Текст книги "Госпожа отеля «Ритц»"

И для гостей, проживающих в крыле, которое выходит на улицу Камбон. И для персонала. А если останется еще какая-нибудь еда, Клод распорядится, чтобы ее раздали тем, кто больше всего в ней нуждался. Так все в «Ритце» выживут!

Но есть еще кое-что, что предстоит сделать Клоду. Еще одно жгучее желание, которое он должен исполнить, чтобы выжить, сколько бы ни продолжалась оккупация. Боже, она ведь не может длиться вечно! Когда-нибудь этот кошмар закончится; немцы всегда побеждают, но им не удается долго удерживать свою добычу.

Вскоре после банкета Клод узнал, что другие парижские отели тоже захвачены немцами. Он решил встретиться со своим коллегой из «Георга V» Франсуа Дюпре, чтобы выяснить, как другие директора справляются с ситуацией.

– Клод! – Дюпре обнял его со слезами на глазах и одарил двумя влажными поцелуями, по одному в каждую щеку. Клод ответил ему тем же. Хотя раньше они не были близкими друзьями, сейчас Клод считал Дюпре братом. Вот что делает война с людьми…

Они сидели в вестибюле отеля «Георг V». Вооруженные солдаты, вроде тех, что дежурили у входа в «Ритц», обыскали Клода и спросили, зачем он здесь, но, получив ответ, больше не обращали на него внимания. В отличие от «Ритца», который все еще функционировал как гостиница (по крайней мере, частично), другие отели были просто немецкими штаб-квартирами; платные постояльцы сюда не допускались.

В тот день, впервые с тех пор, как он вернулся в Париж после горького поражения, Клод почувствовал, что его охватывает возбуждение. Возбуждение от слухов, проносившихся по узким улочкам, как мистраль. Ходили слухи о собраниях в подвалах. В глухих подворотнях. За городом. Звучали призывы к сопротивлению. Генерал де Голль – один из бывших адъютантов Петена – бежал в Великобританию во время вторжения и теперь записывал секретные радиообращения, призывая Францию продолжать борьбу. Хотя мало кто слышал сами передачи, город полнился слухами о них. Это было волнующе, это было страшно; это была цель, в которой так нуждались французы.

– Как поживаете, Франсуа? – Клод принял бокал бренди из рук растерянного молодого официанта, внимательно посмотрел на него и покачал головой. Этот юноша здесь долго не проработает. Слишком нервный.

– Ах, Клод, это ужасно, не так ли? То, что случилось… Боже мой, я до сих пор не могу поверить в это, хоть и видел собственными глазами. Немцы, марширующие под Триумфальной аркой! – Дюпре, к ужасу Клода, был одним из тех, кто уже сдался. В то время как некоторые французы постепенно приходили в себя после шока оккупации, другие опускали руки. С десятого мая произошло много самоубийств. Дюпре поседел, его руки тряслись, как будто Франсуа было не пятьдесят, а восемьдесят лет. Его глаза покраснели, как будто он плакал день и ночь.

Но он все еще был директором «Георга V», человеком, которым Клод восхищался.

– Мы, управляющие отелей, сейчас находимся в уникальном положении, не так ли, Франсуа? Пока немецкое Верховное командование дает свой жуткий спектакль, мы сидим в первом ряду. Скорее всего, мы будем знать, кто с кем встречается, кого куда командируют, как перемещаются войска.

– Ну и что? – Дюпре только пожал плечами и подергал нитку на манжете. Его манжеты были сильно потерты, что поразило Клода, который привык, что коллега всегда выглядит безупречно.

– У меня пока нет четкого плана, но тебе не кажется… – Клод огляделся и понизил голос. – Тебе не кажется, что мы могли бы этим воспользоваться? Этой информацией?

– Клод, Клод… – Дюпре дрожал всем телом. Он поднял на друга свои слезящиеся глаза. – Ты еще молод. Ты мужчина. Я понимаю твой порыв. Но не могу разделить его.

