Текст книги "Хамнет"

Избавившись от хватки Бартоломью, Джоан внезапно сосредоточилась и посуровела. С непреклонным видом она проследовала в сторону дома мимо Агнес, мимо своих детей, мимо снующих по двору кур. Рывком распахнув дверь, она быстро скрылась в прихожей. Пройдясь по комнате, собрала вещи падчерицы. Пару рубашек, запасной чепец, фартук. Деревянный гребень, камень с дыркой, пояс…

Когда Джоан вновь вышла из дома и бросила к ногам Агнес какой-то узелок, вся семья по-прежнему стояла во дворе.

– Убирайся, – крикнула она, – и чтоб ноги твоей больше не было в этом доме.

Бартоломью перевел взгляд с сестры на Джоан и обратно. Шагнув вперед, он скрестил на груди руки.

– Это мой дом, – заявил он, – отец мне отписал его в завещании. И я говорю, что Агнес может оставаться здесь, сколько пожелает.

Точно онемев, Джоан покраснела и потрясенно уставилась на него.

– Но ведь… – сердито начала она, пытаясь собраться с мыслями, – но ведь… условия завещания гласят, что я могу жить в этом доме до…

– Жить можете, – прервал ее Бартоломью, – но дом принадлежит мне.

– Зато мне поручено управлять домом! – торжествующе, но с отчаянием возразила она – А тебе поручено заботиться о ферме. И, значит, я имею право прогнать ее, поскольку это дело домашнее, а не фермерское и…

– Дом принадлежит мне, – мягко повторил Бартоломью, – и она останется.

– Нет, не может она тут оставаться, – в бессильной ярости завизжала Джоан, – ведь тебе нужно думать о… о ваших братьях и сестрах, о репутации семьи, не говоря уже о твоей собственной, о нашем положении в…

– Она останется, – спокойно повторил Бартоломью.

– Ей надо уйти, она должна. – Мысли Джоан метались в поисках причины, способной заставить его передумать. – Вспомни своего отца. Что бы он сказал? Это разбило бы ему сердце. Он никогда не…

– Она будет жить здесь, – гнул свое Бартоломью, – до тех пор, пока дело не разрешится…

Агнес успокаивающе коснулась руки брата. В полном молчании они посмотрели друг на друга. Наконец, сердито сплюнув, Бартоломью коснулся ее плеча. Агнес криво улыбнулась ему разбитыми до крови губами. Бартоломью кивнул ей в ответ. Она смахнула рукавом грязь с лица; подняв с земли узелок, она развязала и опять завязала его.

Бартоломью заметил, как она закинула узелок за спину.

– Я позабочусь о твоих вещах, – сказал он, коснувшись ее руки, – не беспокойся.

– Не буду, – тихо промолвила Агнес.

Как-то неуверенно Агнес прошла по двору к яблочному амбару. Она зашла внутрь, но быстро вышла обратно с усевшейся на перчатку пустельгой. Ее головку закрывал колпачок, однако птица вертела и крутила ею, явно осваиваясь в новой обстановке.

С вещами за спиной, ни с кем не простившись, Агнес прошла по двору, завернула за угол дома и скрылась из виду.

* * *

Он стоял в отцовской палатке на рынке, праздно облокотившись на прилавок. День выдался морозный, с неожиданным жестким холодом ранней зимы. Глядя, как исчезают в воздухе облачка его дыхания, он вполуха слушал, как покупательница в раздумье оценивала достоинства беличьих и кроличьих перчаток, когда рядом с ним вдруг появилась Элиза.

Ее распахнутые глаза горели таинственным блеском, да и одарила она его странной улыбкой, стиснув зубы.

– Быстро иди домой, – тихо произнесла она, не позволив голосу выдать свое волнение. Затем она обернулась к выбирающей товар женщине и спросила: – Что вас интересует, сударыня?

– С чего это мне уходить домой? – напряженно выпрямившись, спросил он. – Отец велел мне…

– Не спрашивай, беги сейчас же, – прошипела она и, переключив внимание на покупательницу, сказала громче: – По-моему, с кроличьей отделкой самые теплые.

