Текст книги "Эпоха Пятизонья"

Глава 10. Третья тайна Кремлевской Зоны

– Ве-е-ра… а Ве-е-ра… – позвал Костя так, как обычно заигрывал с девушками из отдела.

В доме пахло пирогами, на улице кричали гуси, а из печной трубы в тереме напротив вяло струился дым.

Им страшно повезло. Они беспрепятственно прошли от Беклемишевской башни через конюшенный двор – в Царев-Борис дворец и даже столкнулись с дворовой девкой Веркой, и Костя на правах старого знакомого заговорил с ней. Верка простодушно привела их на светлую половину дома, выходившую окнами и на Дворцовую улицу, и во двор. А потом выяснилось, что она дочь старшего конюха Ивана Лопухина.

– Что, дяденька? – спросила Верка и покраснела так явственно, что на щеках проявился румянец.

– Какой я тебе дяденька? – возмутился Костя. – Меня Костей зовут, – он хотел еще добавить, что они почти ровесники, но промолчал, успеется.

Верка бросила теребить подол и, украдкой взглянув на Костю, тут же отвернулась:

– А странный вы какой-то… я таких ратников раньше не видала…

Горница была большой, чистой, а главное – с высоким потолком. Пахло щами и кислым тестом. Рядом с окном висела связка мяты.

– Почему ты решила, что я ратник?

– Да вон у вас пищаль за плечами. Странная какая-то… у нас другие… длинные, со штыком… а вот здесь такая штука, полочкой называется и замком.

– Полочкой, – рассмеялся Костя.

– Полочкой, – подтвердила Верка, – мне тятя говорил.

– А что он еще тебе говорил?

– А говорил еще то, – смешливо повела она глазами, – что из нее быка запросто можно свалить. Можно?

– Можно, – согласился Костя и едва не ляпнул типа: «А что ты делаешь вечером?», да вспомнил, где и при каких обстоятельствах они находятся.

Гнездилов с таким азартом подслушивал их, так ему хотелось поучаствовать в разговоре, что у него даже уши шевелились, хотя Костя, выделив ему сектор наблюдения, строго-настрого велел не отвлекаться. Со стороны Арсенала в любой момент могли появиться «богомолы» с подводами.

– А ты кто будешь?

– Мы Милославские… – кокетливо ответила Верка и зыркнула кокетливо, ну совсем как первая московская красавица.

Сердце у Кости, как всегда в такие моменты, сладко дернулось. Любил он, когда на него так смотрели, и никак не мог к этому привыкнуть. Не избалован он был женщинами, особенно такими красивыми и синеокими.

– А боярин где? – понимающе улыбнулся он.

Верка ему понравилась, когда он еще «был» «богомолом». Было в ней что-то непосредственное, природное, то, чего они все давным-давно потеряли в большом городе. Я бы сказал, «натуральное», подумал Костя.

– Илья Дмитриевич? – спросила она кокетливо.

Даже в лаптях она выглядела грациознее, чем какая-нибудь московская штучка на шпильках.

– Ну да, – не уступил ей Костя.

– Так они уехали намедни. А куда не знаю, сказывали, к себе в загородное… – она замолчала на полуслове и прислушалась.

– Вижу «механоида»… – постным голосом сообщил майор Базлов. Должно быть, он тоже завидовал их болтовне, но до подслушивания не опускался.

Усилитель звука «нетопырь» подсказал Косте, что «механоид» направляется по дороге в сторону сеновала на скотном дворе, поэтому Костя не отреагировал. Базлов вопросительно посмотрел на него. Он стоял в самом дальнем конце горницы и со скучным видом пялился в окно, выходившее во двор Потешного дворца. Таким образом, они контролировали все входы и выходы.

Гнездилов и тот делает свое дело охотнее, с неприязнью подумал Костя. Последнее время майор его почему-то раздражал, и Костя всячески давил в себе это чувство. Может быть, виной всему было то, что майор не привык подчиняться зеленым юнцам. А Костя Сабуров в его глазах именно таким и был. Разве я виноват, что молодой? – подумал Костя и спросил:

– А кто это у вас?

– Да лошаки… – оживленно зашептала Верка. – Я уже к ним привыкла. Чудные они какие-то, хотя и страшные.

– А почему шепотом?

