Текст книги "Синяя лилия, лилия Блу"

7

Блу приехала на Монмутскую фабрику раньше остальных. На всякий случай она постучалась, а потом вошла. И сразу же ее окутал приятный запах жилой комнаты – приглушенное библиотечное благоухание старых книг, прохладный аромат мяты, плесень и пыль вековых кирпичных стен и древних труб, нотка грязного белья, брошенного у стены.

– Ной? – Ее голос казался совсем тихим в этом огромном помещении.

Блу бросила рюкзак на стул.

– Ты здесь? Все нормально. Я не сержусь. Можешь воспользоваться моей энергией, если надо.

Ответа не было. Комната делалась серой и синей: над горами сердито клокотала одна из этих странных гроз, и огромные, от пола до потолка, окна бывшего склада наполнялись тучами. Резкие вечерние тени, отбрасываемые пачками, двигались и рассеивались. Было тяжело и сонно.

Блу всмотрелась в темноту, собиравшуюся у далекого потолка.

– Ной! Я просто хочу поговорить о том, что произошло.

Она заглянула в спальню Ноя. Сейчас там лежали вещи Мэлори. В комнате пахло мужчиной и хвоей. Один чемодан был открыт, и Блу заметила, что он набит книжками. Ей показалось, что это непрактично и совершенно в духе Ганси; тогда она стала капельку благожелательней к Мэлори.

Ноя там не было.

Блу заглянула в ванную, которая служила также прачечной и кухней. За дверью ютилась компактная стиралка, на раковине лежали носки, то ли повешенные для просушки, то ли просто брошенные. В опасной близости от туалета стоял маленький холодильник. На куске резинового шланга над грязным стоком, как удавленник, болтался душ, занавеска висела на леске. Блу смутило количество пакетов с чипсами на расстоянии вытянутой руки от унитаза. Темно-красный галстук на полу змеился в сторону двери.

Какой-то чужеродный импульс требовал, чтобы Блу убрала часть беспорядка, сделала хоть что-нибудь, чтобы улучшить картину.

Она этого не сделала. И, пятясь, вышла.

Комната Ронана была запретной зоной, но все-таки Блу туда заглянула. Дверца вороньей клетки, безупречно и неуместно чистой, была приоткрыта. Комнату заполняла не столько грязь, сколько хлам: в углу стояли рядом лопаты и рапиры, у стены валялись колонки и принтеры, а в промежутке какие-то странные предметы – старый чемодан, из которого торчали виноградные лозы, деревце в горшке, которое как будто тихонько напевало, одинокий ковбойский сапог посреди комнаты… Высоко на стене висела маска с огромными глазами и разинутым ртом. Она почернела, словно от огня, и по краям была покрыта зазубринами, как будто от пилы. Поперек одного глаза, казалось, проехало колесо. При виде этой маски в сознании Блу возникли два слова – «выжить» и «уничтожить».

Ощущение ей не понравилось.

Какой-то треск за спиной заставил девушку подпрыгнуть, но это всего лишь открылась входная дверь. Нечистая совесть преувеличила шум.

Блу пулей вылетела из комнаты Ронана. Ганси и Мэлори неторопливо вошли, продолжая разговор. Пес угрюмо тащился следом, исключенный из беседы как не владеющий английским.

– Конечно, Йоло Гоха имело смысл взять с собой как спутника, – говорил Ганси, сбрасывая пиджак. – Его или, скажем, Граффада Лвида. Но… нет, невозможно. Он умер в Уэльсе.

– Мы в этом уверены? – спросил Мэлори. – Мы знаем, где он похоронен? Он вообще был похоронен?

– Или, может, его перешили на ночные рубашки – вы это имеете в виду?

Тут Ганси заметил Блу и вознаградил ее своей лучшей улыбкой – не светской, а глуповатой, которая означала радостное возбуждение.

– Привет, Джейн. Скажи мне, с чем у тебя ассоциируется Йоло Гох.

Блу оторвалась мыслями от маски Ронана, Ноя и школы.

– С бронхитом.

– Это был придворный поэт Глендауэра, – сообщил Ганси. – Очень забавный.

– Ты что-нибудь нашел? – спросила Блу.

– Абсолютно ничего, – ответил он, но довольно бодро.

