Текст книги "Тётя Мотя"

Где они впервые познакомились, откуда узнали друг друга? Конечно, в Архиве, он явился туда за справкой, мать так говорила, тоже зажевывая, «справка какая-то ему, что ли, понадобилась» – возможно, Сергей Владимирович пытался разыскать бумаги из Утехино? Архивы из разоренных усадеб в Рыбинск свозили тоннами. Многое жгли еще на местах, что-то теряли… Адашевский, кстати, так весь и пропал. Во всяком случае, ни в Рыбинском, ни в Угличском, ни в Ярославском архиве Голубев ничего похожего на него пока не обнаружил.

– Значит, мать дала вам отчество для… маскировки? – запнувшись, произнес Задохин, отвлекая его от мыслей.

– Да я и сам не понимаю пока, вижу только, как и вы, что изображен на вашей и моей фотографии один человек, чем-то на меня похожий, арестованный в то же время, что и отец мой, тогда же расстрелянный. Знаю еще, что и отец работал в Рыбинске, на судоверфи Володарского, это мать мне рассказывала… А я-то удивлялся, почему в списке сотрудников завода за 1937 год ни одного подходящего по возрасту Петра нет! – печально улыбнулся Сергей Петрович и поднял голову, ощутив какое-то движение в комнате.

В дверях стояла Анна Тихоновна и звала их к ужину.

Через несколько часов Иван Валерьевич шел в глубокой темноте по Калинову, напевая. Шаг его был нетверд, но лицо расслабленно и добро.

Весь остаток вечера они отмечали «окончание военных действий» и «конец безотцовщины», как выразился Сергей Петрович. Пол-ужина обсуждали детали, договорились, что надо добраться до ярославского Архива ФСБ, наверняка дело Сергея Адашева хранится там, может, и про других Адашевых станет ясней. Потом перешли на обсуждение Утехина, кружка, школы, экспозиции из выжившего на пожаре. Под конец ужина Задохин совсем размяк, громко нахваливал грибочки Анны Тихоновны, рассказывал, как служил в армии, при ближайшем рассмотрении оказавшись балагуром; начал даже вспоминать частушки, которые пели у него в родной деревне, родился и вырос Задохин в Мартынове.

Умолял Сергея Петровича вернуться и вести с сентября историю, хоть в одном-двух классах.

– Пожадничал я, Сергей Петрович, – нагрузки-то всем хватит. Всем! Мне одному не справиться, да и не нужно. И кружок, пожалуйста, возьмите. Ребята скучают. В начале года все выясняли у меня, когда начнется, почему нет кружка.

– Да, и ко мне они приходили…

– Вернитесь, прошу!

Сергей Петрович согласился, но только на кружок. Много появилось у него новых архивных занятий, которые тоже нельзя было вдруг оставить. Но и за это Иван Валерьевич его жарко благодарил, и за это они тоже выпили по последней.

Восьмиклассницы Маша Заботина и Катя Пигута, возвращавшиеся в ночи с клубной дискотеки, завидев шагавшего посреди улицы директора, схоронились за автобусную остановку, в испуганной надежде, что Иван Валерьевич их не заметит.

Он их и не заметил, сильно фальшивя, Задохин негромко напевал что-то веселое, и когда приблизился, девочки различили слова:

 
Эх, Семеновна
В пруду купалася —
Большая рыбина
В штаны попалася.
 

Девочки так и прыснули, совершенно забыв о конспирации, но Иван Валерьевич и ухом не повел и завел что-то новое, уже неразличимое им отсюда.

Вечер стоял тихий-тихий, теплый такой, что и пожилую Авдотью Яковлевну, помогавшую Лиде управляться с детьми, никак было не загнать в дом, все нежилась, сидела на лавочке, слушала соловьев. И комар ни один пока не зудел. Увидев, какой походкой Иван Валерьевич возвращается домой, Авдотья, впрочем, поднялась с легким кряхтением и, приговаривая что-то, помогла хозяину взобраться по ступенькам крыльца.

Глава девятая

Уже выходя из подъезда, Тетя попросила Колю чуть подождать и все-таки проверила напоследок почтовый ящик – так и есть: долгожданное письмо от Сергея Петровича. Не мог старый учитель отпустить ее без напутствия. Она разорвала конверт в метро. Это был расшифрованный дневник Аси. Голубев наконец окончил свой труд. Коля косился, явно ревновал, она послушно сложила бумаги в рюкзак.