– Я всего на десять лет моложе тебя, – отрезал Клод. – И мы оба французы. Мы должны сделать что-то, чтобы напомнить об этом хотя бы самим себе. – Он повысил голос, и немцы повернулись в его сторону; он глотнул бренди и заставил себя успокоиться. – Мы не можем просто демонстрировать бошам наше знаменитое французское гостеприимство! Мы не должны сдаваться, как наша армия и флот. Наши так называемые лидеры живут под землей в Виши. Как беспомощные слепые кроты! Этот путь не для нас. Мы ведь мужчины, мы лидеры!

– Я восхищаюсь вами, молодой человек. – Голос Дюпре при этом звучал печально, а не восхищенно. – Но не могу согласиться с вами. Франция погибла – боже мой, я никогда не думал, что скажу такое! Немцы – победители. Давайте учиться жить как побежденные. Это все, что нам остается.

– Мне жаль это слышать. – На самом деле Клод и сам не знал, чего ждал от Дюпре: совета? Гневных слов? Просто подтверждения того, что они все еще мужчины? Одно было ясно: он пришел не за этой пораженческой тирадой. – До свидания, Франсуа.

– До свидания, Клод.

Клод оставил Дюпре наедине с его горем – боже милостивый, даже одежда этого человека пропахла отчаянием и трусостью! Он чуть не зажал нос, направляясь к другим отелям, где столкнулся с тем же отвратительным, мерзким запахом поражения. В конце дня он плелся вдоль Сены, разговаривая сам с собой, обзывая тех, кого считал чуть ли не братьями, с кем бок о бок сражался в предыдущей войне, самыми уничижительными прозвищами. Идиоты. Скользкие типы. Простофили. Дураки. Сопляки.

Трусы.

Он рухнул на скамью и с трудом перевел дыхание; он был на левом берегу, напротив острова Сен-Луи. Собор Парижской Богоматери привычно вырисовывался на фоне вечернего неба. После оккупации его колокола перестали звонить; недавно восстановленные витражи были где-то спрятаны, чтобы немцы не забрали их в Берлин в качестве сувениров. Свет в соборе не горел, как и во всем Париже. Гаргульи превратились в едва различимые пятна. Но, призрачный или нет, собор был там; древний символ надежды, история которого восходит к двенадцатому веку, когда Париж был всего лишь скопищем шатких деревянных хижин, когда по улицам ходили коровы, а люди верили в святых и волшебников.

Что теперь думают о них святые? Глядя на Париж с высоты соборных башен, наблюдая, как его жители сначала бежали от серо-зеленых мундиров, а потом ползком возвращались, склонив головы, сломленные духом?

А где же волшебники? Кроме де Голля, Клод не знал никого, кто мог бы разрушить это заклятье позора и трусости. Но де Голль был на другой стороне Ла-Манша. И в отличие от Клода ему не приходилось ступать по земле, пропитанной поражением.

– Прошу прощения.

Перед ним стоял молодой человек. Он был одет в кожаную мотоциклетную куртку и узкие брюки, на шее – шелковый шарф.

– Да?

– Вы месье Аузелло из «Ритца». – Это не был вопрос; незнакомец, казалось, пришел в восторг от собственной проницательности. Он хмыкнул, затянулся напоследок, бросил сигарету на землю и раздавил каблуком сапога.

– Кто вы такой? – Оглядевшись, Клод понял, что поблизости никого нет. Только молодая пара обнималась на соседнем мосту. Хоть это в Париже не менялось… Он испытывал необъяснимое смущение и возбуждение. Глядя на парочку, он подумал, что хоть в чем-то оставался французом. Эта мысль удивила его, но он не стал от нее отмахиваться.

– Меня зовут Мартин. – Мужчина повернулся спиной к Клоду, как будто рассматривал Нотр-Дам, следил за тенями, снующими около собора. От противоположного берега отчалила лодка; из кафе и ночных клубов доносились музыка и приглушенный смех. Было почти восемь часов; в девять начинался комендантский час.

– Я не желаю знать вашего имени, – ответил Клод, надеясь, что незнакомец сочтет его грубияном и уйдет. Сейчас не время заводить новых друзей, учитывая, что их могут забрать посреди ночи. Уже ходили слухи о том, что люди просто исчезают; рассказывали, что за закрытыми дверями слышались крики – крики, заглушаемые немецкими голосами.

