Текст книги "О свободе: четыре песни о заботе и принуждении"

Эта рудиментарность – не просто побочный продукт сексуального опыта. Она часть того, что делает его ценным. Без нее мы оказываемся в зоне действия марксистской шутки, которую пересказывает Ив Седжвик в «Параноидальном чтении и репаративном чтении»: «Грядет революция, товарищ, каждый сможет есть ростбиф каждый день. – Но, товарищ, я не люблю ростбиф. – Грядет революция, товарищ, ты полюбишь ростбиф». Сара Ахмед так рассуждает о счастье: «Сексуальное освобождение, направленное на гомогенизацию желания или удовольствия, а тем более на утверждение их необходимости, вовсе не является освобождением». И здесь мы могли бы вспомнить, что замечание Фуко о том, что «освобождение открывает целое поле для новых отношений власти, чтобы контролировать их всеми практиками свободы», относилось к сексу и сексуальности и опровергало идею о том, что сексуальное освобождение «позволяет достичь счастливого бытия, наполненного такой сексуальностью, когда субъект достигнет полноты отношений».

Во времена, когда Фуко был в моде, в академической среде не прекращались споры о том, означает ли его идея о децентрализованных вездесущих отношениях власти, – и о том, что сопротивление тесно связано с тем, чему сопротивляется, – что мы всегда будем менее свободны, чем нам кажется. Этот вопрос мучил меня последние тридцать лет; возможно, он подтолкнул меня к написанию этого сборника. Однако лишь недавно я смогла понять Фуко по-настоящему, точнее, услышать его заново, когда он объясняет:

Также необходимо заметить, что отношения власти могут существовать лишь в той мере, в какой субъекты являются свободными. Если бы один из двоих находился в полном распоряжении у второго и стал его вещью, объектом, над которым второй мог осуществлять бесконечное и безграничное насилие, то отношений власти не было бы. Следовательно, чтобы осуществлялись отношения власти, всегда необходимо, чтобы у двух сторон присутствовала хотя бы какая-нибудь форма свободы… Это означает, что в отношениях власти необходимо иметь возможность сопротивления так, как если бы не было возможности сопротивления – сопротивления насилием, бегства, коварства, стратегий, переворачивающих ситуацию, – отношений власти не существовало бы вовсе. В общей форме я отказываюсь отвечать на вопрос, с которым ко мне иногда обращаются: «Но ведь если власть повсюду, то свободы не существует». Я отвечаю: если отношения власти пронизывают всё социальное поле, то дело здесь в том, что свобода повсюду. В настоящее время действительно существуют состояния господства. В весьма многочисленных случаях отношения власти обездвижены таким образом, что они постоянно являются асимметричными, а полоса свободы чрезвычайно суживается… В такой ситуации господства необходимо конкретно отвечать на все эти вопросы в зависимости от типа и специфической формы господства. Однако утверждение «Власть вы видите повсюду, следовательно, для свободы места нет» представляется мне совершенно неадекватным. Мне нельзя приписывать идею о том, что власть есть система господства, которое контролирует всё и не оставляет никакого места для свободы.

Так и есть: когда дело касается секса, власть может быть повсюду, но это не означает, что в нем нет свободы. Опять же, это вопрос масштаба – извечно асимметричные договоренности сужают пределы свободы, поэтому их реогранизация так важна. Взявшись за решение этой задачи, мы должны точно определить природу, масштаб и уникальность власти, а также понять ту роль, которую мы сами играем в принятии или отказе от ее правил. В таком случае внимание к деталям в так называемых серых зонах сексуальных контактов – это не отвлекающий маневр, которым балуются витающие в облаках академики, чтобы прикрыть собственные маразматичные задницы, или «свободомыслящие» реакционеры, ковыляющие в сторону журнала Quillette. Это жизненно важно для того, чтобы видеть, чувствовать, действовать в соответствии со свободой, которая доступна повсюду, и развивать ее.

ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ НАМ РАССКАЗЫВАЮТ — СВОБОДА ОТ + СВОБОДА НА – ТАЛАНТЛИВЫЕ И СМЕЛЫЕ – ТЕМНЫЕ КОМНАТЫ – КВИР-УРОКИ – ВСЕГДА ВОПРОС ВЛАСТИ – У МОЕГО ТЕЛА НЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО С ТВОИМ – ПРАВДИВЫХ ИСТОРИЙ НЕ СУЩЕСТВУЕТ – МИФ О СВОБОДЕ – ДРУГОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Критики «сексуального оптимизма» или «секс-позитивности» склонны утверждать, что определенные «свободы на что-то» (например, свобода участия в самых разных сексуальных отношениях без чрезмерного контроля или наказания) взяли вверх над некоторыми «свободами от» чего-либо (например, свободой от оскорблений, дискриминации, угроз, принуждения, насилия, торговли людьми), и теперь пришло время восстановить баланс. В эссе 2014 года под названием «„Свобода на“ и „Свобода от“: новый взгляд на сексуально-позитивную политику», исследовательница-феминистка Бриенна Фаз рассматривает этот феномен, утверждая, что так называемые позитивная и негативная свободы должны быть равнозначны или, по крайней мере, должны уравновешивать друг друга, и именно «позитивная свобода» (также известная как «секс-позитивность») должна быть уменьшена, чего можно добиться, применив «критическое сознание» к «любому взгляду на сексуальное освобождение» и уделив больше внимания «коварным аспектам бесправия».

В своем стремлении раскрыть «хрупкую природу расширения сексуальных прав и возможностей» Фаз приводит несколько примеров ложного сознания, которое якобы беспокоит некритически настроенных секс-позитивных женщин. Согласно Фаз, женщины воображают, что «у них гораздо больше личной свободы в „выборе“ способов ухода за собой и демонстрации своего тела», чем на самом деле (поскольку некоторые способы ухода за собой вызывают осуждение и упреки). Эксперименты с гомосексуальным желанием? «Апроприированы патриархальной оптикой и превращены в действия, которые женщины совершают ради одобрения… на определенных условиях». Даже секс-игрушки не спасают от ловушки ложного сознания: «Когда пары хотят „добавить остроты“ с помощью дополнительных аксессуаров, они часто избегают сложных разговоров о своих намерениях, желаниях и потребностях в отношениях… Когда женщины мастурбируют с помощью секс-игрушек, они тоже учатся не прикасаться к своей вагине». Даже сами игрушки стали безнадежными соучастниками, поскольку «существуют в капиталистических рамках [и] приравнивают освобожденную сексуальность к покупательной способности, покупке вещей и (возможно) отдалению женщин от собственных тел (не говоря уже о трудовой политике в сфере производства таких игрушек, где труд женщин из развивающихся стран эксплуатируется во имя удовольствий первого мира)».

Я не понимаю, почему секс-игрушки, произведенные в развивающихся странах, политически грязнее, чем, скажем, одежда, которую мы с вами носим, вода, которую мы пьем, или технологии, которые каждый из нас использует, чтобы писать или читать эти слова; если только за этим не стоит логика, согласно которой с нечистотой секса связано больше стыда и порицания, чем с любой другой деятельностью. Такая критика возрождает вечное феминистское развлечение – порицать сексуальные желания или практики других за то, что они пронизаны фальшивым освобождением или политическим ядом, как будто сам факт того, что мы существуем внутри сети отношений (в том числе той, что сплетена из «капиталистических рамок», патриархата, расистской истории или просто старых и бурных интимных связей друг с другом), а не являемся невинными, ничем не обремененными и «свободными» личностями, портит нашу сексуальность и сексуальную жизнь. У такого подхода есть омерзительный эффект: он так сильно раздувает силу того, чему противостоит, что всякие выражения и всякий опыт, какими бы убедительными, экспериментальными, вызывающими или воодушевляющими они ни были, покажутся не больше, чем цветком, наивно помещенным в дуло винтовки.

