Текст книги "Избранное. Молодая Россия"

В этих строках мечта прямо противопоставлена действительности. Лучший мир отражается на земле только как «светлая идея»; если ты любишь его, если хочешь приобщиться его – уйди из жизни, пренебреги ее суетными соблазнами, и отдайся всецело созерцанию своей небесной мечты. Это – то самое чувство, которое внушало Печерину за текстом Иоанна Схоластика грезу об уединенной жизни с греками и римлянами. Так уже в это время боролись в Печерине два противоположные влечения: отдать жизнь за осуществление мечты – и уйти из мира для того, чтобы сохранить мечту в целости и чистоте. Скажу заранее: эти два влечения определили весь его жизненный путь. Он следовал сначала одному, потом другому, и в этом раздвоении его личность оставалась совершенно цельна, потому что оба они были устремлены к одной цели – к мечте о «лучшем мире», и потому что оба требовали всего человека безраздельно. А ему только того и нужно было: отдавать себя всего за видение; середины он не знал.

Но это все было еще впереди, а пока молодость брала свое. Зародыши, носившиеся в воздухе, уже оплодотворили предрасположенную к ним и подготовленную воспитанием натуру – уже образовалась завязь будущей трагедии, но неизбежное еще не овладело человеком. В ближайшие годы кажется даже, что Печерину удастся уйти от своей судьбы. По крайней мере, некоторое время она дает ему наиграться.

III
«Святая пятница»

До нас дошли два письма Печерина к его кузине{588}588
  Кузина В. С. Печерина – Вера Федоровна Трегубова; сохранились рукописные копии восьми писем Печерина к ней, написанных в 1831–1845 гг. См.: Герцен, Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и документы. М., 1940. С. 253.


[Закрыть] от 12 февраля и 6 апреля 1831 года[326]326
  Первое, на франц. языке, не издано; второе напечатано при воспоминаниях Ф. П. Печерина (дядя нашего П.) в: Русская Старина. 1891 г., дек., С. 617, тоже вероятно в переводе с французского.


[Закрыть]. Они рисуют Печерина приятным молодым человеком петербургского пошиба, с байроническим оттенком и не без склонности пококетничать своими служебными и литературными успехами; они очень напоминают ранние петербургские письма Гоголя{589}589
  Имеются в виду главным образом письма Гоголя к А. С. Данилевскому 1831–1833 гг. См.: Переписка Н. В. Гоголя. М., 1988. Т. 1. С. 38–51.


[Закрыть].

Первое письмо – ликующее.

 
«Конец благополучну бегу!
Спускайте, други, паруса!
 

«Наконец, курс кончен и я получил степень кандидата. Для исполнения моих желаний теперь остается только, чтобы меня послали за границу, что и совершится безотлагательно, если этому не помешает какой-нибудь чрезвычайный случай. Очаровательная перспектива будущего смягчает грусть, которую я испытываю при мысли, что мне придется покинуть отечество, не простившись с теми, кого люблю. Едва ли нам можно будет увидеться раньше трех лет». Дальше он сообщает о своем времяпрепровождении: «Освободившись от всякой обязательной работы, я теперь отдыхаю и бездельничаю. Однако этот образ жизни не в моем характере: бездеятельность, как бы она ни была кратковременна, заставляет меня чувствовать ужасную пустоту в душе. – На прошлой неделе я видел в театре нашу знаменитую комедию «Горе от ума»[327]327
  Это было одно из первых представлений: в первый раз «Горе от ума» было поставлено на сцену в Петербурге 26 января этого [1831] года (см. Русская Старина. 1879. II. С. 343).


[Закрыть]. К сожалению, игра наших актеров не может удовлетворять человека со вкусом. Как вам нравится «Борис Годунов»? Мне он совсем не нравится: это отрывки из русской истории, а вовсе не поэтическое произведение, достойное этого имени. Если вы читаете «Сын Отечества», может быть вы встретите в ближайшем номере, имеющем выйти в конце этого месяца, мою статью, озаглавленную «Взгляд на трагедии Софокла: Аякс и Антигона». Говорю: может быть, потому что напечатать ее или нет – зависит от г. Греча{590}590
  Николай Иванович Греч (1787–1867) – журналист, издатель и мемуарист.


