Текст книги "Избранное. Молодая Россия"

Четверг, 14 июня. – Нет, сегодня в мое сердце проник луч надежды:! Но как слабо это утешение, сколько страхов и тревог терзает меня! Ничто не дает мне уверенности. И удивительно ли при моем теперешнем состоянии, если я принимаю иллюзии за действительность? В чем проходит мой день? Ряд бессмысленных, медленно влачащихся часов, пока я вдали от нее, – таковы все мои дни вот уже месяц. Наступает вечер, и начинается моя жизнь, – да, жизнь; наслаждение, радость, блаженство, или, напротив, досада, грусть, горе попеременно терзают меня, смотря по обстоятельствам. Сегодня мне показалось, что я видел нечто большее, но могу ли я при подобных условиях доверять своим впечатлениям? Один раз она сама заговорила со мною по– русски; по моей просьбе она своими пальцами взяла у меня цепь; она произнесла вполголоса несколько слов, которые я истолковал на свой лад. В общем я был доволен вечером, несмотря на присутствие семьи и пр.

Пятница, 15 июня. – До 4 час. я был дома. Я возобновил уроки английского языка с г. Поллаком. Обедал у Козловского{359}359
  Трудно сказать, о каком Козловском идет речь: о дипломате – князе П. Б. Козловском (1783–1840); о князе М. С. Козловском (1785–1850), или о генерал-майоре В. Н. Козловском (1790–1847).


[Закрыть], был грустен; по возвращении нашел у себя письмо от Плещеева. По этому поводу был у Тургенева, чтобы поговорить об его отставке и пр. В 9 1/4 ч. приехал к ней. Она все так же холодна и сдержана; я сидел возле нее, мать на минуту вышла, – она тотчас встала и села за фортепиано. После ужина г-жа Скоробова гадала нам по картам, братья в это время пускали ракеты; она поспешно ушла на балкон смотреть фейерверк; я остался с г-жой В., но признаюсь, ее отсутствие причинило мне боль, во-первых потому, что оно лишило меня удовольствия видеть ее, во-вторых потому, что до некоторой степени доказывает ее равнодушие ко мне. Все же я доволен уже тем, что видел ее. Что делать! Раз я влюблен, нечего думать о том, смешон я или нет: заварил кашу, так надо расхлебывать. По картам мне вышли на завтра разные приключения. Завтра я еду в Царское Село; увидим… Предсказание г-жи Скоробовой или вернее внушение сердца заставили меня все время думать о трефовой даме. На возвратном пути я нашел мост уже разведенным, бросился в лодку и в 1 1/2 ч. пешком вернулся домой, не встретив никого.

Воскресенье, 17 июня, утром. – Вчера был в Царском Селе, обедал у Карамзиных и провел там вечер. Я был там изрядно глуп; последнее время я не в состоянии две минуты следить за каким бы то ни было рассуждением. Гуляя по саду, я встретил только княгиню Фольмар с многочисленной свитой. Потом зашел на минутку к гр. Ожаровскому, где застал А. Щербатова и В. Апраксина{360}360
  Ожаровский Адам Петрович (1776–1855), граф, генерал-адъютант имп. Александра I, генерал-от-кавалерии, сенатор.
  Щербатов Алексей Григорьевич (1777–1848), князь, генерал от-инфантерии (1825), генерал-адъютант (1818), с 1839 г. – член Государственного совета, в 1843–1848 гг. – московский военный генерал-губернатор. Апраксин Владимир Степанович (1796–1833), граф, флигель-адъютант (1817), генерал-майор.


[Закрыть]. Еще сделал визит графине Комаровской, осыпающей меня любезностями. Она предлагает мне партию с 100 000 р. годового дохода; это уже третье подобное предложение, которое я отвергаю. Если бы только я был вознагражден за это рукою Е., у которой нет, может быть, и десятой части этого!

Я не видел ее весь вчерашний день. К нравственным страданиям присоединились физические: все время у меня болит нога. – Я вернулся домой в 2 ч.

Вечером. – Весь день сильно болела нога, а за обедом у нее многолюдство мешало моему наслаждению. Я предполагал, кажется, что ее короткость с братьями и др. причиною того, что при них я не испытываю такого очарования в ее обществе. Но это неверно; сегодня я убедился, что при посторонних она еще более сдержана. Я хорошо понимаю, что не могу ревновать ее к ним; притом, я их всех очень люблю; настоящая причина – конечно в этой сдержанности. Сегодня она была холодна как лед. После обеда она поехала верхом кататься. Мать была вне себя. Я уехал, не дождавшись ее; хотелось бы знать, благополучно ли она вернулась. – Завтра они едут в Знаменское, я навещу мать. Я сделал неловкость, показав, что не решаюсь навестить ее (то есть мать) завтра одну. Е. успокоила меня, пожурив немного с некоторой резкостью, ей свойственной. В 7 ч. я вернулся домой и больше не выходил. У меня все еще сильные боли. Фока два часа рассказывал мне о домашних делах; они не очень утешительны.»

Дальше продолжалось так же. Петербургский дневник Кривцова обнимает всего 40 дней (с 22 мая по 2 июня 1817 г.); под конец этого небольшого срока его сердечные дела находились в таком же положении, как и в начале. Вадковская была сдержана и замкнута и не обнаруживала ни малейших признаков влюбленности. Кривцов продолжал бывать ежедневно, млел и мучился, но в общем был рад своему чувству. «Быть может со временем мои желания увенчаются успехом, но и теперь мое положение не лишено приятности»: этими словами кончается его дневник.