Мэлори грузно опустился на кожаную кушетку. Пес улегся на него. Было, видимо, не очень удобно: Пес повис на профессоре, как покрывало, брошенное на спинку стула. Но Мэлори закрыл глаза и погладил собаку с неожиданной нежностью.

– Ганси, я до смерти хочу чаю. Такого рода вещи здесь водятся? Я вряд ли переживу расстройство биоритма без чашки чаю.

– Я купил чай специально для вас, – сказал Ганси. – Сейчас принесу.

– Только, пожалуйста, воду не из-под крана! – крикнул вдогонку Мэлори, не открывая глаз. Пес продолжал лежать на нем.

На одно ошеломляющее мгновение Блу испугалась, что не удержится и спросит, зачем нужен Пес. Но вместо этого она пошла вслед за Ганси на кухню (она же ванная и прачечная).

Он рылся на заваленных полках.

– Мы обсуждали, как технически было возможно привезти сюда Глендауэра. В книгах говорится, что он путешествовал с магами – может, именно они погрузили его в сон? Он хотел этого? И он заснул до того, как покинул Англию, или уже здесь?

Блу подумала, что это очень грустно – быть похороненным за морем, вдали от родины. Все равно что быть запущенным в космос.

– Йоло Гох тоже был магом?

– Нет, поэтом. Ты же слышала, что говорил Мэлори. Валлийцы были поэ… поли… тической нацией, – Ганси рассмеялся собственной оговорке. – Поэты и были политиками. Нет, это не скороговорка. Я весь день слушал Мэлори. Политика. Поэты. Йоло сочинял очень лестные стихи о прошлых подвигах Глендауэра, о его доме и владениях. О его семье. И так далее. Так, что я вообще ищу?

Он не сразу обнаружил крохотную микроволновку. Изучил внутренность кружки, прежде чем налить воды. Достал из кармана листок мяты и пожевал его, а потом, ожидая, пока вода нагреется, заговорил:

– Если Глендауэр был Робин Гудом, то Йоло Гох – тем, вторым парнем…

– Девой Мэрион, – подсказала Блу. – Маленьким Джоном.

Ганси устремил на нее палец.

– Или как Бэтмен и Робин. Но он умер в Уэльсе. Неужели Йоло Гох вернулся в Уэльс, оставив Глендауэра здесь? Нет. Отказываюсь верить.

Блу обожала этого педантичного ученого Ганси, слишком увлеченного фактами, чтобы задуматься о том, как он выглядит. Она спросила:

– У Глендауэра была жена?

– Умерла в лондонском Тауэре.

– Братья?

– Обезглавлены.

– Дети?

– Целая куча, но многие были заключены в тюрьму и умерли. Или просто погибли. Во время восстания он потерял всю семью.

– Значит, поэт.

Ганси спросил:

– Ты слышала – говорят, если вскипятить воду в микроволновке, она взорвется, стоит ее тронуть?

– Это должна быть чистая, дистиллированная вода, – ответила Блу. – Обычная вода не взорвется – из-за того что в ней минералы. Не стоит верить всему, что читаешь в Интернете.

Их прервал какой-то рев, внезапный и оглушительный. Блу испугалась, а Ганси просто посмотрел наверх.

– Это просто дождь на крыше. Видимо, ливануло.

Он повернулся, с кружкой в руке, и вдруг они с Блу оказались в паре сантиметров друг от друга. Она чувствовала запах мяты у него изо рта. Видела, как двигалось горло Ганси, когда он сглотнул.

Блу злилась на собственное тело, которое предавало ее, на то, что он нравился ей совсем не так, как другие парни. На то, что она отказывалась верить самой себе, когда мысленно твердила, что они просто друзья.

– Как прошел первый день в школе, Джейн? – спросил Ганси другим тоном.

«Мама пропала. Ной взорвался. Я не поступлю в колледж. Я не хочу идти домой, где все слишком странно, и не хочу возвращаться в школу, где все слишком нормально».

– Ну, сам знаешь, школа есть школа, – сказала она, избегая его взгляда. Блу сосредоточилась на шее Ганси, которая находилась у нее прямо на уровне глаз… на воротничке, который не желал лежать ровно, потому что мешал кадык. – Мы целый день смотрели мультики.

