Текст книги "Избранное. Молодая Россия"

Балашев, получив донесение Кривцова и Губернского Правления, тотчас отправил государю упомянутый выше всеподданнейший рапорт, самые же донесения препроводил в воронежскую уголовную палату, предложив ей привлечь к законной ответственности членов и секретарей Правления, участвовавших в составлении и исполнении журналов, не подписанных губернатором, а советников Базилевского и Кандаурова, обвиняемых губернатором в подлоге, немедленно удалить от должностей. По существу дела, то есть по вопросу об отмене опеки над имением Захарова, он поручил разыскание воронежскому вице-губернатору, о чем и донес одновременно Сенату и министрам внутренних дел, юстиции и финансов.

Заварилось больше дело. На всеподданнейшем рапорте Балашева есть две собственноручные пометки Аракчеева: «Получено от Государя 29 июня 1825 года», и другая: «Высочайше повелено внести в Комитет гг. Министров, где особенно обратить внимание на сие происшествие и представить заключение в особом журнале. 30 июня 1825 года. Граф Аракчеев». Тот же 30 июня управляющий министерством внутренних дел довел до сведения Комитета Министров донесение, полученное им от Балашева, а 5 июля Аракчеев сообщил министру юстиции высочайшую волю, чтобы он, министр, наблюл и сделал распоряжение о немедленном окончании сего дела, и решение, какое по оному последует, довел до сведения государя. В то же время Сенат вытребовал к себе нужные документы для рассмотрения вопроса по существу; словом, дело было энергично двинуто по всем ведомствам.

Между тем местная революция еще не кончилась. 4 июля вицегубернатор Рубашевский, которому, как сказано, генерал-губернатор поручил произвести дознание на месте, явившись в присутствие Губернского Правления, изъявил намерение снять устный допрос с заседателя Михайлова, исправлявшего теперь должность советника, и с асессора Манаева[245]245
  Надо заметить, что оба они подписали революционный ночной журнал 9 июня.


[Закрыть]. Те отвечали, что не находят возможным давать объяснения на словесные требования во время отправления своей должности, в присутствии. Вицегубернатор сам признал законность их отказа, и, удалившись, в тот же день прислал к ним письменные вопросы, на которые они утром следующего дня и доставили ему ответы. Два дня спустя Кривцов, прибыв в Губернское Правление, с негодованием набросился на Михайлова и Манаева, спрашивая, почему они не дали ответов вице-губернатору, упрекал их в неповиновении, грозил, что заставит их повиноваться, приставив к присутствию караул, и пр. В это самое время явился в Правление и вице-губернатор и также принялся уличать их в ослушании; Манаев осмелился заметить, что словесные вопросы можно предлагать только подсудимым; тогда Кривцов вскричал, что он и есть подсудимый и чтобы не думал, что это ему сойдет с рук: «нет! притянут вас и посадят с преступниками на скамейку». Когда вслед затем был составлен и подписал журнал заседания, Манаев обратил внимание Кривцова на то, что в абзаце журнала, который предписывал членам Губернского Правления впредь выполнять письменные и словесные приказания вице-губернатора, выражение словесные вписано между строк после его, Манаева, подписи. Услыхав это, Кривцов вскричал: «Асессор Манаев лжет! Записать об этом в журнале!», называл его крючком, глумился над его выслугой из канцелярских служителей и заключил тем, что «из людей сего рода никогда не должно сажать за красный стол».