Между тем обещанное ему назначение в Англию все не выходило. Сначала отсутствовал граф Каподистрия, потом, в августе, надолго уехал из Петербурга государь. Его назначение состоялось только 1 января 1818 года[179]179
  Моск. Архив Мин. Иностр. Дел. Администр. дела, IV, 4, 1818, 3.


[Закрыть].

Место ему вышло скромное: его назначили не самостоятельным агентом, а всего лишь сверхштатным чиновником при посольстве с жалованьем в 2000 руб. Он покорился необходимости, но не упустил выпросить на путевые издержки и на покрытие долгов, сделанных в ожидании места, годовой оклад жалованья[180]180
  Там же, письмо Кривцова к Нессельроде, управляющему тогда Министерством Иностр. Дел.


[Закрыть]. В марте он выехал из Петербурга к месту своей новой службы[181]181
  В Щукинском сборнике, III. С. 277 и д., напечатано письмо Кривцова к его матери с дороги, из Риги, от 17 марта 1818 г. В Дерпте, очевидно по рекомендательному письму Жуковского, он посетил Мойеров и Е. А. Протасову.


[Закрыть]. Русским послом в Лондоне был тогда Ливен{361}361
  Ливен Христофор Андреевич (1774–1838), граф, генерал-адъютант, генерал-от-кавалерии, попечитель наследника цесаревича Александра Николаевича, дипломат. В 1809 г. – чрезвычайный посланник и полномочный министр в Берлине. С 1812–1834 гг. посол в Лондоне.


[Закрыть], которого он знал по своей английской поездке 1815 года: тогда, проездом через Брайтон, он счел своим долгом явиться к нему и был им любезно принят. Сослуживцем Кривцова по Лондонскому посольству был Д. Н. Блудов{362}362
  Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864), государственный деятель, граф. В 1800—02 гг. в Коллегии иностранных дел, с 1807 г. на дипломатической службе в Швеции и Англии. В 1826 г. назначен делопроизводителем Верховной следственной комиссии по делу декабристов. В 1832 г. Министр внутренних дел, с 1837 по 1839 гг. – министр юстиции, в конце 1839 г. – управляющий II отделением собственной его императорского величества канцелярии и председатель департамента законов в Государственном совете. В 1855 г. Президент Петербургской Академии наук, в 1862 г. – председатель Гос. совета и Комитета Министров.


[Закрыть].

В последние месяцы своей петербургской жизни Кривцов сблизился с Пушкиным, только что, как уже сказано, окончившим лицей. Под 28 июня Кривцов записал в своем дневнике, что накануне провел вечер у Тургеневых, где видел молодого Пушкина «rempli d’ésprit et promettant encore plus qu’il ne fait tenir en ce moment»[182]182
  «Полного ума и обещавшего гораздо больше, нежели он мог дать в настоящий момент» (франц.).


[Закрыть][183]183
  Эти строки дневника цитировал В. П. Гаевский в своей статье «Пушкин и Кривцов». -Вестник Европы. 1887, декабрь.


[Закрыть]. В этой характеристике отразилось, вероятно, не только непосредственное впечатление, которое производила на очевидцев кипучая жизненность Пушкина, но и оценка, уже установившаяся о гениальном юноше в кружке его старших друзей – приятелей Кривцова: Карамзиных, Тургенева, Жуковского. Несмотря на большую разность возраста, образованности и жизненного опыта, только что кончивший курс воспитанник Лицея и камергер-дипломат сошлись коротко, на ты. В течение осени и зимы они часто встречались в знакомых домах. 24 декабря Карамзин писал П. А. Вяземскому: «Добрый Тургенев бывает у нас часто, раза 3–4 в неделю… Второй наш собеседник есть Кривцов, добрый ésprit fort[184]184
  Вольнодумец (франц.).


[Закрыть], а третий – поэт Пушкин»[185]185
  «Старина и Новизна» I. С. 43.


[Закрыть].

Как видно по позднейшим намекам, Кривцов «развращал» своего молодого друга, особенно своим безверием, вернее – поверхностным материализмом. На это указывают и два стихотворения, посвященные ему Пушкиным в эту зиму. Первое датировано декабрем 1817 года и озаглавлено именем греческого философа-атеиста: «К Анаксагору»{363}363
  Анаксагор из Клазомен (в Малой Азии) (ок. 500–428 до н. э.), философ и ученый, около 30 лет проживший в Афинах, фактически основоположник афинской философской школы. Автор прозаического сочинения «О природе». Суть учения Анаксагора заключена в его понимании первоначал: первичны не отдельные стихии, как считали предшествующие философы, а все без исключения состояния вещества. Оказал большое влияние на Демокрита и на Сократа. За критику мифологии и учение об Уме (Нусе), управляющем миром, против Анаксагора был возбужден судебный процесс, на котором его обвинили в непочитании богов. Изгнанный из Афин, последние годы провел в Ионии. Цитируемое стихотворение претерпело несколько редакций: первая относится к декабрю 1817 г., третья, последняя, к декабрю 1819 г. Стихотворение в автографах предполагалось назвать или «К Анаксагору», или «К Кривцову». Впервые под заглавием «Кривцову» стихотворение опубликовано в 1826 г. в отделе «Послания» в издании стихотворений А. С. Пушкина (Стихотворения А. Пушкина. СПб., 1826).
  Любопытна опубликованная в статье «Пушкин и Кривцов» версия названия стихотворения пушкиноведа В. П. Гаевского. Он считает, что основанием для сопоставления Кривцова с Анаксагором может служить факт продолжительных путешествий знаменитого древнегреческого философа в молодые годы с целью самообразования.