Такие аргументы, как правило, основаны на критическом осмыслении сексуального поведения, желаний, убеждений или опыта других людей и при этом сексуальный опыт автора остается неизученной апорией. Эссе 2019 года активистки и журналистки Наташи Леннард под (неироничным) названием «Надзор за желанием» – идеальный пример классики жанра: хотя Леннард начинает в манере исповеди, она быстро дает понять, что эссе посвящено «сексу втроем, которого у меня не было» и «определенному типу порно, которое я не смотрю», после чего переходит к резкой критике сексуальных наклонностей бывшего парня, называя их политически прогнившими. (О порно, которое она все-таки посмотрела, она говорит следующее: «Мы смотрели порно вместе, но чаще, чтобы обсудить его, а не возбудиться». Ну и ну!) Порывшись в истории браузера своего бывшего, она набрасывается с праведным гневом на него и на своих читателей: «И не говорите мне о своих радикальных сексуальных предпочтениях, если вы обеспокоены интерсекциональной борьбой и в то же время ищете „БДСМ-групповуху“ на пиратском сайте, который наносит работницам прямой вред и использует таксономию насильственно упрощенных тегов».

Я не против обсудить, как бесплатное порно влияет на доходы секс-работниц, или критически проанализировать вопрос сексуального освобождения. Меня больше беспокоит то, что критическое сознание направлено если не исключительно, то в основном на сексуальное поведение или желания других. Издавна принято концентрироваться на том, как неправильно другие занимаются сексом (или сексуальным освобождением), и осуждать их поведение или желания как бредовые, несовершенные или опасные, и пренебрегать гораздо более важными и сложными вопросами о том, что мы сами делаем или хотим сделать и как наши желания и поведение соответствуют (или не соответствуют) политическим взглядам, к которым мы стремимся в других областях.

Мало кто хочет публично обсуждать свою сексуальную жизнь, и кто может их в этом винить? Однако, пристальное изучение чужих взглядов вне позиции взаимной уязвимости лишь повторяет токсичную динамику, которая так давно преследует феминизм. Как сказал в 1980-е гордый извращенец Патрик Калифия[72]72
  Патрик Калифия – американский теоретик сексуальности и автор эротических романов и поэтических сборников. Калифия – трансгендерный мужчина, в тексте приводится цитата высказывания, сделанного до трансгендерного перехода (заместительную гормональную терапию Калифия начал в 1999 году). – Примеч. ред.


[Закрыть], обращаясь к женщинам из движения «Женщины против порнографии», которые вели ожесточенную кампанию по внесению «секс-позитивных» людей в черный список (в том числе и Калифию, которого тогда звали Пэт): «Я хотела бы, чтобы вы все в письменной форме объяснили, как ваш способ кончать воплощает идеалы женского движения. Это, может, очень грубый и личный вопрос, но я так устала быть под прицелом в одиночестве… Если феминисткам так важно равенство, я уверена, мы можем быть в равной степени уязвимыми, когда говорим о сексе. Давайте разденемся все вместе. Прямо сейчас… Мой мозг промыт и отравлен патриархатом не сильнее, чем ваш».

Для тех из нас, кто по-прежнему ищет откровенности и сложности в женских историях о сексе, поток рассказов #MeToo (и здесь я говорю о случаях из «серой зоны», а не о тех, что разоблачают вербальные угрозы, оскорбления или домогательства) – подходящая головоломка. С одной стороны, такие рассказы пополняют архив храбрых женщин, нарушивших молчание и рассказавших о недостаточно удачных контактах или примерах недопустимого обращения. С другой стороны, эти истории – в силу жанра – нацелены на разоблачение и осуждение сексуально неприемлемого поведения других, они вносят свой вклад в очень большой архив текстов о сексе, в которых женские непокорность, трансгрессия, желание и самостоятельность должны быть вычищены, чтобы гарантировать, что другая сторона предстанет максимально отвратительной. Обвинители знают: их показания будут изучены досконально, так что у такой зачистки есть мощная мотивация. В итоге появился сборник историй сопротивления, который невольно продолжает замалчивание, более того – глубокое, карательное отвращение нашей культуры к проявлениям сложного женского желания.

