Текст книги "Скорлупы. Кубики"

Она смутилась так, бормочет: “Это чтобы ты не пил, не гулял…”

Меня от злости прямо затрясло. Я говорю: “Убирайся к своим родителям, я с тобой жить не буду, развожусь. Ты построила нашу семью на обмане”. Она в крик, плакала, просила, но я уже знал её истинное нутро. Я даже не ночевал, чтоб с ней ненароком не помириться в постели. И наутро я поехал в загс и заявление о разводе написал. Марина уехала, прошло несколько дней, и у меня словно пелена спала. Я понял, что она мне никогда не нравилась! Что она меня жабами оморочила. Приехали Липатовы – Маринины вещи забрать. Они вели себя вежливо, тесть сказал: “Ну, подумаешь, не ужились, всякое бывает”, – а тёща говорит: “Подушки тебе оставлю. Как же ты без подушек в городе будешь?” И так я с ними мирно простился и стал жить свободный, один. Я эти подушки сложил в шкаф, и они там лежали больше года.

А потом я познакомился с хорошей девушкой, которую по-настоящему полюбил. Мы поженились, и она переехала ко мне. И тогда я вытащил из шкафа подушки, что подарили Липатовы. С новой женой я сначала жил хорошо и дружно, только мы вдруг стали оба болеть. Иногда ссорились без причины до криков, оскорбляли друг друга последними словами, я чуть ли не руку на неё поднимал, а после мы сидели и не понимали, как два близких человека могут так ругаться. У меня голова всё чаще болела, тошнило. Учиться было сложно, память ухудшилась. У жены мастопатию нашли в груди. Мы очень хотели ребёночка завести, но у нас не получалось, потому что у жены за год было два выкидыша. И так мы жили и горевали, но продолжали через силу любить друг друга.

И вот однажды пришёл я домой с занятий, мы поужинали, легли спать. Я ворочался долго, взбивал подушку, снова лёг и обо что-то укололся. Ощупал под наволочкой – там словно палка торчит. Я взял ножницы и распорол подушку. А там не палка, а высушенная кость! Мы высыпали содержимое подушки на газету. И чего там только не понапихано было: семена тыквы раскрашенные с буковками написанными, рыбья чешуя, когти с лап куриных, перья, связанные ниткой, узелки с землёй. Мы распороли вторую подушку – ещё похлеще: зёрна кукурузные, мелкие кости, клюв петушиный, змеиная шкурка, голубиное крыло, кошачья лапка высушенная, верёвки с узлами, земля, клубки волос и шерсти.

Жена испуганно спрашивает: “Откуда у тебя эти подушки?”

Я всё понял и говорю: “От прежней жены-ведьмы остались”. И сразу вспомнил, как тёща мне подушки всучивала. Я снова позвал соседа. Он увидел, перекрестился и говорит: вам сделано на ссоры, бесплодие и болезни. Говорит, надо пойти в церковь, посвятить бензину, всё содержимое подушек тщательно собрать и сжечь с молитвой. Тогда тот, кто нам такое устроил, сам обожжётся.

Мы так и сделали: посвятили бензину, вышли на пустырь, колдовство из подушек облили и вместе с наволочками и наперниками сожгли. Пока горело, читали “Отче наш”, “Богородице Дево, радуйся”. И после этого мы стали гораздо лучше жить, жена опять забеременела. А от своих родителей я узнал, что в Пресненском у Липатовых пожар был и старые Липатовы сгорели.

