Текст книги "Госпожа отеля «Ритц»"

Глава 26
Клод

Июнь 1944 года

– Что? Бланш, объясни, что случилось? – Она очень расстроена. Глаза безумные, макияж потек, превратив лицо в гротескную маску. Клод берет ее за плечи, усаживает и смотрит на часы. Уже поздно, он проголодался.

Что она натворила на этот раз?

Она начинает объяснять – сначала сбивчиво, но постепенно способность говорить связно возвращается к ней, и слова льются из Бланш, как будто она на исповеди. Она рассказывает ему, что делала у «Максима» с Лили. Она рассказывает Клоду все, заканчивая тем, как выплеснула шампанское в лицо немцу.

Бланш выплеснула шампанское. Прямо в лицо немцу.

– Боже мой! – это все, что может выдавить из себя Клод. Он бросается к окну и смотрит на улицу Камбон. Не замечает ничего необычного, но все равно задергивает шторы. Как будто это помешает им взять «Ритц» штурмом, разнести его на куски. Помешает им забрать ее.

Она выглядит такой ранимой, такой измученной. Как во время их медового месяца, когда она совершила очередную глупость – попыталась выброситься из поезда, а потом убежала, и он нашел ее с красными от слез глазами на вокзале. Она кажется такой хрупкой, слишком хрупкой, чтобы совершить то, о чем говорит. Сначала Клоду хочется прижать к себе и успокоить жену, собрать ее по частям.

Но пока он пересекает комнату и протягивает руки, чтобы обнять Бланш, его захлестывает ярость. Она разрушила все, что он сделал! Прахом пошли усилия, которые он прилагал, чтобы она была в безопасности, чтобы все они были в безопасности; чтобы сохранить «Ритц», который много значил для Клода, – этот кусочек Франции, который принадлежит ему и не должен быть запятнан, растоптан арийскими сапогами. Чего ему стоит держать себя в руках! Каждый день, подавая, подчищая и кланяясь, он собирает волю в кулак, чтобы не дать пощечину, не расцарапать лицо, не ударить кулаком. Клод уверен, что из-за этого он заработал язву. Сколько раз ему хотелось плеснуть шампанским в лицо толстому немцу? Послать нацистов и их Гитлера к черту? Подальше от его «Ритца», его Франции!

Но Клод этого не делает. Потому что он взрослый, разумный человек. В отличие от его глупой жены. Гнев вытесняет другие чувства, и он не противится этому.

– Бланш, я же говорил! Я же просил тебя не встречаться с этой опасной женщиной. Я запретил тебе! И посмотри на себя, дура, идиотка! Ты все равно сделала так, как хотела. Ты не послушалась меня. И ведь ты всегда так делаешь! Ты не женщина, ты ребенок. Избалованный ребенок. Я слишком долго защищал тебя… Ты хоть представляешь, что они с тобой сделают? Они убивают любого, кто косо на них посмотрит, не говоря о том, чтобы плеснуть им в лицо выпивкой! Они знают, что американцы идут. Знают, что они обречены, – и поэтому нападают.

– Может, все обойдется, – бормочет она, сама не веря в то, что говорит. – В конце концов, ты… «Ритц».

– Теперь «Ритц» не сможет защитить тебя, Бланш.

– Но я сделала столько всего…

– Что ты сделала? Расскажи мне, Бланш. Я твой муж. Если ты еще что-то натворила, то должна рассказать мне. Я требую, чтобы ты мне рассказала. Мой долг попытаться защитить…

– Защитить меня? От чего? Ты только что сказал, что «Ритц» не может защитить меня. Может, я больше не хочу этого! Может, мне надоело, что ты обращаешься со мной как с ребенком.

– Потому что ты ведешь себя именно так!

– Нет, не веду, – говорит она тихо и твердо, тоном, который Клод не привык слышать. От этого тона, не свойственного его истеричной жене, Клод смягчается. Бланш спокойна, серьезна. Стальной блеск в обычно мягких карих глазах; взгляд, который говорит, что с ней нужно считаться. Клод никогда раньше не видел такого взгляда.

