Текст книги "Скорлупы. Кубики"

Утром Чистяков Иван с Ларисой выпил самогона, и я с ними была, потому что приехала помочь на стол приготовить, Лариса попросила меня ещё позвать Галю Раткевич, та пришла, тоже чуть помогла и выпила сто граммов самогона, а Иван около стакана. После чего мы все легли немного поспать, а Галка ушла к себе. Примерно в пятнадцать часов Иван собрался в магазин и принёс ещё три бутылки креплёного вина. Одну бутылку мы выпили вчетвером: я, Иван, Лариса и наша с Ларисой мать, которая к этому времени уже пришла к нам в гости. Примерно в шестнадцать часов снова заглянула Раткевич. Впятером мы распили остальные две бутылки вина и две бутылки пива, ну и посидели за столом. Иван попросил денег у Раткевич на бутылку. Она дала ему десять рублей, он сходил в магазин и принёс водки. Вместе мы выпили и эту бутылку. Потом мама и Лариса сразу легли спать, а Иван принялся жарить картошку. А я с Галкой Раткевич пошли к знакомой женщине за самогоном. Денег у нас уже не было, Раткевич взяла из дому четыре пакета сахара. Женщина эта проживает в шестьсот третьем микрорайоне. Дома мы её не застали, на обратном пути встретили Галкиного сожителя Александра Кононенко, снова пошли с ним за самогоном к другой женщине. Та, другая, была дома, и мы купили у неё два литра самогона, отдали четыре пакета сахара, и шесть рублей нам Кононенко добавил. Вернулись к Ивану с Ларисой. Это было примерно половина девятого. Сели и выпивали впятером: я, Иван, Галка Раткевич, Саша Кононенко и наша мама, а Лариса ещё лежала в комнате и не выходила. Мать выпила сто грамм самогона, её снова развезло, и Кононенко с Иваном буквально отволокли её спать. Продолжали распивать спиртное вчетвером, начали танцевать. До этого – до начала танцев – Иван относил в спальню Ларисе сто граммов самогона. Танцевали, а потом и Лариса вышла к нам через двадцать минут. Внешне было видно, что все опьянели. Кононенко этот вначале стеснялся, затем стал раскованный, вроде как он всю жизнь был в нашей квартире. Галка Раткевич, та была сильно пьяна и если прислонялась к стенке, то с трудом от неё могла оторваться. Иван стал такой с синевой в лице, что характерно для него, когда он перепьёт. Лариса – та постоянно улыбалась, это тоже для неё характерно при опьянении. Я тоже была хорошая, но всё соображала. Потом Иван и Кононенко вдруг сели проверять, кто кого на руку поборет, и Кононенко положил Ивана, тот заметно расстроился и, выходя из-за стола, с раздражением заметил: “Силён, силён”, – и некоторое время ходил молча по комнате. С чего началась ссора, я не знаю, я была на балконе, курила. Вернулась на кухню, а там уже дрались кулаками Кононенко и Иван. Кононенко повалил Ивана на пол и стал бить ногами по корпусу. Я так поняла, что Иван несильно заехал Галке Раткевич по морде, а она позвала на помощь Кононенко. Во время первой драки Иван за нож не хватался, он лежал на столе. Нож обыкновенный, кухонный, с белой пластмассовой ручкой. Длиной сантиметров тридцать.

Мы с Ларисой растащили Ивана и Кононенко, Лариса увела Ивана в комнату, Мариша убежала к соседке тёте Рае, что проживает в квартире в этом же тамбуре. Я сказала Кононенко и Раткевич, мол, пойдёмте к вам, у меня есть ещё стакан самогона – выпьем на троих у вас. Мы пошли к ним и там допили самогон и про ссору не вспоминали. Я вернулась к Ивану и Ларисе, и Мариша тоже. И вот с этого момента я уже время точно не ориентирую. Мы как-то все заметили, что Ивана в квартире нет, и ножа на столе тоже нет. И тут я услышала крик Галки Раткевич, Лариса первая побежала, я за ней. В тамбур высунулась из-за двери Райка. Она говорит: “Я мужа на третью смену отправляла, возвращалась и вижу – Иван с ножом звонит в дверь к Раткевич и матерится. Тут дверь как открылась, там какой-то мужик полураздетый, Иван толкнул его, и они ввалились в квартиру Раткевич”.