Импотенция

Тогда я, Сергей Богачёв, поднялся с этой Доброгаевой Ларисы восьмидесятого года рождения, потому что у меня с ней и во второй раз не встал. Я смотрел в её совсем не боящееся лицо, она ничуть не плакала, и взгляд у неё был особенный, упаси боже, без насмешки, а то бы я ей сразу полкирпичом лицо размозжил, такой тихий и деловитый взгляд насквозь, будто мимоходом эта Доброгаева сделала очень важное, страшное дело, которое для неё – привычная работа. Может, такой взгляд у людей, что расстреливают заключённых, а потом куда-то в сторону пялятся на продолжающуюся жизнь. Я сказал Доброгаевой: “Посиди тихо”, – а сам пошёл к пацанам. И когда я на них откровенно посмотрел, они сами поняли, что хватит нам всем притворяться, они обступили меня: Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш, – и я им сказал:

– Давайте же немедленно расскажем, как всё было, друг перед другом, потому что происходит подлое. По очереди вместе вспомним, как это случилось, чтобы разобраться и принять серьёзное решение.

Я оглянулся на Доброгаеву. Она уже не лежала, а сидела на моей куртке, одна нога вынута из штанины, пиджак ещё свой от холода накинула и смотрела на воду.

И стал рассказывать Мокрыш, а потом Витька Сарма, а после него Андрюха Шумаков, а затем я, Сергей Богачёв, потому что первым всё про ситуацию понял.

Мокрыш нам сказал:

– Вот вы ещё без меня приехали на улицу Краснозаводскую и встретили там возле входа на “Стройкерамику” незнакомую вам раньше Ларису Доброгаеву, о которой мы узнали, кто она, когда Серёга Богачёв уже на территории завода полез ей в сумку и прочёл в её паспорте. Эта Доброгаева возвращалась с работы. Витька Сарма остановил Доброгаеву и предложил ей пойти с вами прогуляться на брошенный завод. А в это время, когда он с ней разговаривал, тут я к вам и подошёл и всё начал видеть. Богачёв мне сказал, что Сарма снимает тёлку. И она мне издалека понравилась, и я сказал, что надо обязательно вести её на завод. И мы перешли к Витьке Сарме, и он сказал нам, что познакомился, что девушку зовут Лариса. Она хотела уйти, но мы не пускали, после чего Богачёв и Витька Сарма подняли Доброгаеву на руки и понесли на территорию завода, а я и Шумаков за вами следом, и мы шутили и немного пугали эту Доброгаеву, чтобы потом на месте не тратить много времени на уговоры. То есть словами нагнетали обстановку страха, а Витька Сарма даже несильно ударил её по лицу, когда она стала вырываться. Мы долго водили её по территории завода и искали место, где поудобнее. Богачёв и Сарма повели Доброгаеву к карьеру, который был наполнен водой. Потом Богачёв отвёл Доброгаеву в сторону. А скажи нам, Серёга, о чём ты говорил?

Я сказал:

– Я попросил Доброгаеву взять в рот, но она отказалась. Я решил, не надо её пока бить, чтобы она не стала нас бояться. Вот для этого я с ней говорил.

Мокрыш рассказывал дальше:

– Ты, Богачёв, вернулся к нам, и к ней пошёл Витька Сарма. Что ты ей говорил, Витька Сарма?

Сарма сказал:

– Я предложил ей самой раздеться, чтобы мы не рвали на ней одежду. Она отказалась.

Мокрыш продолжал:

– Тогда мы насильно расстегнули пиджак, блузку и лифчик, но полностью не снимали, потому что было холодно и мы не хотели, чтобы она замёрзла. Я пошёл к ней первый, так как никто вперёд меня не захотел идти. Но когда я подошёл к ней, у меня упал и больше не стоял. Я полежал на ней, потом поднялся и вернулся к вам. Витька Сарма спросил меня: “Как?” – и я сказал: “Нормально”.

– Ты соврал нам? – спросили мы.