[Закрыть]:

 
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем, и т. д.
 

Второе, под заглавием «Другу от друга»{364}364
  Речь идет о стихотворении «Когда сожмешь ты снова руку». При жизни Пушкина напечатано не было. Автограф, принадлежавший Н. И. Кривцову, был им вклеен перед титульным листом книги «Орлеанская дева» Вольтера («La Pucelle» par Voltaire. Paris, 1801), подаренной Кривцову Пушкиным, подписавшим на форзаце переплета книги «Другу от друга», что и было принято В. П. Гаевским, а затем и редакторами сочинений Пушкина до Л. Н. Майкова включительно за заглавие стихотворения. В правильном виде стихотворение опубликовано лишь в 1903 г. в 4-м издании Собр. соч. Пушкина под ред. Ефремова.


[Закрыть], помечено 2 марта 1818 года: это – напутствие отъезжающему Кривцову; Пушкин, тогда больной, подарил ему в дорогу изящное карманное издание La Рисеllе[186]186
  «Девственница», в русском переводе «Орлеанская дева», «Орлеанская девственница».


[Закрыть] Вольтера[187]187
  Майков Л.Н. Материалы для академ. изд. соч. А. С. Пушкина. СПб. 1902. С. 1.


[Закрыть], и в приложенном послании писал:

 
Когда сожмешь ты снова руку,
Которая тебе дарит
На скучный путь и на разлуку
Святую библию Харит?{365}365
  «Библия Харит» – поэма Вольтера «Орлеанская дева».
  Хариты (лат. Грации) – в греч. мифологии три сестры-богини, олицетворявшие все привлекательное и соблазнительное в красоте; были в дружбе с музами и состояли в свите Афродиты (Венеры). В знак объединявшей их тесной дружбы изображались всегда вместе.


[Закрыть]
Амур нашел ее в Цитере
В архиве шалости младой.
По ней молись своей
Венере Благочестивою душой.
Прости, эпикуреец мой!
Останься век, каков ты ныне! и пр.
 

Кривцов и из Англии поддерживал сношения со своими петербургскими друзьями, в том числе с Пушкиным. В августе 1818 года А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Кривцов не перестает развращать Пушкина и из Лондона и прислал ему безбожные стихи из благочестивой Англии»[188]188
  Остаф. архив. I. С. 117.


[Закрыть]. И Пушкин, как видно, с удовольствием вспоминал о нем. До нас дошел черновик письма Пушкина к Кривцову от июля или августа 1819 г., где Пушкин, извиняясь за долгое молчание, называл себя – «ленивец, которого ты верно помнишь (и любишь), который о тебе каждый день грустит»[189]189
  Переписка А. С. Пушкина. Под ред. В.И. Саитова. Т. I. С. 10.


[Закрыть].

Вадковская, по-видимому, до конца оставалась неприступною. Но через два года она сделается женою Кривцова.

IV

И все, что способно образовать из человека твердого мужа, тут было употреблено в действие.

Гоголь об учителе Тентетникова{366}366
  Тентетников – герой 2-го тома поэмы Гоголя «Мертвые души».


[Закрыть]

Первое благоприятное впечатление, произведенное Гофвилем на Сергея Кривцова, не было ошибочным. Институт Фелленберга представлял собою почти идеальную школу, достойную памяти на все времена. Идеальна она была не по замыслу – напротив, ее замысел был ложен, – и не по организации, обусловленной этим неверным замыслом, а по духу, которым сумели одушевить свое дело Фелленберг и его замечательные помощники.

Двадцати трех лет Фелленберг попал в Париж – в самый разгар революции, тотчас после смерти Робеспьера. Ужасы террора, которых он был свидетелем, произвели на него потрясающее впечатление. Когда, после трехлетнего путешествия по Франции и Германии, он вернулся на родину, он представлял собою законченный тип космополита-филантропа во вкусе того времени. Это был прекрасный тип: «друг человечества», «гражданин вселенной», говорили тогда. Фелленберг был к тому же очень умен, серьезно образован и энергичен. Он оказался одним из немногих людей, сумевших в то время сделать самостоятельный вывод из урока, который дала человечеству французская революция. Внимательное, глубоко-сочувственное наблюдение привело его к мысли, что корень общественного зла – не в учреждениях, а в нравственном состоянии общества, – в пагубном влиянии деспотизма на нравы, в эгоизме богатых и невежестве бедных. Отсюда он совершенно последовательно вывел, что ключ к лучшему будущему лежит в воспитании, так как только через воспитание может быть достигнуто нравственное обновление общества. Этому делу он решил посвятить свою жизнь. Он остался республиканцем, но отказался от мысли о материальном уравнении людей. Цель его была не та, чтобы слить высший и низший классы; нет: он хотел взять их порознь и воспитывать так, чтобы сделать из простолюдинов – культурных работников, из аристократов – мудрых, просвещенных законодателей и гуманных руководителей культуры; он хотел богатых сделать друзьями бедных, а бедных – достойными этой дружбы.