И погрузилась в чтение, едва самолет набрал высоту. Не отвлекаясь ни на еду, ни на комедию несмешных положений, прыгавшую на экране над головой – читала, ловя и, кажется, слыша Асино дыханье.

1908 год

8 апреля. Пришел первый пароход. Снег на полях почти стаял. Почки надулись.

Пасха уж близко, много сегодня была наверху, нашла дневник, который вела восемь лет назад, завалился за ящик в комоде. Мне было шестнадцать лет. На каждой странице – мечты, вздохи и… скука. Тишина. Только сторож стучит своей стукалкой. Помню, как жутко было читать тогда Чехова. Эта пыльная крапива у заборов, тоненький звук балалайки вечерами, тяжкий запах лип – все точь-в-точь, как у нас… И страшно было, что так же, как у его героев, ничего у меня не выйдет, останутся одни разбитые надежды, несбывшиеся мечты.

Но за восемь лет все совершенно переменилось! «Я чувствую и силы, и стремленье / Служить другим, бороться и любить».

Все потому, что те, за кого бороться и любить, появились. Сергуше семь, Кате пять, Лялюшке полтора года.

К Сереже начала ходить m-lle Gallet от Оболенских, учить его французскому. Он очень способный, но легко отвлекается и начинает озорничать. Катя уже по слогам читает, хотя больше любит, когда читаю ей я. Лялюшка ясно говорит «мама», «папа», «ня» (няня), может сказать, как мычит корова, как гусь кричит и кукарекает петушок. Очень любит котят, которые живут у Андриана, нашего садовника и дворника, бежит за ними, едва завидит, пищит громко, чтобы обратить на себя их внимание. Коты пускаются от нее наутек.

Жизнь моя полна и стала легче. Ляля подросла, два месяца, как не кормлю ее, хотя оторвать было трудно и жаль. Вчера Владимир Алексеевич заговорил со мной намеками, не хотела бы я иметь еще ребенка, я отвечала ему, что приму все, что пошлет Бог. Отвечала ему искренне, потому что так я и чувствую. Тяжело носить, тяжело рожать, потом кормить и не спать ночами, с Катей был у меня к тому же мастит, но как ни тяжко, а счастья дети приносят столько, что все забывается, когда слышу Лялин смех, когда они жмутся ко мне и ластятся, говорят «мамочка», «наша любимая мамуля». Дети – Божие благословение. Вот и разъяснение чеховской грусти: доктор Чехов был бездетен! Оттого так серо и страшно уныло в его рассказах, хотя и поэтично, а все же безнадежно, все потому, что не было рядом с ним дитяти, родного, своего, и не имел он возможности опустить губы и потрпрукать в теплый младенческий затылок.

10 апреля. Сережа ничего не ел вечером, отказался от каши, даже любимого яблоневого варенья. Был бледен, но играл как здоровый, делал снова свои лодочки с Антоном, плотником. Едва уложили. Если и завтра откажется [нрзб] – послать придется за доктором. Ляля научилась делать воздушный поцелуй – уморительно. Ручки у нее такие мягкие – лапки. В газетах пишут, что в Москве началось наводнение.

Получила письмо от мамы, по моей просьбе она шлет рецепт постных сливок, которые делали старой барыне. Барыня была религиозна. Фунт свежих (не каленых) волошских орехов; фунт американских (треугольных) орехов; фунт сладкого миндаля, нельзя, чтоб попала горькая миндалинка, ни единая. Очистить, столочь в ступе, подливая воды, прожать сквозь чистое полотенце. Выжатое – и есть постные сливки.

12 апреля. День теплый, солнечный, тихий. Написали повару заказ на Страстную и разговень. Волнуюсь, как все пройдет. В прошлом году на разговени в прачечной, где всегда ставим стол для народа, случилось несчастье: один нищий, видно, так давно не ел, что объелся, схватило живот, уложили его на улице, под навесом, а пока посылали за доктором и суетились, он отдал Богу душу, стеная и корчась. Теперь сама пойду накануне обеда прочитать народу лекцию о том, что нельзя ни в коем случае переедать после поста, тем более голода.