Михайлов и Манаев, разумеется, тотчас донесли Балашеву о претерпенной ими обиде, Балашев потребовал от Кривцова объяснения, и Кривцов отвечал, что вся их жалоба – клевета, что он только вразумлял их в неправильности их действий, и что слова, им сказанные, совершенно искажены в их жалобе, «как полагать должно – умышленно, дабы более придать весу прежним на него доносам членов Губернского Правления, клонящимся к сокрытию подлога, сделанного в журнале 15 мая по делу Захарова». Балашев назначил новое следствие, уже по этому делу; советник Коневецкий показал под присягой приблизительно то же, что заключалось в жалобе (то есть угрозы приставить караул к присутствию, лишить ослушников службы, и пр.); заседатель Бартенев отозвался, что не слыхал никаких оскорблений, наносимых губернатором Михайлову и Манаеву, но, как потом обнаружилось, этот свидетель «имел недостаток в чувстве слуха». Опять генерал– губернатор передал это новое дознание в воронежскую уголовную палату, а Михайлова, Манаева и секретарей Ананьевского и Левина отрешил от должностей. Губернское Правление было разгромлено, но ясно было, что и Кривцову невозможно долее оставаться в Воронеже, где, разумеется, все чиновничество было крайне возбуждено против него.

Он сам, видимо. Сусил. Он решает ехать к государю и запрашивает Карамзина, застанет ли он государя в Царском Селе[246]246
  Ответ Карамзина в его письме от 27 июля 1825 года, см. Отчет Имп. Публич. Библ. за 1892 г. Прилож. V. С. 37–38, 39 и 40.


[Закрыть]; несколько позже Карамзин, очевидно по его просьбе, переговаривает о нем с министром внутренних дел Ланским{442}442
  Ланской Василий Сергеевич (1754–1831), сенатор (1809), действительный тайный советник (1812), наместник Царства Польского, член Государственного совета. При Николае I министр внутренних дел.


[Закрыть]. Сам Кривцов писал Карамзину о своих служебных неприятностях глухо, но историк, как видно, кое-что слышал стороною; в сентябре этого (1825-го) года он писал Кривцову: «Я никогда не сомневался в вашей благородной ревности, но ходили до меня слухи о вашей излишней вспыльчивости или крутости. Дай Бог вам хладнокровия не менее ревности!» и т. д. В журналах Комитета Министров есть «дело» о разрешении Кривцову отпуска на 28 дней, помеченное 5 декабря 1825 г. По всей вероятности он собирался съездить в Петербург, чтобы личным объяснением или путем связей уладить досадный инцидент; но он опоздал: прошение об отпуске он послал без сомнения еще при жизни Александра I, а разрешение на отпуск мог получить не ранее конца декабря, когда ехать не имело смысла: в Петербурге было уже не до него.

Он пробыл губернатором в Воронеже еще целый год, до сентября 1826 г. – вероятно именно потому, что в это время высшему начальству было не до губернаторов: все внимание правительства было поглощено делом о декабрьском восстании. Кривцов продолжал обстраивать и украшать Воронеж. За два года своего губернаторства здесь он успел, по преданию, совершенно преобразить город. Сабуров писал в 1843 году: «Что только Воронеж имеет хорошего, тем он обязан Кривцову»; а много лет спустя местный старожил, Д. Д. Рябинин, вспоминал с благодарностью: «Кривцов служил воронежским губернатором немного долее двух лет… но, отличаясь горячей деятельностью по строительной части, успел сделать в короткое время своего управления очень многое для улучшения города Воронежа относительно существенных удобств и внешнего благообразия. Он вымостил улицы, устроил, вместо первобытной гати, прекрасную дамбу с мостом при выезде из города, выкопал 20 колодцев в нагорной его местности, удаленной от реки; выровнял, укрепил стенами и вымостил обрывистые спуски, провел бульвар, построил несколько общественных зданий и, одним словом, совершенно преобразовал Воронеж этими капитальными и полезными сооружениями, которые все делались непостижимо-быстро, но толково, прочно и красиво. Многие из них доселе существуют и продолжают служить своему назначению»[247]247
  Русский Архив. 1874 г. Т. II. С. 727 -28.


[Закрыть]. Но тот же Рябинин сообщает, что средства на эти работы Кривцов черпал из капиталов Приказа общественного призрения, не стесняясь формальностями, и тем открыл поприще для всевозможных хищений и плутней чиновников Приказа, так что в итоге образовалась громадная растрата.

