Текст книги "Избранное. Молодая Россия"

Сохранилась прекрасная старинная грамота, с которой начинается история господского Тимофеевского.

Посадский человек города Болхова, Осип Кривцов, в числе других выборных подписал Уложение{544}544
  «Соборное Уложение» 1649 г. (Уложение царя Алексея Михайловича) – сборник законов Русского государства, утвержденный на Земском Соборе 1648–1649 гг. в Москве. В течение 17–18 вв. сохраняло значение основного кодекса феодального права в России.


[Закрыть] царя Алексея Михайловича; его сыну Фаддею, военному человеку на месте, было дано Тимофеевское в поместье, и от него оно понесло свое второе название Фадеево. В 1703 году, гласит грамота, по заключении мира{545}545
  Речь идет о Азовских походах Петра I (1695–1696) против Турции за выход в Азовское и Черное моря, результаты которых были закреплены на Карловицком конгрессе в 1698—99 гг. и подтверждены Константинопольским мирным договором 1700 г.


[Закрыть], царь Петр Алексеевич того Фаддея Осипова Кривцова за его многую службу, что он служил блаженныя памяти великому государю царю и великому князю Алексию Михайловичу, и великому государю царю и великому князю Федору Алексиеву{546}546
  Федор Алексеевич (1661–1682), царь 1676—82 гг., старший сын царя Алексея Михайловича и его первой жены Марии Ильиничны Милославской; после его смерти царем был провозглашен его брат Петр.


[Закрыть] и ему самому, Петру Алексеевичу, против салтана турскаго и крымскаго хана, жалуя и милостиво похваляя, пожаловал ему, Кривцову, то его поместье Фаддеево-Тимофеевское в вотчину со крестьяны и со всеми угодьи «на память в предбудущым рода его, и чтобы впредь, на его службы смотря, дети его, и внучата, и правнучата, и кто по нему рода его будет, так же за веру христианскую, и за святыя Божия церкви, и за нас великаго Государя, и за свое отечество стояли крепко и мужественно». – Три поколения Кривцовых сменились с тех пор в Тимофеевском на протяжении века; четвертым были наши три брата, Николай, Сергей и Павел, и когда они, ища новой жизни, ушли из дому, дом пришел в упадок. И вот совсем не стало его, а потомки тех прадедов и дедов рассеялись и утонули в великой разночинской массе.

Но Тимофеевское существует и сейчас. Барское Тимофеевское исчезло, крестьянское осталось; в нем «дворов 67, ревизских душ 140, наличных 210, земли, вместе с щербачевской, 722 десятины». Как оно живет, об этом говорят письма, присылаемые оттуда. Пишет учитель, что по случаю эпидемии пришлось закрыть школу на столько-то времени, или что по случаю весеннего разлива речек Татинские школьники столько-то времени не могли ходить в школу; просит вдова многодетная благодетельницу– барышню относительно своей «бедной нужды», и о том же молят с жалчайшим унижением, с невероятным косноязычием, и другая, и третья, и еще многие вдовы; пишет молодой парень, что умерли у него папаша и мамаша, а сестра, кончив министерскую школу, «жаждет к дальнейшему образованию», на что у него однако нет средств; пишет чрезвычайно грамотно, с уверенной развязностью, местный священник: «Будьте любезны уведомить меня, продолжать ли мне поминовение Ваших родственников, погребенных в селе Фадееве, и если продолжать, прошу Вас сделать распоряжение о выдаче денег из конторы за минувший год». А летом – пожар «от причин, пока еще не выясненных»: за полтора часа, с 3 до 4½ дня, сгорело 16 дворов; все мужчины были в поле, многие женщины ушли по траву для скота, и домашнего имущества некому было спасти; сгорел и запасной хлеб до нового урожая.

Но мужицкое Тимофеевское цело, – в нем есть несокрушимая крепость. Когда тимофеевские мужики говорят искренно, они говорят словами тяжелыми и существенными: каждое слово – как приложенная печать. Благодаря за помощь по случаю пожара, они пишут всем обществом: «Да пошли Господи здравия Вашей милости на многие лета, а родителям Вашим, живым быть живыми на многие лета, а усобшим подаждь Господи царствие небесное, вечный покой». А когда речь заходито земле, их голос становится почти торжественным; так, уже в 1900-х годах Тимофеевское общество писало тогдашней владелице: «Мы все единодушно и согласно с большим энергием желаем спросить Вашу милость: вслучае сдумаете продавать оставшею землю, то просим Вас, Милостивая Государыня, не оставьте нашу прозьбу к Вашей милости: чтобы Вы известили нам о таком задуманном случае. Так как мы родные дети своей матери, да и пролитое есть кровь наша на етой земле дедов наших, то мы с большим желаньем вслучае какого дела примим все ето на себя, как ето ни было трудно».