– У них ухи, как у кроликов – все слышат!

– Иди ты?! – не поверил Костя.

В моей бытности «механоидом» я эту особенность в себе не заметил, удивился он. Уши как уши, и вовсе не кроличьи, а крохотные, как у мышки.

– Вот те крест! – еще яростнее зашептала Верка. – Они каждый звук за версту зело чуют.

– А не балуют?

– Нет. Тихо себя ведут. Но любопытные. Морды в окошко суют. А я их шваброй, шваброй… Кошка Дуся их не любит…

Рыжая кошка Дуся никого не любила. Они давно забилась на полати и посверкивала оттуда зеленым глазом.

Гнездилов не удержался и хихикнул. Верка с любопытством дикарки посмотрела него. Было такое ощущение, что ее вообще интересует весь мир вокруг. Такого любопытства Костя давно ни у кого не видел. Он считал, что в его приевшимся столичном мире ничего нового не существует. А здесь вот подишь ты! Есть чему удивиться.

– А чего они делают-то?

– Не знаю… – снова перешла на шепот Верка, впиваясь в Костю глазами, как ворожея. – Мне ключник сказывал, у них здесь, как это, запасник… Штуки они всякие хранят. А ключнику нашему серебром платят. Сама видела.

Она заулыбалась, радостно и чисто глядя на Костю, словно затягивая его в омут. Все, перееду в семнадцатый век, неожиданно для себя подумал он, назло Бараско и генералу, и произнес:

– Ага… И давно?

– Да почитай, со Святок, – Верка покосилась на окна. – Твои-то хорошо глядят? А-то мне попадет.

Она пристально посмотрела на Костю. И он подумал, что глаза у нее голубые-голубые, как море, а волосы цвета пшеницы. В своей жизни он называл таких женщин – степными. Было что-то в них от древней Руси. А теперь эта Русь в образе девушки с рассыпающимися волосами стояла перед ним.

– Я их уже почти не боюсь, – поведала Верка. – Говорят они по-нашенскому. Иногда рассказывают о своей родине.

– О-о-о… – прокомментировал Базлов, – это интересно…

А вот Базлова она боялась и вопросительно посмотрела на Костю. Базлов был для нее стар, непонятен и, самое главное – зол. В самом деле, чего злиться? – удивлялся Костя, будто я ему на любимую мозоль все время наступаю. Ну не хочешь идти в прошлое, так бы и сказал, я тебя на аркане не тащил.

– А что говорят? – отвлек ее от Базлова Костя.

– Да говорят, что у них похожая страна, только горы выше. И солнце у них большое, и луна не одна, а целых три. А как это так? Бывает разве?

– Бывает, бывает, – заверил ее Костя. – Стало быть, три месяца, как у вас квартируют?

– Ну да, – согласилась Верка. – Сегодня им Федор-дьякон рыбы дал, а то они свою жратву уже съели.

Гнездилов понимающе усмехнулся, но промолчал, боясь пропустить «богомолов» за окном.

– А чего так?

– Да голодные, как черти, с ног валятся. Жалко бедолаг.

– А вот скажи, чего они вообще здесь делают?

– Да ничего! – удивилась она вопросу. – Ящики таскают туда-сюда.

– А больше никого не видела?

– Да я, почитай, с Великого поста из дома ни ногой.

– А чего так?

– Да запретил отец. Во двор только мусор вынести, да за поленьями. Мне уже скучно… – пожаловалась Верка. – А ты, правда, царский офицер? – в глубине ее синих глаз промелькнуло неподдельное любопытство.

– Правда, – сказал Костя и подмигнул Верке.

Верка зарделась. Базлов насмешливо прокомментировал:

– Урядник.

Верка не поняла.

– По вашему капитан-поручик, – ответил Костя и почему-то покраснел.

– Ну, тогда я секунд-майор, – отозвался Базлов.

Верка испугалась. Должно быть, секунд-майор был для нее чем-то подобным темному лику Бога перед свечой.

– Ладно, ладно, – успокоил ее Костя. – Он шутит. Майор, кончай девушку пугать.

Верка совсем потеряла голову от незнакомых слов и снова взялась теребить подол, но не убегала за занавеску, где белела большая русская печь. Интересно ей было.

– А я тебя знаю… – наивно поведала она и зарделась, как мак.