12 сентября 1826 года Николай Иванович был переведен губернатором в Нижний Новгород. Сабуров говорил, что Балашев ненавидел его за самостоятельность и неподкупность, за строптивый нрав, за расположение государя к нему, и пр.; очень вероятно, что Балашев был рад избавиться от него.

Воронежское дело все еще тянулось, переходя из инстанции в инстанцию. Можно думать, что это тягостное дело, и еще более перевод в Нижний, усилили раздражительность Николая Ивановича до высшей степени; по крайней мере происшествие, случившееся в начале следующего года, месяца через четыре после его переезда в Нижний, свидетельствует о таком его душевном состоянии, которое нельзя назвать иначе, как умоисступлением. Старинный романист пояснил бы, что фурии, обитавшие в душе Кривцова, яростно гнали его к бездне, чтобы ввергнуть туда, – и старинный романист был бы прав. Вот как рисуется дело по данным позднейшего следствия; надо заметить, что достоверность фактов не подлежит сомнению, так как она была установлена и проверена двукратным расследованием, и все документы в целости дошли до нас[248]248
  Архив Министерства Внутр. Дел. «Дело» 1827 года за № 341; Журналы Комитета Министров за февраль 1828 г.


[Закрыть].

В феврале 1827 года, на Масляной, Кривцову понадобилось съездить на три дня в имение жены, находившееся в Кирсановском уезде Тамбовской губернии. Проезд его туда и назад оказался для попутных станций настоящим погромом. Он ехал на почтовых, не предъявляя подорожной, что было по отношению к содержателям почтовой гоньбы сущим грабежом, – а на многих станциях почту держали сами крестьяне, – и ехал притом с невероятной быстротой, доходившей местами до 20 верст в час. По– видимому, всю дорогу его сопровождали местные власти: из дела видно, что по Ардатовскому уезду его провожал заседатель ардатовского земского суда, по Арзамасскому – местный исправник. Но хуже всего было то, что он по дороге изувечил побоями несколько человек.

Переменив лошадей на станции Ореховец Ардатовского уезда, он понесся дальше с такой быстротой, что тройка уже на полдороге к следующей станции приустала; поэтому, доехав до села Глухова, он потребовал, чтобы ему припрягли пару обывательских лошадей. Село было частновладельческое, князя Салтыкова. Дали знать сотскому, тот явился, но вместо того, чтобы немедленно исполнить требование губернатора, сотский вступил в препирательство с ямщиком, выговаривая ему, что-де вы из казны берете за лошадей деньги, а держите дурных. Кривцов, сидевший в санях, потерял терпение и в гневе приказал своему камердинеру привести сотского к саням; камердинер сотского не привел, а притащил за волосы, толкая кулаком, и тут Кривцов собственноручно отвесил сотскому 4 или 5 пощечин. Мало того: не насытившись этим мщением, он на обратном пути приказал сопровождавшему его ардатовскому заседателю кн. Волконскому взять глуховского сотского в суд и высечь его розгами, что и было затем исполнено; при этом он грубо упрекал Волконского за неисправность почты, называл его алтынником и грозил отрешить за несмотрение весь земский суд.

На станции Волчиха Арзамасского уезда были выведены Кривцову для выбора четыре тройки; одна из лошадей оказалась малорослою; ямской староста Алексей Жуков объяснил, что эта лошадь подставлена только временно вместо большой лошади, на которой его сын отправился за хлебом в другую деревню. За эту вину, – что употребил на постороннее дело почтовую лошадь, – Кривцов велел ямщикам бить Жукова палками, но видя, что они бьют недостаточно сильно, приказал сопровождавшему его арзамасскому исправнику Зарембе-Рацевичу и местному станционному смотрителю, отставному унтер-офицеру Антонову, заменить ямщиков, и эти двое били Жукова в одной рубашке палками «весьма крепко и много», так что, когда кончилась экзекуция, Жуков едва добрался до конюшни; там он лег за колоду; Кривцов потом еще несколько раз требовал его к себе, неизвестно для чего, но Жукова не нашли. Жуков был 55 лет и слабосильный; он потом месяц пролежал большой и харкал кровью. В то время, как его били, Кривцов поносил исправника за нерадение самыми ругательными словами.