– Да, – сказал Мокрыш, – я вам соврал, чтобы не портить настроения. Я только сам в себе расстроился, но решил: пойду по второму разу и наверстаю. Потом к Доброгаевой пошёл Шумаков и вернулся, а потом пошёл Сарма и вернулся, потом пошёл Богачёв и вернулся. И вы все сказали, надо сбегать за выпивкой и сигаретами. И мы с Богачёвым остались сторожить Доброгаеву. Пока не было Сармы и Шумакова, я пошёл второй раз к Доброгаевой и лёг на неё, и у меня снова не встал, и я вернулся. А Богачёв не пошёл. А в это время Сарма и Шумаков принесли бутылку водки, и мы выпили, и к Доброгаевой пошёл Сарма и вернулся, а потом Шумаков, а потом пошёл Богачёв и вернулся и начал весь этот разговор. И это всё правда, и я ничего не утаил от вас, хоть мне и совестно и страшно, что у меня не получилось с Доброгаевой.

– Спасибо, Мокрыш, – сказали мы, – а теперь пусть расскажет Витька Сарма.

И Витька Сарма сказал:

– Всё как есть и было, а было примерно часов семь вечера. Мы чуть выпили: я, Богачёв и Шумаков, поехали на Краснозаводскую, что возле брошенного завода, и думали, куда пойти, наверное, к общежитиям. И стали возле ворот, где раньше автобусная остановка была. В это время я увидел девушку симпатичную, которая проходила мимо нас. Я позвал её, она подошла, я сказал: “Давай поговорим”, – она спросила: “Зачем?” – я говорю: “От нечего делать поговорим”. Она назвалась Лариса, но близко не знакомилась. Всё это продолжалось минут пятнадцать, в это время Богачёв и Шумаков были на другой стороне улицы. И я увидел, к вам подошёл Мокрыш, и подумал: лучше бы я вообще один был, потому что она мне понравилась, я хотел увести эту девушку, чтобы остаться вдвоём и уговорить и самому склонить добровольно. И пока я так думал, вы трое подбежали. Лариса отказывалась, что ей нужно домой, тогда Богачёв схватил её на руки и понёс на бывшую “Стройкерамику”, а я начал помогать Богачёву нести её, а Шумаков и Мокрыш шли за нами сзади. В это время мы обсуждали, куда её нести. Я предложил где-нибудь в заросли, тут Доброгаева подняла крик, и я её чуть ударил, а Богачёв пригрозил и отобрал сумку, нашёл в ней паспорт и прочёл, и мы узнали, что она Лариса Доброгаева, и сказали ей: “Не кричи, мы своё получим и тебя отпустим”, – а она плакала и вырывалась, но уже не кричала. Мы опустили её и повели под руки, Богачёв и я свернули к зарослям, но там было плохое место с битыми стёклами, и мы спустились к берегу карьера. И Богачёв сказал: “Подождите”, – и остался с Доброгаевой, а потом я пошёл с ней поговорить, чтобы она сама разделась, а вы в это время сидели на ящиках. Я общался с ней минут десять, и Андрюха Шумаков сказал, что ему надоело ждать. И тогда мы все вместе раздели Доброгаеву. И на неё лёг Мокрыш. Поскольку мы не уходили, Мокрыш сказал нам, что он не может, если на него смотрят, и мы все отвернулись. И он к нам возвратился через несколько минут, и к Доброгаевой пошёл Андрюха Шумаков и через несколько минут вернулся. А потом пошёл я, и, когда я на неё лёг, я странно себя почувствовал, и что я ни делал – и тёрся, и пальцы совал, – но никак не вставал у меня, и мне было стыдно. Я подумал, что если выпить, то поможет, и, когда вернулся от Доброгаевой Серёга Богачёв, я предложил нам по-быстрому за водкой. И мы пошли с Шумаковым за водкой, я всю дорогу думал ему рассказать, но постеснялся. И мы возвратились с водкой и выпили, и мне вроде захотелось Доброгаеву, я к ней пошёл и, уже когда приблизился, понял, что точно не встанет, но я всё равно раздвинул ей ноги и лёг между, но всё без толку. Полежал, на вас оглянулся – вы не смотрите, и то хорошо. Я поднялся с Доброгаевой и к вам на ящики сел курить.

А к Доброгаевой пошёл Шумаков, а за ним Богачёв, и только он вернулся, мы начали наш разговор. Всю правду вам, как есть она вся.