Она хотела съязвить, но, видимо, не получилось.

– Мы ее найдем, – сказал Ганси, и у Блу в груди вновь что-то дернулось.

– Не знаю, хочет ли она, чтобы ее нашли.

– Ты права. Джейн, если… – Ганси замолчал и поболтал чай в кружке. – Надеюсь, Мэлори пьет без молока. Про молоко я совсем забыл.

Она жалела, что не может пробудить в себе прежнюю Блу, которая его презирала. Что не может предугадать, будет ли страдать Адам. И сделает ли борьба с этим чувством менее разрушительной для нее предсказанную смерть Ганси.

Она закрыла микроволновку. Ганси вышел.

Мэлори, сидя на кушетке, уставился на чай взглядом человека, читающего свой смертный приговор.

– Что-нибудь еще? – любезно спросил Ганси.

Мэлори спихнул с себя Пса.

– Новую берцовую кость. И погоду получше. И… неважно. Это твой дом, а я тут чужак, поэтому не собираюсь читать тебе нотации и нарушать границы. Но, тем не менее, знаешь ли ты, что кто-то прячется под…

Он указал в непроглядную темноту под бильярдным столом. Прищурившись, Блу заметила там чей-то силуэт.

– Ной, – сказал Ганси. – Вылезай сейчас же.

– Нет, – отозвался тот.

– Ладно, я вижу, что вы знакомы, значит, все в порядке, – сказал Мэлори тоном человека, который вышел без зонтика и почувствовал приближение грозы. – Пойду поврачую свой биоритм.

Когда он ушел, Блу раздраженно произнесла:

– Ной! Я же тебя звала!

Ной по-прежнему сидел под столом, обвив себя руками. Он выглядел значительно менее живым, чем раньше: глаза были невнятными, весь облик расплывчат. Блу с трудом понимала, где заканчивался Ной и начиналась тень. Горло у нее сжалось от какого-то неприятного ощущения, когда она попыталась понять, что не так с его лицом.

– Мне надоело, – сказал Ной.

– Что надоело? – мягко спросил Ганси.

– Разлагаться.

Он плакал. Вот что такое происходило с его лицом. Ничего сверхъестественного.

– Ной… – сказала Блу, присев на корточки.

– Чем я могу помочь? – спросил Ганси. – Мы. Чем мы можем помочь?

Ной расплывчато пожал плечами.

Блу вдруг страшно испугалась, что Ной, возможно, хочет умереть окончательно. Ведь большинство привидений вроде как хотят именно этого – покоиться в мире. Какая ужасная мысль – расставание навсегда. Эгоизм в душе Блу боролся с остатками этических норм, которые она усвоила от родственниц.

Черт возьми. Она должна это сказать.

Блу спросила:

– Ты хочешь, чтобы мы каким-то образом, э, упокоили…

Прежде чем она успела договорить, Ной затряс головой и плотнее подтянул к себе ноги.

– Нет. Нет, нет, нет, нет.

– Не надо этого стыдиться, – сказала Блу, – потому что так сказала бы Мора.

Мать наверняка добавила бы несколько утешительных слов насчет загробного существования, но в ту минуту Блу была не в состоянии это сделать – она сама отчаянно нуждалась в утешении. Девушка неуклюже закончила:

– И не надо бояться.

– Ты ничего не знаешь! – почти истерически воскликнул Ной. – Не знаешь!

Она вытянула руку.

– Послушай…

Ной повторил:

– Ты не знаешь!

– Давай поговорим, – предложил Ганси, как будто проблему разлагающегося призрака могла решить беседа.

– Ты не знаешь! Не знаешь!

Ной встал. Это было невозможно, поскольку под столом не хватало места, чтобы встать в полный рост. Но каким-то образом он появился сразу по обе стороны, окружив Ганси и Блу. Карты на стенах затрепетали. Из-под стола вылетело облако пыли и понеслось по улицам миниатюрной Генриетты. Мигнула настольная лампа.

Температура понизилась.

Блу увидела, как за облаком пара округлились глаза Ганси.

– Ной, – предупредила она.

У нее закружилась голова: Ной вытягивал из нее энергию. Как ни странно, она почувствовала запах старого ковра в кабинете школьного консультанта, а потом – живой зеленый аромат Кабесуотера.