[Закрыть]; но он мне обещал это. Мы, петербуржцы, с нетерпением ждем выхода в свет нового романа Загоскина: «Рославлев или Русские в 1812 году». Я читал отрывок из него в «Телескопе», и он показался мне очаровательным. По истине, Загоскин – новый Прометей, сумевший уловить божественную искру русской народности: душа воспламеняется, сердце бьется, когда видишь утраченные черты подлинного национального характера.

 
Негде вам склонить главы,
Бедные сыны России!
Гибнете под игом вы
Чужеземной тирании!
 
 
Где ты, где, святая Русь?
Где отцов простые нравы?
Где живые их забавы?
Ах! куда ни оглянусь —
Племя хладное, чужое
Подавило все родное…
Где ты, где, святая Русь?
 

Этот отзыв о Загоскине и эти стихи очень любопытны, как отголосок того националистического романтизма, которым в двадцатых годах питалось у нас вольномыслие (таковы «Думы» Рылеева и пр.). Очевидно, революционное настроение Печерина одно время держало его в этом круге идей.

Второе письмо привожу целиком.

«Дорогая кузина и друг! Премного благодарен за ваши два прелестные письма, которые оба дышат самой нежной дружбой. Ах! чем более я узнаю свет и людей (увы! я уже вижу жизнь во всей ее наготе), тем более я убеждаюсь, что только лицо вашего пола может нам быть истинным другом. Не примите этого за комплимент: это мое искреннее убеждение, это для меня аксиома. Благодарю вас, милая кузина, за ваше нежное ко мне участие. Я боюсь, однако, чтобы беспорядок в моих мыслях не отразился в этом письме. Я так теперь рассеян; ни одного часа не остаюсь на месте: то занятия у попечителя, то по делу у ректора, то на вечере у приятеля. Что всего невыносимее и что мешает мне установить некоторый порядок в своей жизни, – это неуверенность, как разрешится моя судьба: о моем деле еще не представлено государю; произнесенное им да или нет решит все. С другой стороны, отсутствие всякого стеснения в занятиях, сладкая лень и отдых освежают мои силы физические и моральные, ослабленные усидчивой работой, и дают мне возможность наслаждаться удовольствиями, до сих пор мне неизвестными. Два раза в неделю я пользуюсь приятным обществом баронессы Розенкампф, женщины очень умной, и образованной, хотя строгий критик мог бы упрекнуть ее в некотором педантизме. Большую часть времени я провожу в обществе одного из моих добрых товарищей и его прелестной невесты; я очарован их счастьем, но нисколько им не завидую: я не женюсь так скоро. Я уже познакомился со светом, но тем не менее думаю, что только в женщине можно найти истинного друга. «Несчастный! сказал бы я одному из себе подобных, – ты хочешь усмирить бурю своего сердца на груди друга, как будто последний не испытывает такой же бури! Нет! только нежная и кроткая душа женщины способна внести мир в сердце мужчины, этой жертвы страстей и превратностей судьбы!»

«Нет! милый друг, мне невозможно будет повидаться с матушкой до моего отъезда, и гораздо лучше, если она увидится со мной после моего возвращения, когда я буду повышен чином и буду иметь более прав на уважение со стороны общества.

«Какая сегодня прекрасная погода, совсем как среди лета. Я во фраке, без шинели, прошелся по Невскому проспекту, до самой Невы; мост уже наведен, и река чиста, как кристалл.

«В №№ 7, 12 и 13 «Сына Отечества» напечатаны мои небольшие статьи и, может быть, появятся некоторые в следующих номерах. Желание лучшего мира, хотя это только перевод стихотворения Шиллера, вылилось у меня из глубины души.

Будьте здоровы, дорогая кузина, и не забывайте преданного вам брата.

В. Печерина.

P.S. Вы, может быть, не читаете «Сын Отечества»; поэтому посылаю вам вышепомянутое стихотворение. Статья в прозе о Софокле, по объему, не уместится в письме».

Надежда Печерина на то, что его тотчас пошлют за границу, не оправдалась, и ближайшие два года по окончании курса он проводит в Петербурге. Пользуясь расположением проф. Грефе и попечителя Бороздина, он сразу хорошо устроился: стал старшим учителем при 1-й гимназии, лектором латинского языка в университете и помощником библиотекаря в университете же. Он усердно продолжал свои филологические занятия, без сомнения, под руководством Грефе; у нас есть его собственное показание, что года полтора до отъезда за границу он «должен был почти исключительно заниматься механизмом своего предмета». По-видимому, уже в это время он избрал себе специальность: греческую антологию. На этом предмете молодой петербургский филолог мог сделать тогда блестящую ученую карьеру: греческая антология была и специальностью Грефе, и излюбленной областью античного дилетантства С. С. Уварова, товарища министра народного просвещения. Действительно, стихотворные переводы Печерина из греческой лирики скоро сблизили его с Уваровым, который сам когда-то вместе с Батюшковым занимался переводом антологических стихотворений с греческого{591}591
  К. Н. Батюшков и С. С. Уваров в 1820 г. выпустили совместно написанную брошюру «О греческой антологии».