И тут крик жуткий, явно голос Кононенко:

– Больно, не надо!

Иван ему отвечает:

– Допросился! Допросился!

Затем я услышала Ларису:

– Ой, Ваня, что ты делаешь, хватит, хватит, ты и так его убил!

А Иван отвечает:

– Ничё, бычара здоровый, выдержит!

Я открываю дверь и вижу: в коридоре ползёт на боку Кононенко – по-моему, на правом боку, я точно не могу утверждать. У него всё было в крови, и к чему он ни прикасался, становилось в крови. Он был в трусах, джинсовых брюках, но они были надеты брючиной только на одну ногу. Рядом визжала Галка Раткевич:

– Саша, Саша!

А Лариса плакала:

– Что ты наделал, Ваня?! Ты его убил, что это будет?!

Я с Ларисой, мы схватили Ивана и вытолкали его в тамбур. Там Лариса, я уже не знаю как, у него нож отобрала, завела в квартиру, он там ещё поматюкался и постепенно затих, уснул. Я вызвала скорую помощь. Где-то минут через десять приехала машина. Я заглянула к Раткевич, а там медсестра что-то делала с раной на груди у Кононенко и всё просила Раткевич успокоиться, а врач сказал, чтобы я закрыла дверь. Затем я через несколько минут заглянула – врач делал Кононенко искусственное дыхание, потом посмотрел на его зрачки и сказал: “Всё, готов”, – а Галка прислонилась к стене и как собачка тоненько завыла.

Я вернулась и говорю Ларисе:

– Умер.

Лариса как заплачет, а Мариша, та стала на голове волосы рвать. Я схватила её, дала по щеке, чтобы привести в себя. Она немного успокоилась и говорит:

– Теперь его посадят, не будет у меня папочки, и мамочка одна останется.

Я сказала:

– Не плачь, слава богу, тётка у тебя ещё живая, не пропадёшь…

5

Здание общежития “Технолог”, что при политехническом университете, четырёхэтажное, из тридцатых годов, с длинными коммунальными этажами и скрипучими дощатыми полами. Стены словно водорослями обросли мутно-зелёной и скользкой краской. В “Технологе” проживает Лисковец Ольга, ей двадцать четыре года, она студентка пятого курса факультета машиностроения. Лисковец среднего роста, худая, волосы русые, глаза светлые, ресницы и брови жёлто-травяного оттенка. Первое, что запоминается при поцелуе с Лисковец, что у неё необычайно твёрдые губы.

Семиэтажный “Пищевик” принадлежит институту общественного питания. Это относительно новое здание – с лифтом и гладкими бетонными коридорами. В “Пищевике” всё однотипно: комнаты, двери, лестницы, коридоры, даже в туалетах и раковинах на стоках везде одинаковые рыжие узкие подтёки, как хвост таксы. Общежитие словно бесконечно отражается в самом себе. В одной из многочисленных комнат “Пищевика” живёт Евгений Савчуков, студент четвёртого курса отделения холодильных установок, ему двадцать один год. Савчуков высокий брюнет, глаза у него серые с пушистыми ресницами, крылатые брови, вечно замёрзшие покрасневшие пальцы с холёными ногтями, и кроме прочего, у Савчукова обаятельный грудной смех.

Два здания, “Технолог” и “Пищевик”, находятся на расстоянии десяти минут небыстрой ходьбы. Лисковец и Савчуков знакомятся в начале сентября на дне рождения Теренчук Ирины, проживающей в одной комнате вместе с Лисковец. Есть ещё и третья соседка – Головацкая Тамара. Ирина и Тамара – одна бабья порода, с большой грудью и тяжёлым низким крупом. Они похожи, как сёстры, обе заплетают чёрно-смоляные волосы в толстые косы и везде ходят парой. Савчуков случайно попадает на день рождения в сопровождении нескольких приятелей из “Пищевика”. Этим же вечером между Савчуковым и Лисковец завязываются отношения.

До середины декабря Савчуков часто навещает Лисковец в её комнате общежития “Технолог”. Иногда Лисковец приходит к Савчукову в “Пищевик”. В десятых числах декабря Лисковец констатирует менструальную задержку в две недели. Она немедленно сообщает об этом Савчукову, тот обещает, что, если Лисковец беременна, они через какое-то время зарегистрируют брак.