Старый барский дом в Тимофеевском теперь – как опустевшее и выветрившееся гнездо, где паук вьет свою паутину, куда порою заползает муравей; а дуб корявый стоит корнями в земле, и веку его конца не видно.

Жизнь В. С. Печерина{547}547
  Печатается по тексту: Гершензон М. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910. В сокращенном виде очерк о Печерине первоначально был опубликован в качестве второй главы книги М. О. Гершензона «История Молодой России» (М., 1908; 2-е изд. – М.; Пг., 1923).
  Комментарии составлены В. В. Саповым.


[Закрыть][303]303
  Гершензон подготовил к печати и «Замогильные записки» Печерина, изданные уже после смерти составителя в 1932 г. под редакцией, с введением и примечаниями [главным образом подстрочными переводами] Л. Б. Каменева (Кооперативное издательство «Мир»). Полное издание «Замогильных записок» появилось сравнительно недавно – в сборнике «Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников». М., 1989. С. 148–311 (с обстоятельными комментариями С. Л. Чернова). Параллельно записки – под названием «Оправдание моей жизни. Памятные записки» – печатались в журнале «Наше наследие» (1989 №№ I–III; публикация П. Горелова).
  Из работ, посвященных В. С. Печерину и написанных уже после Гершензона, укажем следующие:
  СабуровА.А. Из биографии Печерина // Литературное наследство. М., 1941. Т. 41–42; Переписка В. С. Печерина с А. И. Герценом и Н. П. Огаревым (публикация А. А. Сабурова) // Там же. М., 1955. Т. 62; Симонова И. А. «Два полюса магнита…» (Космополит В. С. Печерин и славянофил Ф. В. Чижов) // Встречи с историей. Очерки. Статьи. Публикации. М., 1990. Вып. 3.
  Мильдон В. И. Из ниоткуда в никуда (К метабиографии В. С. Печерина) // Лица. Биографический альманах. 4. М.; СПб., 1994.


[Закрыть]

I
Юность Печерина

История знает многих людей, которые в сущности никогда не жили – я разумею: жизнью, достойною человека, – и тем не менее приобрели громкую славу; а тот, о котором я хочу рассказать, жил более, нежели одной жизнью, и однако кто знает его имя? Людская слава венчает тех, кто много сделал, – создал или разрушил царство, построил или, по крайней мере, сжег какой– нибудь великолепный храм. Но есть другое величие, не менее достойное славы: когда человек, хотя и ничего не сделал, но зато много и глубоко жил. Одним из таких редких людей был Владимир Сергеевич Печерин.

Он происходил из незнатного, хотя и дворянского рода; его прадед из лакеев Елизаветы Петровны дослужился до обермундшенков{548}548
  Обермундшенк (букв.: старший виночерпий) – придворное звание 2-го класса (высшим был первый класс), которое по Табели о рангах соответствовало военному чину генерала и гражданскому чину действительного статского советника.


[Закрыть], дед был капитаном в войске, потом служил по полиции в Москве и наконец заседателем верхнего земского суда в Рязани[304]304
  Записки Ф. П. Печерина. – Русская Старина. 1891, декабрь. С. 587 и сл.


[Закрыть]. Отец Печерина родился в 1781 году, ребенком был зачислен в гвардию и с 16 лет тянул военную лямку, скитаясь с полками по России. Около 1806 года он женился на дочери статского советника Симоновского, Пелагее Петровне, в селе Кобыжче Козелецкого повета, Черниговской губ{549}549
  Там же. С. 594, прим.


[Закрыть]. От этого брака и произошел наш Печерин. Он родился 15 июня 1807 года в селе Дымерки Киевской губ. Он был единственным сыном своих родителей.

Где и в какой обстановке протекло его детство, об этом почти ничего неизвестно{550}550
  О детских годах В. С. Печерина см. в его «Замогильных записках» (Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 148–159 (далее: Замогильные записки).


[Закрыть]. В конце 60-х годов его племянник Поярков{551}551
  Савва Федосеевич Поярков (ум. 1873) – племянник В. С. Печерина, живший в Одессе и состоявший с ним в переписке. Печерин регулярно посылал С. Ф. Пояркову «отрывки» о своей жизни, которые впоследствии вошли в состав «Замогильных записок». Перечень писем С. Ф. Пояркова к В. С. Печерину, написанных в период с 1865 по 1873, см.: Герцен, Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и документы. (Бюллетени Государственного Литературного Музея. № 5). М., 1940. С. 255.