Размашистым шагом он продвигался к выходу с рынка, огибая палатки и уклонившись по пути от столкновения с телегой, груженной капустой, и с парнем, тащившим тюк соломы. Он вовсе не спешил: наверняка его ждут дома какие-то отцовские обвинения по поводу его поведения или очередное нудное задание, либо ему поставят в вину забывчивость, лень и неспособность помнить самые важные вещи, либо припомнят его отвращение к тому, что отец имеет наглость называть «честным трудовым днем». Он мог забыть принять какой-то заказ, или забрать партию кожи из дубильной мастерской, или нарубить дров для матери. Он спокойно вышагивал по широкой Хенли-стрит, останавливаясь, чтобы обменяться парой замечаний со встречными соседями, чтобы погладить по головке знакомого малыша, но наконец повернул к крыльцу своего дома.

Вытерев башмаки о половик, он тихо закрыл за собой дверь и заглянул в мастерскую отца. Отцовский стул пустовал, отодвинутый от стола как будто в спешке. Худенькая спина подмастерья склонилась над верстаком. Услышав, как щелкнул засов, парнишка повернулся и взглянул на него округлившимися испуганными глазами.

– Привет, Нед, – сказал он, – как делишки?

Нед, видимо, собрался что-то ответить, но вдруг опять закрыл рот. То ли кивнув, то ли мотнув головой, он махнул рукой в сторону гостиной.

Улыбнувшись парню, он удалился из мастерской в коридор, прошел по квадратным плитам столовой мимо обеденного стола и незатопленного камина прямо в гостиную.

Представшая его глазам сцена выглядела так странно и пугающе, что он не сразу понял и оценил случившееся. Резко остановившись, он маячил в дверном проеме. Однако ему сразу стало ясно, что его жизнь ждет новый поворот.

На низком стуле сидела Агнес с потрепанным узелком возле ног, напротив нее, рядом с камином, устроилась на скамье его мать; отец стоял у окна, глядя на улицу. На верхней перекладине спинки стула, обвив ее когтями, сидела пустельга, бубенчик опутинки свободно болтался в воздухе. В какой-то момент ему вдруг захотелось развернуться и убежать. И расхохотаться: настолько смешно выглядели пустельга и Агнес в их семейной гостиной, окруженные вычурными и живописными гобеленами, которыми так гордилась его мать.

Тихо охнув, он попытался собраться с духом, но все трое мгновенно взглянули на него.

– Итак…

Слова замерли у него на языке, когда он разглядел лицо Агнес. Ее левый глаз припух и покраснел от ушиба; под бровью змеилась кровавая ссадина.

Приблизившись к ней, он положил руку ей на плечо.

– Боже мой! – встревоженно воскликнул он, вдруг остро ощутив напряженный изгиб ее лопатки, подумал, не может ли она летать, подобно ее птице. – Что случилось? Кто вас так жутко разукрасил?

На щеках девушки пламенели яркие пятна, разбитая губа распухла, и на запястье алели оставленные ногтями царапины.

– Мать, – прочистив горло, ответила Мэри, – выгнала ее из дома.

– Мачеха, – покачав головой, уточнила Агнес.

– Джоан, – вставил он, – мачеха Агнес, а не…

– Да знаю уж, – оборвала сына Мэри, – я просто употребила это слово в общем…

– И она не выгоняла меня, – добавила Агнес, – это же не ее дом, а моего брата Бартоломью. Я сама решила уйти.

Мэри глубоко вздохнула, закрыв глаза, словно собирая последние капли терпения.

– Агнес ждет ребенка, – открыв глаза и взглянув на сына, сообщила она, – говорит, что от тебя.

Он одновременно кивнул и пожал плечами, напряженно взглянув на широкую спину отца, грозно маячившую за матерью, он по-прежнему смотрел на улицу. Невольно сжимая плечо своей невесты, он прикидывал, несмотря ни на что, каким способом лучше избежать неминуемого отцовского удара, какой лучше провести отвлекающий маневр, как защититься и оградить Агнес от побоев, которых наверняка не миновать. Он мог лишь воображать, как поступит его отец, какие яростные мысли и планы бродят сейчас в его лысеющей плебейской башке. И вдруг он осознал, с глубинным приливом стыда, что Агнес придется увидеть, какие отношения сложились у него с отцом, увидеть все их непримиримое противостояние; она увидит, кто он есть на самом деле, слабак, пойманный в челюсти отцовского капкана; она увидит и сразу же все поймет.