Сергей совсем здоров, д-р Розов сказал, что бывает такое в весенние дни, от недостатка зелени в пище. Сейчас все уложены, два часа ночи, а ко мне сон нейдет, вот и взялась опять за мою тетрадь. Опишу приятное в сегодняшнем дне.

Много гуляли вместе с Сережей и Катей, Лялю оставили Агафье. Гуляли все в длинных, болотных сапогах. Сапоги прописал нам доктор Розов, сказавший, что детям, особенно Кате, нужно бывать на воздухе даже в дурную погоду – Розову не нравится, как у нее в легких. Угрозы большой как будто нет, но нужна осторожность. Чтобы не пропускать весенних дней, когда всюду вода, и не сидеть дома, Владимир Алексеевич распорядился сшить нам всем сапоги, что совсем недешево. Заказали Игнату, которого все зовут Игнат-Сырой, он хороший мастер, только болеет запоями. Мы успели вовремя, и уж как Катя и Сергуша были довольны, все бегали в сапожках по дому, топали, а Фроловы опоздали, весна в этом году ранняя, кинулись, но Игнат уже едва смог отвечать разумно, руки дрожали.

Катя и Сергуша пускали лодочки по ручейкам до реки. Одна, самая ладная, потерялась под настом, как ни бились, достать не смогли. Катя уже хотела заплакать, но у Сережи нашлась запасная, хотя поплоше и без паруса. Во дворе роют канавы и спускают воду, настлали досок там, где не пройти из-за большой воды. Вода шумит так, что слышно и ночью.

16 апреля. Погода хорошая, ясная, снег почти весь сошел. Сегодня на прогулке Ляля испугалась трубочиста, заплакала: трубочист черный, на измазанном лице только глаза и розовые губы. Шевелятся!

Город весной точно ожил, больше стало людей на улице, у собора опять появились нищие, не наши, зимовали где-то. На Мещанской старичок Базанов вышел с гитарой на крыльцо и пел слабым голосом романсы, как бы сам для себя и никого не видя. Но когда мы шли мимо с детьми, остановился и поклонился мне, отдельный поклон, с шутливостью, подарил и Катеньке. Когда проходили мимо дома Калошина – из открытых окон тоже музыка, вроде играли на пианино, но с легким металлическим стуком. Что уж это было, не знаю. Наш Калошин – механик и изобретатель, в прошлом году сделал водяной велосипед и сам два дня катался на нем по реке. Выглядит все это как небольшой плот, но с сиденьем и педалями, а потом и мальчишек катал. Все советовали ему брать за услугу деньги, но он отказывался, говоря, что трудится не для денег, а для пользы ближних. Часы на колокольне нашей Никольской церкви – тоже его, и все в городе чинят часы у него, у него своя мастерская, тут уж, конечно, за плату. Он еще и музыкант, только тоже с изобретениями, вот со стуком каким-то. Над ним посмеиваются, но человек он добрый. Подумала сегодня, что вот и механик-самоучка у нас свой, и сумасшедшая барыня – Сувориха, сидит у окна и кричит, когда кого завидит: сходил бы за молочком старухе! Все одно и то же – всем. Молочко у нее есть, и прислуга есть, это болезнь.

23 апреля. Страстной четверг. С утра прошел дождь, но сейчас снова солнце. В доме все грохочет – наняли трех баб из Леонтьевки убираться, мыть полы и окна.

26 апреля. Христос Воскресе. Как ни устала после хлопот и ночной долгой службы, на душе невыразимо светло, как и всегда в этот день. В святую ночь Господь сходит на страждущую русскую землю и утешает каждого. Дети умилительно пели дома утром пасхальные песнопения, и как удержать было слезы. Даже Владимир Алексеевич прослезился, но потом откланялся, сказавшись на желудок – неудачно, видать, разговелся. Было еще несколько веселых утренних минут, когда я сидела с детьми, Агафьей и Антоном, и мы бились яйцами, и даже с маленькой Лялей толкались яичками, она от этого заливалась смехом!