Эта ее черта Косте уже страшно нравилась.

– Откуда? – удивился он.

– Чудится мне, что я видела тебя и даже разговаривала, будто я твой голос слышала…

Костя не стал ее пугать тем, что в обличии «богомола» подслушал ее речи, а только спросил:

– Рубль при тебе?

– Рубль?.. – она еще шире распахнула свои голубые глаза и потрогала щеку.

Костя засмеялся. Верка вдруг прониклась к нему доверием и зашептала, косясь, однако, на Базлова:

– Я однажды пыталась за ними последить…

Костю аж жаром обдало. Он ходил вокруг да около тайны, она открывалась ему со всех сторон, но не до конца, хотя гул присутствовал и в прошлом, то бишь в семнадцатом веке. Можно было только предположить, что гул вездесущий. А что это значило, Костя так и не понял. Информации было мало. Что за странная Зона? – думал он. Нетипичная. Не такая, как везде. Теперь вот Верка что-то знает.

– А меня не попустило, лешая, – доверительно произнесла она, поправляя у него на груди пуговицу. – Не попустило, и все, а они, лошаки, тут же пропали, словно в воздухе растворились… – она вопросительно уставилась на него.

Ее природное любопытство оказалось сильнее предрассудков и страхов.

– Понимаешь, – сказал Костя, – есть здесь один такой проход, из которого можно попасть в будущее.

– Тятя там был…

– Отец? – удивился Костя.

– Ты бы ей еще рассказал о темных дырах и червоточинах между ними, – укорил его Базлов, не очень вникая в суть разговора. – И вообще, не болтал бы лишнее. Зачем ей это знать?

– Почему, собственно, и нет, – возразил Костя, – может, она нам поможет?

– Ты что, сталкер, совсем с дуба рухнул? Наболтаешь на нашу голову.

– Даже если и рухнул, нам надо узнать ход отсюда.

Костя только не сказал, что подозревает существование чего-то более грандиозного, чем переход из одного времени в другое. Собственно, мы этот переход знаем. Ну и что? – думал он. Это ничего не дает. Только путает карты. Кремль пуст. Появились ящики, которые «богомолы» таскают туда-сюда. Ну положим, для каких-то целей мне знакомых. А еще зачем? Не складываются пазлы в единую картинку – хоть убейся. А может, я не ту картинку собираю, может, ошибся в расчетах? Он едва не пал духом. Не начинать же складывать картинку заново?

– А-а-а… – протянул Базлов, вроде бы соглашаясь. – Только не перегни палку, стратег.

Если Костя еще что-то уловил из намеков майора, то Верка вообще ничего не поняла. Все незнакомые слова пролетели мимо ее сознания. Остался один испуг в глазах василькового цвета. Эх, влюбился бы я в тебя, подумал Костя, да мне нравятся брюнетки.

– Ладно вам… – миролюбиво подал голос Гнездилов из своего угла. – Хватит мучить девчонку. Вон какой-то мужик идет!

– Ой… тятя… – произнесла Верка испуганно и юркнула за занавеску.

Через пару минут раздались шаги. Дверь открылась, и в прихожую стремительно вошел мужик. Был он худощав, но силен, как может быть силен человек, занимающийся всю жизнь лошадьми. Однако на лице его лежала печать страданий. Глаза, как и у дочери, тоже были голубыми, но с влажной поволокой в углах, волосы – белыми, как лен, а борода, напротив – черная, с легкой проседью.

– Верка! У нас гости? – удивился он, снимая малахай, при этом настороженно глянул в окно.

Пахло от него конюшней, сеном и еще чем-то неуловимым, очень-очень знакомым, чего Костя, казалось, забыл в детстве. Он так и не вспомнил этого запаха, и он у него потом долго ассоциировался с запахом Москвы, родины, России.

Вот черт! – подумал Костя, так можно сойти с ума – помнить то, чего никогда не знал.

– Да, тятя, – Верка с виноватым видом появилась из-за занавески, прикрыв голову ситцевым платком. – Издали приехали к Илье Дмитриевичу. А его нет. Вот беда-то!

– А откуда? – спросил ее отец, проходя в горницу и настороженно рассматривая Костю, Базлова и Гнездилова.