– Верно? – спросила мать, ее лицо побелело и вытянулось.

– Что именно верно? – уточнил он, пребывая в каком-то бесшабашном легкомысленном настроении, не позволявшем ему удержаться от словесной перепалки.

– Твой?

– О чем вы, матушка? – продолжил он, едва ли не с ликованием.

– Ты поспособствовал?

– Чему?

В этот момент он заметил, как Агнес, повернув голову, взглянула на него – и мгновенно представил, как ее темные глаза оценивают его, точно вытягивая из него ниточки мыслей и наматывая их на катушку своей памяти, – однако все еще не смог отбросить показное легкомыслие. Ему хотелось ускорить развитие событий: хотелось спровоцировать отца на действие; хотелось покончить с этим раз и навсегда. Хватит таиться да прятаться. Пусть отец наконец покажет свое истинное лицо. Пусть Агнес все увидит.

– Зачатию этого ребенка, – медленно и громко произнесла Мэри, словно говорила с каким-то недоумком, – в ее чреве. Ты его зачал?

Его губы невольно изогнулись в улыбке. Ребенок. Они с Агнес зачали его среди яблок в амбаре. Разве могли они теперь не пожениться? Благодаря ребенку теперь никто не сможет помешать им. Все будет так, как она говорила. Они поженятся. Он станет мужем и отцом, начнет жить самостоятельно, сможет отделаться от прошлого, покинуть этот дом, отца, мать, мастерскую, перчатки, свой сыновний удел, тяжкие и скучные обязанности. Какие греющие душу мысли, какое прекрасное будущее! Их ребенок, во чреве Агнес, изменит для него весь мир, освободит от ненавистной жизни, от невыносимого отца, от невыносимого уже дома. Они с Агнес сбегут отсюда: в другой дом, другой город, другую жизнь.

– Да, я, – признал он, и лицо его расплылось в широкой улыбке.

И тогда одновременно произошло сразу несколько событий. Вскочив с кресла, мать набросилась на него с кулаками; точно по барабану, она колошматила сына по груди и плечам. Он услышал, как Агнес произнесла:

– Довольно, перестаньте.

Вслед за ее словами раздался другой, его собственный голос:

– Мы же обручились, значит, нет на нас никакого греха, мы ведь поженимся, мы должны пожениться и…

Его прервал пронзительный крик матери:

– Молод ты еще, чтобы сам что-то решать, вам нужно родительское благословение, а вы никогда не получите его…

Она продолжала кричать, что его околдовали на погибель им всем, что лучше бы она отправила его за тридевять земель, предпочла бы, чтобы он ушел в море, чем женился – вот несчастье-то – на этой девице. Он осознал, как за его спиной начала проявлять беспокойство птица на перекладине стула, расправив крылья, она принялась хлопать и махать ими, отчего зазвенел и бубенчик опутинки. И тут же перед ним возникла темная и мощная фигура отца, в этом хаосе он мгновенно заслонил собой Агнес, и в голове у него мелькнула мысль: «Я должен защитить ее, поскольку если отец хоть пальцем ее тронет, то, видит бог, я убью его».

Отец простер к сыну руку, и он напрягся, готовясь дать отпор, однако мясистая отцовская длань не ударила его, не сжалась в грозный кулак, не причинила ему боли. Она легла ему на плечо. Через ткань рубашки он почувствовал давление всех пяти кончиков пальцев, уловил и знакомые запахи выделанной кожи, с остаточным запашком – острым, едким запахом застарелой мочи – дубления.

Отцовское пожатие, направившее его к стулу, вызвало у него новое, непривычное, лишенное взрывоопасной агрессии ощущение.

– Садись, – спокойно произнес отец и также показал на второй стул, взглянув на Агнес, которая успокаивала встревоженную птицу, – и ты тоже садись, девочка.

Чуть помедлив, сын подчинился. Агнес расположилась рядом с ним, продолжая поглаживать шею пустельги пальцами. Он заметил, что мать рассматривает ее с выражением недоверчивого и откровенного изумления. И ему опять захотелось рассмеяться. Но вот заговорил отец, вновь вернув себе его внимание.