Этот ложный замысел был со строгой последовательностью проведен в организации института, основанного Фелленбергом. Институт состоял из двух основных учебных заведений: школы для бедных, и пансиона для богатых. И там, и здесь главной целью обучения было воспитание, то есть все усилия направлялись к тому, чтобы усвоение определенных знаний и навыков содействовало умственному и нравственному формированию личности. Для достижения этой воспитательной цели Фелленберг придумал в высшей степени оригинальный способ: бедных он решил формировать путем соответственного выбора предмета обучения, богатых – путем соответственной постановки методов обучения предметам, искони преподаваемым в школах. Именно, в школе для бедных все обучение должно было сосредоточиваться вокруг земледельческого труда, как ядра, в пансионе для богатых все традиционные предметы (впрочем, с сильным преобладанием естественных наук) должны были преподаваться не догматически и словесно, а так, чтобы способствовать выработке наблюдательности, самостоятельного мышления и выдержки. Обе эти школы функционировали раздельно и учащиеся той и другой не встречались. Но они могли сближаться по окончании курса – в «Институте теоретического и практического земледелия», куда переходили окончившие с успехом школу для бедных, и куда могли также вступать богатые по окончании пансиона. Земледелию Фелленберг придавал исключительное значение, не только как главному занятию народных масс, но и как наилучшему воспитательному средству, и земледелие он положил в основание своей педагогической системы. Кроме перечисленных трех школ, его институт включил в себя: образцовую ферму, опытную ферму, мастерскую для постройки земледельческих орудий, мастерскую для усовершенствования механических способов земледелия, и ремесленную школу, где все воспитанники школы для бедных, а также желающие из благородного пансиона обучались слесарному, столярному, плотничьему, кузнечному, сапожному, токарному и другим ремеслам.

Я не буду рассказывать, как велось дело в школе для бедных, под руководством гениального педагога – Верли. Более совершенной сельской школы вероятно никогда не существовало; эта босоногая Vehrli-Schule могла бы служить идеальным образцом, если бы можно было рассчитывать, что когда-нибудь найдутся в нужном количестве люди, так подвижнически преданные делу и так необыкновенно одаренные умом, добротою и педагогическим талантом, как Верли. Но я должен подробнее рассказать о пансионе для богатых, куда вступили наши Кривцовы.

Пансион помещался в особом здании, по соседству с домом Фелленберга. Хозяйством заведовала экономка; в пансионе неотлучно жил молодой профессор, надзиравший за пансионерами день и ночь, участвовавший и во всех их играх, как ровесник. Во времена Кривцовых, мальчиков – от 8 до 16 лет – было около сорока, учителей от 25 до 30; на каждый класс приходилось не больше 10–15 учеников. Обучение было поставлено преимущественно по системе Песталоцци. Обучали языкам греческому, латинскому, французскому и немецкому (последний был, разумеется, и обиходным языком и языком преподавания), далее истории, и особенно основательно – физике, химии, механике и математике до высших ее частей включительно. Очень большое внимание обращалось на искусства и физические упражнения; мальчиков обучали рисованию с гипса и с натуры, пению и инструментальной музыке, гимнастике, фехтованию. Сельбе, верховой езде, для чего существовал манеж с достаточным количеством лошадей. Обедали воспитанники в доме Фелленберга, ужинали у себя, но в его присутствии; два его сына были в числе учеников. Все внешние средства поощрения и обуздания были изгнаны из педагогической практики: все было основано на нравственном влиянии профессоров и самоуважении воспитанников.

Внутренняя организация пансиона представляла нечто единственное в своем роде по своеобразности и смелости замысла.

В одно время с Кривцовыми учились в Фелленберговом пансионе для богатых два сына знаменитого Роберта Оуэна{367}367
  Оуэн Роберт (1771–1858), один из первых социальных реформаторов XIX в., социалист-утопист; он первый стал писать о необходимости фабричного законодательства, поставил задачу борьбы с безработицей; считается духовным отцом кооперативного движения. В своих планах установления мира между классами путем полного преобразования промышленной системы Оуэн рассчитывал на вмешательство государства.


[Закрыть], Роберт Дейль Оуэн и его младший брат; они вступили в пансион осенью 1818 года, шестнадцати и пятнадцати лет. Много лет спустя Р. Д. Оуэн написал свои мемуары (Threading my way, London, 1874), и в них подробно, с самой нежной любовью, с трогательной благодарностью, рассказал о своей пансионской жизни и о внутреннем быте пансиона. Я постараюсь вкратце передать существенную часть его рассказа.

Воспитанники пансиона составляли Verein, общину, самоуправляющуюся на основании «конституции», которая была выработана лет за пять или шесть до вступления Оуэнов выборной комиссией из среды учащихся, принята общим собранием и утверждена Фелленбергом. Эта конституция подлежала изменениям, при чем Фелленберг имел право veto. Она охватывала все управление и всю дисциплину пансиона; ни Фелленберг, ни учащий персонал не издавали никаких правил или распоряжений и вообще не осуществляли никакой авторитарной власти за пределами своих классов.