Но потом явились Фроловы, со своими детьми. Шум начался страшный и баловство в доме. Дальше пошли сплошь визиты, вот только сейчас (полвторого ночи) все наконец угомонились, и хотя я тоже без ног, а все же тороплюсь записать сюда, в тетрадь: Воистину Воскресе Христос.

27 апреля. Вечером в городе была иллюминация, народ заполнил всю площадь. Там устроили арку и множество фонарей, плошек и ракет – светло, как днем. Дети дивились. Погода теплая и тихая, играют на карусели, открылся кинематограф.

30 апреля. У Ляли золотуха, за ушками и на щеках. Лечу, как Сережу, отваром череды.

2 мая. Господи, все [нрзб]… Хоронили девочку, дочку булочника Колокольцева, крестницу Владимира Алексеевича. Умерла десяти лет от давней уже болезни на Светлой. Отец Стефан говорил о Божией милости и особой благодати, но каково же родителям.

4 мая. Пасмурно, похолодало, а птицы поют. Дурно себя чувствовала, звали за доктором, не за Розовым, он больше по детям, за Гречаниновым. Владимир Алексеевич отчего-то доверяет ему, а мне не помогают его пилюли. Тайно пила заваренный сбор, что принесла Агафья, – и полегчало. Состояние наш доктор нажил себе порядочное, но врачебное искусство его никак не проверить.

10 мая. На березах уже листочки, но воды в ручьях еще много. Вяжем узлы, собираемся в Покровское, в наше Утехино, вот уж где не надо будет думать о прогулках, гулять можно целый день. Дети ждут не дождутся, сильно хочется им на волю. И я тоже – наконец увижусь с мамой, с которой последний раз виделись на Рождество! Ляля сказала сегодня впервые целое предложение: «Атю пить ади» – «Хочу пить воды». Отчего-то так радостно, что ребенок все уже понимает, а теперь может сказать. Катя собирает своих кукол, навязала узлов больше наших, говорю ей, кого-то надо оставить дома – слезы: «Кто их тут спать уложит без меня, кто накормит?»

22 мая. Вот и все. Вчера похоронили бедную мою мамочку. Если бы не дети, я… [обрыв]

25 мая. Пусто. Дети точно на другом краю света. Не слышу, о чем говорят со мной, что просят. И все мне кажется – вокруг бело, будто снег лежит на ветках зеленых, на траве. Белое. Владимир Алексеевич не приехал даже на похороны, сказав, что отложить поездку в Петербург невозможно.

28 мая. Сегодня много молилась в церкви. И сердце не так сжато. А снег все-таки чудится. И на березках лежит, и на земле. А то вдруг и нет.

Ой, ты, родимая матушка,

Да превратись в сизу пташечку,

Да прилети на родимую сторону,

Обними свою доченьку,

Приголубь своих внучиков.

Агафья моя не забыла прежних песен и пела на похоронах. Я просила ее еще спеть, отчего-то это размягчает боль. Какая… [обрыв]

Нет.

12 декабря. Господь забрал у меня Катюшу за то, что меньше любила ее, чем Сережу и Лялю. Тяжело мне с ней было, ей все будто чего-то не хватало, уж, кажется, все сделаешь, все желания исполнишь, а морщит губки. Но теперь мне видно: она просила тепла большего, чем другие, потому что жить ей оставалось мало. Пишу и плачу. Доченька. Сгорела в одночасье, от чахотки. Две смерти в один год – и какие! Укрепи, Господи. Прав был Розов, только сделать ничего не смог.

1909

17 марта. Бог послал нам мальчика. Ему уже две недели от роду. Назвали Алексеем, в честь деда-поэта, может, тоже станет сочинать стихи? Крестил отец Стефан. Родился он крепкий, слава тебе Господи, здоровый, 8 фунтов веса. Породой в Адашевых – тот же носик ровный с высоко вырезанными ноздрями, тот же круглый, выпуклый лоб – только пока все это в миниатюре. Очень похож на Сережу в младенчестве. От меня, кажется, ничего не досталось, кроме спокойного характера. Ленюшка почти не плачет, не жалуется, очень старается – и когда какает, и когда ест меня, может подолгу лежать в кроватке один, не требуя внимания.