– Бланш, конечно, ты много всего делаешь: устраиваешь скандалы, напиваешься, веселишься с Лили. А я тем временем делаю все, чтобы отель продолжал функционировать. И чтобы ты была в безопасности.

– Для этого ты пресмыкаешься перед нацистами?

Клод морщится. Он не позволит жене, женщине, которая только что выплеснула шампанское в лицо нацисту, осуждать себя.

– Это моя работа, Бланш. Ты, кажется, забыла, что все это время у нас было достаточно еды и спали мы в удобных мягких кроватях именно благодаря моей работе. Ты даже не представляешь, с чем я сталкиваюсь каждый день.

– Почему же ты не расскажешь мне?

– Потому что ты… ты не должна…

– Ты мне не доверяешь, да, Клод? – Вместо того чтобы выглядеть опустошенной, Бланш кажется удивленной. Задорные искорки мелькают в ее глазах.

– Ну, Бланш… учитывая твои… привычки…

– Хочешь узнать кое-что интересное? Я тоже тебе не доверяю.

Клод не может в это поверить. Всю жизнь он считал себя очень надежным человеком. Так говорили и другие. Это была его главная отличительная черта, главная особенность. Клод давно смирился с этим и перестал мечтать, чтобы в нем замечали что-то другое, чтобы его любили за что-то другое. Как того парня, Мартина. Как может его жена говорить, что не доверяет ему? Это самая обидная вещь, которую он услышал от Бланш за годы брака, полного горьких слов, которые, как ракеты, поражают сердце.

– Я не доверяю тебе с тех пор, как ты завел любовницу, – продолжает она так холодно и резко, что фраза, кажется, оставляет царапину на коже Клода; теперь слова – не снаряды, а ножи. – Но сейчас, глядя на то, как ты ведешь себя с «гостями», я доверяю тебе меньше всего. Может быть, ты сам меня выдашь!

– Бланш! Как ты можешь говорить такое? Я не сделал ничего постыдного. Ты даже не представляешь, чем я занимался все эти годы.

– А ты даже не представляешь, на что я способна.

– Выплеснуть выпивку в лицо нацисту? Очень смело, Бланш. Очень глупо. И очень эгоистично.

– Эгоистично? – Она смеется тревожным, горьким смехом. – О, как это мило! Ты обвиняешь меня в эгоизме. А как насчет твоих любовниц? Их было столько, что я сбилась со счета. Ты бегаешь к ним даже сейчас, даже во время этой ужасной войны!

– Это другое, это… – Клоду приходится сесть; как быстро все изменилось. Только что Бланш плакала, признаваясь в своей глупости, а теперь они снова ведут этот старый, бессмысленный спор. Как будто ничего не произошло за последние четыре года.

А ведь произошло столько всего.

Бланш продолжает, все так же пугающе спокойно. И Клод невольно задается вопросом: может, она права? Вдруг он и правда понятия не имеет, на что она способна?

– Ты говоришь, что беспокоишься обо мне, что хочешь, чтобы я была в безопасности, что я должна сидеть здесь и ничего не делать, пока мир вокруг рушится. Пока люди умирают. Ты не задумываешься о том, как это тяжело – сидеть сложа руки и наблюдать. И ты все время бросаешь меня, ты убегаешь каждый раз, когда звонит телефон. Что я должна думать обо всем этом? Я думаю, что не нужна тебе. Ведь я никогда не была достаточно хороша для тебя, верно?

– Бланш, ну зачем снова обсуждать это? Я выбрал тебя. Ты моя жена. Я уважал тебя – и потому спас от того человека. Я любил тебя достаточно сильно, чтобы жениться на тебе. А тот негодяй не захотел.

– Но потом ты просто не знал, что со мной делать? – спрашивает она с усмешкой.

– Если бы ты была француженкой… если бы у нас…

– Если бы у нас… что? – Бланш рассматривает свои руки, лежащие на коленях; ей вдруг становится не по себе.