[Закрыть]. Среди товарищей Печерин получил кличку «Мелеагра»{592}592
  Мелеагр из Гадары (ок. 140—70 до н. э.) – древнегреческий поэт и философ-киник, автор несохранившихся сатир и эпиграмм, вошедших в коллективный сборник «Stephanos» («Венок»).


[Закрыть], имя того греческого лирика, издание которого готовил Грефе и из которого Печерин перевел несколько пьес. Едва ли Печерин заботился о своей карьере; антология, как и вообще античная древность, без сомнения, привлекала его непосредственно: он упивался этой ясной красотой, этим зрелищем светлой, легкой, радостной жизни, где как бы воплотилась его мечта о «лучшем мире». И действительно, может быть, ни в каком другом памятнике не сохранился так свежо, как в обломках греческой лирики, лучший цвет этой жизни – задушевность и грация чувства, свобода воззрения на мир, благородное самосознание личности. Печерин перевел в этот период и напечатал в разных альманахах[328]328
  «Невский альманах» на 1832 г. и «Комета Белы» на 1833 г.


[Закрыть] около двух десятков «эпиграмм». Вот несколько образчиков[329]329
  Напечатанные Печериным переводы из греч. антологии собраны у проф. Е. Боброва. Указ. соч. Т. IV. С. 6 и сл. Я цитирую по подлинной рукописи, в которой оказался ряд эпиграмм, не бывших в печати, таковы из приведенных в тексте первая, вторая и четвертая.


[Закрыть].

 
Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой,
     Некогда гордый венцом башен высоких своих, —
Ныне ж пожрал меня пепел времен; но в песнях Гомера
     Все я стою невредим с медным оплотом ворот.
Мне не страшны, меня не разрушат губительны копья Ахивян:
     У всех Греции чад вечно я буду в устах.
 
 
Трижды, светильник, тобой поклялась Гераклея – порою
     Ночи прийти, – не пришла! Если, светильник, ты Бог, —
О, покарай за измену: когда она с милым резвиться
     Будет, – угасни, не дай света утехам любви!
 
 
Здесь, под яворов тенью, Эрот почивал утомленный,
     К нимфам струящихся вод факел горящий склонив.
Нимфы шепнули друг дружке: «Что медлить? Погасим светильник!
     С ним погаснет огонь, сердце палящий людей».
Но светильник и воды зажег: с тех пор и поныне
     Нимфы, любовью горя, воды кипящие льют.
 

(Горячий ключ).

 
Здесь, венки мои, здесь над двойчатою дверью висите;
     Так оставайтесь; не вдруг листья роняйте свои!
Вас окропил я слезами (слезливы влюбленные очи);
     Но лишь дверь заскрипит, только лишь выйдет она,
Крупным дождем на главу ее слез моих капли пролейте!
     Пускай слезы мои русые локоны пьют!
Огненный взор Александра и весь его лик величавый
     Дивным искусством Лизипп в меди сей мощной явил.
Мнится, он, очи на небо вперив, Громовержцу вещает:
     «Мне подвластна земля! ты, Зевс, Олимпом владей!»
 
 
Труп Леонида кровавый, увидевши, Ксеркс победитель,
     Дивную доблесть почтив, сам багряницей покрыл.
Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный:
     «Нет! не приму никогда должной предателю мзды!
Щит – украшенье могиле моей; прочь одежды персидски!
     Я спартанцем хочу в царство Айдеса прийти».
 

Эти образы греческой лирики должны были иметь невыразимое обаяние для Печерина. В них точно приобщаешься к миру нетленной красоты и радости. Этот аромат античности, это предвкушение элизиума, никто не умел так выразить, как Шиллер, и не случайно так удался Печерину перевод шиллеровского «Дифирамба»; этот перевод тоже – как и «Желание лучшего мира» – «вылился у него из души».