В один из дней середины декабря в “Пищевике” Лисковец застаёт Савчукова в компании с Александром Катричем – соседом Савчукова – и двумя незнакомыми девушками. Все выпивают, Катрич тренькает на гитаре. Лисковец требует, чтобы Савчуков ушёл с ней, но Савчуков отказывается, предпочитая остаться со своим приятелем и девушками. Лисковец злится и уходит в “Технолог” одна. Она ждёт, что Савчуков придёт вечером просить прощения, но Савчуков не появляется.

Лисковец вечером распивает с соседками Головацкой Тамарой и Теренчук Ириной две бутылки портвейна. Пьяная Лисковец оступается на лестнице и падает. Ночью у неё открывается маточное кровотечение. Лисковец доставляют в гинекологическое отделение родильного дома № 27, где она проводит неделю с небольшим. Савчуков не навещает Лисковец в больнице. Лисковец обижена. Она считает, что именно из-за скандала с Савчуковым у неё произошёл срыв, хотя врачи не говорили ей о том, что она вообще была беременна. Все больничные дни Лисковец жалуется соседкам по палате на своего жениха.

Выписавшись из больницы в конце декабря, Лисковец безнадёжно ждёт Савчукова. Доходят слухи, что Савчуков на праздники уехал к родне в Сумы. Новый год Лисковец встречает в компании Теренчук, Головацкой и других соседей по общежитию. В праздничную ночь Лисковец депрессивно-кокетлива и заигрывает с парнями – многие в тот вечер познают деревянную твёрдость её губ.

Тринадцатого января вечером за столом в разговоре с Головацкой Тамарой на вопрос, не знает ли она, куда подевался Савчуков, Лисковец сообщают, что Савчуков уже вернулся, но идти к нему не стоит, потому что Савчуков, пока гостил в Сумах, женился. При этом Головацкая философски по существу, но грубо по словам добавляет, что Савчуков, видимо, из той породы мужиков, которые спят с одними, а женятся на других. Говорит она это негромко, чтобы за столом никто не услышал.

Лисковец бледнеет, выходит из-за праздничного стола и несколько часов бродит по коридорам “Технолога”, словно кто-то невидимый водит её за руку. Она возвращается к себе. Головацкая Тамара прилегла – завтра у неё ранний подъём, гости разошлись, в комнате не спит Теренчук Ирина. Лисковец просит у Теренчук нож. Лисковец и раньше одалживала у соседки различные кухонные принадлежности. У Теренчук всего два ножа: маленький, с латунными заклёпками на деревянной ручке, – для чистки картофеля, и большой, с клинком больше двадцати сантиметров с выбитой надписью “НЕРЖ”, подтверждающей, что лезвие сделано из нержавеющей стали, – им соседки круглый год разделывают мясо, а летом ещё режут арбузы. На белой пластиковой рукоятке имеется также чёрный обугленный шрам – нож когда-то забыли на сковородке, и раскалённый обод оплавил пластик. Теренчук спрашивает, какой нож нужен, и Лисковец просит тот, который побольше. Лисковец одевается и незаметно прячет нож лезвием вниз в правый карман своей дублёнки, при этом лезвие прорезает карман и уходит в подкладку, а ручка ножа удерживается в кармане. Лисковец говорит, что выйдет прогуляться. Для себя она первоначально решила, что хочет всего лишь услышать правду от самого Савчукова.

Лисковец приходит в общежитие к Савчукову и находит его в комнате 132, где он выпивает с друзьями. Лисковец ещё в коридоре слышит гитару Катрича, знакомый грудной смех Савчукова и исполнятся жестокой решимости. Она стучится, затем просит Савчукова на пару минут поговорить. Савчуков, улыбаясь, следует за ней на лестничную клетку. Савчуков спрашивает у Лисковец, как дела, и поздравляет с прошедшими праздниками. Лисковец ждёт, пока пройдут студенты, а потом задаёт главный вопрос:

– Правда женился?

– Да, – кивает Савчуков, – а что?