– Если бы у нас был ребенок, – с горечью говорит Клод, впервые осмеливаясь затронуть больную тему. – Почему мы не завели детей, Бланш? – Он собирается с духом, готовясь услышать правду. – Что случилось?

– Я ходила к врачу. – Она вздрагивает, вспоминая холодную стерильную комнату, белые эмалированные раковины. Незнакомого мужчину, который бесцеремонно осматривал ее. Клод тоже вздрагивает. – Что-то с маткой. Не помню, что именно. Это было давно.

– Но почему ты ничего мне не сказала, Бланш? Почему? – Клод садится рядом, но не прикасается к ней; если он это сделает, то, кажется, развалится на куски. Он цепляется за свой гнев, за уверенность в своей правоте и непогрешимости. Ведь только это дает ему силы. Не любовь – она никогда не была для него настоящей опорой, не так ли?

Гнев – нежно лелеемый и разжигаемый, когда это необходимо. Вот что позволяло ему делать то, что он делал все эти годы. Гнев на немцев, на французов, которые сдались и впустили врага. Злость на жену.

С ее тайнами.

– Я не знаю, Клод. Мы просто не могли говорить об этом… Тебе так не кажется? Мы могли говорить о Париже. Мы могли говорить о том, сколько я выпила. О том, как ты игнорировал меня. Мы могли бы целыми днями говорить на эти темы! А еще мы говорили о «Ритце». Мы все время говорили о нем, ведь он был твоей настоящей любовью. Но ведь мы никогда не могли по-настоящему говорить о нас, правда? О важных вещах.

– Даже не знаю. – Клод обмяк, обхватив голову руками; у него был трудный день. Фон Штюльпнагель в последнее время стал невероятно требовательным. – Бланш, ты даже не представляешь, чем я жертвую каждый день…

– Это важнее того, чем пожертвовала я?

Ну вот. Она здесь, вошла в комнату без стука. Тайна, которую они скрывали десятилетиями. В самом начале они договорились не вспоминать об этом. У каждого были на то свои причины, но в главном они сходились: что сделано, то сделано. Обсуждать это бесполезно.

И они не делали этого. До сих пор.

– Я никогда не просил тебя об этом, Бланш, – защищается Клод. – Я ни разу не сказал тебе, что…

– Что? Что ты не женишься на еврейке?

Еврейка.

Jew. Juif. Juden.

Это слово обжигает на любом языке. Клод вздрагивает, услышав, как Бланш произносит его. Теперь это делают только нацисты; все остальные притворяются, что слова не существует. Притворяются, что их не существует. Есть только проблемы, которые нужно решить. Впрочем, так было всегда.

Даже в далеком 1923 году.

– Меня зовут Бланш Росс, – сказала она с застенчивой улыбкой и легкой запинкой, как будто произносила это имя впервые. Когда Клод Аузелло, управляющий отелем «Кларидж», попросил у очаровательной молодой американки паспорт, чтобы зарегистрировать ее, она заколебалась. А потом протянула паспорт, не глядя ему в глаза.

Он тоже не решался встретиться с ней взглядом, потому что на его лице промелькнули удивление и разочарование. И ему не удалось это скрыть. В паспорте значилось имя Бланш Рубинштейн, не Бланш Росс. И религия – иудаизм. Она всматривалась в его лицо, такое встревоженное и беспомощное. Он успокаивал себя тем, что она всего лишь очаровательная женщина, с которой он собирался встретиться раз или два. Так что какая разница? Он лишен предрассудков – в этом Клод Аузелло был абсолютно уверен. Да, он соблюдал неписаные правила, установленные в «Кларидже», – в отеле не должно быть слишком много евреев; нельзя, чтобы другие гости чувствовали себя неловко. Но так было во всех хороших отелях Парижа. А Клод – разве он не сражался на войне бок о бок с евреями? Разве он не общался с некоторыми из них в мирное время? Например, тот мужчина по фамилии Блох, с которым они часто встречались в Лувре. Они в одно и то же время останавливались перед одними и теми же картинами и даже смеялись над этим. А однажды выпили по бокалу вина, обсуждая использование Рафаэлем теней. Или тот старый фермер, Джейкоби, живший неподалеку от дома родителей Клода; у него еще была хорошенькая дочка. Клод всегда заглядывал к ним, когда приезжал на юг. Нет, Клод не был предубежденным человеком.