Нарушение одного молчания без непрерывного нарушения другого оставляет без внимания крайне важные проблемы. Во время работы над книгой «Девушки и секс: изучение нового сложного ландшафта» журналистка Пегги Оренстин обнаружила, что все ее исследования «постоянно сводились к тому, что мы обходим абсолютным молчанием сексуальные права девушек и их удовольствие. И одна из идей, которую я вынесла из этого исследования, состоит в том, как важно не просто говорить о них как о жертвах или новых агрессорах, но еще и сформулировать представление о внятном и честном разговоре об их желаниях и удовольствии. Мы всё ещё этого не сделали». По словам журналистки Мишель Голдберг, мы не сделали этого отчасти потому, что «единственный социально приемлемый для женщин способ говорить о сексуальном дискомфорте… это язык насилия и травли. И, таким образом, использование этих терминов только расширяется». (В своем едком феминистском манифесте «Кинг-Конг-теория» французская писательница и режиссерка Виржини Депант выбирает более резкие выражения: «Иудеохристианская мораль внушает нам, что лучше быть изнасилованной, чем шлюхой».) Я понимаю С. Е. и других, в том числе многих моих студенток, когда они говорят, что общественное давление, требующее быть «шлюхой» (или «Крутой Девчонкой», по определению писательницы Гиллиан Флинн: «сексуальная, яркая, веселая женщина, которая обожает футбол, покер, грязные шутки и отрыжку, которая играет в видеоигры, пьет дешевое пиво, любит анальный секс и секс втроем, которая засовывает в рот хот-доги и гамбургеры так, будто устраивает самую большую в мире кулинарную групповуху, при этом каким-то образом сохраняя второй размер, потому что Крутые Девчонки, прежде всего, сексуальны»)[73]73
  Мишель Голдберг использует эту цитату Флинн в своей статье «Проблема идеализации сексуального освобождения».


[Закрыть], соперничает, а порой и резонирует с общественным давлением, которое требует замалчивания сексуальной неудовлетворенности или дискомфорта. Учитывая, что суды и общественное мнение по-прежнему нередко обвиняют жертв, не говоря уже о суровом осуждении, которому подвергаются женщины независимо от того, признают они свои многогранные желания или отвергают их, я понимаю неготовность заниматься более откровенными исследованиями, особенно в рамках общественной дискуссии. Но поскольку дискурс об изнасиловании, по словам Дженнифер Дойл, гласит «нельзя быть одновременно сексуальным субъектом и жертвой», где-то нам придется нарушить условия этой общепринятой позиции. Где-то мы должны быть готовы стать сексуальными субъектами, а значит нам нужно научиться проживать и выражать сексуальный опыт за пределами диады обидчика и обиженного.

Именно по этим причинам мне было глубоко безразлично, что искал в интернете бывший Наташи Леннард. Мне намного интереснее, что она думала и чувствовала, когда смотрела всё это порно, от которого сейчас старается держаться подальше. Я хотела бы узнать больше об оральном сексе, которым, по словам Грейс, она занималась с комиком Азизом Ансари на кухонном столе, вместо того, чтобы насмехаться над склонностью Ансари к играм ртом и пальцами (склонность, которую я разделяю, хотя и не уверена, что мне подошла бы его «клешня»). Ведь если мы действительно стремимся жить в соответствии с концепцией Рубин о доброкачественной сексуальной вариативности (к которой, давайте будем честны, многие люди, включая феминисток, не стремятся), то мы должны считаться с тем фактом, что добиться сексуального освобождения или магическим образом прийти к самопознанию невозможно через попытки пристыдить кого-то за сексуальные предпочтения, даже если их поведение повторяет то, что они видели в порно, или свидетельствует об ошибочной трудовой политике, далеко от того, что возбуждает нас, или подтверждает гетеронормативные стереотипы. Жаловаться на злоупотребление профессиональным положением или непрофессиональное поведение часто бывает необходимо, а при определенных обстоятельствах это еще и признак героизма. (К сожалению, иногда это становится рутиной: только за время написания этой книги мне пришлось подать жалобы на трех «специалистов»: стоматолога, который, ковыряясь у меня во рту, рассказывал, как проделывал дыры в диафрагме своей жены; физиотерапевта, который якобы для того, чтобы заставить меня сократить определенную мышцу, посоветовал мне представить, как я захожу в лифт с очень сексуальным парнем, в присутствии которого не хотела бы пукнуть; и бухгалтера, который на вопрос, могу ли я обойти его стол, чтобы указать на нужные данные, ответил: «Конечно, но только если вы уткнетесь грудью мне в лицо»). Тем не менее, даже если наши жалобы оправданы, стоит быть аккуратнее, чтобы они не стали позой по умолчанию, негативной петлей обратной связи, в которой мы культивируем привычку утверждать собственную добродетель или достоинство, отстраняясь от жалких, подлых желаний и недостатков, которые мы диагностируем у других. Нам нужно уметь высказывать свои претензии, не переоценивая их и не превращая их в умственную привычку, тем более что такая привычка может помешать нам прощать собственные ошибки или глубже познавать себя[74]74
  См. пост «Зачем жаловаться?», опубликованный Сарой Ахмед в блоге, посвященном «феминистскому занудству», где Ахмед описывает достоинства жалоб: «Жалоба может быть способом смириться с самой собой, поскольку жалоба – это попытка понять, что не так, вместо того, чтобы смириться с происходящим или позволить чему-либо произойти, продолжать позволять. Подать жалобу – один из способов что-то сделать. А значит и способ не бездействовать. Многие из тех, кто жалуются, делают это не потому, что полагают, что непременно добьются справедливости или какого-либо другого решения проблемы, хотя, конечно, разные люди начинают этот процесс с разными ожиданиями по поводу того, чего они могут добиться. Началом может быть и отказ: «Вы отказываетесь мириться с несправедливостью каких-то обстоятельств». Я согласна со всем написанным выше. Моя цель в данном случае состоит в том, чтобы провести различие между необходимостью точечно жаловаться и признанием ценности жалобы как склада ума.