– Спасибо тебе, Витька Сарма, – ответили мы, – а теперь пусть для общей честности расскажет Андрюха Шумаков.

Андрюха Шумаков рассказал:

– Скрывать ничего не буду, пришли на Краснозаводскую, до того почти ничего не выпили, видим – Доброгаева идёт, Витька Сарма к ней побежал для знакомства, Мокрыш подвалил, говорит, надо её нести на завод, а мы и сами это знаем. На другую сторону к Витьке взяли и понесли Доброгаеву. Я чуть пригрозил ей, когда Витька Сарма и Серёга Богачёв заносили её на завод, она начала кричать, после чего Богачёв закрыл ей рот. А то, что её били, так я не знаю, при мне не били, я лично не бил, Богачёв не бил, Витька Сарма говорит, что разок ударил, так я этого не видел. Когда она начала кричать, то я сказал: “Замолчи”. Пришли мы в одно место – не понравилось, стекло битое, плохо, лучше в другое место, где карьер с водой. Спустились к воде, там сыро, зато стекла нет. Присели внизу на берегу. Богачёв пошёл добазариваться, а на самом деле хотел Доброгаевой на клык дать, потом Сарма ходил раздеть, чтоб она не мялась. А мне надоело ждать, я решил помочь раздеть Доброгаеву, снял с неё туфли. Я хотел ей помочь добровольно скинуть пиджак, это мне не удалось, и пришлось помочь насильно, ну, расстегнули мы на ней, чтобы было видно, сняли брюки и трусняки, а Серёга Богачёв на землю свою куртку подстелил, всё по-людски. И на неё первым полез Мокрыш, обернулся к нам: “Не стойте, ради бога, на душой”, – мы отсели в сторону покурить на ящиках. Мокрыш возвращается, я пошёл, ей раздвинул ноги, пристроился, и у меня прямо на весу обмяк. Я попробовал дрочить и понял, что это напрасно, поэтому встал и к вам вернулся, а после меня пошёл Витька Сарма. И так мне странно всё было, потом Сарма предложил сходить за водкой. Я думаю, может, если выпью, то получится. Мы с Витькой Сармой пошли, я тоже хотел обсудить, что у меня не встал, но решил промолчать. И мы чуть прошли, навстречу мужик, мы у него попросили закурить, но он был очень пьяный, и у него была початая бутылка водки, и мы сказали ему: “Тебе уже, батя, хватит”, – забрали эту бутылку, и взяли у него из кармана пачку сигарет, и обратно на завод. Пришли, Мокрыш возвращается от Доброгаевой, мы выпили, Сарма пошёл к ней, я покурил, Сарма идёт назад, я спросил: “Ну как?” – он ответил: “Нормально”, – я пошёл к Доброгаевой, настроился, раздвинул ей, подождал минуту-другую. Я только для виду на ней оставался, чтобы картину вам создать, и мне было обидно. Ничего не соврал. Пусть теперь Серёга Богачёв рассказывает.

И я рассказал:

– Вы все мне здесь товарищи: и Витька Сарма, и Андрюха Шумаков, и Мокрыш, и мне от вас нечего утаивать. Мы стояли на углу Краснозаводской. Витька Сарма остановил девушку и о чём-то с ней разговаривал, а я стоял с Шумаковым на другой стороне улицы. Тут ко мне подошёл Мокрыш, сказал, что надо бабу срочно забирать и на хор пускать. Я с Сармой вскинули её на руки и понесли, она закричала, и мы ей закрыли рот. Потом мы её поставили, и она пошла с нами, я в сумку к ней полез, достал паспорт, прочёл: “Доброгаева Лариса Валерьевна”, сказал: “Вот и познакомились”. Повели её за кусты, а там кругом стекло битое, спустились к воде, на траву. Я сел рядом с Доброгаевой и начал уговаривать, чтобы она в рот взяла, затем Витька Сарма с ней общался, подошёл Андрюха Шумаков и сказал: “Что-то много вы разговариваете”, – и начал её раздевать, и раздел. Она сказала, что холодно, я снял свою куртку и подстелил. Мокрыш залез на неё, говорит: “Не смотрите”, – мы отвернулись. Мокрыш побыл на Доброгаевой и поднялся. Залез Шумаков, побыл и поднялся, залез Сарма, побыл и поднялся, а я хоть и люблю первым ходить, пошёл последним. И я лёг сверху и спросил Доброгаеву, а если бы нас задержала милиция, что она бы сделала: взяла деньги или посадила, а она сказала: “Деньги бы взяла, потому что сажать не за что”, – и, как только она так сказала, у меня пропала эрекция. Я вернулся на ящики, мы покурили, Шумаков и Сарма за выпивкой ушли, Мокрыш по второму разу полез на Доброгаеву, а я всё переживал, почему у меня не встал. Пока переживал, принесли водку Сарма и Шумаков, мы выпили, Мокрыш вернулся, за ним пошёл Сарма, а за Сармой Шумаков, а я решил проверить испытанный способ, я предложил Доброгаевой обратно надеть штанину на одну ногу, потому что у меня от этого всегда эрекция. Она надела, и у меня встал, я лёг на неё и сказал, чтобы она сама помогла, она взяла меня рукой, и у меня упал. И вот нас четверо, мы все ходили к Доброгаевой по два раза, и ни у кого не встал. А теперь скажи нам, Витька Сарма, всегда ли у тебя раньше вставал?

– Всегда, – сказал нам Витька Сарма.

– Скажи, Андрюха Шумаков, а у тебя? – спросили мы.

– Ни разу не было, чтоб не встал! – отвечал Андрюха Шумаков.

– Скажи, Мокрыш?

– Сроду такого случая не было, – сказал нам Мокрыш.

– И я, Сергей Богачёв, тоже вам скажу – не припомню, чтобы если баба в одной штанине, а у меня не стоит. Другое беспокоит. Посмотрите внимательно на Ларису Доброгаеву. Она совсем не боится нас. А знаете почему? Она не может бояться. Просто не девушка она вовсе, эта Лариса Доброгаева. Она фальшивый объём человека с именем и фамилией, но заполненный иным, что называется болезнью. Она и есть Импотенция! Вот кого мы повстречали на Краснозаводской улице возле бывшего завода “Стройкерамика”! Это не мы её, а она нас поймала и заразила!

Чуть не заплакал Андрюха Шумаков:

– И как же нам теперь жить дальше?

– Неверно ты спрашиваешь, Шумаков, – сурово сказал тогда Витька Сарма. – Забудь о себе, лучше думай, что будет с другими, которые Доброгаеву на своём пути встретят.

И сказал Мокрыш:

– Нельзя выпускать Доброгаеву с этого завода, надо Доброгаеву возле карьера прибить и закопать, чтобы тут была её вечная могила. Пусть больше никому Импотенцией жизнь не портит!

– Правильно говорите, Витька Сарма и Мокрыш, – сказал я, – идите наберите гвоздей и отыщите лопату. Будем Доброгаеву прибивать и хоронить. А ты, Андрюха Шумаков, погоди отчаиваться. Вот если бы мы с Доброгаевой три раза пытались, нам бы уже никакая молитва не помогла, но два раза – не три, может, и вылечимся.

И пошли тогда Витька Сарма и Андрюха Шумаков, и надёргали они в погорелом цеху гвоздей, а Мокрыш нашёл и принёс совок от лопаты. И вырыли мы яму и положили туда Доброгаеву, и взяли мы все по гвоздю и вбили Доброгаевой совком и в руки, и в ноги, и в лоб, и в горло, и в сердце, трижды плюнули ей, прибитой, в лицо со словами:

– Соль тебе в глаза! У тебя во рту капли воды нет, а у нас море во рту! Сама ешь своё мясо, сама пей свою кровь! А наша кровь чистая, небесная, и вокруг нас, рабов Божьих, каменная ограда и железный тын!