– У меня нет сомнений, что мы сможем… – Он помедлил, подыскивая приличествующие обстоятельствам слова, – прийти к соглашению.

На лице отца проявилось странное выражение. Сын смотрел на него, пораженный странностью увиденного. Губы отца растянулись, обнажив зубы, а в глазах загорелся загадочный огонек. Сын не сразу понял, что на самом деле Джон так улыбался.

– Но, Джон, – протестующе воскликнула мать, – мы же не можем согласиться с таким…

– Помолчите, женщина, – оборвал ее Джон, – мальчик же сказал, что они обручились. Разве вы не слышали? Никто из моих сыновей не станет отказываться от своих обещаний, не будет увиливать от ответственности. Наш парень сделал невесте ребенка. Он взял на себя ответственность и…

– Ему же еще только восемнадцать лет! И в руках никакого дела! Как, по-вашему, он сможет…

– Я велел вам помолчать, – взревел отец с обычной для него грубой яростью, хотя через мгновение уже продолжил новым для него, вкрадчивым, почти угодливым тоном: – Мой сын ведь дал вам обещание, верно? – спросил он, глядя на Агнес. – Прежде чем затащить в кусты?

Агнес продолжала поглаживать птицу. Она ответила Джону спокойным пристальным взглядом.

– Мы оба дали обещание друг другу.

– И что ваша мать… ваша, простите, мачеха – сказала по поводу вашего обручения?

– Она… не одобрила его. Летом. А теперь, – Агнес показала рукой на свой живот, – не знаю.

– Понятно. – Отец помедлил, задумавшись о чем-то.

В этот момент сын уловил нечто знакомое в отцовском молчании и догадался, что скрывается за тем взглядом, каким он смотрел на него: хмурым, но заинтересованным. Такое выражение появлялось на лице Джона во время обдумывания сделок, выгодных сделок. Так же он выглядел, когда ему перепадало много дешевых шкур, или пара лишних тюков шерсти для сокрытия на чердаке, или когда сделку с ним пытался заключить неопытный торговец. Именно таким выражением лица он пытался обмануть партнера, делая вид, что лучше откажется от сделки.

В глазах горела алчность. Ликование. Однако они прикрывались завесой мрачности. Это охладило радость его сына, пронзило ледяной стрелой до глубины души. Побудило вцепиться обеими руками в края кресла.

Его женитьба, внезапно понял сын, с удушающим ощущением неверия, будет выгодна его отцу, какие бы сделки он ни заключил с вдовой этого фермера. Отец собирался повернуть все это – избитое лицо Агнес, ее приход сюда с пустельгой и растущим в утробе ребенком – к своей собственной выгоде.

Он не мог поверить в это. Просто не мог поверить. Получается, что они с Агнес нечаянно сыграли на руку его отцу. От этой мысли ему захотелось убежать из комнаты. Из того, что происходило между ними двумя в «Хьюлэндсе», в лесу, где пустельга стрелой пронзала ткань листвы над ними, могли свить веревку, с помощью которой отец еще крепче привяжет его к этому самому дому, к этому городу. Нестерпимо. Невыносимо. Неужели ему не суждено избежать такой судьбы? Сумеет ли он вырваться на свободу из родительского дома, от властного отца и его торговли?

Вновь заговорив тем же медовым голосом, Джон сообщил, что немедленно отправится в «Хьюлэндс», чтобы поговорить с вдовой фермера и братом Агнес.

– Уверен, – заключил он, – что мы с ними сможем прийти к соглашению на выгодных всем нам условиях. Наш парень хочет жениться на их девушке, – заметил он, взглянув на жену, – и девушка хочет замуж за нашего парня: имеют ли они право запрещать их союз? Ребенок должен родиться в законном браке, не может же он явиться в этот мир нежеланным бастардом. Разве это будет не их потомство? По такой веской причине устраивается множество свадеб. Против природы, хе-хе, не попрешь.

И, закончив сии рассуждения, он усмехнулся и игриво ухватил жену за бок, а его сын с тошнотворным ощущением опустил голову, не желая ничего видеть.