На станции Богоявленье Нижегородского уезда повторилась та же история. Найдя одну из выведенных лошадей нехорошею, Кривцов сперва накинулся с бранью на станционного смотрителя, а потом потребовал на расправу ямского старосту; однако староста успел скрыться; Кривцов, рассвирепев, велел ямщикам бить содержателя почтовых лошадей, крестьянина Маврина; часть ямщиков во страху разбежалась, а оставшиеся не трогались с места; тогда Кривцов велел призвать пятидесятника{443}443
  Пятидесятник (в стрелецком или казачьем войске – полусотник) командир подразделения, равного половине сотни.


[Закрыть] Тонина, и Тонин вместе с другим крестьянином били раздетого Маврина палками сильно и долго, даже тогда, когда Маврин, человек крепкого телосложения, будучи не в силах держаться на ногах, упал на колени. Маврин после этого долго хворал, грудь у него распухла, недели две он не мог встать с постели.

Избивать людей палками до полусмерти за ничтожные провинности, да еще раздев их предварительно, до этого мог дойти только человек, ожесточившийся против всего света и в злобе своей окончательно потерявший власть над своими чувствами. На беду Кривцова, во время этих неистовств подвернулся ему под руку человек, которого было опасно трогать. Арзамасский земский исправник Заремба-Рацевич, состоявший в исправниках уже 20 лет и переживший многих губернаторов, конечно умел переносить всякие капризы начальства. Что Кривцов на станции Волчиха при всех ругал его, что заставил его вместе со станционным смотрителем бить ямского старосту, – это бы все ничего; но Кривцов по возвращении из поездки придрался к этому поводу и неожиданно для всех отрешил его от должности, а еще с преданием суду за неисправность арзамасских почт. Заремба был не такой человек, чтобы сдаться без боя. Он ли сам написал жалобу, или на его защиту встали те четыре уездных предводителя дворянства, которые, как видно из следственного дела, вместе с губернским предводителем в первую же минуту безуспешно ходатайствовали за него пред Кривцовым, – как бы то ни было, из Нижнего пришла к генерал– губернатору Бахметеву{444}444
  Бахметев Алексей Николаевич (1744–1841), генерал-от-инфантерии, участник Бородинского сражения, генерал-губернатор Нижегородской, Казанской, Симбирской и Пензенской губерний. Член Гос. совета.


[Закрыть] бумага, где была подробно описана Кривцовская поездка, и где яркими красками изображалась несправедливость меры, принятой Кривцовым в отношении Зарембы-Рацевича. Бахметев не любил Кривцова; он тотчас составил и отправил к царю – уже Николаю Павловичу – всеподданнейший рапорт, в котором полностью воспроизвел полученную им жалобу. Воронежское дело еще не было кончено, а над головою Кривцова уже собралась новая гроза.

Между тем по существу Кривцов в этом деле, как и в воронежском, был совершенно прав.

В этих двух делах живою встает пред нами тогдашняя Россия, какою ее недолго спустя изобразил Гоголь в «Ревизоре», и «Мертвых Душах» – Россия Базилевских, Кандауровых и Заремба-Рацевичей. Этот арзамасский исправник при ближайшем знакомстве незаметно сливается с знакомым образом Сквозника-Дмухановского до полного тождества, начиная с чудесного совпадения этих двух сложных польских фамилий: Заремба-Рацевич – Сквозник-Дмухановский, так что против воли напрашивается мысль: не рассказал ли Кривцов Пушкину в 1834 году про Зарембу-Рацевича, а тот, вместе с сюжетом «Ревизора», передал Гоголю и контур этого лица? Но нет, Гоголь сам мог знать у себя в Малороссии такого Сквозника-Зарембу.