 
     Боги – поверьте —
     Всегда к нам нисходят с Неба толпой:
Бахус едва лишь появится милый,
Входит с усмешкой Амур легкокрылый,
Феб величавый с цевницей златой.
 
 
Уж близки, уж входят,
Блистая лучами,
И полно жилище
Земное богами.
 
 
     Что, земнородный,
     Я в дар понесу им —
Дивным гостям?
Боги! даруйте мне век ваш нетленный!
Что могу дать вам я, слабый и бренный?
Ах! вознесите меня к небесам!
 
 
Веселье живет лишь
В Зевса чертоге, —
Вы с нектаром чашу
Мне дайте, о боги!
 
 
Дай ему чашу,
Геба! Поэту
Нектар возлей!
 
 
Очи омой ему чудной росою,
Да не трепещет пред Стикса волною,
Да просияет, как Бог, меж людей!
 
 
Источник небесный
Шумит и играет,
И сердце спокойно,
И око сияет!
 

Вот видение, очаровавшее Печерина. Он был из тех, что всю жизнь тоскуют по небесной родине.

Эти два года в Петербурге после окончания курса Печерин прожил легко и беззаботно. Утром – служба: уроки в гимназии, чтение латинских авторов со студентами, работа в университетской библиотеке; дома – собственные филологические занятия, чтение, стихи; вечер – с друзьями, вечеринка в знакомом семействе, а всего чаще театр. Театр был его страстью, как и всей тогдашней молодежи. С представления «Ричарда III» он возвращается домой с опухшими руками: на зло сонной публике «он не жалел их для великого Шекспира». Но что занимало главное место в его жизни за эти два года – это «святая пятница», – кружок университетских товарищей, собиравшийся по пятницам в квартире А. В. Никитенко.

Я не встречал других сведений об этом кружке, кроме немногих записей в дневнике Никитенко. Между тем он заслуживал бы специального исследования, как единственное петербургское подобие знаменитых московских кружков того времени. Он возник раньше, чем московские кружки, в 1829 или 1830 году, – и носил тот же характер, какой носили в первое время и они; но в нем с самого начала, за исключением Печерина и, может быть, Чижова{593}593
  Федор Васильевич Чижов (1811–1877) – ближайший друг Печерина, окончивший физико-математический факультет Петербургского университета, но в 1840 г. бросивший начатое поприще. После заграничного путешествия, продолжавшегося без малого семь лет (1840–1847), Чижов возвратился в Россию, был арестован и после двухнедельного содержания в Петропавловской крепости сослан в Киевскую губернию, где он занимался шелководством. В 1857 г. приехал в Москву, некоторое время занимался издательской деятельностью, но вскоре оставил ее и стал одним из учредителей железнодорожных компаний. Идейно он был близок славянофилам, входил в состав Московского славянского благотворительного общества.


[Закрыть], не было крупных личностей, и он до конца сохранил форму обыкновенных товарищеских вечеринок. Но и в этом виде он оказывал, без сомнения, большое воспитательное влияние на своих участников. Среди тогдашнего петербургского общества (я разумею средние круги его) – сонного, равнодушного ко всему высокому, занятого только материальными интересами, эти дружеские собрания в двух маленьких комнатках старшего летами друга, в Семеновском полку, являлись настоящим оазисом. Здесь царствовали непринужденность, идеализм и поэзия; горячие споры о театре сменялись чтением стихов, вслух высказывались утопические мечты о будущей деятельности на пользу человечества, высмеивалось мещанство общества и, конечно, больше всего с горечью обсуждалось политическое состояние России – тогдашней злобы дня, как усмирение бунта военных поселян, польское восстание, гнет цензуры, запрещение «Европейца»{594}594
  «Европеец» – журнал, издававшийся И. В. Киреевским в 1832 г. После выхода в свет первого номера журнал был запрещен. О причинах запрета см.: Фризман Л. Г. Иван Киреевский и его журнал Европеец // «Европеец». Журнал И. В. Киреевского. 1832. М., 1989. С. 385–479.