– Жаль. – Мартин все еще не поворачивался к нему. – Потому что я собираюсь сказать вам то, что, как мне кажется, вы хотите услышать. Как мужчина мужчине, как француз французу. Клод привстал со скамейки, но при этих словах замер. – А еще я знаю, – продолжал Мартин так же небрежно, – что у вас есть жена. Американка.

Клод снова сел.

– Я неплохо разбираюсь в женах. – Мартин усмехнулся. – И в отличие от Ваших друзей не собираюсь притворяться мертвым, пока все это не закончится. Я вижу в вас самого себя – мужчину, ищущего приключений, романтики, женщин. Ведь так? Все это можно найти и в наши тревожные времена. Мне продолжать?

Какого ответа ждал от Клода этот незнакомец? Даже если бы он не упомянул Бланш, Клод бы остался. Ведь перед ним – наконец-то! – был француз.

Но Мартин знал о его жене-американке. Так что у Клода не было выбора. Он остался. И слушал.

Клод Аузелло слушал внимательно. Делал заметки. Строил планы.

Теперь он снова чувствовал себя мужчиной. Французским мужчиной.

Глава 15
Бланш

Осень 1941 года

– Мадам!

Бланш поднимает глаза, сожалея, что из безоблачного романтичного прошлого перенеслась в туманный кошмар настоящего, и удивляясь тому, что все еще держит в руках шляпную коробку, которую забрала из квартиры. Она, похоже, заблудилась: свернула с авеню Монтень в какой-то переулок. Место кажется Бланш смутно знакомым. Все эти маленькие магазинчики: сырная лавка, винная лавка, кондитерская… Раньше она часто бывала здесь.

– Мадам!

В дверях шоколадной лавки стоит старик. Он крутит головой, высматривая что-то. Или кого-то. В руках у него коробка конфет, перевязанная красивой ленточкой.

– Мадам, это вам. Пожалуйста, зайдите. Это подарок.

– Что?

– Войдите – у меня для вас подарок!

– О чем вы? Я не понимаю.

– Подарок! В честь встречи!

Она знает, что не должна… Разве Клод не предупреждал ее? Разве она не слышала рассказов о простых парижанах, которые шныряли там, где им не место, а потом исчезали? Но она ничего не может с собой поделать, она хочет разобраться. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что за ней никто не наблюдает, Бланш следует за стариком в магазин. Там он протягивает ей коробку шоколадных конфет и взволнованно говорит:

– Мы так давно тебя не видели!

– Да, но… – Бланш понятия не имеет, почему он так рад ее видеть. По правде говоря, она редко покупала здесь шоколад; ближе к «Ритцу» есть места получше.

– Пойдем, пойдем! – Он хватает ее шляпную коробку и ковыляет – одна нога короче другой – в заднюю часть магазина, которая, кажется, пуста. Бланш идет следом. Она заинтригована. Какой странный человек!

– Сюда! – Он открывает дверь в кладовую без окон и вталкивает ее внутрь. – Смотри! – обвиняюще говорит старик.

За столом сидит молодой человек в одежде, которая ему явно велика: толстый рыбацкий свитер, твидовые брюки, широкие сапоги. Он бледен и худощав; рыжевато-русые волосы торчат в разные стороны. Он моргает, глядя на Бланш, удивленный ее появлением. Она тоже не ожидала его увидеть.

– Поговори с ним! – настаивает старик. Мужчина помоложе, представившийся двоюродным братом хозяина, энергично кивает. – Поговори с ним по-английски. Он не понимает по-французски.

– Он просто появился у моей двери, – говорит кузен, потирая лицо ладонью. – Я ни в чем не виноват!

– Здравствуйте! – обращается Бланш к юноше по-английски; он тут же заливается слезами. Старик и его двоюродный брат смотрят друг на друга с тревогой.

– О господи, простите меня! – Солдат, всхлипывая, вытирает глаза. – Просто, черт возьми, я так давно не слышал своего родного языка.

– Ты англичанин? Что случилось? Как ты сюда попал? – Бланш садится и берет у старика бокал красного вина, жалея, что не может выпить чего-нибудь покрепче.