Получив удовлетворительный ответ, Лисковец выхватывает из кармана нож. Её душа в этот момент любуется своей хозяйкой. Лисковец, чтобы окончательно угодить душе, бьёт Савчукова ножом сверху вниз, особо не целясь, просто в грудь. Савчуков тонко тявкает от боли и смерти. Падая, он сам освобождает себя от ножа. Лисковец бежит по лестнице, на одном из нижних этажей она выбрасывает нож в мусоропровод, после чего возвращается в “Технолог”. Она заходит в свою комнату и сообщает Ирине Теренчук, что убила человека. Теренчук не верит, но на всякий случай будит Тамару Головацкую. Когда Тамара просыпается, Лисковец повторяет, что зарезала человека, и этот человек – Евгений Савчуков.

– Хоть одному отомстила, – она показывает на себе, куда пришёлся удар, и хвастливо добавляет: – Жить не будет!

От этих слов впечатлительной Головацкой становится плохо, и Теренчук вызывает две скорых помощи: одну машину потерявшей сознание Головацкой и вторую – к “Пищевику” для возможно раненого Савчукова.

Через полчаса возле комнаты Лисковец уже столпились почти все жильцы блока. Кто-то из соседей сообщает Лисковец, что за ней пришли работники милиции. Лисковец сразу признаётся, что орудием убийства является нож и что она выбросила его в мусоропровод.

К приезду скорой Савчуков уже умирает. Врач, осмотрев труп, докладывает милиции, что прободение такого крупного сосуда, как лёгочная артерия, обычно заканчивается смертью. Нож, которым совершено убийство, обнаруживают в мусоре.

Дело рассматривается в рекордные сроки, благо всё предельно ясно. Лисковец пытается оправдать свой поступок ревностью и состоянием аффекта. Суд приговаривает Ольгу Лисковец к двенадцати годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.

По делу об убийстве Савчукова Е.Т. также заявляется гражданский иск. Суду представлены квитанции о погребении Савчукова Е.Т.: вещи для погребения: костюм, сорочка, туфли, гардинное полотно, атлас – на сумму 314 рублей; стоимость поминальных обедов – на сумму 1200 рублей; гроб и транспортировка покойного в Сумы – 101 рубль 38 копеек; венки – 223 рубля 60 копеек; оркестр – 85 рублей; замена гроба в Сумах – 40 рублей; бальзамирование – 50 рублей; изготовление памятника и ограды – 1147 рублей; проживание в гостинице родителей и сестры покойного – 60 рублей 50 копеек; оказание юридической помощи – 100 рублей; проезд из Сум по вызову следствия и суда – 148 рублей, а всего подлежит взысканию 3469 рублей 48 копеек.

Суд постановил: гражданский иск удовлетворить в полном объёме, вещественные доказательства, а именно куртку с ножевым порезом, принадлежавшую покойному Савчукову Е.Т., вернуть потерпевшей Савчуковой А.Н.; кухонный нож с белой ручкой и надписью на клинке “НЕРЖ” уничтожить.

Малиновое

Позднякову восемнадцать лет, он невысок и по-мужицки коренаст. На нём летняя шёлковая рубашка с золотым узором из арабских запятых, спортивные штаны “Пума” – красное с синим – и стоптанные, как копыта, кроссовки. Коротко остриженная голова Позднякова формой тяготеет к оплывшему кубу, в профиль Поздняков похож на удивлённую свинью, а если смотреть анфас, у него младенческий вздёрнутый нос, наливные щёки и в уголках маленьких пасмурно-серых глаз точно закисли хлебные крошки.

Поздняков сидит на лавочке в тополиной посадке, что рядом с высотками, и внутренне хохочет, вспомнив детскую переделку песни из мультфильма про енота. “От улыбки лопнул бегемот, обезьяна подавилася бананом”, – мысленно напевает Поздняков и сам вдруг свирепеет от осознания вопиющей инфантильности своего чувства юмора.

Мимо Позднякова в недобрый для себя час идёт Бавыкина пятнадцати лет, проживающая через два дома от Позднякова. Тонкие её каблуки вязнут в мягкой после вчерашнего дождя земле. У Бавыкиной простенькое, с ускользающей миловидностью личико, закрученные химическими пружинками кудри схвачены на макушке красной заколкой. Бавыкина одета в белую блузку, сквозь которую просвечивает кружевной лифчик, чёрную мини-юбку и лосины малинового цвета с искрой.

– Э! – обращается к Бавыкиной Поздняков. – Э-э!

Поздняков провожает взглядом сверкающие лосины, чувствуя, как в голове разливается густой малиновый зов. Поздняков поднимается с лавочки, в два шага настигает Бавыкину и цепко прихватывает чуть выше кисти.