В деле много сведений о Зарембе-Рацевиче. Чиновник, присланный из Петербурга, узнал о нем следующее. Ему под 60, он служит с 1799 года: пять лет прослужил заседателем арзамасского земского суда, а теперь уже восемь трехлетий избирается дворянством в исправники. Он страстный карточный игрок, в домашнем быту большой хлебосол; дворяне арзамасские в нем души не чают. Он постепенно спускал в карты все, что наживал на службе: 3 или 4 дома, деревню душ в 30; теперь на нем около 10 тысяч рублей долга. Живет он в Арзамасе в собственном обширном деревянном со службами доме, а в уезде у него винокуренный завод; и дом, и завод состоят (разумеется!) за его женою, Марьей Степановной, «приобретенные ею во время уже бытности ее в замужестве за г. Рацевичем».

Когда из Петербурга пришел запрос по делу Зарембы-Рацевича, генерал-губернатор Бахметев предписал новому, уже после Кривцова, нижегородскому губернатору произвести расследование о служебной деятельности Зарембы; тот поручил это дело арзамасскому предводителю дворянства, но предводитель, под предлогом болезни, уклонился от щекотливого поручения, и в результате собирал справки о Зарембе и писал доклад не кто иной, как арзамасский уездный судья, – вне всякого сомнения кум и карточный партнер Зарембы-Рацевича. Как жаль, что до нас не дошло имя арзамасского судьи! Его доклад – в своем роде chef d’oeuvre[249]249
  Шедевр (франц.).


[Закрыть]. Он поет соловьем, воркует, как голубь, мурлычет, как кот на лежанке, и все это под видом неподкупного беспристрастия. «Любовь и сожаление», пишет он, «об удалении его (Зарембы-Рацевича) от должности дворянства арзамасского уезда приобрел он чрез примерные кротость, благоразумие, справедливость и бескорыстие, что доказывается выбором его дворянами сряду восемь трехлетий в исправники, каковые благородные качества его и ревность в пользу казны можно заметить из того, что недоимки по Арзамасскому уезду по день удаления его от должности оставалось только 11 451 руб. 97 1/4 коп., как видно из истребованных уездным судьей от Земского суда и уездного казначея ведомостей… Поведения господин Рацевич самого благородного, и хотя занимается игрою в карты, но единственно по принятому ныне в домах обыкновению. Страсти же к сей игре, как удостоверяют дворяне, не имеет». Был ли он под судом? Бывал, правда, – но какие же это дела! Макарьевский заседатель Герман, командированный в Арзамасский уезд для поимки разбойников, устранил Зарембу от участия в расследовании этого дела «по прикосновенности его к оному» и обвинил его в разных делаемых будто бы им, Рацевичем, противозаконных поступках, как например во взятии от свидетелей по этому делу при производстве следствия в подарок денег и прочего; но Уголовная Палата за недостатком улик оставила сие дело без уважения. За разные упущения в производстве следствия, по коим остались неоткрытыми виновные в убийстве крестьянина Клюкина, Палата оштрафовала его в 200 рублей. По делу о порубке леса в имении графини Литта за упущения, сделанные г. Рацевичем также в производстве следствия (а результатом этих упущений было опять необнаружение виновных), был он от суда освобожден за силою всемилостивейшего манифеста 22 августа 1826 года. По тому же манифесту Палата признала его от взыскания свободным еще по целому ряду таких же дел, то есть за «упущения» в расследовании, следствием которых была безнаказанность – фальшивомонетчиков, поджигателей и пр., а иногда и исчезновение самих дел – как например, за освобождение фальшивомонетчика Котельникова, который «во время свободы своей неизвестно куда скрылся». В итоге Заремба-Рацевич оказался оправданным по всем делам; только в самом конце справки есть меланхолическое сообщение, что сверх перечисленных дел помянутый Заремба-Рацевич «сделался прикосновенным к исследованию» – о незаконных его поборах с волостных правлений, каковое дело еще находится в доследовании.