Джон вскочил на ноги, лицо его раскраснелось, исполненное пылкого рвения.

– Так и порешим. Я отправляюсь в «Хьюлэндс», дабы изложить мои условия… наши условия… дабы… скрепить сей на редкость… неожиданный… и, надо сказать, благословенный союз между нашими семьями. Девушка останется здесь. – Глянув на сына, он кивком позвал его за собой: – Будь любезен, выйди на пару слов.

В коридоре Джон мгновенно сбросил притворное добродушие. Схватив сына за воротник, он коснулся холодными пальцами его шеи и притянул к себе так, что их лица оказались в непосредственной близости.

– Говори, – угрожающим тоном произнес он, – есть там у тебя еще сюрпризы?

– О чем вы?

– Признавайся. Больше ни с кем не грешил? Верно?

Сын почувствовал, что его плотно приперли к стене. Отцовские пальцы, скрутившие воротник, с такой силой сдавливали его горло, что он начал задыхаться от нехватки воздуха.

– Так верно? – прохрипел отец ему в лицо, обдав нечистым дыханием с каким-то рыбным душком. – Сколько еще йоркширских девок прибегут в мой дом, заявляя, что ты обрюхатил их? Придется ли мне разбираться с другими? Признавайся, быстро! Ведь ежели у тебя есть еще грешки и ее родня узнает об этом, то нас ждут неприятности. Большие неприятности для всех нас. Соображаешь?

Задыхаясь, сын попытался оттолкнуть отца, но его локоть врезался ему в плечо, а рука мощно давила на горло. Он хотел сказать: «Нет, ни с кем я больше не грешил, и она не девка, как вы смеете говорить такое!» – однако не смог выдавить ни слова.

– И ежели ты вспахал… и посадил еще хоть одно семя… то я убью тебя. А не я, так ее брат. Ты слышишь меня? Клянусь, я лишу тебя жизни, Бог свидетель. Так и заруби себе на носу.

Напоследок еще сильнее стиснув ему горло, отец убрал руку и так стремительно выскочил из дома, что дверь с грохотом захлопнулась за его спиной.

Сын, согнувшись, хватал ртом воздух, потирая шею. Выпрямившись, он заметил, что на него поглядывает Нед, отцовский подмастерье. Они обменялись долгими взглядами, потом Нэд отвернулся и, усевшись за свой верстак, опять принялся за работу.

* * *

Джон направился прямиком в «Хьюлэндс». Даже не заглянул в палатку, чтобы подстегнуть Элизу, поругать дочь, высказать критические замечания и проверить запасы товара. Не задержался даже, встретив на Ротер-стрит знакомого члена гильдии, чтобы перекинуться парой слов. Он шел по дороге в Шоттери так стремительно, словно опасался, что невеста может разродиться с минуты на минуту, сведя к нулю его преимущества.

Он с удовольствием отметил, что, несмотря на солидные годы, его походка бодра и энергична. Он предвкушал выгодную сделку, и столь приятное ожидание будоражило его кровь, как доброе вино. Джон отлично распознавал такие моменты, когда сделку надо заключать без промедления, иначе обстоятельства изменятся и преимущества ускользнут от него. А пока преимущества у него в руках, да-да, именно у него. Невеста сидит в его доме; а у него есть жених, которому по молодости лет понадобится особая лицензия на брак, подписанное родителями разрешение. Вопрос старых долгов между ними пока остается, однако его перевесит неотложность решения пикантного состояния невесты. В столь интересном положении им нужно срочно выдать ее замуж, а без его, Джона, согласия свадьбы быть не может. Идеальная позиция. У него на руках все козыри. Приближаясь к фермерским угодьям, он пребывал в таком благодушном расположении духа, что уже громко насвистывал плясовой мотивчик времен его молодости.

Джон нашел брата Агнес на дальнем пастбище; пришлось даже немного помесить грязь, чтобы добраться до этого парня, он стоял, опираясь на посох, в спокойном ожидании.

Овцы обходили вокруг, поглядывая на горожанина своими выпуклыми глазами, и шарахались в сторону, словно принимая его за большого и страшного хищника. «Будущие перчатки, – бурчал он себе под нос, сдерживаясь от улыбки, – откуда ж вам знать, что всех вас ждет судьба перчаток. Если мое дельце выгорит, то еще до конца года вы будете красоваться на руках йоркширских дворян». Несмотря на грязь под ногами, ему с трудом удавалось скрывать ликование.