[Закрыть], посетив Дымерку, писал ему[305]305
  Рукоп. – Предлагаемая биография написана на основании неизданных материалов. Большая часть их была мне еще неизвестна, когда я писал тот очерк о Печерине, который вошел в мою «Историю Молодой России»; два больших собрания рукописей Печерина (письма, стихи и пр.) были мне доставлены только в 1909 году – из семейных бумаг гг. Телесницких и из архива Никитенко. Тайный советник А. В. Телесницкий, скончавшийся в 1905 г., был внуком сенатора Н. Я. Трегубова, женатого во втором браке на двоюродной сестре Печерина, В. Ф. Печериной.


[Закрыть]: «Внешняя обстановка Дымерки нисколько не изменилась. Тот же дом, правда, перестроенный, но в том же виде, окруженный болотом и лесом; тот же громадный сад, только сильно запущенный; та же двуверстная аллея через лес к дому; тот же окоп, то есть лес, окопанный рвом, куда все обитатели Дымерки, всех поколений, неизменно ходили собирать грибы. Все службы у дома еще времен вашего пребывания в Дымерке». Эти строки позволяют думать, что по крайней мере ранние годы Печерина прошли в Дымерке. Ценнее другое сведение о его детстве: много лет спустя он объяснил ту душевную тревогу, которая выбила его из обычной колеи, влиянием на него в детстве, с одной стороны, «жгучих идей либерализма», которыми пропитал его гувернер-швейцарец, с другой – деспотического обращения отца, непременно хотевшего вырастить сына солдатом. Читавшие биографию Грановского знают, какое действие оказала на него случайная встреча в Орле с французом Жоньо{552}552
  См.: Станкевич А. Т. Н. Грановский. Биографический очерк // Т. Н. Грановский. Переписка. М., 1887. Т. I.


[Закрыть], а Герцен сам рассказал о том, как суровый старик Бушо, один из малых участников великой революции, обучавший его французскому языку, – заметив однажды в своем ученике симпатию к своим радикальным идеям, перестал считать его пустым шалуном, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и историю своего бегства из Франции, когда «развратные и плуты взяли верх»{553}553
  Былое и думы. Ч. I. Гл. 3 // Герцен А. И. Сочинения в 9-ти тт. М., 1956. Т. 4. С. 63–64.


[Закрыть]. К этому типу принадлежал, по-видимому, и гувернер Печерина. Он не мог не полюбить своего пылкого, одаренного живой фантазией ученика, и вероятно в пламенных речах завещал ему непримиримую ненависть к деспотизму, учил его гражданскому героизму и любви к свободе по Плутарху, и, может быть, ему самому, этому богато одаренному мальчику, слушавшему его с горящими глазами, пророчил, как Ромм Строганову, великую будущность в первом ряду борцов за процветавшую в древности, ныне попранную свободу{554}554
  Павел Александрович Строганов (Строгонов) (1772–1817), дипломат и политический деятель, во время Отечественной войны 1812 года генерал-адъютант при императоре Александре I. Его отец, Александр Сергеевич Строганов в 80-х годов XVIII в. был русским послом во Франции. По рассказу Н. И. Греча, находясь во Франции, «принял он в гувернеры к единственному сыну своему, гр. Павлу Александровичу, якобинца [Жильбера] Ромма (Romme), который впоследствии погиб, пытаясь восстановить робеспиеровское правление. Молодой граф пропитан был революционными правилами, но честная, добрая душа его со временем все переработала: он был самым усердным и ревностным русским патриотом» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 323–324). См. также: [Вел. кн.] Николай Михайлович. Граф П. А. Строганов. Т. 1–3. СПб., 1903.


[Закрыть]. А грубый гнет отцовской муштры делал впечатлительную душу мальчика еще более восприимчивой для радикальных идей учителя.

Мы не знаем, где Печерин получил первоначальное образование. В 1829 году он уже в Петербурге, студентом филологического университета.

Что представлял собой петербургский университет в конце 20-х и начале 30-х годов, до преобразования его по уставу 1835 года, это довольно хорошо известно из воспоминаний Никитенко[306]306
  Никитенко. 2-е изд. 1905 г. Т. II. С. 351{749}749
  Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) – критик и журналист, профессор Петербургского университета, цензор, в 1847–1848 гг. редактор журнала «Современник». Здесь и далее М. О. Гершензон цитирует его «Дневник» (М., 1955. Т. 1–2).


[Закрыть].


[Закрыть] и других. Сам Печерин позднее писал: «Когда теперь припоминаю тогдашний петербургский университет, то так и руки опускаются. Ведь действительно никакое самостоятельное развитие не было возможно. В преподавании не было ничего серьезного: оно было ужасно поверхностно, мелко, пошло. Студенты заучивали тетрадки профессоров, да и сам профессор преподавал по тетрадкам, им же зазубренным во время оно»{555}555
  Замогильные записки. С. 166.