И вообще, какое ему дело до религии этой молодой женщины? Он же не собирался жениться на ней! На очаровательной американской актрисе.

Очаровательной американской еврейке.

Когда они поженились, Бланш сама предложила сделать новый паспорт (Клоду не нравилось слово «поддельный»).

– Я все равно подумываю сменить имя, Хло. Ты же знаешь, как устроен кинобизнес. Все так делают, – и он поверил ей; на самом деле он был вне себя от радости. Когда она с гордостью показала ему новый паспорт, работу этого маленького турка Гриппа, он подарил ей золотой крестик на цепочке, который когда-то принадлежал его бабушке, и пообещал, что поможет обратиться в католическую веру.

Клод был таким же убежденным католиком, как любой француз, воспитанный набожной матерью и равнодушным к религии отцом. Он ходил к мессе раз в неделю, отмечал праздники, исповедовался и причащался. Поэтому, когда Бланш так и не проявила интереса к христианству, он был разочарован больше, чем ожидал.

Паспорт официально продлевали, причем неоднократно. Золотой крестик она стала носить только в 1940 году. Это была маскировка, не более того. Сейчас Клод смотрит на цепочку, изящно свисающую с тонкой шеи жены. Всегда на виду, всегда выставлена напоказ – для немецких гостей.

– Все-таки хорошо, что ты это сделала, – говорит Клод. – Хоть и из тщеславия.

– Из тщеславия? – Бланш отшатывается от него. – Ты идиот. Если ты еще не понял, Клод Аузелло, я сделала это ради тебя. Ради твоей карьеры здесь, в чертовом «Ритце»! В первый раз, когда ты привел меня сюда, я поняла, что должна это сделать. Я поняла, что жена-еврейка станет для тебя помехой. И я сделала это: отказалась от своей религии, стерла свое прошлое. Но не для себя – я знала, что у меня нет шансов в кино, – а для тебя!

– Нет… – Зрение Клода затуманивается, как будто его ударили по голове. – Но ты ведь говорила, что хотела сделать это еще до того, как приехала во Францию.

– Хотеть и сделать – разные вещи. Если бы я не встретила тебя, если бы не влюбилась в тебя, как последняя дура, я все еще была бы Бланш Рубинштейн, – она говорит это с горечью, ее лицо искажает чувство вины. Вины за то, что пряталась у всех на виду, что выжила, в то время как миллионы евреев были стерты с лица земли.

Вины за то, что вышла за него замуж.

– Каждый раз, когда я вижу, как их увозят, я ненавижу себя еще больше. – Ее слова – зазубренные камни, пробивающие брешь в стенах хрустального замка, в котором, как Клоду казалось, он надежно спрятал ее от всех ужасов. Заставляющие его усомниться в собственном благородстве. – Я и тебя ненавижу.

– Да, я… я знаю, – устало говорит Клод.

– Если мы так много знаем друг о друге, Клод, почему все эти годы мы прожили… порознь?

Клод не может ответить. Они смотрят друг на друга; ее глаза полны отчаяния, отчаяния, которое испытывает и он. Отчаяния – и настороженности. Они все еще яростно цепляются за ложь; они не откажутся от нее. Даже сейчас. Возможно, ложь была импульсом, который заставлял Аузелло – каждого из них – делать то, что они делали.

Неужели это последние мгновения, которые они проведут вместе? Из-за того, в чем она только что призналась, – он почти забыл, что она натворила, с головой погрузившись в мысли о том, как они разочаровывали друг друга. Но да, точно, Бланш сделала ужасную вещь. Совершила храбрый, но глупый поступок.

Не пора ли сказать жене правду? Пусть у них будет хоть один миг искренности и любви перед тем, как Бланш вырвут из его рук…

Он делает глубокий вдох; он задается вопросом, почему ему так трудно честно поговорить с женщиной, на которой он женат уже двадцать один год.

