарциссы какие-нибудь? А вот не делай другому чего не хочешь себе – понятно даже ребенку. Этим и можно проверять свои поступки. Ты хочешь, чтобы у Коли была любимая девушка, чуткая, нежная, с которой он встречался бы втайне от тебя? Которая его понимает и даже замысел о нем поняла? – жестко уточнила Тишка. – Хочешь?

– Иногда даже хочу, – не сдалась Тетя.

– Нет, ты не хочешь, потому что хотеть этого невозможно! – воскликнула Тишка, явно сердясь. – Просто у тебя сейчас другие интересы.

– Тишка, послушай, ты все про нормы, но когда люди друг друга любят, любят, понимаешь? – все законы растворяются, отступают. Любовь – это свобода. В том числе от правил.

– Да, включаются какие-то другие правила и законы. Законы стихии.

– Но послушай, – уже устало сражалась Тетя, – как можно противостоять этой стихии? Это же сплав, буквально объединение душ, из двух – одно. Ты сама говорила…

– Маринка, да что же это за объединение такое на три года?! На пять. Ну, на семь. Это подмена, душевное опьянение, это наркотик.

– За исключением тех случаев, когда люди женятся, – заметила Тетя.

– Но перед этим разводятся со своей прежней, да? – уточнила Тишка и смолкла. Взглянула на часы, вздохнула:

– Мне скоро бежать.

– Хочешь, отвезу тебя? Прямо в Апрелевку? Тут практически по прямой.

– Нет, что ты! – замахала руками Тишка, помолчала немного и вдруг произнесла:

– Жаль, не умею я писать стихов, но, знаешь, у меня давно уже родился замысел одного стихотворения. Смысл стихотворения такой – я конспект тебе расскажу.

 
За предательство родины
ставят к стенке по такой-то статье,
за предательство матери и отца
посылают в огонь по такой-то статье,
за предательство мужа/жены
отправляют туда же по заповеди номер семь,
но что дают за предательство
самого себя?
 

– Себя? – не поняла Тетя, которая под конец стихотворения отвлеклась, отчетливо зажужжал мобильный у нее в кармане, и она знала, кто ей пишет.

– Да, – подтвердила Тишка, – куда посылают за предательство самого себя? Нет такого закона в Священном Писании, и в Уголовном кодексе не существует такой статьи. Нет и такой божественной заповеди: «Не предавай себя».

– Нет, – согласилась Тетя.

– Но есть единственный пример, когда один попробовал. И получилось, получилось весьма хорошо, – так бы мое стихотворение закончилось.

Тишка замолчала.

– Ох, Тишка, понимаю, и стишок твой хорош, согласна, но что такое предавать себя? Кто может определить, измерить, какой ты – настоящий. Я вот теперь думаю, что предательством было, возможно, мое замужество. Не стала ждать, помнилось что-то – и побежала! А нужно было сто раз проверить, семь раз отмерить, но хотелось – как все. И дальше наступила расплата. Эта мужнина рука, держащая меня кольцом железным, больно-больно. И тут… Миш. И наручники наконец упали. Я как на волю вырвалась! И очутилась в раю.

Тишка молчала в ответ и слегка улыбалась чему-то. Тетя легко поднялась с дивана и заходила по комнате.

– Соловей-то не поет больше? – она прислушалась.

Но пение во дворе смолкло. Только тихо наигрывала музыка, это местные ребята стали собираться с приходом тепла возле их подъезда на лавочке, включали магнитофон, как в старые добрые времена…

– Ты уже говорила, говорила мне похоже, так же почти, – откликнулась наконец Тишка.

– Разве?

– Да, когда Теплого ждала. Точно… Что вырвалась и живешь, как на небесах.

– Наверное, – задумчиво проговорила Тетя, – наверное, и тогда так было – рай. Но двери туда давно закрылись. И только теперь распахнулись снова. И будто кто-то… добрый, милостивый сказал: «Заходи, Мотя, отдохни!» Я не могла больше страдать, понимаешь, Тишка. Мне тот же психолог говорил – у каждого есть сундучок, и у вас. Там спрятаны счастливые мгновенья. Злоупотреблять этим не следует, но, когда вам совсем худо – осторожно достаньте его из-под кровати. Вытрите пыль влажной тряпочкой. И отворите ваш сундучок, и достаньте одно, только одно счастливое мгновение, вглядитесь в него, вспомните… Но знаешь, что со мной случилось?