Таков был этот хлебосольный исправник, любитель карт и любимец арзамасских дворян. Кривцов только придрался к неисправности почты, чтобы прогнать его: в действительности, как писал в своем докладе петербургский следователь, «к сему, сколько можно было узнать тайно, содействующею причиною было и личное предубеждение и негодование на него г. Кривцова» за все эти лихоимные «упущения» его, покрытые манифестом, и за многое другое.

Между тем воронежское дело, тянувшееся уже два года, пришло к концу. Было бы скучно излагать в подробностях его последовательный ход. Оно разбиралось сначала в воронежской уголовной палате, оттуда перешло в 6-й департамент Сената. Сенат признал, что в отношении снятия опеки с имения Захарова Губернское Правление поступило правильно, что утверждение губернатора о подлоге, будто бы совершенном советниками, ничем не доказано, что, следовательно, сделанные советникам по сему поводу от губернатора оскорбительные укоризны понесены ими безвинно, и что хотя составлением и исполнением своевольных журналов они и преступили закон, но вовлечены были в этот проступок крайней вспыльчивостью губернатора. В заключение Сенат предлагал членов и секретарей Правления освободить от суда, не преграждая им пути к возвращению в службу, о предосудительных действиях Кривцова представить на высочайшее усмотрение. Это мнение Сената, как и все остальное производство по делу, министр юстиции представил Комитету Министров при своем заключении. Комитет Министров в заседании 22 марта 1827 года постановил, согласно с заключением министра юстиции, членов воронежского Губернского Правления освободить от суда и дозволить им снова вступить в службу; что же касается Кривцова, то хотя он в силу манифеста 22 августа 1826 года и освобождался от суда, но Комитет полагал, что «по обнаруженному им в деле сем строптивому и запальчивому характеру и крайне предосудительной опрометчивости неприлично и вредно для пользы службы оставлять его в звании начальника губернии».

Это решение Комитета Министров состоялось, как сказано, 22 марта 1827 г.; журнал Комитета был послан царю на утверждение; и вот, по роковому стечению обстоятельств, как раз в один из немногих дней, протекших между заседанием Комитета Министров и докладом царю о состоявшемся там решении по делу Кривцова пришел в Петербург тот всеподданнейший рапорт Бахметева о бесчеловечных истязаниях Кривцова по дороге из Нижнего в Тамбовскую губернию и о безвинной обиде, нанесенной им Зарембе-Рацевичу. 29 марта начальник главного штаба граф П. А. Толстой{445}445
  Толстой Петр Александрович (1761–1844), граф, генерал-от-инфантерии; с 1799 г. – в армии, в 1807—08 гг. – посол в Париже, отличился во время Отечественной войны 1812 г. В 1828 г. – главнокомандующий в Петербурге и Кронштадте. Член Государственного совета и комитета министров.


[Закрыть] сообщил министру юстиции содержание Бахметевской бумаги и приказание царя, чтобы это дело было тщательно расследовано и о последующем донесено государю. Два дня спустя, 1 апреля, Николай утвердил решение Комитета Министров по воронежскому делу, а еще через день, 3 апреля, повелел причислить Кривцова к Герольдии.

Казалось, небо обрушилось на голову Кривцова. Его противники были кругом оправданы, он кругом обвинен; его выбрасывали вон, как ветошь: это был публичный позор, для такого человека стократ нестерпимый. В довершение у него была отнята аренда и велено взыскать с него те 100 000 рублей, которые были даны ему заимообразно перед женитьбою, так что срам и крушение карьеры еще мучительно отягощались материальным разорением.