[Закрыть] и пр. Никитенко оставил нам живые характеристики обычных завсегдатаев своих пятниц 1831—35 годов – ближайших друзей Печерина. Вот Гебгардт, Иван Карлович. Он служит в иностранной коллегии и преподает математику в Павловском корпусе и в частных домах. «Он одарен удивительно гибким, блестящим умом и редким даром слова. Ум его рассыпается в тысячах блестящих искр, и каждая искра или светит, или жжет. Особенно хорош он в быстрых, летучих, неожиданных эпиграммах, которыми уязвляет пошлость и невежество нашего общества. Чувствуя в себе силы на высшую деятельность, он грустно влачит дни свои по темным и грязным переулкам чиновнического быта – и это съедает его, ибо с таким блестящим умом нельзя не иметь честолюбия. Ему еще тяжелее от того, что он, по свойствам своего ума, неспособен к упорной, усидчивой кабинетной деятельности: ему необходимы воздух и пространство». Его стихия – политика; «но, как умный человек, – замечает Никитенко, – он должен понять, что у нас нет поприща для политической деятельности». Вот М. П. Сорокин{595}595
  В 40-х годах – сотрудник «Отечественных записок» при В. Г. Белинском.


[Закрыть], один из двух поэтов кружка (другим был Печерин), переводчик Кребильоновой трагедии «Атрей»{596}596
  Проспер-Жолио Кребийон (1674–1762) – французский драматург; его трагедия «Атрей и Фиест» была переведена на русский язык и поставлена в Петербурге уже в 1811 г.


[Закрыть], при постановке которой на сцену, 30 ноября 1831 года, друзья, заняв места в разных рядах кресел, сыграли роль клакеров – неистовыми аплодисментами и криками расшевелили публику и добились того, что переводчик был вызван. Вот Чижов, будущий славянофил и делец, теперь еще готовившийся занять кафедру математики в университете, – сильный, сдержанный человек с ясным, методическим и точным умом. С этими тремя, да еще с самим Никитенко, Печерин был, по-видимому, всего дружнее. А дальше идут – Лингвист, бредящий Наполеоном и героями Плутарха, полный «романтических затей о величии», как бы двойник Печерина; слабовольный Поленов, «прекрасную душу» которого Никитенко в 1832 году «спас для высшей деятельности», убедив его принять место секретаря русской миссии в Греции (Поленов был влюблен в девушку, недостойную его); Михайлов, весельчак и имитатор, развлекавший кружок своими комическими выходками. Был еще один – Попов, застрелившийся в октябре 1832 года, двадцати трех лет от роду. Надо думать, что Печерин был с ним очень близок, и не только по кружку, но и по общности научных интересов (Попов был историк), и по службе, так как оба преподавали в 1-й гимназии, и по лингвистическим занятиям: Попов, как и Печерин, знал множество иностранных языков, и на новейших говорил как на своем собственном; «кажется, не было такого литературного произведения, с которым бы он не был близко знаком», говорит Никитенко. Он обладал, по словам того же Никитенко, блестящим умом и богатой фантазией, но не имел «ни определенной цели стремлений, ни сосредоточенности в силах, чтобы положительной деятельностью спасти себя от внутреннего недовольства; недовольство собою все росло, а когда любимая девушка отвергла его – «он подумал, что над ним совершился акт отвержения от всего человеческого», и застрелился. Еще накануне он с товарищами пробыл у Михайлова до второго часа ночи, был весел, остроумен, пел, а на другой день, уйдя из дома, пропал; его искали три дня – «мы с Печериным томились тяжелым предчувствием»; только на четвертый день нашли – его могилу. Его смерть произвела на друзей потрясающее впечатление. Нет сомнения, что она была поставлена на счет режиму – и очень справедливо: человек буквально задохнулся.

Из дальнейших писем Печерина будет видно, как преданно он любил свою «святую пятницу» и с какою нежностью вспоминал потом о друзьях. Кружок Никитенко несомненно оказал большое влияние на Печерина. Много лет спустя, уже забыв, в какой день происходили эти собрания, он все еще хранил благодарную память о них. «Я считаю вас в числе моих спасителей, – писал он тогда Никитенко. – Не будь вы, я может быть погряз бы в пошлости обыкновенной петербургской жизни. Вы протянули мне руку, вы призвали меня на ваши вечера, вы сохранили священный огонь в душе моей. Как же мне забыть эти вечерние беседы (по вторникам, кажется) там где-то в глуши, позади старого университета, близ Семеновской площади. Там-то развилась моя судьба». Но этот кружок любопытен для нас не только по влиянию, которое он должен был иметь на Печерина: важно и то, что он ярко освещает типические черты в характере последнего. Гебгардт, Лингвист, Попов сделаны как бы из того же теста, что Печерин: они все оторваны от почвы, закон тяготения едва действует на них – они полны эфирности; отсюда их восторженность, непрактичность и утопизм. Московские юноши, нагрузив свой ум философией, заставили себя осесть на землю, но точно так же до конца не научились ходить по земле. Эту черту эпохи надо помнить – иначе нельзя понять Печерина.