– Из Смоленска, – ляпнул Серега Гнездилов из своего угла. – Пришли, а у вас здесь такое…

Отец Верки как-то неопределенно кивнул: вроде бы соглашаясь и одновременно имея на этот счет свое мнение.

Костя подумал, что они вляпались, и стал лихорадочно соображать, что было в семнадцатом веке между Смоленском и Москвой. Но так ничего не мог вспомнить, да и Веркин отец, моя руки, отреагировал совсем по-другому:

– Поляки, что ли?

Костя ничего не понял. Не понял причину волнения Веркиного отца.

– Какие же мы поляки?.. – отозвался Базлов с обидой.

– Да вижу, вижу… морды наши, христианские, не этих католических собак! Тьфу ты, господи!

Веркин отец нашел взглядом икону в углу и перекрестился мокрыми руками. Костя вспомнил, как пару раз ходил в церковь, и тоже перекрестился, стараясь сделать все правильно, хотя за ним никто не следил. К его огромному удивлению Базлов последовал его примеру. А вот Гнездилов с ехидной улыбочкой на губах даже не подумал креститься и демонстративно отвернулся, но на него, к счастью, никто не обратил внимания – пацан есть пацан.

– Ну, тогда прошу пожаловать за стол! – скомандовал Веркин отец, вытирая руки. – Меня, кстати, Иваном Лопухиным кличут. Верка! Неси пироги! Не забудь лука зеленого и огурцов малосольных.

Верка словно только этого и ждала и стала выставлять на стол один пирог за другим. Она раскраснелась, волосы у нее рассыпались, словно пшеничный сноп, глаза потемнели и сделались синими-синими, как вечернее озеро. Не один Костя залюбовался ею. В горнице даже наступила минутная тишина. Кошка спрыгнула с печи и стала ласкаться к хозяину, задрав хвост трубой.

– Верка, подай что покрепче! – велел отец, но как-то странно, словно прислушиваясь к звукам снаружи.

Да он «богомолов» ждет! – догадался Костя и остановил хозяина дома:

– У нас все есть!

Он уже целую минуту тряс хабар-кормилец под столом и с холодеющей душой боялся посмотреть, что же вытряс: если пиво, то это конец, если вино, то их точно не поймут и признают поляками, если же ничего не вытряс, то это хуже всего. А когда взглянул под ноги, то лишний раз убедился, что хабар-кормилец все-таки настоящий хамелеон, потому что приспосабливается к ситуации и обстановке. Он выдал штоф чистейшей водки и длинный ломоть сала в белой тряпице. Сало оказалось таким свежим, что горница тут же наполнилась умопомрачительным запахом. А еще он по инерции облагодетельствовал огромным караваем белого хлеба и банкой заводской русской горчицы. Гнездилов цап-царап – схватил банку и спрятал за спину.

– Вот это дело! – воскликнул Иван Лопухин. – Давно я не сидел в хорошей компании. А когда вы приехали? Я что-то не заметил.

Костя запнулся, сделал вид, что жует краюху хлеба. Кто его знает, что сейчас происходит в мире? Как бы не опростоволоситься.

– Да утром еще, тятя, – спасла положение Верка. – Пришли через Варварку.

– Мы на Маросейке встали, – объяснил Костя, чтобы упредить расспросы.

Еще в школе он увлекался историей Москвы и знал, что обычно на Маросейке останавливались все приезжие купцы.

– Да, времена сейчас… – сказал Лопухин, намекая на что-то. – А что же ты их не накормила до сих пор?! – укорил он дочь.

– Да тебя ждали, тятя…

– Это хорошо, – согласился Лопухин, погладив бороду, и налил всем по полной чарке. – Молодцы, что дождались. За это надо выпить!

Костя думал, что после недавней пьяники водка в него не пойдет, но, как ни странно, она проскользнула внутрь, словно горло было смазано маслом: «Бульк!» И вот он уже закусывал толстенным куском сала. Майор с Гнездиловым не отставали и жевали во всю, налегая на Веркин мясной пирог и булочки с требухой. Гнездилов незаметно отодрал с банки этикетку и выставил горчицу на стол.

– Хороша смоленская водка… – одобрительно сказал Иван Лопухин. – А что у вас слышно о поляках?

Дались тебе эти поляки! – неприязненно подумал Костя, боясь попасть впросак, и ответил:

– Да не шалят вроде… а там кто их знает…

– Ну да, ну да… – согласился Лопухин. – А то у нас поговаривают, к лету война будет.