– Меня сбили много месяцев назад; с тех пор я прячусь от фрицев и пытаюсь вернуться домой. Меня переправляют с места на место, как посылку. Вчера вечером я разминулся со своим связным и постучал в дверь этого парня, – он показывает на кузена, который угрюмо качает головой, сожалея о своем невезении. – Не думаю, что он этому рад.

– Не рад. – Бланш смотрит на двух других мужчин, нервных, возбужденных, готовых вскипеть, как масло на раскаленной сковороде.

– Ты поможешь? Заберешь его? – спрашивает кузен по-французски.

– Прямо сейчас? – в отчаянии добавляет старик.

– Что я могу сделать? – Бланш задает этот вопрос дважды, по-английски и по-французски, но никто не может ей ответить ни на одном, ни на другом языке. Поэтому она встает, делает несколько шагов к двери и останавливается, чтобы рассмотреть летчика. Еще совсем мальчишка; хотя он не брился уже несколько дней, на его худых щеках почти нет щетины, и это придает им детскую мягкость. Такой молодой.

Он мог бы быть ее сыном.

– Хорошо, – говорит она, беря инициативу в свои руки. Как только Бланш принимает решение, она чувствует прилив энергии и эмоциональный подъем, хоть и не сомневается, что впереди ее поджидают опасности.

Наконец-то она приносит пользу! Наконец-то она действует! Не проходит мимо раненых, украдкой вкладывая деньги в их ослабевшие ладони. Не прижимается к стене, молча наблюдая, как рушатся семьи. На этот раз она делает что-то… что-то…

Тут Бланш осознает, что она понятия не имеет, что делать дальше. Но есть кое-кто, кто сможет ей помочь.

– Можно мне позвонить?

– Если вы считаете, что это разумно. – Старик указывает на старомодный телефон на шатком столике. Набрав номер «Ритца», Бланш представляется новому оператору коммутатора (естественно, немке) и просит соединить ее с баром. Нужно быть очень осторожной, Клод предупреждал, что немцы прослушивают все разговоры.

– Фрэнк? Фрэнк, это ты?

– Бланш? – На заднем плане слышен шум, но, главное, она узнает голос Фрэнка Мейера. Фрэнка, который может помочь.

Чем-нибудь.

– Фрэнк, у меня… ко мне приехал гость. Неожиданно. Ты же знаешь, как сейчас работает почта. Он написал письмо, но оно так и не дошло. Дело в том, что у меня нет… у меня нет места для него, и я подумала, что ты, возможно, знаешь кого-то, кто знает…

Повисает пауза; она слышит звон бокалов, разговоры нацистов, заливистый смех Спатзи.

– А где этот гость?

– Мы как раз покупаем ему шоколад. Улица Клеман Моро, дом семь? – Бланш смотрит на старика, который кивает с широкой улыбкой облегчения на обветренном лице.

– Сидите тихо, – отвечает Фрэнк и вешает трубку.

Плюхнувшись обратно на стул (от пота блузка прилипла к груди, поэтому Бланш встряхивает ее и просит еще бокал вина), она смотрит на часы. В течение нескольких мучительно долгих минут никто не произносит ни слова; молодой летчик опускает голову на руки и начинает храпеть; два француза изумленно смотрят друг на друга. Потом звенит колокольчик. Старик вскакивает, сердце Бланш колотится, но вскоре она успокаивается. Это всего лишь клиент, женщина, покупающая засахаренные апельсиновые корки за рейхсмарки с черного рынка. Бланш слышит, как старик обслуживает ее; затем его неровные шаги приближаются к кладовой.

Она вскакивает, от облегчения опрокидывая стул. Потому что рядом со стариком – Грипп. Он смотрит на Бланш, потом на летчика, который поднимает голову, еще не до конца проснувшись, и кивает.

– Так… Займемся делом.

– Что ты имеешь в виду?

– Есть одно место. Баржа на Сене. Если он доберется туда, то с Божьей помощью вернется домой. Я могу его отвести.