Его городские туфли с хрустом давили затвердевшие хребты земляных борозд и белые облачка ледяных корок на лужах. Наконец он приблизился к брату Агнес. Джон протянул ему руку. Тот скользнул по ней задумчивым взглядом. Только глаза этого здоровенного парня с зачесанными назад и повязанными лентой черными волосами выдавали явное родство с сестрой. Как и его отец, он носил теплый плащ из овчины и опирался на толстый посох с загнутым верхним концом. Второй, более молодой, светловолосый парень – также с посохом – маячил на заднем плане, подозрительно поглядывая в их сторону, и Джон вдруг испытал легкий страх. Что, если эти парни, эти братья, эти родственники набросятся на него, решив отомстить за его никчемного сына, лишившего девственности их сестру? Что, если он неправильно оценил положение и у него на самом деле нет никаких преимуществ, неужели он совершил большую ошибку, притащившись сюда? На мгновенье Джон представил, что здесь, на этом подмороженном пастбище в Шоттери, его ждет сама смерть. Представил, как валяется здесь его труп с пробитой пастушьим посохом головой и как от его растекшихся по мерзлой земле мозгов поднимается пар. Его Мэри останется вдовой, а младшие дети, малыши Эдмунд и Ричард вырастут без отца. А все по вине его беспутного сына.

Перехватив увесистый посох другой рукой, фермер выразительно сплюнул на землю и с недюжинной силой сжал пальцы Джона. Помимо воли у Джона вырвался визгливый, почти женский вскрик.

– Ну, в общем, – басовито усмехнувшись, сказал Джон, по возможности понизив голос, – я полагаю, Бартоломью, что нам надо обсудить важное дело.

Пристально взглянув на него, Бартоломью кивнул и устремил взгляд куда-то вдаль, за спину Джона.

– Да, надо, – согласился он и добавил: – Вон к нам идет Джоан. Ручаюсь, она за словом в карман не полезет.

Держа на руках малыша, Джоан быстро шла к пастбищу в сопровождении дочерей.

– Эй, вы, – крикнула она Джону, словно он служил у нее на посылках, – у меня есть к вам разговор.

Он с дружелюбным видом махнул ей рукой и, с улыбкой склонив голову, взглянул на Бартоломью. Он кивнул ему, изобразив на лице того рода снисходительное, доступное только мужчинами понимание: «Ох уж эти женщины! – подразумевало оно. – Во все-то им нужно вмешиваться. И нам, мужчинам, приходится потакать им».

Бартоломью внимательно посмотрел на него, его искристые, как у сестры, глаза хранили, однако, холодное, невозмутимое выражение. Потом, опустив взгляд, он легким жестом велел своему брату пойти и открыть ворота для Джоан, заодно свистнув собакам, чтобы они следовали за ним.

Бартоломью, Джоан и Джон долго простояли на пастбище. Остальные дети, скрытые оградой, незаметно следили за ними. Немного помолчав, дети принялись спрашивать друг друга: «Неужели все уже решено, все улажено, раз Агнес ушла к ним домой? Неужели она выйдет замуж и никогда не вернется?» Малышу надоела эта странная игра за стеной, и он начал ныть и вырываться, требуя, чтобы его опустили на землю. Сестры не сводили глаз с трех фигур, стоявших среди отары овец. Слегка повозившись, собаки, зевая, положили головы на лапы, но то и дело поднимали их, поглядывая на Томаса в ожидании его дальнейших команд.

Дети видели, как их брат покачал головой и отвернулся, словно завершая разговор. Перчаточник, видимо, просил о чем-то, протягивая сначала одну руку, а потом и обе. Похоже, он что-то подсчитывал, загибая пальцы на правой руке. Джоан говорила долго и возмущенно, размахивая руками, то показывала в сторону их дома, то нервно одергивала свой фартук. Бартоломью долго и упорно смотрел на овец, потом коснулся спины одной из них и, обернувшись, взглянул на перчаточника, словно соглашаясь с ним в чем-то. Энергично кивнув, перчаточник разразился длинной речью и в заключение улыбнулся с торжествующим видом. Бартоломью начал постукивать посохом по своему башмаку, верный признак его недовольства. Перчаточник шагнул к нему; Джоан осталась на месте. Перчаточник положил руку на плечо Бартоломью, и фермер не возражал.