Как внутренний распорядок жизни, должностные обязанности выборных, ответственность за проступки и пр., так и домашний быт, например час отхода ко сну, запрещение курить, запрещение уходить из института после известного часа и т. п., и нравственные обязанности в отношении порядка и приличного поведения, – регулировались конституцией. Нарушение этих строгих, но добровольно принятых законов являлось проступком против Vferein’a. Без сомнения, Фелленберг неприметно следил за всем, что делалось в пансионе, но он никогда не вмешивался открыто и властно в самоуправление школьной общины. Как уже сказано, ни поощрений, ни внешних наказаний со стороны учащего персонала не существовало. Соревнование никогда не подстрекалось искусственно; не было ни наград, ни обычных школьных отличий, в роде звания первого ученика, ни публичных экзаменов, ни торжественных актов. Наградою или наказанием служили только – ласка или мягкий выговор старших, и в особенности суд общего мнения товарищей. В этом отношении важную роль играли ежегодные выборы должностных лиц Verein’a. Результаты выборов являлись как бы моральным термометром, на котором наглядно изображалась скала общественной оценки, здесь недвусмысленно устанавливалось, кто повысился и кто понизился во мнении товарищей, потому что никто не сомневался, что общественное мнение действует с безусловной справедливостью. Община делилась на шесть округов, Kreise, и каждый округ выбирал из своей среды «окружного начальника», Kreisrath: это была важнейшая из должностей, так как Kreisrath’-ам была подведомственна вся общественная жизнь общины и все поведение каждого члена округа. Kreis собирался еженедельно, летом обыкновенно в ближайшем лесу. Начальники округов составляли нечто в роде верховного совета; у них бывали свои собрания, на которых они, между прочим, постановляли о предании суду правонарушителей.

Судебный трибунал, состоявший из трех судей, разумеется также выборных, заседал в главном зале института со всеми необходимыми формальностями. Его решения были окончательными. Он имел право налагать следующие наказания: выговор, штраф, поступавший в кассу для бедных (на помощь недостаточным крестьянам окрестных деревень), лишение избирательного голоса, лишение права быть избранным в общественную должность, наконец смещение с должности. Последняя кара при Оуэне, за три года, ни разу не была применена; да и вообще, говорит он, суд функционировал редко, и за все время при нем – ни разу по сколько-нибудь серьезному делу.

Эта свободная конституция воспитывала в учениках дух общественности и свободы. Они чувствовали себя не подвластными, а гражданами своего института; каждый охотно подчинялся закону, который являлся волею целого, и считал себя в праве не подчиняться ничему другому. Так детям из аристократических фамилий прививался республиканский дух и пробуждалась в них ревность к общему благу.

Нет сомнения, это был смелый и рискованный опыт. Дело в том, что состав учащихся был крайне разнороден. К 1817—18 годам институт Фелленберга приобрел уже европейскую славу, – ученики стекались отовсюду. Здесь были юноши из десяти или более стран – швейцарцы, немцы, французы, голландцы, итальянцы, греки, англичане, русские, – всевозможных общественных положений, начиная от принцев, множество графов и князей, но и дети более скромных семейств, – одни изнеженные в роскоши, другие, присланные потому, что родители не могли с ними справиться дома, и все это – уже мальчики на возрасте, частью долго просидевшие в школе и научившиеся там смотреть на учителей, как на своих естественных врагов, привыкшие к наказаниям и наградам. И все же, по единогласному свидетельству современников, опыт увенчался блестящим успехом. Фелленберг строго придерживался оригинального правила – не принимать в пансион нового ученика, пока ученик, вступивший последним, не слился с общей массой, не освоился с бытом, чтобы можно было более не опасаться его влияния на товарищей. Среди мальчиков царило полное равенство. Оуэн рассказывает, что он долго не знал, кто из его товарищей – князь или граф; он знал их больше по кличкам. Надо заметить, что обучение в пансионе обходилось дорого; расход каждого мальчика простирался до двух и более тысяч рублей в год на нынешние деньги. Мы видели, что двоим Кривцовым имп. Александр положил по 5000 франков в год.

Огромным преимуществом Гофвильского пансиона было его географическое положение – на лоне природы, среди Швейцарских гор, и, разумеется, близость к природе была широко использована в педагогических целях. Все, или, может быть, только желающие из учеников, имели свои небольшие огороды; а главное, много времени отдавалось свободным прогулкам. По воскресеньям, после богослужения утром и, очевидно, раннего обеда, мальчики по два, по три, с толстыми палками в руках, отправлялись в далекие экскурсии вглубь страны, лазали по горам и пр. Старшие обыкновенно раз в неделю предпринимали верхом далекие прогулки вместе с самим Фелленбергом, и Оуэн вспоминает дружеские наставления, какие ему случалось получать от Фелленберга во время этих веселых поездок, как например, – по возможности скупо употреблять превосходную степень в разговоре и в письме. Но наиболее светлым воспоминанием Оуэна из времени его пансионской жизни остались летние вакационные путешествия. Ежегодно, около 1 августа, те ученики старших классов, которые по дальности расстояния не могли уезжать на каникулы домой, – а таких было большинство, – отправлялись в далекое путешествие, длившееся 6 недель. Обыкновенно набиралось 30–35 мальчиков; их сопровождал кто-нибудь их учащего персонала, большею частью – их любимец, профессор Липпе. Маршрут объявлялся заранее: Herr Lippe чертил его мелом на доске, – и когда оказывалось, что он простирается за пределы Альп, на озера Северной Италии, восторг учеников разражался бурными рукоплесканиями. В назначенный день путешественники, в обычном пансионском платье, с мешками за спиной, с длинными альпийскими палками, счастливой толпой выступали в поход. Шли миль 18–20, даже 25 в день. Рано вставали, и после первого завтрака шли до полудня; тут, отыскав тенистый уголок, завтракали вторично – хлебом и вином, и если удавалось раздобыть – козьим сыром и виноградом. Несколько быстрейших ходоков отправлялись вперед заказать ужин и ночлег. Весело рассаживалась молодая банда за ужином, обсуждались события дня, все, что встретилось и что случилось. В небольшой деревенской таверне редко можно было найти нужное число кроватей, и 3/4 компании располагались на ночь обыкновенно в сарае, на сене или соломе. Как крепок был сон, как счастливо пробуждение! – Среди них было много отличных голосов; часто после полдника в тени, или в торжественную минуту, например, перевалив через горный хребет, когда с высоты открывался волшебный вид вдаль, на долины, по воле певцов или по требованию товарищей затягивалась песня – национальная песня той или другой страны, иногда дуэты и трио по взятым с собою нотам. Так шли все время, уставали до изнеможения, натирали ноги до пузырей, но никто не заикался о найме лошадей, потому что никто не хотел выказать себя перед товарищами бабой.