А потом, как закидали мы землёй и песком Доброгаеву, четверо взялись за руки и сорок раз обошли вокруг могилы Доброгаевой, а я всё правильно про нас рассказал:

– Раз собрались мы, рабы Божьи Сергей Богачёв, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш, и сняли Ларису Доброгаеву, что с работы домой шла, что в природе не Ларисой Доброгаевой была, а Импотенцией была, повели её на завод, поближе к воде на бережок, и лёг на неё дважды раб Божий Мокрыш, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Витька Сарма, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Андрюха Шумаков, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Сергей Богачёв, и у него не взыграл. Тогда рабы Божии Сергей Богачёв, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш встали, не благословясь, пошли, не перекрестясь, из избы не дверями, со двора не калиткой, не на утренней заре, не на вечерней, в чисто поле к синему Окиян-морю. В Окиян-море пуп морской, на морском пупе белый камень Олатырь, на том Олатырь-камене престол булатный, на том булатном престоле гробница, в этой гробнице девица-мертвица держит меч, Импотенцию сечь, колючую, ползучую, растучую, летучую, огненную, внутренную, ветряную, жиловую, кроющую, гниющую, сверлящую, зудящую, бурлящую в белом теле рабов Божьих Сергея Богачёва, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша. Изыди, скорбь-болезнь, из красной крови, из жёлтой кости, из ретивого сердца, из ясных очей, из чёрных бровей, из всего человеческого составу, из семидесяти семи жил, из семидесяти семи поджил, из семидесяти семи суставов, из семидесяти семи подсуставов, из нашей плоти, из нашего ума. Как стоит престол крепко и плотно, столь бы крепко и плотно стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. Из-под того престола выходит бык каменны рога, гранитны копыта, ходит круг престола, бодает-толкает и не может того престола свалить-повалить. Сколь крепко булатный престол стоит, столь бы крепко стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. А как из-под того каменя Олатырь вылетает кочет, с ним вылетает тридесять кур, и как топчет кочет все тридесять кур пылко и яро, столь бы пылки и яры были хуй рабов Божьих Сергея Богачёва, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место во веки веков, аминь. Сама Пресвятая Богородица крестом обводила, Импотенцию отзывала, а я, помощник Сергей Богачёв, ей способствовал. Ступай, Лариса Доброгаева, лютоедица нечестивая, туда, где солнце не светит, людской глаз не заходит, хозяйский след не заносит. Там тебе быть, там тебе век жить, железные камни точить! Слово-замок, ключ-язык! Небо – ключ, земля – замок, а ключ в воду бросил! Аминь и ещё трём аминям аминь!

Светлые, ясные

Светлые, ясные, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе – люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провёл мучительную ночь в окраинной дешёвой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.

К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дрёмой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.

– Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится – явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь, будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит…

– Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли, и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от неё тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову – милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль – хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия…

– Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце – это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать: вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю…

Сафронов изучает плафон с дрожащей жёлтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции – словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штанах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает:

– Объяснить?

– Если можно, – вежливо отвечает Сафронов, хотя ему неинтересно, зачем двигает бровями маленький мужик.

Тот с готовностью подмигивает:

– Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди. – Сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: – Даю круг!

Смутная тревога повторно тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под рёбрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:

– Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал – не варит…

Второй морщит лоб, щупает его и жалуется:

– Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь… Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Чёрное море путёвку бери – травматизм сплошной!

Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затёртой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.

Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери своё отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берётся рукой за полку, и всё становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнаёт попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.

– Кушать будешь? – тонким голосом спрашивает сидящий справа. – Садись! – приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию: Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он – Янкин.

Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает варёное яйцо, бьёт об угол стола и чистит.

– Приятного аппетита, – желает нижний сосед слева.

– Благодарю, – отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с лёгким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвётся, точно бумага.