– Это не ты!

Ветер усиливался, шелестя бумагой и переворачивая стопки книг. Из-за закрытой двери бывшей комнаты Ноя слышался лай Пса. Кожа Блу покрылась мурашками, руки и ноги отяжелели.

– Ной, прекрати, – велел Ганси.

Тот не останавливался. Загремела входная дверь.

Блу сказала:

– Ной, я очень тебя прошу.

Он не слушал – а может быть, некому было слушать.

Стоя на подгибающихся ногах, Блу прибегла ко всем защитным визуализациям, которым ее научила мать. Она представила себя внутри непробиваемого стеклянного шара: ей все было видно, но никто не мог ее тронуть. Она представила белый свет, пронизывающий грозовые облака, крышу, внутреннюю тьму Ноя… этот свет находил Блу и защищал ее.

А потом она отключила Ноя от аккумулятора по имени Блу Сарджент.

В комнате настала тишина. Бумаги перестали шуршать. Лампа мигнула еще раз и загорелась ровно. Блу услышала тихое рыдание, и опять стало тихо.

Ганси был в шоке.

Ной сидел посреди пола, среди разбросанных бумаг, и держал в руках выдернутую из горшочка мяту. Он горбился и не отбрасывал тени – зыбкий, нечеткий, вообще еле видимый. Он снова плакал.

Чуть слышно Ной произнес:

– Ты сказала, я могу пользоваться твоей энергией.

Она опустилась на колени перед ним и хотела обнять его, но Ноя почти что не было. Без ее энергии он был тоньше бумаги. Оболочка. Воздух в форме Ноя.

– Да, но не так.

Он прошептал:

– Прости.

– И ты меня.

Он закрыл лицо руками и исчез.

Ганси сказал:

– Вот это было круто, Джейн.

8

Тем вечером Блу сидела, прислонившись к раскидистому буку на заднем дворе; она смотрела на звезды и касалась пальцами холодного гладкого корня. Свет кухонной лампы, пробивавшийся сквозь стеклянную дверь, казался таким далеким.

«Это было круто, Джейн».

Хотя Блу прекрасно знала о позитивных эффектах своей способности, до сих пор она никогда не задумывалась об обратном. Но Ной разгромил бы Монмутскую фабрику, если бы она не отключила его.

Сквозь листву подмигивали звезды. Блу читала, что новые звезды склонны создавать пары. Двойные звезды, находящиеся поблизости друг от друга, становятся одинокими лишь в том случае, если партнера уничтожит другая пара бешено вращающихся новых звезд. Если напрячься, Блу могла представить множество пар, цепляющихся друг за друга в смертоносном и созидательном притяжении своих созвездий.

«Круто».

Она и сама была немного впечатлена. Не тем, как отключилась от мертвого Ноя, – это было грустно. Нечем хвастаться. Но Блу сегодня узнала о себе кое-что новое – а она-то думала, что больше нечего открывать.

Звезды – масса вероятностей – медленно двигались над ней, и впервые за долгое время Блу почувствовала, как они отражаются в ее душе.

Калла открыла заднюю дверь.

– Блу?

– Что?

– Если ты перестала валять дурака, я воспользуюсь твоим телом, – сказала Калла. – У меня сеанс.

Блу подняла брови. Мора просила ее помощи только во время важных сеансов – а Калла не просила никогда, точка. Любопытство, а не послушание заставило Блу подняться.

– Так поздно? Сейчас?

– Я прошу именно сейчас, не так ли?

Калла засуетилась по гадальной и столько раз позвала Персефону, что Орла возмущенно потребовала тишины – некоторые, мол, пытаются говорить по телефону. Джими крикнула:

– Я чем-нибудь могу помочь?

От всей этой суматохи Блу, как ни странно, занервничала. В доме номер 300 на Фокс-Вэй сеансы происходили так часто, что обычно они казались формальными и совершенно не магическими. Но сейчас… вокруг царил хаос. Как будто что-то могло случиться.

В дверь позвонили.

– ПЕРСЕФОНА, Я ТЕБЕ СКАЗАЛА! – проорала Калла. – Блу, открой. Я буду в гадальной. Приведи его туда.