– Что? – взглядом, полным сочувствия, глядела на Тетю Тишка, словно предвидя ответ.

– Я попыталась. Попыталась вспомнить… – Тетя остановилась.

– И?

– Ни одного счастливого мгновения!

– Не может быть!

– Нет, я действительно ничего не могла вспомнить. Тот психотерапевт говорил о целом сундуке таких мгновений, забитом доверху, из которого вынимаешь по одному. А мне и положить-то оказалось нечего. С трудом потом великим вспомнила все-таки дедушку – как приезжал на дачу, играл со мной маленькой, это всегда был праздник. Но больше ничего совсем! И вот на этом фоне задавленности, зажатости, страха, Тиша… это я, которая никогда никого не боялась, страха перед Колей, что опять не угожу, и опять он будет кричать на меня, и на Теплого бросаться, после этих лет страха – радость. Если хочешь, благодать. Свобода. Я любима без оговорок, без условий, просто так, Тишка, ни за что!

– Все бывает, но разве благодать может привести к тому, чтобы столько, – Тишка заволновалась, – брошенных детей, несчастных женщин, да и мужчин? Но особенно дети… К нам раньше часто, пока не вырос, Борин сын от первого брака приезжал.

– Ты давно о нем не рассказывала…

– Ну, сейчас-то все у него слава богу – учится на третьем курсе Вышки, Высшей школы экономики, слыхала про такую? Модненько! Как говорит мой старший, – и теперь только Кирюша выровнялся хоть чуть-чуть. Но когда ему было десять – одиннадцать лет, Господи, он на своем папе был просто повернут! Обожал его, а Борька понять это не мог, не знал, чем с ним и заняться – и Кирилл психовал, кричал у нас страшно, под кровать забивался, все старался обратить на себя внимание… Вот тебе и благодать. И еще, скажи мне, почему Борька, как только начинается у него там что-то, шуры-муры, делается раздражительным таким и злым, просто черным лицом? Это благодать?

– Это нет, – покорно ответила Тетя.

– Вот и я про то же. Хотя бы не надо черное называть белым, – чеканила Тишка, и Тете казалось, что в запястье ей вбивают мелкие гвоздики.

– Не надо, Тишка, не надо черное белым, но как же все-таки хорошо, что ты не Бог.

– Что?

Внезапно зазвонил Тишкин мобильный. И сейчас же изменившимся, мягким и терпеливым голосом Тишка начала объяснять что-то о шкафчике, висевшем над микроволновкой, точно над микроволновкой, на вторую, именно на вторую полку которого должна была заглянуть, очевидно, заблудившаяся в незнакомой ей кухне мама и взять оттуда «а-на-фе-рон».

– Так вот, я все равно думаю: а может, все проще? – продолжала Тетя, едва Тишка закончила говорить. – Да что же это за религия, которая не отвечает человеку на один из самых важных вопросов! Что ему делать со своим телом? Со своей чувственностью? Ведь он не аскет. Он всего лишь маленькое голое существо, сучащее ножками.

– Сучащее ножками, слушай, даже обидно, – подхватила, перебивая, Тишка, – что ты… прости, но такие банальности говоришь. Про тело – это же все клевета на христианство. Что плоть надо убивать, и все такое. Просто всему свое место – и не плоть должна уплотнять дух, а, наоборот, дух одухотворять тело. Понимаешь?

– Что же тут непонятного, – отвечала Тетя, пытаясь скрыть зевок. – Пусть так, но слаб человек, и давай его все-таки простим.

– Ох, Маринка, да на самом деле плоть тут ни при чем вообще. А при чем знаешь что? Твой Ланин… – Тишка запнулась, точно не решаясь продолжить.

– Да, – встрепенулась Тетя. – Что же?

– У тебя с ним ничего не получится, понимаешь? Прости, я долго сомневалась, говорить ли тебе, но раз уж ты моя близкая и любимая подруга… Можешь забыть про все, о чем мы сегодня говорили, про все, потому что, возможно, я просто придумала это, потому что все время боялась, что Борька меня бросит. Но это пусть останется: у тебя не получится с ним. Бесперспективно, понимаешь?

– Хм… – Тетя нахмурилась. – Но почему ты говоришь в будущем времени? У меня с ним уже получилось. По-лу-чи-лось.

– Вот и хорошо. А теперь оставь его, забудь, живи дальше без него, он тебя утянет ниже, в топь, ложь, в сумасшествие!