Роды прошли легко, в четвертый раз не в первый! Так сказала Анна Никитична, акушерка моя. Так и есть. Можно было и не вызывать ее, не тратиться, но так было спокойнее Владимиру Алексеевичу. Со смертью Кати, смертью, которая объединила нас и которую он переживал тяжко, она ведь была любимицей его, с рождением Ленюшки все тяжелые обиды мои на него прошли, хотя отношения наши не стали прежними, но все же спокойны, любезны. Он предчувствовал мальчика и рад был очень.

Вот как бежит время, жаль, не видит моего счастья моя любимая мамочка.

19 мая. День памяти мамы. Господь укрепляет, хотя скорбь до конца не ушла, а будто запеклась в сердце черной сукровицей. Царствие небесное и вечный покой. Катя сгорела, как тростинка, и хоть это было больно, от несправедливости такой, прости меня Господи, а все же не так жутко, как нелепая мамина смерть.

Специально переехали в Утехино пораньше, не по погоде – весна поздняя, – отслужить на могиле панихиду. С утра была обедня, потом лития на кладбище. Служил отец Афанасий, он читает медленно, не глотая слова. Я плакала, Сережа очень жалел меня. Владимир Алексеевич остался в городе, он и тогда точно не заметил этой смерти, однако все-таки спас Дмитрия от неминуемой тюрьмы и каторги, его признали невменяемым и отправили в какой-то монастырь. Гд е он и что сейчас – не знаю.

На похоронах матушкиных потеряла я сознание и даже разум – все видела снег. Теперь, оглядываясь, вижу ясно только нашего блажного и гугнивого Тришу. За неделю до маминой гибели он шел за мной после всенощной, подпрыгивая, худой, босой, вонючий, по сырой и непрогретой еще земле, в истертой холщовой рубахе, штанах, испачканных глиной. Шел и пел, пристукивая подобранной палкой о землю: «Святый Боже, Святый Крепкий…» Я все думала: отстанет. Но он все шел и пел. Тогда я оглянулась: «Что ты, Трифон?» Протягиваю ему пятак, а он не берет, головой мотает, хрипит, да вдруг сквозь хрип и произносит: «Вот как запоют! И раз, и другой. А ты, баба, не горюй!» И засмеялся, но не по-сумасшедшему, как часто он смеется, а по-доброму, будто утешая. Остановился, я пошла было, но он снова вслед мне «Свяяятый Бооже…». А через неделю приехал Прошка и привез страшную весть. Еще через полгода умерла и Катя.

Мама была моя защита и помощь. Она ведь святая женщина. Беззаветно служила тем, к кому приставляла ее жизнь. Что надо, то и делала. Она видела каждого человека, все намерения его тайные читала, как в книге. Обмануть ее было невозможно. Владимир Алексеевич очень ценил ее за это. Жила она поначалу ради меня только, отдавала мне последнее, все мечтала выдать меня замуж за хорошего человека, говорила, что Владимир Алексеевич обещал приданое дать, уже подыскивала женихов, но когда женихом оказался Владимир Алексеевич, с горя чуть не отдала Богу душу. Хотя и говорила в утешение мне: «Человек он не злой, обижать тебя он не будет», но все-таки плакала, и до сих пор я до конца не понимаю причины ее таких горьких слез.

Тогда и появился у нее «утешитель», Дмитрий Умельников, хотя до этого ни в каких утешителях она не нуждалась. Сама себе была опорой. Умельников был учитель из Покровского, из церковно-приходской школы, моложе мамы, но, кажется, сильно к ней привязался. Была у него особенность: он очень любил нюхать табак. Всегда носил с собой крошечную табакерку. Насыпал на желтый длинный ноготь большого пальца горку порошка, зажмуривался, вдыхал и чихал много раз от души, утираясь большим клетчатым платком. Но не курил никогда. Звали его Семинарист, потому что он учился в Ярославской семинарии, но после нее пошел не в попы, а учить детей. Человек он был беспокойный, все проповедовал против дворянства, привилегий, повторял, что все должны быть равны. В церковь не ходил, говоря, что толстовец. Однажды рассказывал при мне маме, как ездил в Ясную Поляну, но как раз на ту пору хозяина там не было, он жил в Москве, Дмитрий поехал и в Москву, но к графу так и не попал, граф был то нездоров, то занят, однако раз увидел его издали, на улице, быстро идущим к дому. «Старик, а какая легкая походка! Летит!» Подойти к Толстому на улице он все-таки не решился.