Открыв дверь, Блу обнаружила в свете фонаря на крыльце юношу в форме Агленби. Вокруг его головы порхали мотыльки. Оранжевые брюки, белые мокасины, идеальная кожа, растрепанные волосы.

Когда глаза Блу привыкли к темноте, она поняла, что он слишком взрослый для «вороненка». И даже весьма взрослый. Трудно было понять, отчего она хоть на секунду сочла его школьником.

Блу хмуро посмотрела на обувь гостя, потом в лицо. Хотя все в нем было рассчитано на то, чтобы поражать окружающих, она, в общем, осталась равнодушной. Пару месяцев назад впечатление было бы гораздо сильнее.

– Здорово, – ответил он, бодро улыбнувшись и продемонстрировав предсказуемо ровные зубы. – Я хотел бы заглянуть в будущее. Я не опоздал, кажется?

– В самый раз, моряк. Заходите.

В гадальной к Калле присоединилась Персефона. Они сидели за столом бок о бок, как присяжные. Молодой человек встал напротив и лениво забарабанил пальцами по спинке стула.

– Сядьте, – нараспев произнесла Калла.

– На любой старый стул, – негромко добавила Персефона.

– Не на любой старый стул, – поправила Калла и указала: – На этот.

Клиент уселся напротив и обвел ясными глазами всю комнату. Его тело непрерывно двигалось. Он походил на человека, который «берет и делает». Блу никак не могла решить, правда ли он красив или эту мысль ей внушили его манеры.

Он спросил:

– Ну, как это будет? Деньги вперед, или вы определите сумму после того, как увидите, насколько запутанно мое будущее?

– Как вам угодно, – сказала Персефона.

– Нет, – возразила Калла. – Сейчас. Пятьдесят.

Он легко расстался с деньгами.

– А можно чек? Деловые издержки. Кстати, у вас там потрясающий портрет Стива Мартина. Его взгляд так и следует за тобой по комнате.

– Блу, выпиши счет, – попросила Персефона.

Блу, стоявшая у двери, пошла за визиткой, чтобы написать на ней сумму. Когда она вернулась, Персефона говорила Калле:

– Придется пользоваться только твоими, моих у меня нет.

– Нет твоих! – недоверчиво воскликнула Калла. – Куда они делись?

– Я их отдала парню с кока-колой.

Громко фыркнув, Калла достала свою колоду Таро и объяснила гостю, как ее перетасовать. Она добавила:

– Потом верните карты мне, рубашкой кверху, и я вытащу несколько штук.

Он начал тасовать.

– Пока тасуете, думайте о том, что вам хотелось бы узнать, – негромко подсказала Персефона. – Это поможет прояснить картинку.

– Хорошо, хорошо, – ответил гость, энергично мешая колоду.

Он посмотрел на Блу. А затем внезапно перевернул карты картинками вверх, раздвинул их веером и стал рассматривать.

Калла ему этого не велела.

Отчего-то Блу напряглась.

– Значит, если мой вопрос – «как добиться того, чего я хочу», – сказал он, вытаскивая одну карту и выкладывая ее на стол, – это неплохое начало, не так ли?

Настала мертвая тишина.

На столе лежала тройка мечей. На карте было изображено истекающее кровью сердце, пронзенное упомянутыми тремя мечами. По клинкам стекала кровь. Мора называла эту карту «разбитым сердцем».

Не нужно было дара предвидения, чтобы ощутить исходящую от нее угрозу.

Ясновидящие уставились на гостя. У Блу в животе сжалось что-то холодное; девушка поняла, что этого они не предусмотрели.

Калла прорычала:

– Что за шутки?

Он продолжал улыбаться – так же бодро и искренне.

– Второй вопрос – где еще одна? Та, что похожа на нее.

Он указал на Блу, и у той снова все перевернулось внутри.

«Мама».

– Иди к черту! – вспыхнула Калла.

Он кивнул.

– Я так и думал. Как, по-вашему, она скоро вернется? Я бы очень хотел с ней поболтать.

– К черту, – повторила Персефона. – Я полностью согласна. В буквальном смысле, то есть вы сейчас встанете и пойдете.

«Каким образом этот тип связан с мамой?»

Блу лихорадочно запоминала приметы гостя, на тот случай, если впоследствии понадобится его описать.