Кривцов поехал в Петербург, хлопотал всячески, но ничего не добился; его не допустили даже, говорят, до дежурства во дворце как камергера. Убедившись, что надежды больше нет, он решил поселиться в женином имении Любичах, Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Так весною 1827 года судьба, точно вихрь, разметала братьев Кривцовых по трем разным дорогам, погнав Сергея на годы в Сибирь, Павла на всю остальную его жизнь в Рим, Николая тоже до конца дней в Тамбовскую глушь. Какие муки бессильной ярости, горечи и стыда переживал Николай Иванович, нетрудно понять. «Экс-фаворит императора, экс-губернатор трех губерний, экс-богач, посещавший все дворы Европы и не последний в первых ее обществах, имевший блистательные и основательные надежды, бывший в родственных и дружественных связях и отношениях с первыми домами и лицами империи, с гордым, повелительным характером, с умом светлым, со знаниями обширными, с деятельностью непомерною, с несчастием в семейной жизни, с Semper felix в гербу – в 37 лет обречен был на житье в пустынной деревне». Это слова Сабурова[250]250
  Указ. м. С. 724–25.


[Закрыть]; и он же сообщает, что по приезде в Любичи Кривцов прежде всего выстроил себе усыпальницу и в один год поседел как лунь.

Нижегородское дело тянулось целый год. Получив упомянутое выше предписание начальника штаба, министр юстиции командировал для собрания точных сведений на месте чиновника особых поручений при министерстве, действительного статского советника Аверина{446}446
  Аверин Павел Иванович (1775–1849), действительный статский советник. В 1822 г. чиновник особых поручений при министре внутренних дел. Губернатор волынский (1828—31), бессарабский – с 1833 г.


[Закрыть]. Аверину были по чину выданы прогонные от Петербурга чрез Нижний Новгород до Тамбова и обратно в количестве 1314 руб. 24 коп., и сверх того на путевые издержки 2000 рублей, а всего 3314 руб. 24 коп. Аверин по возвращении в Петербург представил доклад о произведенном им дознании. Одновременно по предписанию генерал-губернатора Бахметева производил следствие нижегородский вице-губернатор. С обеих сторон обвинения, выставленные жалобою против Кривцова, подтвердились. 28 февраля 1828 года Комитет Министров по докладу министра внутренних дел постановил: Зарембу-Рацевича от ответственности освободить (и, очевидно, оставить на службе по-старому), а поступки Кривцова, хотя он и заслуживал бы выговора, оставить без дальнейшего замечания, так как он от должности губернатора уже удален. Царь утвердил это постановление, приписав собственноручно: «Но так как он Мне жаловался, что не знает, зачем удален от должности, то уведомить его о причине».

Поразительно, что Кривцов, по-видимому, совершенно забыл о происшествиях, случившихся по время его поездки в Тамбовскую губернию на Масляной 1827 года. Ему и в голову не приходило, что ему могут поставить в вину те его расправы с ямскими старостами. Так как он вскоре затем покинул Нижний, то возможно, что до него даже не дошло сведений о вчиненной против него жалобе, о присылке чиновника из Петербурга для производства следствия, и проч. Получив в конце мая 1828 года в Любичах лаконическое официальное уведомление о том, что Комитет Министров в заседании 28 февраля постановил оставить его поступки без замечания, он искренно недоумевал: какие поступки? и, перебирая в памяти немногочисленные эпизоды своего губернаторства в Нижнем, не находил за собою никакой вины.

Он, видимо, очень ослабел в это первое время своего изгнания. В письме, которое он 20 июня написал министру внутренних дел А. А. Закревскому{447}447
  Закревский Арсений Андреевич (1783–1865), граф, ген. – лейтенант, член Государственного совета, министр внутренних дел (1828—31). Участник походов 1805 г. в Австрию против французов, аустерлицкого и ряда других сражений, а также битвы при Бородино 1812 г. В конце 40-х годов в течение 11 лет до 1859 г. Московский военный генерал-губернатор с предоставлением необыкновенных полномочий; снискал репутацию энергичного, но жестокого администратора, отличающегося большим умом, твердым характером и необыкновенным деспотизмом.