– Бланш, я не делал того, о чем ты думала, когда ночью звонил телефон.

Ее брови вопросительно поднимаются; он впервые замечает маленькую красную точку на левой губе жены (наверное, прикусила) и думает, не больно ли ей.

– Я не встречался с любовницей. Я делал кое-что, чтобы избавиться от них. От фашистов. Чтобы сломить их. Я передавал информацию. Иногда я помогал перевозить или прятать людей. Евреев. Даже здесь. – Почему ему так трудно произнести это слово? Ни Мартин, ни он никогда не говорят, что прячут евреев. Они, конечно, знают об этом. Но никогда не облекают знание в слова; никогда не связывают этих безымянных людей с их религией и культурой, с их прошлым. Разве нацисты не пытаются сделать то же самое, хоть и более страшным способом? Стереть народ. Искоренить целую расу. Он и Мартин, по правде говоря, тоже свели евреев к проблеме, которую нужно решить.

– Клод, так ты тоже участвуешь в Сопротивлении? – Бланш садится рядом и, к удивлению мужа, берет его за руку.

– Да… что? Что значит «тоже»? – Теперь настала очередь Клода недоверчиво смотреть на жену.

– Клод, когда ты думал, что я гуляю с Лили – «пьянствую», как ты любишь говорить, – я на самом деле делала важные дела. Вместе с Лили и ее друзьями, коммунистами и студентами, в основном из других стран. Я… я вывозила людей из Франции. Я тоже передавала информацию. Наверное, по-другому, не так, как ты. Я выдавала себя за других людей. Ездила на побережье. На фермы за городом. Я не останавливалась здесь, в «Ритце». И даже в Париже.

Клод изумленно смотрит на нее, на эту хрупкую женщину. В ее улыбке, ее голосе, ее осанке всегда было что-то особенное, что-то выходящее за рамки телесного, материального. Его жена. Его принцесса, нуждающаяся в спасении. Его проблема, нуждающаяся в решении.

Его Бланш – участник Сопротивления?

– Но когда Лили и Лоренцо приехали сюда…

– Для меня это было просто маленькое приключение, – признается Бланш, трогательно и гордо вздернув подбородок. – К тому времени мы уже давно работали вместе. Я передавала им одежду, украденные продовольственные талоны, еду. Все, что могла достать в «Ритце». Но я не хотела, чтобы они приходили сюда. Я старалась не втягивать тебя и «Ритц» во все это. Всего один раз мне пришлось кое-что сделать в «Ритце». Ночью во время воздушного налета я включила свет на кухне – для союзников.

– Так это была ты? Я подумал… я спустился, чтобы сделать то же самое, но свет уже горел.

– О, Клод… – Бланш смеется, но Клод все еще не может поверить в происходящее, и смех жены кажется ему печальным.

– Значит, все эти годы мы делали одно и то же? У нас была одна цель? И при этом мы то и дело вцеплялись друг другу в глотку…

– Досадно, правда? А теперь…

– А теперь уже слишком поздно. – Клод прижимает руку Бланш к груди, чуть выше сердца.

Он не знает, как вести себя с этой женщиной. Нет, она не была сказочной принцессой. И больше не нуждалась в спасении – возможно, она не нуждалась в нем и раньше… Прекрасная женщина из плоти и крови. Еврейка. Которая была гораздо храбрее, чем он мог предположить.

– И что дальше, Клод?

– Мы подождем. Я мог бы попытаться вывезти тебя, но в последнее время нам с Мартином не везло… Теперь, когда конец близок, нацисты повсюду. Для тех, кого мы хотели спасти, все кончилось плохо. Так что, думаю, тебе лучше остаться здесь. Будем надеяться, что мое влияние и «Ритц» помогут сгладить ситуацию. Сегодня вечером, как и все в Париже, мы будем ждать.

Бланш кивает, и они еще долго стоят, обнявшись: он держит ее за руку, она положила голову ему на плечо. Потом, полностью одетые, супруги ложатся в постель. Этой ночью они должны быть готовы ко всему.