Мама полюбила его тоже – за доброе сердце, как она мне говорила, прощала ему его чудачества. Он звал маму замуж. Но Владимир Алексеевич не захотел. Чем не угодил ему Умельников? Разве мама не служила Владимиру Алексеевичу верой и правдой все эти годы? Разве не отдала ему единственную дочь? Поначалу я думала, это в нем говорит эгоизм животный, не хочется ему расставаться с хорошей управляющей, и только теперь думаю: нет! Было там и другое. И это другое – ревность! Яростная ревность к матери.

За окном второй день дождь, и сразу так безнадежно, даже дети притихли и ходят унылые.

(Дописываю вечером.)

Я спрашивала ее, чья я, она отвечала – моя. Но раз после долгих моих расспросов и уговоров Агафья шепнула мне, что барское я дитя. Да какого же барина? Тут Агафья как-то рассеянно замотала головой: нет, не этого. Мама унесла эту тайну с собой в могилу. И какие дурные мысли мне иногда приходят.

1910

13 ноября. Совсем забросила свою тетрадь. А ведь когда-то хотела писать регулярно, особенно о детях, чтобы запечатлеть их рост, их развитие.

Но вот напишу все-таки. Сережа вытянулся, с осени, как вернулись из Покровского, стали ходить к нему учителя, чтобы подготовить его к гимназии, и он теперь часто занят, делает уроки. Учителя все в голос повторяют, что Сережа – мальчик с хорошими способностями, но неаккуратен и часто ленится. Да ведь я и сама это вижу. Более других предметов его влечет математика.

Ленюшке год с половиной. Он уже ходит, обнимает меня за ноги, очень трогательно. Он вообще сильно ко мне привязан, кажется, больше старших детей. Когда я вхожу в комнату, где он играет с Агафьей, что бы он ни делал, бросает игрушки, кидается ко мне с криком. Тут и Ляля, опомнясь, бежит ко мне, отталкивает Леню, лепеча «моя мама». Засыпать Ленюшка тоже отказывается без меня, но стоит мне сесть возле его колыбели и положить ему на животик руку, он мирно засыпает.

Но Владимир Алексеевич давно поговаривает, что я засиделась дома, дети да дети, что сильно располнела, надо выходить в свет. Меня не тянет в свет, но из желания угодить я согласилась принять участие в новом спектакле нашего дворянского клуба. Большая охотница и организатор нашего театра – вдова Елена Михайловна Баранович. Спектакли ее пользуются большим успехом. Я видела один несколько лет тому назад, «Коварство и любовь». В этот раз ставится в честь юбилея Чехова «Дядя Ваня». Мне предложили играть Серебрякову, профессорскую жену. Я прочитала текст, и стало не по себе как-то. Все-таки согласилась. Астров – наш земской начальник Евгений Васильевич Ушаков, дядя Ваня – большой любитель театра граф Нилин, он эту зиму зимует в своем калиновском доме, профессор – наша театральная знаменитость, отставной доктор Аптекман.

17 ноября. Отчего-то кажется, что Евгений Васильевич уж слишком горячо произносит свои слова. Пытаюсь отвечать ему холоднее, а Елена Михайловна восхищается, говорит, ах, лучше и сыграть было нельзя. Владимир Алексеевич вчера сказал, что я стала лучше выглядеть и в глазах появился блеск. Только к чему мне это? Детей вижу реже, они тоскуют – зачем?

20 ноября. Сегодня случилось странное событие. В перерыве между репетициями, когда никого не было рядом, Евгений Васильевич признался мне в любви. Говорил робко и с безнадежностью в голосе. Но мне все казалось, мы так и стоим на сцене, это спектакль длится, и отчего-то не верила ему. Не стала даже отвечать, постаралась уйти, но он догнал меня, красный, обиженный, и сказал, что я не люблю своего мужа, а его счастие могла бы составить.

Я отвечала, что, если он снова заведет подобные речи, мне придется отказаться от участия в нашей постановке, которую все так ждут в городе. Но он, точно не слыша, подошел ко мне близко, совсем близко, взял мою руку и поцеловал в ладонь. Теплыми, сухими губами. Меня это отчего-то насмешило, и я сказала ему, как в романах: «Подите прочь». Но он, будто не замечая моего смеха, только повторял: «Подождите прогонять меня».