– Ты? – Бланш удивленно смотрит на него. Грипп выглядит как… ну… как Грипп. Она знает его почти двадцать лет, этого маленького угловатого фокусника. Это один из «друзей» Фрэнка Мейера, знаток утраченного искусства (по крайней мере, так он говорит, печально качая головой) подделки документов, последний в своем роде. Вам нужно свидетельство о смерти, но вы не хотите связываться с властями? Грипп предоставит. Вам нужно свидетельство о браке, чтобы незаконно получать пенсию вдовы? Грипп предоставит. Может быть, вам нужен новый паспорт, с другим именем, другим местом рождения, другой религией?

Грипп предоставит и это. За плату.

Грипп ухмыляется, как всегда раздражительный; он кофеиновый наркоман родом из Турции? Кто знает… Как и Лили, Грипп не любит говорить о прошлом. Бланш впервые осознает, что у нее есть что-то общее с таинственными неряшливыми беженцами, к которым ее так тянет в последнее время. Она замечает чернильные пятна на указательном и большом пальцах правой руки Гриппа и невольно улыбается. Впрочем, его опыт подделки документов сейчас вряд ли пригодится.

– Ты уже делал это раньше? – с сомнением спрашивает Бланш. – Уже помогал так кому-нибудь?

– Один раз. Другу.

– Где он сейчас?

– Спроси у бошей. Я не видел его с тех пор, как его схватили. – Грипп хохочет, как будто это очень остроумная шутка. От смеха на глазах выступают слезы, он вытирает их рукавом и говорит чуть серьезнее: – По пути есть немецкие посты, нам надо идти скорее, пока не стемнело. Днем часовые останавливают редко.

– Что бы ты сделал, если бы тебя остановили?

Удивленное пожатие плечами.

– Постарался бы сбежать!

Молодой летчик, хоть и не понимает по-французски, выглядит встревоженным; его глаза, большие, блестящие и испуганные, устремлены на Бланш.

– Нет. – Она мгновенно принимает решение. – Нет, с ним пойду я.

– Ты?? – Ей кажется, что четверо мужчин произносят это одновременно, на одном языке.

– Да. Я говорю по-немецки. Кто-нибудь еще говорит?

Никто не отвечает.

– Так я и думала. – Бланш осматривает свою одежду; ничего особенного: простые юбка и блузка, удобные туфли. Сойдет. Мальчик… Сейчас не получится достать для него немецкую солдатскую униформу, хотя она уверена, что Фрэнк Мейер мог бы все устроить. Но и в этом наряде, который свисает с его костлявой фигуры, молодой британец сойдет за инвалида. Он очень бледен; Бланш задается вопросом, когда он в последний раз видел солнце.

– Это выздоравливающий немецкий солдат, – объясняет она Гриппу и двум другим. – Я веду его на прогулку. Если боши зададут какие-то вопросы, я отвечу; они подумают, что я его немецкая сиделка. Вид у него подходящий.

Она оценивающе смотрит на молодого человека; его взгляд выражает абсолютное доверие. Доверие, которое Бланш еще не заслужила и, учитывая обстоятельства, может не заслужить. Впереди столько препятствий и опасностей – не сосчитать. Но она – единственная надежда этого мальчика. И у него нет другого выбора, кроме как убедить себя, что она справится.

У нее тоже нет другого выбора.

– Скажи мне еще раз, куда его вести.

– На баржу. Убежище покалеченных голубей. Ты его сразу увидишь. Под Аустерлицким мостом.

– Так далеко? – Бланш не знает, сколько еще протянет парнишка. Он уже прошел через ад и вряд ли сможет блефовать, чтобы выкрутиться из трудной ситуации.

Грипп пожимает плечами.

– Уж как есть…

– Ладно. – Она подзывает мальчика и объясняет все по-английски: – Я твоя немецкая медсестра. Ты раненый немецкий солдат, которого выводят на ежедневную прогулку. Если кто-нибудь заговорит с тобой, просто скажи: «Jawohl!» Слышишь? Больше ничего. Ни слова. Можешь кивнуть, можешь покачать головой, можешь чихнуть или кашлянуть. Но что бы ни случилось: на тебя наставят пистолет, я буду стоять на голове или нести какую-то тарабарщину, – не беги, слышишь? И ты не понимаешь по-английски!