Раз в год, в первой половине февраля, кружок собирался на праздничный обед: это была годовщина окончания университета[330]330
  Никитенко. I. С. 182, 200, 208, 219, 230.


[Закрыть]. Участвовали обыкновенно, кроме членов кружка, еще несколько бывших студентов одного выпуска с Никитенко, в общем человек 15–20. Собирались в ресторане, распорядителями были Поленов или Гебгардт. Неизменно, как на лицейских годовщинах Пушкина, кто-нибудь из присутствовавших читал приветственные стихи. Провозглашались тосты, шампанского не жалели: Гебгардт «искрился не меньше шампанского», Поленов и Михайлов шалили и дурачились; и вечером, вернувшись в свою ученую келью, растроганный Никитенко записывал в свой дневник: «Взаимное доверие одушевляло всех. Жар чести, свойственный юности, еще не угас в наших сердцах. Никто из членов нашего братства еще не очиновничился».

Печерин участвовал, очевидно, в трех таких обедах: 1831-го, 32-го и 33-го годов. В последние две годовщины он читал официальное стихотворение – раньше эту обязанность исполнял Сорокин. До нас дошли в собственноручных рукописях Печерина бумаги, относящиеся к февральскому празднеству 1833 года. Первая – шутливое «прошение», очевидно утром этого дня посланное Печериным к Никитенко в канцелярию цензуры.

«Господину Главному Президенту Пятницы Лорду Никитенко. От Лорда Поэта Печерина. Привыкнув писать древним стилем{597}597
  Стиль – бронзовый стержень, заостренный конец которого использовался для нанесения текста на дощечку, покрытую воском; противоположный конец стиля делался плоским, чтобы стирать написанное.


[Закрыть], лорд поэт доселе не выучился чинить порядочно романтических перьев; и вследствие того просит покорнейше лорда почтеннейшего Президента приказать выдать из собственной канцелярии два хорошо очиненных пера для переписки набело официального стихотворения, имеющего быть прочтенным сего 10-го февраля в торжественном заседании Пятницы. – С достодолжным почтением к вам, многопочтенный и высокий лорд! имею честь быть вашим другом и согражданином Лорд Поэт Печерин. 10-го февраля 1833 г.».

А вот и самое стихотворение, прочитанное Печериным в этот день. По нем можно судить и о содержании стихов, читанных им за год перед тем. Он призывал тогда не падать духом, напоминал победы греков в борьбе за свободу; теперь он не смеет говорить о надеждах; в его словах звучит уже знакомая нам безнадежность, знакомый нам призыв – уйти, уединиться со своей мечтой, хранить ее в чистоте; и снова он вызывает в своем воображении светлый мир Греции, где его мечта была действительностью. Двух отсутствовавших друзей он почтил приветом: Попов был в могиле, Поленов – в Греции.

10 февраля 1833.

 
Было время – я пред вами,
Полный сладкими мечтами,
Други, пел и ликовал;
Вы с улыбкой мне внимали,
И певца вы увенчали,
И шипел пред ним бокал.
 
 
От треножника Пифии
Вам пророчества святые
Из Эллады я принес…
Не сбылися предсказанья!
Нет отрадного сиянья,
Не светлеет свод небес!
 
 
Все мрачнее и мрачнее
Тучи ходят над главой;
Все дружнее и дружнее
Мы теснимся в круг родной.
 
 
Скажите: для кого здесь, одинок,
Стоит сей кубок полный?
Для чьей главы сей миртовый венок?
Кого еще ждет сонм друзей безмолвный?
 
 
Напрасно! не придет уж он!
Не сядет с вами гость любезный!
Его могучий держит смерти сон,
Рукою обхватив железной!
 
 
О! молю тебя, молю: явися
К нам в торжественный сей час!
С высоты эфира ниспустися,
Осени крылами нас!
 
 
Легким крылий трепетаньем
Заструи в кубках вино,
И воздушных уст лобзаньем
Освежи друзей чело!
 