Мужчина встал и взял со стола тройку мечей.

– Знаете что? Я это сохраню. Спасибо за информацию.

Когда он повернулся к двери, Калла двинулась было за ним, но Персефона коснулась одним-единственным пальцем ее руки и остановила подругу.

– Нет, – тихо сказала она.

Входная дверь закрылась.

– Этого трогать нельзя.

9

Адам читал и перечитывал расписание на первую четверть, когда на стул рядом с ним плюхнулся Ронан.

Они сидели вдвоем в классе с синим ковром на полу; Адам приехал в Борден-хаус рано. Казалось неправильным, что начало учебного года эмоционально заряжено ничуть не меньше, чем тревожный день в пещере воронов, но Адам не мог отрицать, что радостное предвкушение, струившееся по его жилам, было столь же несомненным, как в те волнующие минуты, когда вокруг них пели птицы.

Еще один год – и это закончится.

Первый день, конечно, был несложным. Еще толком ничего не началось – уроки, спорт, школьные ужины, консультации по поводу колледжа, экзамены, очередной кредит. Вечерние подработки и сидение за учебниками до трех часов утра еще его не убили.

Он перечитал расписание. Куча обязательных и внешкольных занятий. Выглядело как нечто невозможное. Учиться в Агленби было трудно – а для Адама труднее вдвойне, поскольку он должен был держаться на первом месте.

В прошлом году в этом самом классе перед ними стоял Баррингтон Пуп и учил их латыни. Потом он умер. Адам точно знал, что видел смерть Пупа, хотя не помнил, как конкретно она выглядела. Хотя, приложив некоторые усилия, он мог представить, что это было такое.

На мгновение Адам закрыл глаза. В тишине пустого класса он слышал шуршание листьев о листья.

– Не понимаю, – сказал Ронан.

Адам открыл глаза.

– Что?

Очевидно, Ронану не сиделось. Он подошел к доске и начал писать. Яростным почерком.

– Мэлори. Вечно он жалуется на больные ноги, глаза, правительство… и эта собака. Но он же не слепой и не инвалид.

– И почему он не завел какое-нибудь нормальное животное? Типа ворона.

Ронан пропустил его слова мимо ушей.

– И он три раза вставал за ночь, чтобы отлить. Наверно, у него опухоль.

Адам сказал:

– У тебя же все равно бессонница.

– Нет.

Маркер протестующе пискнул: Ронан буквально вбивал в доску латинские слова.

Хотя Ронан не улыбался, а Адам узнавал не все слова, он был уверен, что это грязная шутка. Несколько секунд он наблюдал за другом и пытался представить, что перед ним не Ронан, а учитель. Невозможно. Адам сам не мог понять, в чем дело – в том, как Ронан засучил рукава, или в его апокалиптической манере повязывать галстук.

– Он все знает, – как бы мимоходом заметил Ронан.

Адам ответил не сразу, хотя и понял, что́ тот имел в виду. Всеведение профессора смущало его самого. Задумавшись об источнике этого неприятного ощущения – а источником была мысль о том, что пятнадцатилетний Ганси прообщался с Мэлори целый год, – Адам вынужденно признал: это не паранойя, а ревность.

– Мэлори старше, чем я думал, – заметил он.

– Да он вообще суперстар, – отозвался Ронан, как будто ждал реплики Адама. – И он жует с открытым ртом.

Хрустнула половица. Ронан немедленно отложил маркер. Невозможно было открыть входную дверь Борден-хауса, не заставив заскрипеть половицы по всей длине коридора. Оба поняли, что это значило: школа оживала.

– Так, – зло и скорбно сказал Ронан, – началось, ковбой.

Вернувшись на свое место, он задрал на парту ноги. Это, разумеется, запрещалось. Ронан скрестил руки на груди, откинул голову назад, закрыл глаза. Момент непослушания. Это был Ронан, которого знала школа, его старший брат Диклан – и иногда Ганси.

Ронан утверждал, что никогда не врет, но у него было лицо записного лжеца.