[Закрыть].

За пределами утверждений о невинности и беспомощности, за пассивно-агрессивным упорством в том, что вам не понравилось («Вино было белое. Я больше люблю красное, но выбора у меня не было», – говорит Грейс, вспоминая ночь с Ансари), расстилается океан, океан того, что вам нравится, чего вы действительно хотите, того, о чем вы можете попросить; океан того, о чем вам сложно попросить; океан вещей, о которых вы еще не знаете, но которые вы захотите после того, как попробуете; океан того, чего, вы думали, вам хотелось, но оказалось, что вы хотите не этого (или, по крайней мере, не сегодня), и так далее. Мы должны научиться бороздить этот океан, если мы не хотим бесконечно кипеть от негодования, разочарования и жалоб. (Говорю это как человек, который закипал не раз.) Если чьи-то желания не совпадают с нашими, разумеется, они могут казаться отталкивающими или неправильными. Но если мы систематически будем отрицать или осуждать их, наша позиция может стать формой проявления стыда или власти, не говоря уже о том, что она оградит нас от рисков, связанных с озвучиванием наших желаний или хотя бы признанием, что мы вообще чего-то желаем. И это действительно риск, потому что принятие нашей похоти, извращений, уязвимости и возможного выбора открывает их для чужого мнения, которое может заклеймить их как нечто, наделенное ложным сознанием, политически несовершенное, неразделенное или нежелательное, навязываемое, саморазрушительное, странное, слащавое, избыточное и даже подлежащее уголовному преследованию.

Чтобы изменить ситуацию, нам нужно позволить себе не бояться заразной амбивалентности и экспериментировать с описанием (более того, с проживанием) сексуальных контактов за пределами греха, насилия, оскорбления или травмы. Как сказал порно-актер и ведущий подкаста «Против всего» Коннер Хабиб: «В сексе содержится множество смыслов. Если рассматривать его исключительно как источник опасности или влечение, которое не все могут держать под контролем, или как власть, как заднюю мысль, или как жизненный аксессуар, мы очень многое потеряем». Одна из таких рамок рассматривает секс как средство обучения. «Сексуальная распущенность способствует развитию особых форм интеллекта; немногие люди знают об этом», – пишет Дойл. Нам нет необходимости ратовать за беспорядочную сексуальную жизнь как таковую, чтобы заметить, что переосмысление сексуальной активности как потенциального средства обучения, способа сбора информации может стать достойным дополнением (или даже достойной заменой) для социально приемлемых способов описания секса и участия в нем. Без пространства для обучения у нас нет шансов понять, чего мы хотим (или чего мы хотели бы избежать).