– У нас тоже поговаривают, – со знанием дела сказал Базлов, и Костя вздохнул с облегчением, потому что последние несколько минут Базлов сидел и злился. Это было так заметно, что Костя едва не пересел поближе к хозяину дома.

Выпили еще по две чарки водки. Закусили, и Костя сказал:

– Мы приехали посмотреть на ваших лошаков. Чудные говорят о них вещи.

Он намазал горчицей хлеб, сверху положил кусок сала.

– Ну вот… – недовольно буркнул Иван Лопухин и даже на мгновение перестал жевать.

Видно было, что он не любит эту тему и что она для него болезненная. Потом он тоже, глядя на Костю, намазал кусок хлеба горчицей, только перестарался с порцией. Костя подумал, ну все пропали, сейчас заявит, что мы поляки. Однако Лопухин стоически сжевал хлеб с горчицей и произнес, вытирая слезы:

– Крепка заморская зараза. Немцы еще такой не привозили. – Он крякнул от удовольствия, его отпустило, и он сказал: – Значит, и вам известно о лошаках. Ведь просил боярин не болтать, да разве воду в сите удержишь, – он осуждающе посмотрел на дочь.

На всякий случай Верка спряталась за занавеску.

– Кто они такие? – спросил для приличия Костя.

– Понимаешь, в чем дело, – наклонился Лопухин вперед и перешел на шепот, – я вначале думал – черти, как в библии написано. Но лошади их не боятся! А это, брат, о многом говорит. Лошади черта за версту чуют и к себе не подпустят. Стало быть, лошаки имеют подход к ним. А значит, они не черти. Мы здесь с мужиками беседовали. Сказывают, что они железные люди. А о железных людях в писании ничего не написано. Вот мы и ломаем голову.

– Ну да… ну да… – согласился Костя.

Серега Гнездилов, который, видно, умаялся от впечатлений и водки, задремал, припав щекой к стене. Ему больше не наливали.

– А что они возят? – спросил Базлов.

Косте показалось, что Лопухин готов был рассказать больше, да майор перебил его мысль.

– Так мы ж не знаем. Нам не говорят, – болезненно посетовал Лопухин. – Только дай подвод самых крепких и лошадей выносливых. Они даже наших мужиков не берут, а последние дни все вывозят и вывозят. К вечеру возвращаются – лошади с ног падают от усталости, – Лопухин оглянулся на окно в прихожей, которое выходило во двор.

– А куда ездят?

– А кто же его знает? – вскинул глаза к потолку Лопухин.

– Может, у них здесь какие другие службы есть? – спросил Базлов, но так, чтобы запутать конюха.

– Знамо дело, – вдруг ответил Лопухин. – Кузня целая!

У Базлов водка пошла не в то горло, и он долго кашлял.

– Говорят, что они хаживают за три мира! – опять же шепотом добавил Лопухин так, как принято сообщать о страшной тайне.

Серега Гнездилов, не открывая глаз, спросил:

– Как это?

– А вот так, – теперь уже важно ответил Лопухин, – говорено, что лошади устают, а эти лошади у нас пушки тягают. А гул откуда?

– Откуда? – спросил Костя.

– Оттуда! – поднял палец конюх. – Поговаривают, что царю-батюшке Романову отвалил три мешка золотом. А бояре наши серебром умылись да разбежались кто куда. Кремль опустел. Я да ключник-Шленкин остались. Да вот Верка. Была еще свояченица Прасковея, но и она вчерась в деревню ушла. Говорит: от гула у нее в голове у самой гул идет.

– А что такое «за три мира»? – спросил Костя.

Иван Лопухин крякнул, замолк, словно приготовившись к речи, а потом выдал:

– Один раз я с ними хаживал. Воронок наш захромал, и пришли они за новым конем, – он странно замолчал, словно что-то припоминая, – да… за новым, – повторил он, – а запрягать не умеют, да и руки у них, ясное дело, не так вставлены… с чего бы им правильными быть?

Он снова многозначительно замолчал на жутко печальной ноте. По тому, как Верка испуганно прикрыла ладошкой рот, Костя понял, что эта история уже стала домашней легендой и что отец готов пересказывать ее часами. Тишину нарушил, как всегда некстати, Серега Гнездилов.