Стали появляться ученики. Раздавались такие знакомые звуки – скрежет парт по полу, шуршание пиджаков о спинку стула, шлепанье тетрадями об стол, – что Адам даже с закрытыми глазами мог бы видеть всю сцену в деталях. Одноклассники были болтливы, ненавистны и слепы. «Куда ездил летом, чувак? На Кейп, как всегда, куда еще. Скучно. В Вейл. Мать сломала лодыжку. О, а мы мотнулись в Европу бэкпекерами. Дед сказал, мне надо нарастить мускулы, а то я стал совсем похож на гея. Ну, он по-другому выразился. К слову о геях, вот и Пэрриш».

Кто-то стукнул Адама по затылку. Он моргнул. Посмотрел направо, потом налево. Обидчик стоял со стороны глухого уха.

– А, – сказал Адам.

Это был Тед Каррузерс, чей главный недостаток заключался в том, что Адам его не любил, а Тед этого не понимал.

– А, – беззлобно передразнил Тед, как будто безразличие Адама ему понравилось.

У Адама возникло отчаянное мазохистское желание, чтобы Тед спросил у него, где он провел лето. Но вместо этого Тед повернулся к Ронану, который по-прежнему сидел с закрытыми глазами и задрав ноги на парту. Он поднял руку, чтобы хлопнуть и его по затылку, но не решился и остановил ее на лету. Тед просто побарабанил пальцами по парте Ронана и пошел дальше.

Адам чувствовал биение силовой линии в своих жилах.

Школьники продолжали заходить. Адам продолжал наблюдать. Он хорошо это умел – наблюдать за другими. Только самого себя он не видел и не понимал. Как же он ненавидел их и как хотел быть таким же. Какими бессмысленными считал каникулы в Мэне и как о них мечтал. Какой неестественной находил речь одноклассников и как старался усвоить эту ленивую монотонность. Адам понятия не имел, как все перечисленное может соединяться.

В дверях появился Ганси. Прижав палец к нижней губе, красиво нахмурив брови, он разговаривал с каким-то учителем, стоявшим в коридоре. Школьная форма сидела на Ганси с безыскусным изяществом. Он шагнул в класс, расправив плечи, и на мгновение вновь сделался чужаком – высокомерным и непостижимым наследником вирджинской аристократии.

Адам почувствовал себя задетым. Как будто он отчего-то перестал дружить с Ганси, но до сих пор об этом не вспоминал. Как будто Ганси собирался сесть ближе к Ронану, а не к Адаму. Как будто прошлого года не было, и Адаму вновь предстояло в одиночку противостоять всем этим перекормленным хищникам.

А потом Ганси со вздохом сел впереди Адама. И обернулся.

– Господи, я вообще не спал.

Он вспомнил про хорошие манеры и сжал кулак. Когда они с Адамом стукнулись костяшками, тот ощутил огромный прилив облегчения и любви.

– Ронан, опусти ноги.

Ронан опустил.

Ганси вновь повернулся к Адаму.

– Значит, Ронан рассказал тебе про «Кабана».

– Ронан мне ничего не рассказал.

– Только про отлить, – заметил Ронан.

Адам не ответил ему.

– А что с машиной? – спросил он.

Ганси обвел взглядом класс, как будто ожидал, что школа изменилась за лето. Разумеется, нет: синий ковер повсюду, слишком рано включенное отопление, полки, забитые элегантно потрепанными книгами на латыни, греческом и французском. Запах любимой старой тетушки, которая тебя обнимает.

– Вчера вечером мы поехали купить еще хлеба, варенья и чая, и отключилось рулевое управление. Потом радио и свет. Господи. Ронан всю дорогу пел эту свою кошмарную песню – и едва успел допеть до середины, когда отрубилось все. Пришлось выталкивать «Кабана» на обочину.

– Опять генератор, – заметил Адам.

– Да, да, именно. Я открыл капот и увидел, что ремень просто висит, весь изорванный. Нужно было достать другой, и мы чуть не рехнулись, пока нашли его в продаже – такое ощущение, что за ремнями конкретного размера вчера буквально охотились. Разумеется, надеть его было уже нетрудно.

Ганси выговорил это небрежно, как будто ему ничего не стоило взять и поменять ремень генератора. Но некоторое время назад, совсем недавно, Ричард Ганси Третий обладал лишь одним навыком по части машин – вызвать механика.

Адам сказал:

– А ты молодец, что сообразил.