Таков был этот замечательный институт – сочетание неверного политического принципа, глубоко-гуманной мысли и удивительного педагогического такта. Каковы были социальные результаты такого воспитания, этого разумеется нельзя учесть, но педагогические несомненно были блестящи. Оуэн говорит, что Vehrli-Schule сделалась рассадником учителей для ремесленных и земледельческих школ не только в Швейцарии, но и других стран; на них был спрос по всей Европе. Одного из них он встретил много лет спустя заведующим, по приглашению правительства, промышленной школой в Голландии. До нас дошло немало отзывов о Гофвильском заведении, оставленных людьми, лично побывавшими там; в 20-х и 30-х годах ни один образованный путешественник не проезжал Швейцарии без того, чтобы не посетить прославленную школу. Все эти отзывы сливаются в хор восторженных похвал и удивления. Таков подробный отчет о посещении Гофвиля (1827 года), который дал А. И. Тургенев в письме к брату Николаю[190]190
  Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872. С. 165–170.


[Закрыть]{368}368
  Тургенев Николай Иванович (1789–1871), действит. статский советник. Родился в Симбирске. По окончании в 1806 г. курса в Благородном пансионе Московского университета слушал лекции в Московском университете, затем в Геттингенском университете (1808—11). В 1813 г. состоял на государственной службе: русский комиссар центр. административного департамента союзных правительств, помощник статс-секретаря Государственного Совета, управляющий III Отделением канцелярии Министерства финансов. Член преддекабристской тайной организации «Орден русских рыцарей», член Союза благоденствия и один из создателей и руководителей Северного общества декабристов. С 1824 г. находился в заграничном отпуску и во время восстания на Сенатской площади в Петербурге не находился. Привлечен к следствию по делу декабристов, но вернуться в Россию отказался. Приговорен заочно к каторжным работам навечно. Оставался эмигрантом и жил сначала в Англии, а затем в основном в Париже. По амнистии 26 августа 1856 г. дарованы все прежние права и возвращены все чины и ордена. Несколько раз приезжал в Россию. Умер в Париже. В Париже издал в 1847 г. на французском языке известную свою книгу «Россия и русские». (См. о нем: Гершензон М. О. Образы прошлого. – т. 3 настоящего издания.).


[Закрыть]; таков и отзыв одного просвещенного русского помещика Ф.П.Л.{369}369
  Лубяновский Федор Петрович (1777–1869), переводчик, мемуарист, автор книги «Заметки за границею в 1840 и 1843 годах» (СПб., 1845).


[Закрыть], издавшего в 1845 году анонимно книгу под заглавием «Заметки за границею». Он пишет: «О тамошнем земледелии и всех подробностях процесса этой химии довольно сказать, что богатые хлебопашцы, поседевшие в наблюдениях и испытаниях, приходят туда с тем, нет ли чему и им поучиться», – и кто заглянет, например, в «Историческое обозрение действий и трудов Имп. Московского общества сельских хозяев» С. Маслова, найдет там сведения о многих поездках русских помещиков и агрономов в Гофвиль. Тот же Ф.П.Л. пишет далее: «Две крайности, между которыми утвердилась пропасть велика – богатство и бедность, – в Гофвиле сближаются и сводят одна с другою короткое знакомство, дружбу на всю жизнь: должны здесь первая увидеть и восчувствовать все нужды, весь труд, все скорби последней, а вместе узнать и всю сладость практического участия в работе и горе; последняя – убедиться в необходимости пособия, облегчения, вразумления, руководства от первой, и обе, выходя из Гофвиля с такими чувствами, распространять на земле царство мира, любви и благоденствия. Прекрасная, высокая и человеколюбивая мысль»[191]191
  «Заметки за границею». С.-Петербург, 1845. С. 295–296.