Клод понимает, что ненадолго задремал; вздрагивая, он открывает глаза. Он не сомневался, что будет бодрствовать всю ночь. Но волнения прошедшего дня сделали свое дело. Он старается не шуметь и слышит ровное дыхание жены. Значит, она тоже уснула.

Клод вдруг вспоминает о пистолете.

Он выскальзывает из постели, прокрадывается в кабинет – немецкие солдаты на посту даже не смотрят на него – и отпирает ящик письменного стола. Проверяет патронник – он полон. Клод смазывал пистолет маслом и чистил его каждый месяц, хотя до сих пор ему так и не представился случай им воспользоваться. Как бы то ни было, он прекрасно знал: нет смысла владеть оружием, если вы не поддерживаете его в рабочем состоянии.

Сунув пистолет в карман пиджака, он выходит в коридор и кивает солдатам, возвращающимся в свой номер. Потом осторожно забирается в постель и смотрит на жену.

Бланш лежит на спине, ее глаза закрыты, губы приоткрыты. Она дышит ровно, но неглубоко, так что, похоже, спит не очень крепко. Клод до сих пор не может понять, как она совершала все те смелые поступки, о которых недавно рассказала ему. Но он ей верит. Потому что ему нужно верить ей, ему нужно, чтобы его брак что-то значил. Потому что на войне человеку нужно за что-то сражаться. У него всегда был «Ритц», это правда. И его жена.

Но до этого дня Клод не знал, какой мужественной, какой замечательной, какой благородной она была.

Его еврейская жена.

Все еще глядя на нее, Клод кладет палец на спусковой крючок. Сможет ли он сделать это? Сможет ли приставить пистолет к ее голове и спустить курок?

Он отворачивается, содрогаясь от ужаса и отвращения; зарывается головой в подушку, не в силах выкинуть из головы страшные картины: вот нацисты переворачивают «Ритц» вверх дном в поисках Бланш. Пытают и насилуют ее, а потом ставят к стенке и расстреливают. Немцы. Его гости. Люди, которым он кланялся и прислуживал эти четыре года.

Как он может допустить такое? Но чтобы предотвратить это, ему нужно сделать невозможное…

Засунув пистолет под подушку, Клод закрывает глаза, но мучительные предчувствия продолжают осаждать его.

Так проходит ночь. Утром Клод принимает душ, переодевается и прячет пистолет в стопке белья, которое нужно сдать в прачечную. Клод напоминает об этом Бланш, но она не отвечает; она собирается принять душ. Под глазами залегли иссиня-черные полумесяцы, лицо без косметики кажется мертвенно бледным, на нижней губе появился багровый синяк.

Она прекрасна.

– Вот видишь! Я же тебе говорил. – Клод трясущимися руками завязывает галстук. – Все будет хорошо, я уверен. Но останься сегодня здесь, на всякий случай. Пожалуйста, Бланш.

– Хорошо, Клод. – Она твердо и смело смотрит ему в глаза. Им больше нечего сказать друг другу. Только «я люблю тебя».

Они обнимаются. Ни один из супругов не хочет прерывать это нежное, всепрощающее, доверчивое объятие.

Клод первый мягко отталкивает жену. Берет стопку белья и уходит. Оставив Бланш в полном одиночестве. Беззащитную. Но нет. Она сейчас в отеле «Ритц». А в «Ритце» не может случиться ничего плохого. Клод сказал ей это давным-давно.

Через два часа Фрэнк Мейер, запыхавшись, врывается в кабинет Клода.

– Они забрали ее, Клод! Гестапо. Они забрали Бланш.

В этот миг Клод может думать только об одном – о шансе, который был у него прошлой ночью. Единственном шансе спасти ее от этого кошмара. Но он упустил эту возможность; он оказался трусом. Клод оказался мужем, которого она заслуживала все эти годы. Тем, кто не в состоянии причинить боль жене.

Клод бросается в их номер, но все именно так, как сказал Фрэнк.

Бланш исчезла.