Я согласна с Фаз в том, что «настоящие освобождение и свобода должны предполагать и свободу делать то, что мы хотим, и свободу от репрессивных структур и требований». Но я никогда не смогу согласиться с желанием подавить «свободу на» что-то. И вот почему: эксперименты с жесткой свободой на совершение чего-либо помогают смягчить нарушения и упадок, которые попадают в категорию свобода от. «Демонстративное, настойчиво свободное поведение – словно свобода уже обретена» создает реальность, отличную от той, что мы порождаем, когда настаиваем на «пагубных аспектах нашего бесправия»; концентрация на последней не приближает нас к первой. Готовность к «свободе на» что-то не уничтожит – и не может уничтожить – склонность к недостойному поведению, осуждению или опасности; никакое расширения прав не избавит от ужаса этого мира и не должна ограничивать наш протест против него. Но свобода на что-либо действительно способна в корне изменить наши реакции, возможности, способности и стремления. Не говоря уже о нашем репертуаре ответов на желанную или нежеланную сексуальную активность, а также на активность, которая находится где-то посередине (а сюда можно отнести, давайте посмотрим правде в глаза, большую часть сексуального взаимодействия, даже с постоянным партнером). Она также может поменять то, что нас привлекает – не в том смысле, что можно полностью избавиться от нежелательного, но в том смысле, что без расширения прав у человека практически нет шансов создать условия для привлечения (или укрепления) того, что он или она хочет или, по крайней мере, готов или готова попробовать.

ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ НАМ РАССКАЗЫВАЮТ – СВОБОДА ОТ + СВОБОДА НА – ТАЛАНТЛИВЫЕ И СМЕЛЫЕ – ТЕМНЫЕ КОМНАТЫ – КВИР-УРОКИ – ВСЕГДА ВОПРОС ВЛАСТИ – У МОЕГО ТЕЛА НЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО С ТВОИМ – ПРАВДИВЫХ ИСТОРИЙ НЕ СУЩЕСТВУЕТ – МИФ О СВОБОДЕ – ДРУГОЕ НАСТОЯЩЕЕ

При столкновении с оживленным пессимизмом C. Е., у тех из нас, кому, скажем, за сорок, может возникнуть соблазн сравнить текущий момент с идеализированными обстоятельствами времен нашей юности и увидеть, что он не такой веселый, не такой свободный. Вот что пишет, например, провокаторка Лора Кипнис в своей книге «Нежелательные достижения: сексуальная паранойя пришла на кампус»:

Для моего поколения, период взросления которого пришелся на слишком короткий промежуток между сексуальной революцией и моментом, когда СПИД превратил секс в место преступления, заполненное преступниками и жертвами, в этот короткий период секс, даже если он не был прекрасным, а порой задевал чьи-то чувства, относился к категории жизненного опыта; все разбрасывались словами «удовольствие» и «свобода». Но студенческая культура развивалась, и теперь метафоры направлены на изъятие, а не на добавление: секс, скорее, что-то у вас отнимает, по крайней мере, если вы женщина – вашу безопасность, ваш выбор, ваше будущее. Это заразно: вы можете заразиться травмой, которая, как вирус, никогда не проходит. Вы больше не услышите разговоров об освобождении; все лозунги посвящены сексуальному насилию и другим посягательствам: «Остановим культуру изнасилования», «Нет значит нет», «Контролируйте себя, а не женщин».

Поскольку мои личные и политические взгляды всегда отталкивали меня от того, что иногда называют карцеральным или парламентским феминизмом в сторону концепций (и проживания) удовольствия, освобождения, жизненного опыта или осквернения, я согласна с Кипнис. (Мне определенно не чужда ментальность «отправить всех за решетку!», но когда она пробуждается во мне, я вижу в ней симптом, а не решение.) Тем не менее нетрудно заметить, что Кипнис тоже рассказывает историю, которая восторженно предлагает обобщающий сценарий войны поколений: МЫ были храбрыми, эффектными взрослыми, которые искали (и находили) удовольствие и освобождение, а ВЫ – жалкие, трусливые детьми, одержимые безопасностью и травмой. Мне трудно понять, как такой сценарий может быть полезен хоть кому-то, кроме того, кто о нем говорит. Пренебрежение к поколению вдохновенных активисток и их опасениям только из-за того, что они противоречат твоей истории или чувствам, не кажется мне особенно мудрым; попытка пристыдить людей в надежде, что они откроют для себя сексуальное удовольствие или освобождение, вероятно, еще менее эффективна, чем попытка заставить их устыдиться и отказаться от этого.