[Закрыть], плохо скрываемая злоба борется с жалкой униженностью, какой в Кривцове нельзя было бы ждать. Вот что он писал.

«Милостивый Государь, Арсений Андреевич. Письмом от 30-го апреля № 1249 Ваше Превосходительство изволили извещать меня, что Комитет гг. Министров, вследствие внесенной от Министерства Внутренних Дел записки по представлению нижегородского Генерал-Губернатора Бахметева о поступках моих при проезде, во время бытности Нижегородским Гражданским Губернатором, чрез Нижегородский, Арзамасский и Ардатовский уезды, журналом 28 февраля состоявшимся положил: поступки мои оставить без дальнейшего замечания.

«Удивляюсь и не могу постигнуть причин, давших Г. Бахметеву повод в чем-либо жаловаться на поступки мои вообще относительно кратковременного служения моего под его начальством. Все усилия моей памяти не напоминают мне никакого с моей стороны важного упущения по службе. А как обвинения, заключающиеся в представлении Г. Бахметева, мне совершенно неизвестны, и по оным от меня никогда и никем никакого объяснения требовано не было, то удивляясь равномерно и суждению и резолюции Комитета гг. Министров, хотя освобождающих меня от всякой ответственности, но учинивших свой приговор, так сказать, без ведома подсудимого, побуждаюсь, в настоящем моем положении, всепокорнейше просить Ваше Превосходительство приказать доставить мне копии с представления Г. Бахметева и с записки, внесенной в Комитет гг. Министров от Министерства Внутренних Дел по сему предмету.

«Не простое любопытство влечет меня к таковому домогательству, но чувство незаслуженного оскорбления. Стремящегося обнаружить козни гнусных клеветников, скрывающихся в мраке, свойственном презрительному их ремеслу, и успевших однако же чрез своих клевретов навлещи на меня негодование самого Государя Императора.

«Преисполненный истинного уважению к Особе Вашего Превосходительства, с достоверностью взываю к справедливости и прошу от Вас лишь законного удовлетворения, коего до ныне нигде и ни от кого получить не мог.

«Касательно причин, побудивших Правительство удалить меня от служения Его Императорскому Величеству, я благоговею пред приговором высочайше утвержденным, но увлекаясь тем же чувством уважения к высоким добродетелям, отличающим ваше Превосходительство от прочих вельмож, осмелюсь представить у сего копию с записки, представленной мною в свое время бывшему тогда Г. Министру Юстиции, и которая, как полагать должно, была оставлена без всякого внимания.

«Удостойте, Милостивый Государь, взглянуть беспристрастным оком на обстоятельства, в оной изложенные. Ныне я уже не имею другой цели, как оправдать себя лишь в глазах Ваших, ибо даю еще цену мнению честного человека.

«Удостоиваемый постоянно милостивым благоволением покойного Императора, я чист душою и прав делом пред Августейшим его преемником. Но сердца Царей в руце Божией… я не ропщу и не надеюсь; но здесь мы все смертны.

С глубочайшим почтением», и пр.

Закревский ответил ему, что решение Комитета Министров состоялось до его вступления в управлении министерством, и как о содержании тех бумаг в свое время не признано было нужным сообщать ему, Кривцову, то он не считает себя в праве сделать это и ныне. Что же касается его устранения от губернаторства, то эта мера последовала по приговору Сената и высочайше утвержденному мнению Комитета Министров; поэтому он может только в приватном виде принять участие в настоящем положении Кривцова.

Этой перепискою закончилась история служебной деятельности Кривцова в 20-х годах.