[Закрыть]. Приведу еще один отзыв очевидца, более близкий к тому времени, когда в Гофвиле учились Кривцовы: это неизданное письмо Григория Александровича Римского-Корсакова{370}370
  Римский-Корсаков Григорий Александрович (1792–1852), отставной полковник лейб-гвардии Московского полка. Участник Отечественной войны 1812 г., а также заграничных походов. Уволен от службы в 1821 г. Член Союза благоденствия. К суду по высочайшему повелению не привлекался. В 1823 – 26 гг. жил в Вене, Париже и Италии. В 30-х годах жил в Москве. (См. о нем: Гершензон М. О. Грибоедовская Москва. – Т. 1 настоящего издания.)


[Закрыть] к матери от 23 августа (4 сентября) 1824 года. «Имев из Парижа письмо к Фелленбергу и взяв с собой Молоствова{371}371
  По-видимому, имеется в виду Памфамир Христофорович Молоствов (1793–1828), лейб-гусар, приятель А. С. Пушкина.


[Закрыть], мы отправились в Гофвиль, где его заведение; это почти за 3 часа ходьбы (то есть от Берна). Пришед, вручили письмо, и явился какой-то мусье, чтоб все выказать. Начали с хлебопашных орудий, в коих я мало толку знаю, только скажите Раллю{372}372
  По-видимому, имеется в виду Александр Александрович Раль (Rail) (1756–1833), барон, придворный банкир в С.-Петербурге.


[Закрыть], что тут находится мельница, которая в одно и то же время сеет пшеницу и люцерну. Я было хотел купить подробное описание всей фермы, но как мне сказали, что пять томов, то я и отказался. Потом (пошли) по полям, кои большею частью обрабатываются 60 бедными мальчиками, кои учатся, содержатся даром и даже иные из них, в коих замечают дарования, переходят в пансион, в коем воспитываются за деньги. Бедная школа чрезмерно похвальное и добродетельное дело; каждый имеет небольшой садик, коего производ покупается Фелленбергом, и из этих денег составляется сумма. Ни под каким видом ни один не может отлучиться, и они не знают, что делается в соседственных деревнях; к взрослым ближних селений[192]192
  То есть к воспитанникам других школ Института; Гофвильское заведение было разбросано по нескольким смежным деревням: Гофвиль, Бухзей, Димерсвиль.


[Закрыть] ходят учиться мальчики рисовать, читать, писать и часть математике, нужной для землемерия, священное писание и библия их частое чтение; наказаний никакого рода нет, все стараются уверить мальчика в пользе того, чему его учат, стараются с малолетства им внушить совесть, по которой они бы могли себя вести в свете. Emulation[193]193
  Соревнование (франц.).


[Закрыть] или поощрение совершенно уничтожено, как не ведущее к счастью, а к разорению людей, ибо делает желание перещеголять другого: оно приращение самолюбию, а оное не нужно поджигать – оно все-таки останется. Корм очень хорош, но без мяса, и во время обеда пьют молоко; они должны жить тысячу лет. Гимнастические занятия, коими узнают, не трудной ли они заняты работой, – и правда, как слишком тяжело, то не захочется после лазить, прыгать, бороться, перетягиваться. Пансион был в походе по Альпийским горам, ибо время вакаций. Во всем доме чистота удивительная. В одной комнате две церкви; когда католики молятся, то открывается шкап, в коем находится престол{373}373
  Престол – главная принадлежность алтаря христианского храма в виде высокого четырехстороннего стола. В православной церкви ставится в центре алтаря, в католических храмах плотно к стене.


[Закрыть], – как являются прочие, то шкап запирается. В комнатах, в коих спят ученики, также находится за ширмами постель Фелленберга. Виды из дому хороши, но немного лесисты. Пришел нас человек звать к Mr. Villevielle, – приятель и помощник Фелленберга, старый и любезный француз, который нам, русским, стал говорить обо всех тех, кои у него воспитывались; обстоятельно рассказывал сокрушение молодого Шувалова об смерти Софьи Нарышкиной{374}374
  Шувалов Андрей Петрович (1802–1873), граф, обер-гофмаршал, обер-камергер, президент придворной конторы. В 1857 г. – член Гос. Совета.
  Нарышкина Софья Дмитриевна (1808 – 18 июня 1824), дочь обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина (1764–1838) и Марии Антоновны, рожд. кн. Четвертинской (1779–1854). Скончалась будучи невестой гр. А. П. Шувалова.


[Закрыть]; эти все молодые люди с ним в переписке. Извинялся от Фелленберга, что он теперь занят, но что он сам придет нас просить к себе. Явился и он; вообразите самое почтеннейшее, которое только могла произвести природа (лицо), свежая наружность, совсем не показывающая его лета, хотя ему нет 50, умный, проницательный и к тому добрый взгляд. Какая непринужденная откровенность и простодушие, тихий, но привлекательный голос, немного увесистый, но страх занимателен. Мне так понравилось его лицо, что я его учил наизусть, чтобы припоминать при каждой об нем мысли. Рассказывал свои правила насчет воспитания; я бы желал вам их сообщить так, как он их выводил разными доказательствами, и он вас так же бы уверил, как и меня… В двух словах прежде сказал, что – совесть и уничтожение поощрения; с тех пор как существует заведение, он только лишился одного ученика, которого никак нельзя было исправить: он дрался, несколько раз давал слово, что в последний раз, но ни одного раза не сдержал. Мне рассказывали в Берне, что все те, кои у него воспитывались, – нравственные и препорядочные люди. Мы его оставили после нескольких часов… К обеду мы явились в Берн, и я завел об нем разговор, и хотя многие не согласны с его правилами, но все отдают справедливость его чистым и добродетельным намерениям»[194]194
  См. еще подробное описание Гофвиля в книге А. Глаголева «Записки русского путешественника», 1837, второе изд. 1845. Ч. 2. С. 191–218. Глаголев посетил Гофвиль в 1823 году.