– Не уверен, что у меня получится, – тихо говорит он. Его глаза наполняются слезами. Господи, ему же не больше девятнадцати-двадцати лет! Мысль о том, через что приходится проходить таким парням в этом гребаном мире, наполняет Бланш яростью.

– Получится! Ты сидел в самолете и стрелял по этим ублюдкам. Теперь ты можешь пройти сквозь них. А говорить буду я. – Она кладет руку ему на плечо; он дрожит. – Доверься мне.

Когда Бланш произносит это, ее переполняет неизъяснимое спокойствие. Она никогда не испытывала ничего подобного; если бы она была другим человеком, то предположила бы, что ее направляет дух предков. Или, может быть, дух Лили.

– Так… Нам пора выдвигаться.

Грипп прав. Не стоит выходить на улицу, когда садится солнце. Бланш берет за руку своего юного подопечного, кивает Гриппу и напоминает ему:

– Если я не вернусь в «Ритц» до полуночи, скажи Клоду. – Она машет на прощание двум французам, которые прижимаются друг к другу и плачут от облегчения, видя, что их тяжелую ношу так быстро забирают.

Уже на пороге она кое-что вспоминает.

– Я возьму ее! – Вернувшись в кладовую, Бланш берет коробку шоколадных конфет, которыми старик заманил ее сюда давным-давно (на самом деле с тех пор, как она покинула квартиру, прошло всего сорок пять минут).

– В конце концов, ты мне их подарил. Я вернусь за шляпной коробкой.

Сунув конфеты в сумочку, она выводит молодого летчика за дверь. Увидев солнечный свет, он щурится, глаза начинают слезиться. Наверное, все эти месяцы он жил в темноте. Американка Бланш гуляет по оккупированному немцами Парижу с британским летчиком, и их обоих могут расстрелять без суда и следствия… Но солнце светит; деревья с красными и золотыми прядями так прекрасны. Листья хрустят под ногами, на углах продают теплые каштаны, в садах играют дети. «Сегодня такой чудесный день!» – чуть не говорит она по-английски, но, слава богу, вовремя прикусывает язык. Бланш чувствует вкус крови во рту; это напоминает ей, что плоть слаба: кости можно сломать, вены перерезать. Прах к праху. Тлен к тлену.

И все же они идут. Ее ноги крепче, чем нервы; кажется, они точно знают, куда ее вести. На Елисейских Полях пара спускается в метро; Бланш выбирает вагон, в котором мало немецких солдат, подталкивает молодого человека к сиденью, а сама встает рядом. Принимает решение и откашливается, прежде чем заговорить.

– Здесь всегда так людно? Совсем не как дома! – С растерянной, но (она надеется!) очаровательной улыбкой Бланш обращается к немецкому солдату с пистолетом в кобуре, который держится за поручень рядом с ней. Он ухмыляется; молодой британец выглядит напряженным.

– Да, всегда. А еще тут грязно, – отвечает нацист.

Бланш протягивает ему коробку конфет. Он с улыбкой берет одну шоколадку, а потом поворачивается к своему спутнику, и они начинают обсуждать, как ужасно работает почтовая служба. Молодой летчик расслабляется. Бланш не решается продолжить разговор с немцами; внезапно ее начинает бить дрожь. Но она думает – она отчаянно надеется! – что пары реплик было достаточно.

Женщина и ее подопечный выходят на станции «Бастилия». Крепко держа молодого человека за руку, Бланш заставляет его замедлить шаг, хотя ему явно хочется побежать. Она читает это на его лице – панику, желание спрятаться; она чувствует это по тому, как напряжены его мускулы.

Она и сама испытывает похожие эмоции. В ней столько адреналина, что она могла бы обогнать пантеру. Она промокла насквозь, блузка снова прилипла к груди. Но она держится за летчика, и оба медленно, но верно движутся вперед. Иногда Бланш громко по-немецки велит ему отдохнуть; он понимает, потому что каждый раз она кивает на скамейку. Так они пробираются по тихим улочкам к Аустерлицкому мосту, одному из самых уродливых мостов Парижа. Даже Клоду при виде него не удавалось изобразить восторг. Вместо очаровательных, украшенных цветами плавучих домиков, которые пришвартованы ближе к центру города, здесь стоят промышленные суда. Бланш внимательно осматривает их, пока наконец не замечает небольшую баржу с птичьей клеткой, прикрепленной к флагштоку. В клетке сидят две птицы со сломанными крыльями; крылья перевязаны, они безжизненно висят вдоль птичьих тел.