23 ноября. Я не призналась, так и не призналась Владимиру Алексеевичу в том, что случилось третьего дня. Отчего? Я не знаю, как это сделать.

Вчера и сегодня на репетициях Евгений Васильевич вел себя как ни в чем не бывало, только взгляды его были красноречивы. Я не разделяю его чувств, даже если они и подлинны, но впервые вижу, как это приятно, когда тебя любят, любят бескорыстно и тобой любуются, следят взглядом и смотрят… так грустно. И хотя ничуть не люблю я Евгения Васильевича, смешон он мне со своими чувствами, иногда хочется подойти и тихонько поблагодарить его. Скорей бы завершились наши репетиции, и мы сыграли наконец спектакль, а там Владимир Алексеевич собирается зимой по делам в Москву, обещал взять меня и старших детей с собой.

28 ноября. Евгений Васильевич нездоров и не явился на репетицию. Просил передать: инфлюэнция. Но Нилин шепнул мне, что это известная русская болезнь.

10 декабря. Евгений Васильевич поправился, вернулся после «болезни» понурый и точно с вынутой душой. Принес на репетицию три белые розы. Долго ходил с ними, а потом положил на рояль, сказал, даже не глядя на меня – что вот, мол, розы, хороши для интерьера. Гд е он раздобыл их среди зимы?

14 декабря. Спектакль сложился, Елена Михайловна нами совершенно довольна, и все мы, участники спектакля, теперь связаны и обмениваемся часто репликами из Чехова, которых другие не понимают и не узнают. Евгений Васильевич смирился, кажется, с тем, что я не отвергаю, но и не поддерживаю его чувств, и продолжает оказывать мне знаки внимания. Сегодня, когда уронила случайно шкатулку (бутафорскую), бросился через всю сцену поднимать, споткнулся, чуть не упал – грохот стоял невообразимый, я кусала губы, чтобы не расхохотаться.

26 декабря. Везде в городе висят афиши. Но нет, напишу сначала про другое. Вчера была у нас в доме рождественская елка. Пригласили Фроловых, Газенклеверов, Толобухиных, всего детей было двенадцать человек, все получили подарки, играли в фанты, танцевали немного, было шумно и свободно. Я радовалась словно без причины. Хотя причина, конечно, была – Рождество Христово. Завтра премьера! Волнение так и накатывает, перед Рождеством ходили на репетиции каждый день, все как будто прекрасно, только Абрамова, играющая няньку, сбивается часто, хотя роль у нее маленькая. Билеты распроданы на оба спектакля, и благотворительный, и для дворян. Лишь бы все получилось гладко. С Евгением Васильевичем держу себя дружески, но прохладно, не давая ему возможности со мной уединиться, чего он, кажется, желает. В начале января он едет надолго в Петербург.

29 декабря. Вот и все. Отыграли наш спектакль дважды, оба раза при аншлаге и восторге публики. Первый раз для дворян, второй в пользу неимущих, благотворительный, для горожан. Как рукоплескали нам, и цветов было столько.

На первый спектакль все дамы надели лучшие свои наряды. В антракте был даже буфет с полным набором угощений – сыр, конфеты, колбаса, чай. В нашей местной газете пошутили: «особенно хорош был буфет», но в целом отзыв был положительный, рецензент оценил представление на «весьма недурно».

Оба раза все играли на большом подъеме, и эта нота, разлитая в пьесе Чехова, была спета всеми точно одним дыханием и хором. После спектакля Евгений Васильевич просил меня о свидании, хотя бы кратком, последнем, я не соглашалась, тогда он молил меня приехать на маскарад. Но на маскарад я и без того собиралась, Владимир Алексеевич этого хотел, и мы приехали вместе, там, улучив минутку, когда я шла в туалетную комнату, Евгений Васильевич поймал меня и, отведя в сторону, шепотом вновь говорил, как любит, что с ним такое впервые, что ведь он не женат, а я могу оформить развод и т. д… Даже заплакал. Горячие слезы падали мне на перчатки. И все же я не подала ему ни малейшей надежды. К чему? Да, знаю, я могла бы его полюбить, дай я себе волю, потому что огонь этот легко перекидывается с сердца на сердце. Вижу даже, что уже к нему неравнодушна. Но тут самое время сказать «нет», твердое и холодное, потому что, даже если и произойдет все то, о чем он молит меня, что это будет? Только вспышка в беспредельной зимней ночи, и разрушенная жизнь – моя и любимых моих, ни в чем не виновных детей. Нет и нет, Евгений Васильевич. Прощайте. Уходил как побитый, едва волоча ноги.