Сосед начинает хрустеть целлофановой обёрткой, чтобы вернуть скорлупе правильный трескающийся звук. Сафронов уже видел этого типа в гостинице, он жил в соседнем номере, и администраторша к нему обращалась “Яков Ильич”. А у того, кто наверху, фамилия Рузаров. Он доставал Сафронову билеты на обратную дорогу и был с бородой, которую теперь для маскировки сбрил.

Сафронов недоумевает, зачем эти трое преследуют его. Сафронову страшно. Он откусывает половину яйца, хочет глотнуть остывшего чаю, кружит рукой над стаканом и не понимает, как к нему подступиться. Сафронов смотрит на жёлтый глазок в яйце и вдруг начинает всё видеть жёлтым. Он моргает и трёт глаза, пока жёлтое не оседает песчаной мутью на зрительное дно.

Поезд останавливается на какой-то станции. Сафронов мельком замечает за окном две огромных ноги в развевающихся штанинах. У него даже перехватывает дыхание при виде этих исполинских штанин, но раньше изображение пульсирующим толчком смещается внутрь вагона и оказывается шторками на окне, которые отодвинул рукой Рузаров.

– Может, и мне пива купишь? – неожиданно просит Рузаров. Сафронов не собирался никуда выходить, но послушно поднимается. –  Возьми деньги, – Рузаров сыплет в протянутую ладонь Сафронова ёлочные иголки. Сафронов хочет сказать, что это не деньги, но стесняется и решает промолчать. Он идёт по коридору в тамбур, спускается на перрон.

Полустанок пахнет горькой паровозной гарью. Проводница тянет носом воздух, бормочет: “Атом запустили”, – и рисует в воздухе пальцами ядерный гриб. Контур вспыхивает белым пороховым облачком, оставляя запах подожжённой спички.

Неожиданно Сафронова хватают за рукав. Это всклокоченная некрасивая девушка. На загоревших плечах у неё похожие на пятна витилиго следы купальника. Она шепчет Сафронову:

– Вы просто не представляете, куда едете! – Лицо девушки сковано какой-то плачущей гримасой, напоминающей гипсовую маску.

– Он едет в стойло! – весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине: – Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!

– А почему Витлер? – спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.

– Витлер происходит от слова “глист”, – вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздаётся дружный птичий писк. –  Утята, – старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достаёт чёрных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утёнок падает набок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Жёлтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей – или как они там себя назвали, – словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья, – нелепый товар. А ещё валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.

Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо её точно размокает и пугающе меняется – это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щёки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо – лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчётливо видит, что у него парик: из-под светлых волос выбилась родная тёмная прядь, – и брови у него шевелятся, как у Рузарова с верхней полки.

– Ну-ка, подними, – неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утёнка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утёнком. –  Что чувствуешь? – придушенно спрашивает старик.

– Стекло, – не верит ощущениям Сафронов, щупает утёнка, но кожей ощущает не мягкий, дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырёк. – И как это понимать?

– Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое. – Старик оглядывается по сторонам. – Как же тебя угораздило? Спал, что ли? – сочувственно спрашивает он.

– Задремал на полчасика, – говорит Сафронов. – Что тут такого?

– Задремал он! – кипятится старик. – Вот глаза и украли!

– Почему это украли, когда вот они! – Сафронов подносит руки к лицу и щупает глаза под веками. – Я же всё вижу!

– Это просто зрение! – ворчит старик. – А глаза – умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживёшь!

У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой всё больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.

– О господи-и! – скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на место уплывающий зрачок. – Кто бы ни попросил, не давай денег. Иначе – пропал! – старик усердно тянет себя за глаз, и на лице его проступает смеющийся Янкин.

По перрону катится цыганка с двумя мальчиками в матросках, как у казнённого цесаревича, они скачут на игрушечных лошадках – помело с лошадиной башкой. В детстве Сафронова таких игрушек не было, он видел их только на картинках. Цыганка подступает к Сафронову.