– Да ерунда, – ответил Ганси, но было видно, что он гордится собой.

Адам чувствовал себя так, словно помог птенцу выбраться из яйца.

«Слава богу, мы не в ссоре, слава богу, мы не в ссоре, слава богу, мы не в ссоре, что́ я могу сделать, чтобы этого не произошло опять…»

Ронан сказал:

– Давай-давай. После выпуска можешь стать автомехаником. Об этом обязательно напишут в школьном ежегоднике.

– Ха… – начал Ганси и тут же развернулся, чтобы посмотреть на нового латиниста, который вошел в класс.

На него смотрели все.

В бардачке Адам держал вырезанную из журнала фотографию – для вдохновения. На ней была изящная серая машина, выпущенная счастливыми немцами. Прислонившись к дверце и подняв воротник от ветра, стоял молодой человек в длинном черном шерстяном пиджаке, самоуверенный и самодовольный, как всемогущий ребенок – сплошь густые темные волосы и белые зубы. Руки у него были сложены на груди, как у боксера.

Вот так и выглядел их новый учитель латинского языка.

Адам впечатлился. В плохом смысле.

Новый учитель сбросил темный пиджак, разглядывая творчество Ронана на доске. Затем повернулся к сидевшим ученикам с точно таким же уверенным видом, как у парня на той фотографии.

– Посмотрите на себя, – произнес он. Его взгляд задержался на Ганси, Адаме и Ронане. – Американская молодежь. Пока не могу понять, вы – лучшее или худшее из того, что я видел здесь. Это чья работа?

Все знали, но никто не наябедничал.

Учитель сцепил руки за спиной и посмотрел повнимательнее.

– Словарный запас впечатляющий, – заметил он и постучал костяшкой пальца по некоторым словам. Он вообще был очень подвижен. – Но что тут творится с грамматикой? А здесь? Здесь нужно сослагательное наклонение. «Боюсь, они могут этому поверить» – а здесь должен быть вокатив. Я-то понимаю, что тут сказано, потому что знаю эту шутку, но любой носитель языка посмотрит на вас как на идиотов. Это непригодная к употреблению латынь.

Адаму не нужно было поворачиваться, чтобы почувствовать, что Ронан кипит.

Новый латинист повернулся – быстрый, ловкий, внимательный.

– Но это и неплохо, иначе мне нечего было бы здесь делать. Так, недомерки. Джентльмены. В этом году я веду у вас латынь. В общем, я интересуюсь языками не из любви к языкам как таковым. Меня интересует исключительно их применение. И я не вполне учитель латинского. Вообще-то я историк. Иными словами, латынь интересует меня лишь как средство… рыться в заметках мертвецов. Есть вопросы?

Ученики подозрительно смотрели на него. Это был первый урок первого учебного дня, и ничто не могло сделать занятие по латыни чуть менее насыщенным латынью. Яростная энергия нового учителя бессмысленно тонула в замшелых камнях.

Адам поднял руку.

Учитель указал на него.

– Miserere nobis, – сказал Адам. – Timeo nos horrendi esse. Сэр.

«Сжальтесь над нами… боюсь, мы ужасны».

Улыбка учителя расширилась при слове «сэр». Но он наверняка знал, что ученики были обязаны обращаться к учителям «сэр» или «мэм» в знак уважения.

– Nihil timeo, – ответил он. – Solvitur ambulando.

Нюансы первой фразы – «я ничего не боюсь!» – ускользнули от большинства, а вторая – устойчивое выражение, говорящее о пользе упражнений, – пролетела мимо.

Ронан лениво улыбнулся. Не поднимая руки, он произнес:

– Хэх. Noli prohicere maccaritas ad porcos.

«Не мечите жемчуг перед свиньями».

Он не прибавил «сэр».

– Так вы свиньи? – поинтересовался учитель. – Или люди?

Адаму не хотелось наблюдать, как кто-либо из них – Ронан или новый латинист – дойдет до ручки. Он быстро вмешался:

– Quod nomen est tibi, сэр?

– Меня зовут, – сказал мужчина, углом губки стирая бо́льшую часть неудачной грамматики Ронана и на освободившемся месте выводя аккуратные буквы, – меня зовут Колин Гринмантл.