Тишка распрямилась и смотрела на Тетю как-то по-новому – очень спокойно и светло. Точно видела что-то невидимое. Нет, все-таки она была сегодня другой – более уверенной, чем всегда. И свободной.

– Тишка, да что ты говоришь такое! – окончательно проснулась Тетя. – Откуда ты все это взяла? Опять какие-то твои заморочки, уверена. Это ты не видишь, что это заморочки, Тишк. Повторяю еще раз, жизнь широка, кто может да вместит, а кто не может, пусть как может. Пусть барахтаются, разреши нам, главное тут не бить по головам. Береги голову – первое правило кого? Забыла.

– Да, – говорила Тишка, уже поднимаясь и проходя в коридор, время ее вышло. – Прости, наверное, зря я… – быстро закончила она.

И, уже надевая куртку, добавила:

– Маринка, я так и не сказала тебе, знаешь… Борьку-то я прогнала!

– Что? – не поверила Тетя. – Ты прогнала Борьку? И ты молчишь? И так вот на ходу говоришь мне!

Тишка уже обнимала Тетю: «Прости, прости, не могла, страшно всегда разреветься или раскаяться, вдруг ты стала бы меня отговаривать?»

– Я? Отговаривать? Да я счастлива! Я за тебя рада. Когда ж ты его…

– Дня четыре, кажется, назад. Надоело, Маринка, вот и все. Опять у него начался очередной круг, дежурства, постоянно как бешеный, весь пост я терпела, но на Страстной совсем он что-то озверел, я и сказала, чтобы шел себе на все четыре стороны.

– А он? – прошептала Тетя, по-прежнему не веря своим ушам. – Не возражал?

– Ну, я очень твердо сказала, трудно было возразить. Так что пока мы одни живем. И ты не представляешь, как мне все эти дни хорошо. Такой покой в доме, кулич пекли, пасху делали и так потом хорошо встретили с детьми Пасху, – Тишка глядела на нее с мечтательной улыбкой. – Борька, конечно, уже два раза звонил, просился обратно.

– А ты?

– Велела ему еще подумать, – она взглянула на Тетю хитро, весело.

Так вот в чем дело! Вот почему несмотря на то что говорила-то Тишка то же, что и всегда, все-таки что-то новое в ней сегодня пробивалось – она была освободившейся наконец!

– Тишка, ты гигант, молоток, мне всегда казалось, что именно этого тебе и не хватало! – торопилась Тетя.

– Чего этого? – не поняла Тишка, но уже не успевала дослушать. – Прости, договорим еще, опоздаю на электричку, побегу!

Они обнялись уже на пороге, и Тишка ушла с рюкзаком в ночь.

Тетя вернулась в пустую кухню, отколупнула кусочек глазури с шапки кулича – нежный лимонный вкус – пососала и отломила еще – глазурь Тишке всегда особенно удавалась. Тишка сделала еще один шаг к свободе, к независимости от мужа, потому что была на нем зациклена и оттого несчастна, – думала Тетя, начиная мыть посуду, – шаг к свободе и счастью.

Она сумела верно поступить, находясь внутри своей ситуации, – глядеть со стороны и судить о других всегда легче – получается, про них с Мишем она тем более права? И у них действительно не получится? В смысле не получилось. Она вспомнила, как последний раз, когда они выходили из кафе, прочитав ей занятную и забавную лекцию о происхождении ее любимого кетчупа и роли старика Хайнца в создании разных сортов, Миш внезапно сжал ей у выхода руки и произнес, почти задыхаясь: «Ты сокровище», – и уже на улице добавил, совсем заробев: «Я тебя люблю». Как давно уже он этого не говорил. Даже и некстати это было совсем. Но если Тишка все-таки права, и это не та любовь? Не любовь вообще… Потому что не человек с человеком встретились, – тянула Тетя мысль дальше, ополаскивая чашку, – а нужда с нуждой. Не Михаила Львовича Ланина – с таким вот лицом, взглядом, душой – она обнимала, а только функцию, которая восполняла недостающее – внимание, нежность. Не тетку по имени Мотя сжимал он, а резиновую куклу – отлично справлявшуюся с ролью и отдающую то, что не может дать жена… Вот почему они вместе. Жажда и вода, голод и хлеб, похоть и тело – шли-шли и нашли. И не надо себя обманывать. Тишка права. Или все-таки нет? Впрочем, и это неважно, а то, что к какому-то это должно было вырулить финалу, скрываться и лгать вечно было все-таки невозможно.