Период моего взросления (который пришелся примерно на двадцать лет позже, чем у Кипнис) запечатлелся в моей памяти как одна долгая, мучительная вакханалия, но даже в то время многие высмеивали ее за морализм, негатив и излишний контроль, о которых сожалеет Кипнис. Мы слышали отчетливую и громкую критику нашей политкорректности, и безусловно в наших рядах были несогласные (Мишель Ти в своем эссе «Как не быть квир-придурком» отмечает, что она «никогда еще не видела людей, которые с таким же рвением были готовы разорвать друг друга как представители квир-сообщества» – замечание столь же верное тогда, сколь и сейчас). Но мы, как и многие другие, не считали свое время иллюзией политкорректности, придуманной правыми. (Без сомнения, то же самое верно и сегодня.) Однозначно, семинаров по фистингу, отношений между профессорками и студентками, БДСМ-клубов было больше, чем жалоб по разделу IX поправок, матрасных протестов или сообществ асексуалов. Но я сама проводила семинары по культуре согласия в качестве консультантки по вопросам сексуального насилия и участвовала в акциях «Вернем себе ночь», пока не решила, что могу быть полезнее в других сферах.

Но для меня – особенно в ретроспективе – важнее тот факт, что это время было неразрывно связано с кризисом распространения СПИДа. Именно благодаря работе ACT UP, Queer Nation, Lesbian Avengers, Sex Panic! и других организаций, а также благодаря произведениям таких художников, как Марлон Риггс, Карен Финли, Дэвид Войнарович, Vaginal Davis и Куки Мюллер, я поняла, как сохранить ненасытное, бесстыдное, открытое отношение к сексу и желаниям и в то же время иметь дело со смертельной болезнью, сексуальной агрессией, государственными преступлениями, внутренними распрями в феминистских и квир-сообществах, с собственными бессознательными и осознанными желаниями и опасностью выбора, который не всегда похож на выбор, но тем не менее им остается[75]75
  Джо Фишел, исследователь правовой и сексуальной справедливости, так пишет о «сексуальном реализме»: «Выбор [не только сексуального характера] всегда ограничен обстоятельствами, но тем не менее является выбором». Такой подход явно отличается от точки зрения Андреи Дворкин и Кэтрин Маккиннон, согласно которым стальная хватка патриархата так сильно влияет на психику женщин, что некоторые их решения не могут считаться решениями.


[Закрыть].

Разумеется, сексуальное насилие, как и любой нежелательный сексуальный контакт, было повсеместной проблемой. Но для меня и многих моих сверстников главным страхом была ВИЧ-инфекция, которая преследовала нас, пока мы оставались сексуальными существами. (Как выразился в своем изысканном эссе о взрослении «О фроттаже» Брайан Бланчфилд: «Я никогда не занимался сексом, не зная своего статуса».) В 1980-е приглашенные на занятия специалисты в моей средней школе в Сан-Франциско не говорили с нами о культуре согласия; они приходили, покрытые пятнами саркомы Капоши, и делились известными и неизвестными фактами о ВИЧ. А позже «оплошность» означала шестимесячное ожидание теста в клинике и запись на следующий прием, на который у вас, может быть, не было денег, учитывая, что положительный результат означал смертный приговор. И всё это – лишь робкие воспоминания той, что никогда не была в группе «высокого риска» и, по сути, отделалась легким испугом, в отличие от многих своих сверстников, наставников и погибших старейшин.

Работа в колледже на протяжении последних двадцати лет научила меня, что кризис СПИДа, по крайней мере, до антиретровирусной терапии, почти полностью исчез для тех, кто родился после его пика. Это во многом естественный, и, возможно, желанный эффект течения времени и медицинской помощи. Но в то же время это лишило ориентиров большую часть межпоколенческих разговоров о секс-позитивности, удовольствии и опасности, разговоров, которые имеют гораздо меньше смысла, когда влияние СПИДа и тем более оставшаяся после него воронка выпадают из поля зрения.