Потом они обменялись рукопожатиями. Сначала перчаточник пожал руку Джоан, а потом Бартоломью. Одна из сестер охнула. Сыновья облегченно вздохнули.

– Сговорились, – прошептала Кэтрин.

* * *

Хамнет начал просыпаться, тюфяк под ним зашуршал. Мальчика что-то разбудило – какой-то шум, стук или крик, – он не знал, что именно. По длинным теням в комнате он понял, что наступил вечер. «Что я делал здесь, почему спал на этом тюфяке?»

Покрутив головой, он все вспомнил. Рядом с ним, повернув голову в сторону, лежала его сестра. Спокойное лицо Джудит покрылось восковой бледностью, от пота оно поблескивало, как стекло. Грудь девочки поднималась и опускалась то часто, то замедленно.

Попытавшись сглотнуть, Хамнет почувствовал, что горло плотно забито. Язык стал шершавым и вялым и так распух, что заполнил весь рот. Он с трудом поднялся на ноги и осознал, что очертания комнаты расплываются перед его взглядом. Боль пронзила его затылок и начала кусаться там, точно загнанная в ловушку крыса.

Напевая что-то себе под нос, Агнес вошла в дом. Положила на стол все, что принесла с собой: два пучка розмарина, кожаную сумку, горшок меда, завернутый в листья пчелиный воск, свою соломенную шляпу, букетик живокоста, его она собиралась измельчить, высушить и настоять в теплом масле.

Пройдя по комнате, она поставила ровнее кресло у камина, взяла со стола чепец Сюзанны, чтобы повесить его на крючок за дверью. Потом она открыла окно на улицу, на случай, если придет кто-то, нуждающийся в ее помощи. Агнес расшнуровала киртл и сняла его. Потом вышла в заднюю дверь и направилась к дворовой кухне.

Исходящий из кухни жар ощущался уже за несколько шагов.

Внутри она увидела, как Мэри помешивала воду в кастрюле, а рядом с ней на табуретке сидела Сюзанна и очищала лук от грязи.

– Ну наконец-то, – бросила раскрасневшаяся от жары Мэри, – а вы не особо торопились домой.

– Пчелы улетели в сад, – пояснила она, мимолетно улыбнувшись, – мне пришлось заманивать их обратно в ульи.

Мэри хмыкнула, добавляя в воду пригоршню муки. На пчел у нее никогда не хватало терпения. Хитрые твари.

– А как там вообще дела в «Хьюлэндсе?»

– По-моему, хорошо, – ответила Агнес, приветливо коснувшись головы дочери, потом, достав испеченную утром буханку хлеба и положив на разделочный стол, добавила: – Боюсь, что у Бартоломью еще побаливает нога, хотя он и не признается. Но я заметила, как он хромает. Говорит, что ноет к дождю, только и всего, но я сказала, что ему нужно… – Агнес не договорила, вдруг замерев с хлебным ножом в руке, – а где двойняшки?

Ни Мэри, ни Сюзанна не обратили внимания на ее вопрос, продолжая заниматься своими делами.

– Где Хамнет и Джудит? – опять спросила Агнес.

– Понятия не имею, – ответила Мэри, поднося ложку ко рту, чтобы снять пробу, – но когда найду, этих бездельников ждет порка. Никто так и не приготовил мне растопку. И стол не накрыли. Бог знает, где пропадает эта парочка. Скоро уж ужинать пора, а их по-прежнему нигде не видно.

Вонзая в хлеб зазубренный край лезвия, Агнес нарезала хлеб, два ломтя уже аккуратно упали один на другой. Она уже собиралась в третий раз прорезать корку, но нож вдруг выскользнул из ее руки.