– Что там было?! – он окончательно проснулся. На его физиономии отпечатался рисунок бревна.

– Налей! – лихо потребовал Лопухин. – Больно у вас водка забористая. – Он выпил, еще раз крякнул в кулак и намазал горчицей здоровенную горбушку. – Я такого страху натерпелся, что водку три дня пил, и то не помогло!

Он возвел глаза на черную икону и перекрестился. Рука его заметно дрожала, дрожал и подбородок, а из глаз выкатилась слеза.

– Так бывает! – согласился Базлов, должно быть, вспомнив армейские будни.

– Еще как бывает! – кивнул конюх Лопухин. Рассказываю: вышли мы к ночи. Я спрашиваю: а на рассвете нельзя? А ихний капитан… м-м-м…

– Бухойф… – подсказал Костя.

– Ну да… Бухойф, прости меня господи, и говорит: ты, мужик, не волнуйся и ничему не удивляйся, а что увидишь – лучше забудь. А за это я тебе серебряный рубль дам. Я струхнул, ну думаю, попал в переплет! Мало того, что лошади пропадут, а мне за них отвечать перед барином, так еще и сам сгину, – он налил в полной тишине, выпил, с хрустом закусил огурцом и продолжил, глядя то в темный угол, где висела икона, то на гостей, которые слушали, открыв рты: – Ладно, думаю, чего мне бояться, черти – они, конечно, страшные, но привычные. У нас в конюшне порой лошади как забьются, забьются, начнут ржать. По утру придешь, а у них гривы в косички заплетены. Чего только ни делали, и батюшку звали, чтобы прогнал ночных гостей, и сами сторожили с бердышами. Барин-батюшка собак-волкодавов привез. Только те волкодавы через полгода все передохли.

– Чумка, – со знанием дела сообщил Базлов.

– Как? – переспросил Лопухин, косясь на штоф с водкой.

– Чумка, – еще более значительно повторил Базлов.

– Ага… – согласился Иван Лопухин, – чума она самая… – и потянулся за водкой, – самая что ни на есть настоящая. Вот почему я с чертями знаком и не очень их боюсь. Настоящие черти, они к нашему брату привычные. А эти… Срамно сказать, не крестятся, водку не пьют, а все больше на рыбу налегают и железом от них воняет. И вообще… Немцы и то лучше. До самой Тайницкой башни ничего не происходило. Веду я Серко спокойно так. А в самой башне-то ворота. Только не простые, а словно горячий воздух поднимается, только обжечься нельзя. Чудно все так. Зашли мы в башню и тут же вышли… Но… – Иван Лопухин поднял к потолку палец.

В нем явно пропадал талант драматического актера – уж очень искусно он подводил, так, чтобы у присутствующих от нетерпения начинали чесаться языки.

Иван Лопухин налил всем водки. Выпил, снова крякнул, сунул в рот кусок сала, густо намазанный горчицей, зеленый стебель лука и продолжил:

– Но… вышли мы уже в «третьем мире»! И был тот мир совсем не такой, как наш! А еще там рабы были…

– Какие рабы?.. – страшно удивился Костя.

– Тата… – упавшим голосом произнесла Верка, – лошаки вернулись…

* * *

Базлов спрятался за печь. Гнездилов полез под стол. Костя – «дум-дум…» – выскочил в темный чулан, проклиная неудобную конструкцию АА-24. В щелочку приоткрытой двери он видел, что происходит в прихожей и горнице. Верка убрала лишнюю посуду и села напротив отца, подперев кулачком подбородок. Лопухин налил себе водки, выпил и закусил хлебом с горчицей. При этом он все время крякал от удовольствия. Нравилась, видно, ему немецкая горчица.

В окно постучал старший сержант Хамзя:

– Эй… хозяин…

Вид у него был болезненный, а щитки на морде из желтых стали почти белесыми. Косте показалось, что Хамзя его заметил, и отпрянул в глубь чулана, вспомнив, что у «богомолов» острое зрение.

– Ой! – Верка сделала вид, что испугалась, и заскочила в чулан:

– Много их там… умаялись… снова лошадей требуют… – она прижалась к Косте. – Боязно!..

– Не бойся, – сказал Костя, ощущая, как бьется ее сердце.