– Ты чё, деловая? – хмуро спрашивает Поздняков. – Я чё, за тобой бегать должен?

Бавыкина не отвечает, только морщится и пытается высвободить руку.

– Тебя Оля зовут, да? – знакомится ближе Поздняков. – А меня Саша, ты в сто тридцать второй учишься? – Бавыкина кивает.

До конца посадки ещё слишком далеко и, как на беду, ни одного прохожего. Поздняков начинает уверенно забирать в сторону, лёгкая Бавыкина болтается у него на буксире.

– Я вот тоже в сто тридцать второй учился, – он оборачивается. – У вас кто классная?

– Ида Матвеевна… – отвечает Бавыкина.

– А, Ида-гнида, – вспоминает Поздняков, потом говорит: – Пока я в тюрьме сидел, от меня девушка ушла…

Бавыкина испуганно прислушивается, Поздняков на ходу выдумывает новую историю:

– С друганом встретили сегодня двух халяв, хотели снять, туда-сюда, а они нас прокинули… У тебя есть парень? – Поздняков напоследок задаёт существенный вопрос.

Бавыкина прикидывает, как лучше соврать, чтобы отпустили, и теряет время на ответ.

– Значит, нету, – Поздняков волочёт Бавыкину через посадку к своему дому – он уже виден за тополями.

– Меня мама ждёт, – хнычет Бавыкина, – мы собираемся уезжать!

Поздняков выводит Бавыкину прямо к высотке. Подъезд чёрного хода пахнет мусоропроводом и мочой. Бавыкина тоскливо просит:

– Ну отпусти, ну пожалуйста, – и упирается туфлей в ступеньку. Поздняков резко дёргает, так что у Бавыкиной под юбкой трещат лосины. Бавыкина угрожает: – Я позову!

Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает.

В подъезде Бавыкина почти не сопротивляется, лишь уговаривает отпустить, но малиновое состояние совсем оглушило Позднякова. На лестнице он придумал более удобный способ транспортировки. Теперь он пристроился чуть сзади Бавыкиной, обхватил за талию левой рукой, а правой жёстко стиснул за предплечье; если Бавыкина начинает сопротивляться, он жарко шепчет:

– На чердак отвезу, изобью, будешь лежать, никто не найдёт! – и дополнительно подгоняет Бавыкину пинком под ягодицы. От каждого такого толчка Поздняков чувствует, как из колена в пах перекатывается стонущий зудящий ком.

Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков, удерживая Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь. Затолкнув Бавыкину в коридор, он быстро закрывает оба замка и сообщает:

– Что смотришь? Раздевайся!

Бавыкина мотает головой. По напудренным щекам текут крошечные белые слёзы.

– А я не про одежду. Я про обувь, – издевательски шутит Поздняков. – Ты же к людям в дом зашла! – Бавыкина покорно снимает туфли.

Пол в прихожей покрыт линолеумом. На стене напротив вешалки ржаво-коричневая чеканка с восточной женщиной и пейзаж из прессованной соломы: дом, плетень и журавль. Поздняков тем временем жадно изучает босые ступни Бавыкиной, полустёртый красный лак сохранился только на ногтях больших пальцев. Поздняков видит в этом оттенки собственного малинового дурмана и сатанеет.

Он тянет Бавыкину через гостиную в свою комнату. Там письменный стол, шкаф для одежды и кровать. Над кроватью старый постер группы “Наутилус”, прибитый в трёх углах канцелярскими кнопками, а в четвёртом уголке дырка, как в пустой мочке уха. Поздняков снова кричит Бавыкиной:

– Раздевайся!

Та всхлипывает и говорит:

– Не буду! Я ещё девочка!

– Тебе сколько лет? – презрительно спрашивает Поздняков. – Пятнадцать? Я знаю, которым по четырнадцать и они не девочки… – Он хмурится: – Считаю до ста, давай сама, иначе хуже будет…

Бавыкина, не раздеваясь, беззвучно плачет.