Отчего же мне так грустно теперь? Теперь, когда я совершенно исполнила свой долг? И отчего же я все плачу, плачу, успокоиться не могу? Слезы высохнут, и однажды все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Нельзя было грустнее и беспросветнее закончить свою вещь. Вот потому-то и плачу. Собираемся в Москву, и дети веселые. А мне не мил белый свет, мысли дурные так и одолевают, дай-то бог, не свидимся больше. Слова Владимира Алексеевича, подслушанные мной однажды: «С ней я могу быть спокоен за свою честь», подтвердились совершенно, даже прощальный поцелуй наш с Евгением Васильевичем был куда как целомудрен, и все же это невинное приключение слишком разбередило сердце, подняло мечты о лучшей доле. Все это было совсем не нужной историей. Но, возможно, с годами она обернется теплым лучом, который согреет в минуту грусти.

Впереди Новый год, Сережа участвует в домашнем спектакле у Фроловых, будет ужин и веселье, а мне все не мило! Господи, не оставь меня. К Пасхе снова будет спектакль, выбрали «Дармоедку» Салова, комедию – и верно смешную. Но на сем оставляю мои записи, не хочу больше ничего записывать, потому что жизнь моя того не стоит. Finita la comedia.

Тетя читала Асю долго, долго – наконец сложила бумаги в конверт, в рюкзак. Разносили напитки, выбрала томатный сок. Россия осталась далеко внизу и сзади. И чу́дно. Как же тяжелы эти русские истории, Господи! Тетя хотела отвлечься, начала листать заткнутый в карман перед нею журнал и не могла.

Из-за спины Аси все посверкивала глазами Тишка, нет – из-за спины всего русского мира, полного унижений, насилия над слабым, рабства одних и упоения властью других и безнаказанного сладострастия – все равно проглядывало представление о норме, законах, традициях. Как сказал тогда Сергей Петрович? Обымала. И ей захотелось вдруг убедить их – да и самой убедиться: те, кто живет сегодня, не хуже, такие же люди, просто времена наступили другие, и нельзя уже, как тогда…

В мадридском аэропорту ее встречал высокий, выпитый кем-то еще до, сухой загорелый человек с крупным римским носом и отчасти именем – Марк Лидерман, торговец недвижимостью, в Москве она получила от него парочку таких же стройных и сухощавых писем. Марк довез ее до места, мелькнул и аккуратно закрыл за собой дверь с медной ручкой-грифоном. Следующей явилась рослая, розоволицая, мягкая, ленивая, совсем молодая и тоже загорелая Ирина в ванильных шортах. За ней шумно вбежала маленькая девочка с невесомыми льняными волосами. Девочку тоже как-то звали, но слов она говорила только два: «мама» и «мять».

Цветной мять, с красной Африкой, зеленой Австралией, рыжими Америками и ярко-белым кружком на макушке спрыгивал с мраморной лестницы, обсаженной тяжело благоухающими кустами роз, катился по чисто выметенным каменным дорожкам сада, прыгал в голубой бассейн, плыл. Девочка смеялась, хлопала в ладоши, была доверчива, как все непуганые дети. Обнимала Тетю за ноги, вжималась лицом. Тетя запускала пальцы в легкие волосы, водила ее гулять, выучила с девочкой третье, новое важное слово «тито» – «цветок», глядя на розы, гортензии, гиацинты, орхидеи, олеандры. Жизнь – только сад, заглохшие тропы бегут к неведомым уголкам, петляя. Ходила с девочкой на пляж, пока мама отдыхала дома, ездила по магазинам, пока прежняя няня устало поднималась по лестницам госучреждений города Харькова – нужно было оформить пенсию, закончить с приватизацией, вот и отпросилась на три недели домой.