[Закрыть].

Письма, писанные молодыми Кривцовыми к матери за время их пребывания в Гофвиле, дышат таким ясным, жизнерадостным чувством, такой рабочей бодростью, которым могли бы позавидовать нынешние гимназисты и их родители. Мальчики, по-видимому, с первых же дней почувствовали себя здесь, как рыба в воде, и это несмотря на то, что им с самого же начала пришлось разлучиться. Уже чрез два месяца по приезде они пишут, что живут в разных деревнях: 16-тилетний Сергей был помещен в агрономический институт, находившийся, по-видимому, в Buchsee; «я теперь, – пишет он в июле 1818 года, – теоретический хлебопашец», и просит прислать ему статистику нынешнего урожая, то есть умолота разных хлебов и пр., для сравнения с местными данными. Младший, Павел, вступил в пансион для богатых. Правда, они были здесь не совсем одиноки; они уже застали в Гофвиле несколько русских мальчиков – Фонтона, двоих князей Суворовых, внуков полководца{375}375
  Фонтон Феликс Петрович (род. в 1801), действительный статский советник, тайный советник (1859), писатель. В 1842 г. советник миссии в Берлине, в 1846 г. – советник посольства в Вене, чрезвычайный посланник и полномочный министр в 1855 г. при дворах короля Ганноверского и вел. герцога Ольденбургского, с 1857 г. при Германском Союзе. В 1860 г. вышел в отставку. В 1862 г. в Лейпциге издал книгу в 2 томах под заглавием: «Воспоминания. Юмористические, политические и военные письма из главной квартиры Дунайской армии в 1828 и 1829 годах». Книга открывается обращением: «Сергею Ивановичу Кривцову! Любезный друг!».
  Суворов Александр Аркадьевич (1804–1882), князь Италийский, граф Рымникский, генерал-адъютант, генерал-от-инфантерии, генерал-инспектор пехоты, член Государственного совета, внук генералиссимуса А. В. Суворова. Учился в иезуитском пансионе в Петербурге, затем в школе Фелленберга в Гофвиле, в Париже посещал Сорбонну, после чего поступил в Геттингенский университет. По возвращении в Россию определен на службу юнкером в лейб-гвардии конный полк. По показанию ряда декабристов, член Северного общества. Арестован, но был освобожден и выслан на Кавказ, где участвовал в ряде военных кампаний. Флигель-адъютант (1828), сопровождал Николая I в действующую армию во время русско-турецкой войны 1828—29 гг. В течение 14 лет был генерал-губернатором сначала прибалтийского края, затем Петербурга.
  Суворов Константин Аркадьевич (1809–1878), князь Италийский, граф Рымникский, полковник, гофмейстер, внук генералиссимуса А. В. Суворова.


[Закрыть], и других; год спустя графиня Шувалова{376}376
  В данном случае датировка М. О. Гершензона неточна. Графиня Екатерина Петровна Шувалова с дочерью Александрой Андреевной, вышедшей замуж в 1797 г. за австрийского посланника, князя Франца Иосифовича Дидрихштейна, приняли католичество в 1807 г. Е. П. Шувалова умерла в 1816 или 1817 г., а речь идет о событиях, происходивших в 1818–1820 гг.; слова «год спустя» не соответствуют хронологии событий.


[Закрыть], уезжая в Париж, чтобы принять католичество, оставила в Гофвиле трех своих сыновей. Вместе с Кривцовыми, как мы видели, приехал причт и была привезена ризница для православной церкви; церковь была освящена 25 января 1818 г, «где была, – пишет Павел Кривцов, – «Ея Высочество и княгиня Воронцова, и я был также и все русские, которые здесь есть, и г. Фелленберг, и очень удивлялся, что наши певчие так хорошо без органа поют». Священник должен был также обучать русских воспитанников русскому языку, но из этого ничего не вышло; три года спустя Павел Кривцов пишет, что, хотя русские уроки и значатся в программе, «но священник, который их нам давать должен, так ленив, что никогда не ходит, хотя только два раза в неделю и всего только полчаса ходьбы, и ему здесь их так хорошо сделали, как нельзя лучше, и он этим не доволен. Вот скоро год, подумайте, что он у нас не был, и одно упражнение, которое я имею в русском, это к вам писать; но кроме того я занимаюсь довольно часто сам для себя и с другими русскими. Мы священнику напоминали, но он ничего не хочет слышать и все говорит – это мое дело, или – мы об этом в другой раз поговорим». И, действительно, мальчики сами помогали себе, – и это тоже свидетельствует о прекрасном рабочем настроении, которое царило в пансионе: Павел Кривцов вместе со старшим Суворовым, Александром, читает русские книги и Библию, а на пансионском празднике оба декламируют русские стихи; тот же Кривцов дает уроки русского языка маленьким русским, между прочим, младшему Суворову, Константину, «ибо, право, жалко смотреть на ребенка 11 лет, который своего языка совсем не знает». Самому учителю было в это время 15.