– Будешь реветь, вообще убью, – пугает Поздняков, потом вслух отсчитывает время: – Сорок два, сорок три… – оторвавшись лишь для того, чтобы вставить подслушанную где-то фразу: – А мне людей не жалко, мне зверей в зоопарке жалко, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…

Поздняков бросает на полдороге счёт, сильно толкает Бавыкину, та вскрикивает и опрокидывается на кровать. Пока она в голос рыдает и, насколько возможно, мешает раздеть себя, Поздняков деловито срывает с неё лосины, юбку, блузку, лифчик и трусы. Через минуту Бавыкина полностью голая лежит на спине, прикрывая одной рукой густо-русый лобок, а другой – увесистые деревенские груди.

Поздняков стягивает штаны вместе с трусами. Он до крайности возбуждён, но при этом у него плохо стоит. Правой рукой Поздняков дрочит, а левой люто мнёт – Поздняков называет это “мацать” – лобок Бавыкиной, та корчится и визжит, но больше от страха, чем от боли.

– А теперь раздвигай, быстро! – Поздняков сильно стискивает лобок, Бавыкина вскрикивает, поджимает к животу ноги. Малиновое в мозгу лопается, Поздняков кончает тонко и длинно, так что отдельные брызги приземляются на лицо Бавыкиной. Она вскрикивает и утирается. Поздняков хрипит от досады и дважды бьёт Бавыкину по белым колышущимся ногам:

– Сука такая, нарочно, блядь!

Бавыкина кашляет и хохочуще плачет. Поздняков видит свои мутные капли на ступнях Бавыкиной, её большие пальцы с облезшим лаком, и у него снова встаёт. Поздняков выхватывает из-под кровати маленькую чугунную гантель и, замахнувшись, кричит:

– Видишь? Если дрыгнешься, я тебя этим вырублю! – Поздняков кладёт гантель на пол и для острастки отвешивает Бавыкиной оплеуху.

Бавыкина от испуга каменеет. Она уже не издаёт ни звука, когда Поздняков разводит ей ноги и, чуть потыкавшись, начинает в ней двигаться. Бавыкина, которой всё-таки больно, – она не обманывала, она девочка – понимает, что теперь снова можно плакать, а гантелью бить уже не будут. Она тихонько поскуливает и комкает ладонями плед. Поздняков, раскачиваясь, терзает груди Бавыкиной, через минуту с шипением кончает.

Поздняков вскакивает и стаскивает Бавыкину с кровати. На светлом шерстяном пледе, в месте, где находились бёдра Бавыкиной, растеклось кровавое пятно.

– Насвинячила, – шепчет с ненавистью Поздняков, думая о том, какую рожу при виде пятна скорчит мать, когда вернётся от бабки. – Вот целка сраная…

Он за руку волочит Бавыкину, та мокро шлёпает босыми ногами, точно идёт по лужам, и гундосо плачет. Поздняков грозит:

– Заткнись, а то вообще убью!

Поздняков заталкивает Бавыкину в ванную:

– А ну подмывайся, или я не знаю, что с тобой сделаю!

Бавыкина включает тёплую воду и затирает натёкший кровавый лампас на внутренней стороне бедра. Окрашенное малиновым, медленно вытекает тягучее поздняковское семя, вызывающее в Бавыкиной такое отвращение, что она не может смыть его рукой, а только поливает из душа, а потом горстями плещет мыльной водой себе между раскоряченных ног.

В квартиру звонят, и от трелей звонка у Бавыкиной дрожит сердце; на секунду заглядывает Поздняков, показывает кулак:

– Пикнешь – убью! – и, закрыв снаружи ванную, идёт узнать, кто пришёл. Бавыкина смутно слышит разговор Позднякова, он долго с кем-то общается через дверь. Бавыкина верит его угрозам и молчит.

Возвращается Поздняков. Он сдёргивает с Бавыкиной полотенце, в которое она завернулась, и снова ведёт в комнату. Бавыкина видит на ковре свои раскиданные вещи, наклоняется, чтобы подобрать трусы. За спиной раздаётся голос Позднякова:

– Команды одеваться не было! – Бавыкина покорно роняет трусы.

Поздняков подходит к Бавыкиной и начинает выкручивать ей грудь. Щипки вспыхивают малиновыми пятнами. Поздняков давит на плечи Бавыкиной, усаживая на кровать, стягивает с себя трусы. Теперь Бавыкина может это хорошо рассмотреть: короткий, толстый, какой-то рыжий, и ещё от него резко пахнет сухим кошачьим кормом.

– Или не уйдёшь! – предупреждает Поздняков.