Во рту у него стало сухо-сухо. Да и собственное сердце готово было выскочить из груди, как пробка из бутылки шампанского.

– Верка! – приказал Лопухин. – Лошаков белым хлебом не корми и убери со стола. Я на конюшню за лошадьми!

– Хорошо, тятя, – отозвалась Верка, еще крепче прижимаясь к Косте.

Иван Лопухин вышел, потянув за собой запах конюшни, сала и водки.

Костя едва не поддался искушению поцеловать девушку. У него аж голова закружилась от таких мыслей. Волосы у Верки пахли хлебом и ромашкой, и вся она была ароматная, как земляника.

– Вера… – произнес он, теряя остатки воли.

– Что?.. – она подняла на него глаза, которые в темноте чулана стали бездонными, как море.

За печкой что-то забубнил майор Базлов, слышался его сухой баритон: «вот застряли… кому это надо?.. скорее бы… ну хорошо… ну я им всем… кто старое помянет…» С кем он там болтает? Костя почему-то захотел подслушать его, но «надеть» шлем-самосборку не решился. На дворе залаяла собака – зло, визгливо, срываясь на истерику. Гнездилов выполз из-под стола и украдкой налил себе огромную чарку водки. Косте было все равно: пусть хоть зальется, подумал он мимоходом. И вообще, он стал вспоминать все, что не относится в данный момент к делу: и о том, что у него в кармане три патрона, и о том, что экзокомбез, похоже, восстановился, и о том, что надо идти и делать дело, которое он обещал генералу, а не зажиматься с красавицами по углам. В общем, всякую чепуху.

Размышляя обо всем этом, он словно невзначай прикоснулся губами к ее щеке. Кожа у нее оказалась восхитительная, словно бархатная, нежная, как шелк, и пахучая.

– Поцелуй меня… – попросила она и, закрыв глаза, приподнялась на цыпочках.

И тут произошло то, о чем Костя вспоминал впоследствии с большим стыдом и сожалением. Шлем-самосборка, будь он неладен, почти бесшумно закрыл ему голову. Верка отшатнулась. Глаза ее наполнились ужасом. И хотя шлем тут же вернулся в исходное положение, она уже убегала, грациозно, как лань, мелькнув по ту сторону двери:

– Леший!

– Подожди! – опешил Костя. – Стой! – Но было поздно.

Он и сам словно очнулся и понял, что пора действовать. Снаружи раздавались знакомые звуки: «Чмок… чмок…» «Богомолы» пожирали рыбу. Гнездилов самозабвенно наливался водкой. Базлов все еще твердил: «…бу сделано… всенепременно… не ошибусь…» Костя прошел мимом него, подумал, что Базлов молитву читает, да забыл слова, и осторожно выглянул в окно. «Богомолы» лежали в лежку. Среди них он увидел Амтанта, который был таким усталым, что спал прямо в луже у стены. Что же они там такое делают, в этом «третьем мире»? – подумал Костя, кто у них эти рабы? – и сказал, оглянувшись:

– Серега, напьешься, тащить не будем, останешься здесь.

От его беззащитности, которая так нравилась Косте, не осталось и следа.

– Не напьюсь, – заверил его Гнездилов, вливая в себя еще одну чарку водки. – У меня открылось второе дыхание.

– Смотри, я предупредил.

– А хозяин нас не того? – из-за печи появился Базлов, с опаской поглядывая в сторону ближайшего окна.

– В смысле? – спросил Костя, обозревая двор.

Подвода с понурой лошадью стояла под аркой. Торчала только голова и оглобли. «Богомолы» были настолько уставшими, что никто из них даже не шевелился. От их тел шел пар, они остывали, как большие железные машины. Если они заподозрят, что мы здесь, то от дворца камня на камне не останется, подумал Костя. Базлов вдруг быстро перекрестился, как суеверный человек:

– Не предаст Лопухин?

– Не должен, – ответил Костя, хотя у него возникла такая же мысль.

Иван Лопухин меньше всего походил на человека, который предает своих. Были бы мы поляками, подумал Костя, он был нас предал точно, слишком он их не любит, мягко говоря.

– А я бы поосторожничал, – многозначительно сказал Базлов. – Мало ли что…

Верка вышла из соседней комнаты и разочарованно заявила:

– Я пойду с вами! – На Костю она не смотрела, зато успела заплести толстую, длинную косу, в кончик которой вплела красную ленту.