– Покалеченные птицы, – шепчет Бланш по-английски.

Зрачки летчика расширяются; он смотрит туда же, куда и она.

– Там. Видишь?

Он кивает.

– Ты должен пойти туда сам. Женщины не сопровождают простых матросов на баржу. А ты выглядишь именно так. Мы не должны рисковать. Сейчас, когда ты почти свободен.

– Я не знаю… не знаю, что сказать. – Он начинает заикаться. В глазах Бланш стоят слезы, ее переполняет нежность. Она качает головой; не должен он видеть ее такой. Она ему не мать. Он ей не сын.

Она отталкивает его и смотрит, как, засунув руки в карманы, опустив голову, он медленно идет через мост, потом шаркает по ступеням, ведущим к берегу реки, и наконец поднимается на баржу и исчезает из вида. Вдруг Бланш понимает, что не знает его имени; так и не спросила. Ей так отчаянно нужно это знать, что она чуть не кидается вдогонку. Она жаждет связи – чего-то более реального, чем воспоминания об этом невероятном приключении. Чего-то, что соединит ее с человеком, которому она помогла. Помогла по-настоящему: не прошла мимо, не стояла, издалека наблюдая за чужой бедой, не просто дала денег. Если бы она знала его имя, то могла бы записать его и в один прекрасный день – боже милостивый, неужели в один прекрасный день все это закончится? – найти этого юношу. Может быть, после войны он вернется в Париж, чтобы найти ее? Но нет, он тоже не знает ее имени.

Бланш понимает, что им лучше ничего не знать друг о друге. Так будет лучше для них обоих, если… если случится то, о чем ей страшно подумать. Поэтому Бланш отворачивается, смахивая слезы, и идет обратно к «Ритцу». Прогулка обещает быть долгой, но сейчас ей это нужно.

Она должна вынырнуть на поверхность. Быть среди живых, среди преследуемых, среди действующих. Потому что после долгих месяцев – даже после долгих лет, после почти двух десятилетий замужества – она наконец чувствует, что заняла среди них свое законное место.

– Клод, я… – Она врывается в их номер сразу после возвращения в «Ритц», успев лишь широко улыбнуться Фрэнку Мейеру, который стоит за стойкой бара и с облегчением улыбается в ответ. – Клод! Хло! Ты не поверишь, что я только что сделала!

– Где ты пропадала? – Муж бросает на нее сердитый взгляд, потом смотрит на карманные часы, такие же старомодные, как он сам. – Уже поздно, тебя не было несколько часов. Где ты была, эгоистичный ребенок? Неужели ты не подумала обо мне, о том, как я буду волноваться? Но нет, ты всегда думаешь только о себе!

Ее муж. Ее спаситель. Его лицо искажено гневом. Он не видит ее – решительную Бланш, отважную Бланш. Бланш, которой срочно нужно выпить чего-нибудь крепкого. Нет, он видит только свою жену, которая сейчас доставляет столько хлопот, столько хлопот! В конце концов, ему нужно управлять гостиницей, полной нацистов, которым он должен кланяться и угождать. У него нет времени на ее выходки и придирки, на Бланш – сплошное разочарование. Разве он не повторяет ей это снова и снова?

Ее невыслушанный рассказ о гордости и храбрости, достоинстве и достижениях, как раненая птица, бьется на полу. Клод не видит там ее, эту искалеченную, мертворожденную историю.

А Бланш видит. Она перешагивает через нее, направляясь в ванную, закрывает дверь и погружается в теплую воду. Снаружи, в спальне, один раз звонит телефон.

Дверь в их люкс открывается и закрывается.

Когда Бланш выходит из ванной в пустой номер, она все еще видит ее на полу. Историю, которой уже никогда не поделится с мужем.

Лживый ублюдок этого просто не достоин!