Для многих, кто вырос в 1980-е и 1990-е, поддержка секс-позитивности не имела ничего общего с низведением феминистских или квир-освободительных идей 1960-х и 1970-х годов к жалкой неолиберальной версии расширения прав и возможностей. Речь шла о том, чтобы перед лицом злобных фанатичных моралистов, которым всё равно, живы вы или умерли (многие предпочитали, чтобы вы умерли), отстаивать свое право на жизненную силу и свое сексуальное выражение, даже если культура утверждает, что ваше желание – это смертный приговор, и если оно вас убьет, вы этого заслужили. Вместо радуги и солнышка (или дешевого пива, секса втроем и хот-догов) слово «позитивный» отсылало к положительному ВИЧ-статусу (как в журнале POZ); быть секс-позитивным в этой обстановке означало говорить о презервативах вместо карантина. Как отметила лесбиянка и самопровозглашенная секс-радикалка Эмбер Холлибо, в 1990-е основавшая Лесбийский проект по борьбе со СПИДом (LAP) в рамках организации «Кризис здоровья у гомосексуалов» (GMHC): «Низведенные до сексуальных изгоев геи, дрэг-квин, лесбы и небелые квир-мужчины, их сестры и братья, различные сообщества борцов за сексуальную и расовую справедливость выступали и выступают за секс, изо всех сил пытаясь отстоять свое право на желание даже перед лицом эпидемии и вируса, передающегося половым путем. Мы не собираемся стыдиться собственных желаний или отрекаться от иммунного статуса. Это было поистине ужасающее время. Но тем не менее, хоть мы и были зачастую неправы, мы были гениальными, мы были смелыми».

Такая позиция резко противоречила настойчивому сексуальному морализму некоторых феминистских групп, участвующих в сексуальных войнах (таких как «Женщины против порнографии»). Она побудила многих феминисток (таких как Холлибо) заменить рефлексивную приверженность гендерной солидарности на квир-содружество, что в данном случае означало общность с «сексуальными изгоями, геями, дрэг-квин, лесбами и небелыми квир-мужчинами, их сестрами и братьями, различными сообществами борцов за сексуальную и расовую справедливость», а не с представителями кампаний по защите прав человека. (Рассуждая о том, чему ее научила сексуальная открытость гомосексуальных мужчин, открытость, которой ей мучительно не хватало в определенных феминистских кругах, Холлибо пишет: «Они не решали, что что-то плохо, прежде чем попробовать это на вкус»[76]76
  Эссе Гейл Рубин «Размышляя о сексе: заметки о радикальной теории сексуальной политики» было опубликовано в 1984 году; спустя десятилетие СПИД поставил под сомнение концепцию «мягкой сексуальной изменчивости», и ярые сторонники сексуального освобождения (например, основатели организации Sex Panic! Аллан Берубе, Кристофер Мюррей, Дуглас Кримп, Кендалл Томас, Майкл Уорнер, Грегг Гонсальвес и Деннис Дэвидсон) столкнулись с Ларри Крамером, Эндрю Салливаном, Микеланджело Синьорилем и Габриэлем Ротелло, причем последние утверждали, что «сексуальная изменчивость» в виде беспорядочных половых связей и незащищенного секса не может считаться мягкой, так как способствует распространению смертельной болезни.


[Закрыть].) Получившаяся дискуссия позволила многим женщинам, в том числе и мне, заявить о своем возбуждении и развратности в терминах, которые допускал феминизм, но значение которых изменила квир-культура. Можно утверждать, что, с учетом жестокого наследия гетеросексуальности, секс-позитивность была (или остается) доступнее для квир-сообщества, чем для гетеросексуалов. Но чему меня научили путешествия между мирами, так это тому, что большинство сексуальных уроков легко поддаются переносу; концепция доброкачественной сексуальной вариативности может быть применима не только к квир-людям (даже «квирность» может относиться не только к квир-людям).