– Я только схожу и… – Не договорив, она вышла из кухни и направилась по двору к большому дому. Заглянула в мастерскую, где Джон склонился над верстаком, всем своим видом показывая, что его лучше не беспокоить. Прошла по столовой и гостиной. Окликнула детей, подойдя к лестнице на второй этаж. Но не дождалась ответа. Она вышла через парадную дверь на Хенли-стрит. Дневная жара спала, уличная пыль улеглась, люди возвращались по домам ужинать.

Второй раз за этот вечер Агнес зашла в дверь своего собственного флигеля.

И тогда-то она заметила, что ее сын стоял у подножия лестницы. Бледный и тихий, он стоял там, держась за перила. На лбу у него появились шишка и порез, которых явно не было утром.

Агнес бросилась к нему, за несколько шагов пробежав всю комнату.

– Что? – спросила она, взяв его за плечи. – Что это? Что случилось с твоим лицом?

Он ничего не сказал. Только покачал головой. И показал рукой наверх. Агнес обняла мальчика, догадавшись, что случилось.

* * *

Элиза сообщила Агнес, что сплетет для нее свадебный венок. Если, добавила она, Агнес этого хочет.

Сие предложение, произнесенное застенчивым тоном, последовало рано утром. Элиза лежала рядом с этой женщиной, так неожиданно и впечатляюще появившейся в их доме. Только что рассвело, и с улицы изредка доносились стук колес первых телег и чьи-то торопливые шаги.

– Пока мы будем заниматься организацией свадьбы, – заявила Мэри, – тебе, Элиза, придется делить постель с Агнес.

Стиснув зубы и не глядя на дочь, мать сообщила ей об этом и положила на кровать дополнительное одеяло. Элиза печально посмотрела на ближайшую к окну половину кровати, она пустовала с тех пор, как умерла ее сестра Анна. Подняв глаза, она заметила, что мать смотрит туда же, и ей захотелось сказать: «Вы еще вспоминаете ее, вам по-прежнему иногда кажется, что вы слышите ее шаги, ее голос, звук ее дыхания по ночам, ведь сама я постоянно все это слышу. И все еще надеюсь, что однажды, проснувшись утром, увижу, что Анна вновь спокойно спит рядом со мной. Возможно, поначалу возникнут какие-то хитрые сложности, но со временем все станет как прежде, когда она была жива и здорова».

Однако ничего подобного не происходило, и каждое утро Элиза просыпалась в одиночестве.

А теперь рядом с ней лежала невеста ее брата: Агнес заменила Анну. Подготовка к свадьбе проходила в хлопотливой спешке, ее брат нуждался в каком-то специальном разрешении, а еще время тратили на какие-то не очень понятные Элизе, но затяжные и жаркие споры из-за денег. Друзья брата Агнес предоставили какое-то поручительство: только это она и поняла. Еще, однажды подслушивая за дверью гостиной, Элиза узнала о каком-то ребенке в ее животе. Никто прямо не говорил ей об этом. Так же, как никто и не подумал сообщить, что венчание состоится уже завтра утром: ее брат и Агнес отправятся в приходскую церковь Темпл Графтона, где священник согласился обвенчать их. Не их городской священник, не из той церкви, куда они ходили каждое воскресенье. Тот священник был другом семьи фермера. Как раз он-то на самом деле и подарил Агнес пустельгу. Сам вырастил ее из яйца, и он же когда-то научил ее, как лечить легочную гниль у соколов.

– Он поженит нас, – беспечно сказала Агнес, работая педалью прялки Мэри, – ведь он знает меня с детства и всегда относился ко мне доброжелательно.

Когда-то Агнес выменяла у него на бочку эля несколько опутинок.

– Он стал настоящим мастером не только в разведении и дрессировке птиц, – пояснила она, собирая шерсть свободной рукой, – но и в разведении пчел и в пивоварении и поделился со мной всеми своими обширными знаниями и опытом.

Сидя за прялкой у камина в гостиной, Агнес рассказывала о своей жизни, а в руках матери Элизы замерли вязальные спицы, она выглядела так, словно не могла поверить в услышанное, отчего брат Элизы, не сдержавшись, прыснул в кружку, вызвав, в свою очередь, гнев отца. Элиза, однако, с восторгом ловила каждое слово. Ей еще не приходилось слышать подобных речей, никто в их доме не говорил на эти темы так просто и свободно, с такой естественной радостью и расположением.