Верке никто не ответил, и так было ясно, что девушку никто с собой не возьмет.

Гнездилов выпил еще водки и аппетитно закусил хлебом, салом и зеленым луком. Казалось, он решил наверстать упущенное, пока спал.

– А я бы взял, пусть идет!

– Гнездилов, ты бы не болтая лишнего, – заметил Базлов. – Твое мнение никого не интересует.

Костя удивился: майора словно подменили. Он уже не излучал недовольство, а был как никогда деятелен и предприимчив.

– А что, я не имею права голоса?..

Водка оказала на обычно тихого Гнездилова возбуждающее действие. Даже обычно белесые его ресницы словно налились синькой и излучали агрессивность.

В этот момент в окно, выходящее на проезжую часть, заглянул тот самый сержант, которого Костя спустил с лестницы. Морда у него была перекошена. Желтые пластины едва держались на морде. Две из них – на носу и на скуле – напрочь отсутствовали, под ними шелушилась серая кожа.

Хорошо, что Базлов стоял за печкой, а Костя – за занавеской, а кто сидел за столом, сержант не понял.

Верка подскочила, загораживая окно, и затараторила:

– Чего надо? У нас давно ничего нет. А это мой брат из деревни приехал, – она бросила сердитый взгляд на Серегу Гнездилова.

Однако брат интересовал «богомола» в последнюю очередь.

– Поесть бы, хозяюшка… – скромно попросил он.

– Идите в солильню! В погреб – Федор вам рыбы даст!

Сержант с тоской посмотрел, как Гнездилов уплетает пироги с требухой, и пропал. Его шаги некоторое время доносились с улицы, он действительно пошел к отцу Федору за рыбой, Костя хорошо слышал. «Надеть» шлем и проследить маршрут сержанта с помощью детектора движения он не осмелился – Верка то и дело оказывалась словно бы невзначай совсем рядом. А вот, как торопится Иван Лопухин с новой лошадью, Костя услышал.

– Все! – сказал он. – Уходим! Иначе нас раскусят в два счета! Вера, убирай со стола. Серега, кончай водку пить.

– Последняя! – бескомпромиссно заявил, наливая, Гнездилов.

Движении его стали размашистыми, лицо, как у Кирилла Васильевича, сильно покраснело. Уши налились кровью. А ресницы стали почти черными. «Фрактал», не «фрактал» – не поймешь!

Костя отобрал у него штоф, плеснул водку из чарки в угол, не заметив, однако, кошку Дуську, которая с воплем: «Мяу!» сиганула на печь и зашипела оттуда на Костю. А потом стала брезгливо облизываться.

Гнездилов опешил, но драться не полез. Шансов у него даже у пьяного не было ни единого. Только нехорошо взглянул на Костю, и Костя понял, что заимел врага. Впрочем, ему было наплевать. Осталось каких-нибудь двадцать четыре часа, подумал он, и разбежимся мы по белу свету кто куда.

Гнездилов понес околесицу:

– Мне даже Кирюха не указ, а вы кто?! Кто?! Какие-то дерьмовые сталкеры! Плевать я хотел на вас и вашу Зону!

– Заткнись! – посоветовал ему Костя, выглядывая в окно.

«Богомолы» все еще валялись на земле, но вот-вот что-то должно было произойти. Костя кожей это чувствовал. Самое время «надеть» шлем, но Верка точно не поймет. Она уже и так косилась на него, как на сказочное чудище. Костя шепнул ей: «Это шлем такой». Но она, кажись, не поняла, только блеснула глазами, как лесными озерами.

– Затащили черт знает куда! Я просил?! Я просил?! Отцы-командиры! Вот сейчас покличу этих самых железных охламонов, посмотрим, как вы забегаете! Дайте мне водки! Дайте!!! – капризничал Гнездилов.

Хамзя, которого до этого не было видно, вдруг появился, хромая, в дальнем конце улицы. Он явно услышал крики Гнездилова. Права, права Верка насчет ушей, подумал Костя и схватил Гнездилова за руку:

– Заткнись, выдашь нас!

– А мне плевать! Дайте водки! – в подтверждение своих слов Серега ударил кулаком по столу.