Бавыкина отказывается сомкнутым мычащим ртом. Поздняков давит пальцами на сочленение скул Бавыкиной, так, что её губы собираются в сморщенный поцелуй. Бавыкина трясёт головой, Поздняков лезет под кровать и снова достаёт гантель. Левой рукой он прихватывает Бавыкину за затылок.

В широко оскаленном рту Бавыкиной излишне свободно, между нёбом и языком чавкает и булькает, взбитая медленная слюна стекает пузырями по подбородку, Бавыкина задыхается и кашляет. Поздняков сладострастно кряхтит. Бавыкина, почуяв ртом брызнувшее из Позднякова, мычит и срывается с места. Она едва успевает добежать до раковины, там её рвёт.

Поздняков, закатив под кровать гантель, подбирает одежду Бавыкиной, подносит к ванной, швыряет на пол и разрешает:

– Одевайся!

У Бавыкиной опухшее и заплаканное лицо. Она надевает трусы, лифчик, юбку, блузку и лосины. Поздняков, подойдя к двери, смотрит в глазок, говорит:

– Попробуй кому-нибудь расскажи, сразу найду и убью, – после чего открывает дверь. Бавыкина опрометью бежит вниз по лестнице.

На улице она сталкивается со своей знакомой Яной Черных. Худая и остроносая Черных спрашивает:

– Что случилось?

Бавыкина огрызается:

– Ничего! Отстань!

Любопытная Черных увязывается за Бавыкиной:

– Я же вижу… Что-то плохое, да? Тебя обидели?

– Меня изнасиловали! Поняла?! Теперь довольна?! – психует Бавыкина, брызжет слезами и стремглав несётся к своему дому. Черных зачарованно смотрит ей вслед и соображает, в какую сторону пойти, чтобы разнести новость про Бавыкину.

Поздняков некоторое время убирается в своей комнате. Потом, чувствуя потребность в общении, выходит во двор. Возле подъезда из взрослых мужиков только сосед с третьего этажа. Он в майке, синих с фиолетовыми пятнами растянутых штанах, шлёпанцах на босу ногу, и зовут его дядя Гена. Поздняков раз за разом угощается вонючей “Примой” и ведёт степенный мужской разговор.

– Я, дядь Ген, на следующий год “Ниву” думаю взять, подержанную, – сочиняет Поздняков. – По нашим колдобинам “Нива” – самое то…

Неожиданно для Позднякова на дороге появляется Бавыкина с матерью, женщиной лет сорока, в джинсовой юбке и вязаной кофте. Ещё издалека Бавыкина-старшая начинает заливисто поносить Позднякова:

– Вот ты где, мразь! – Она потрясает воздетой рукой, голос дребезжит от гнева: – Дрянь! Дрянь! Дрянь!

– Чё вы на меня орёте? – Поздняков презрительно осанится. – Вы на свою дочку лучше поорите!

– В тюрьме сгниёшь! Понял?! – рокочет старшая Бавыкина. – Дегенерат! Подонок!

– А мне что в армию пойти, что два года отсидеть! – со смехом сообщает на публику Поздняков, но дядя Гена почему-то не весел, он качает седой головой, цыкает, посылает тугим пальцем в кусты чадящий окурок.

– Сядешь, дрянь, за изнасилование на десять лет! – кричит напоследок старшая Бавыкина. – Помяни моё слово! – Мать и дочь разворачиваются и уходят.

Дядя Гена смотрит на Позднякова как на заразного, с удивлением и испугом.

– Если на “Ниву” скопил, – торопливо лопочет дядя Гена, прильнув к маленькому и круглому, словно баранка, поздняковскому уху, – то бегом бежи за этими двумя, в ножки падай, вдруг ещё получится договориться, чтобы они деньги взяли и заявление не писали. Иначе хана тебе. На десять лет, мож, и не посадят, а семёрик точно схлопочешь, с этим по закону строго…

– Дядь Ген, чё ты такое выдумал, – беспечно удивляется Поздняков, – какие на хер семь лет?! Чё ты бармалеек всяких слушаешь?! Семёрик?! Скажешь тоже… – Он хмыкает, на свином лице его расправляется недоверчивая улыбка, но сосущая червивая жуть уже понемногу гложет оробевшее сердце Позднякова, августовский вечер студён, и малиновые небеса рдеют грозным карающим багрянцем.