 
Прикоснись устами чаши
И вина заветного испей,
И в сердца печальны наши
Замогильной жизнию повей!
 
 
А! ты здесь!.. и на челе сем стройном
Потускневший юности венец,
И в улыбке кроткой и спокойной
Я читаю грустный твой конец!
 
 
Гость минутный! как ты рано
Пир оставил жизни сей!
Как сурово и нежданно
Ты отторгнут от друзей!
Агнец кроткий наш! ты пал безгласный
Под секирой рока самовластной!
 
 
Тебе привет,
Архитриклиний наш почтенный,
Хораг{598}598
  Архитриклиний – здесь: распорядитель пира («триклинием» называлась столовая комната в доме римлян). Хораг (правильнее: хорег) – состоятельный афинский гражданин, бравший на себя расходы по постановке драмы, содержанию актеров и хора, а также решавший технические и организационные вопросы.


[Закрыть], наставник наш – певец!
К тебе, товарищ незабвенный,
Привет любви исполненных сердец
Летит чрез волны отдаленны
Туда, – на берега священны Греции…
 
 
Греции?.. Кто снова жизни силы
В звук давно замерший влил?
Кто из рабственной могилы
 
 
Нам царицу воскресил?
Греция! твой древний мир чудесный
Мне предстал с волшебною красой:
Кроткий свет объемлет свод небесный,
И все полно сладкой тишиной…
 
 
Слышу звон кифары и припевы,
И певца божественного глас;
Стройно пляшут юноши и девы;
Радостью колеблется Парнас.
 
 
Там источник жизни бьет прозрачный,
Там, друзья, спешите отдохнуть!
Там от жизни века душной, мрачной
Освежите и омойте грудь!
 
 
Не прочен современности кумир,
И вы колен пред ним не преклоняйте!
К свободе гордой вы прекрасный мир
Из тленных хартий вызывайте!
 
 
И в поте вашего лица
Трудитесь верно и терпите
На ниве Божьей до конца
И мзды земной себе не ждите!
 
 
Настанет час – из недр земли взойдет
Благое семя, брошенное вами,
Главу подымет к небу, и ветвями
Потомков дальних обоймет!
 

Из дневника Никитенко видно, что члены кружка беспрестанно сходились и помимо пятниц и официальных торжеств, – то друг у друга, то в театре, то в знакомых семействах. Тогда в учительском кругу, к которому преимущественно принадлежали члены «пятницы», были в моде семейные танцевальные вечера – «балы» по-тогдашнему, как теперь разговорные журфиксы. Чаще всего наши приятели собирались, по-видимому, в двух домах, у двух педагогов немецкого происхождения: инспектора классов в Смольном монастыре Германа и учителя математики Буссе. Украшением этих вечеров являлись воспитанницы старших классов Смольного института; старики, то есть педагоги старшего поколения, беседовали о производствах и орденах, а молодежь танцевала, дурачилась и ухаживала – часов до пяти утра[331]331
  Никитенко. I. 206, 227, 228 и др.


[Закрыть]. Печерин был, по-видимому, в числе самых рьяных танцоров. Особенно веселился он в последнюю зиму, проведенную им в Петербурге. В эту зиму он влюбился. Судя по намекам, это была смольнянка и звали ее Софьей; впереди мы еще не раз встретимся с нею. Я приведу сохранившиеся в рукописи стихи Печерина, в которых рисуется эта сторона его тогдашней жизни: балы у Германа и Буссе, разговоры за танцами, влюбление, случайно оброненные Софьей слова, что она хотела бы умереть (он надолго запомнит эти слова, мы это еще увидим), выпуск в Смольном монастыре, производивший сильное впечатление даже на тихого Никитенко… Все эти стихи написаны в феврале 1833 года, частью в те дни, когда Печерин уже знал о предстоящем ему вскоре отъезде за границу.

Бал
(В воспоминание 8 февраля)

 
Звон приятный цитры раздается,
И поет незримый хор;
Стройными кругами вьется
Юношей и дев собор.
 
 
На их лицах упоенье,
В каждой фибре огнь живой.
Но бегут, бегут мгновенья.
Время быстрое! постой!
 
 
Как в тумане, догорают
Свечи все тусклей, тусклей —
Свечи гаснут – звуки умолкают —
И не стало радостных гостей.
 
 
Так отрадные светила
Потухают жизни сей!
Пир окончен – и уныла
Ночь объемлет всех гостей.
 

Февраля 9-го