[Закрыть]. В. Григорьев{556}556
  Василий Васильевич Григорьев (1816–1881) – соученик Т. Н. Грановского по Петербургскому университету и один из его ближайших друзей; впоследствии – известный ученый-востоковед. В своих воспоминаниях о Грановском стремился скомпрометировать его и как ученого, и как общественного деятеля.


[Закрыть], ставший студентом в 1831 году, рассказывает[307]307
  В. Григорьев. Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве. – Русская Беседа. 1856. Кн. III. Для дальнейшего: Ф. Фортунатов. Воспоминания о С.-Петербургском университете за 1830—33 годы. – Русский Архив. 1869. № 2.


[Закрыть], что заучивание требовалось дословное и что большинство профессоров бывало недовольно, если слушатель на репетициях{557}557
  Репетиция (от лат. repetitio – повторение) – то же, что в наше время «семинарское занятие».


[Закрыть] отвечал собственными словами. Почти все время студентов уходило на слушание и записывание лекций, читавшихся не только утром, но и после обеда. Курс историко-филологического факультета ограничивался богословием, древними и новыми языками, словесностью, историей и статистикой; философия и политическая экономия принадлежали к юридическому факультету, а теория изящных наук и археология филологам не читались за недостатком преподавателей. Древние языки, составлявшие главный фонд факультетской науки, преподавались по– гимназически: проф. Попов томил студентов переводами с греческого на латинский и латинским перифразом, восклицая поминутно: «nolite negligere grammaticam Butmani»[308]308
  Не пренебрегайте грамматикой Бутмана (лат.).


[Закрыть] (им же переведенную на русский язык), Соколов одно полугодие питал и поил их греческой грамматикой, заставляя переводить с греческого на русский и латинский грамматические упражнения и мифологические рассказы в 1-й части хрестоматии Якобса, а во втором полугодии читал с ними отрывки из Геродота и Гомера по 2-й и 4-й частям той же хрестоматии. Русский язык и словесность на 3-м курсе читал Толмачев, внедрявший в студентов этимологическую премудрость. Образчиком его патриотического корнесловия может служить производство слова хлеб на разных языках: сначала, говорил он, когда месят хлеб, делается хлябь – отсюда наше хлеб; эта хлябь начинает бродить, отсюда немецкое Brod; перебродивши, хлябь опадает на низ, отсюда латинское panis; затем поверх ее является пена, отсюда французское pain. Кабинет он производил от слов как бы нет, поясняя: человека, который удаляется в кабинет, как бы нет. «Честь и украшение» факультета составлял академик Грефе{558}558
  Христиан Фридрих (Федор Богданович) Грефе (1780–1851) – профессор греческого и латинского языков Петербургского университета, академик (с 1820 г.).


[Закрыть], выписанный из Лейпцига, ученый друг мнившего себя латинистом графа С. С. Уварова{559}559
  Сергей Семенович Уваров (1786–1855) – в 1818–1855 гг. президент Академии Наук, в 1833–1849 гг. министр народного просвещения. Извещая попечителей учебных округов о вступлении в должность министра, Уваров огласил свою знаменитую формулу: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности».


[Закрыть]; он читал на высшем курсе латинский и греческий языки, оба по-латыни. Узкий специалист-филолог, великий мастер по части стилистического комментария и конъектур, он также не мог способствовать умственному развитию студентов, но по крайней мере мог дать серьезную научную подготовку тем из них, у кого обнаруживались охота и способности к изучению древних языков. Одним из таких студентов оказался Печерин. Замечательные филологические способности уже в половине университетского курса обратили на него внимание Грефе. По-видимому, и Печерин высоко ценил своего учителя и ревностно занимался под его руководством, в позднейшем (1869) отрывке из своих воспоминаний он говорит: «Мне казалось, что мы с нашим академиком Грефе звезды с неба снимаем»)[309]309
  Этот отрывок, посвященный воспоминаниям Печерина о баронессе Розенкампф (Эпизод из Петербургской жизни), помещен в: Русский Архив, 1870 г. {750}750
  Замогильные записки. С. 165. Отрывок называется «Эпизод из петербургской жизни (1830–1833)».


[Закрыть]


[Закрыть].

Эпоха, когда юный Печерин со своими мечтами о борьбе против деспотизма попал в Петербург, принадлежит к самым мрачным периодам русской истории за XIX век. После подавления декабрьского мятежа русское общество как бы вдруг оцепенело; всякая духовная жизнь замерла под гнетом железной руки, и утопические мечты, еще тлевшие в немногих умах, должны были постепенно угаснуть среди безнадежной действительности. Общество было запугано, его жизнь наполнилась мелочными, пошлыми интересами, а те немногие, которые задыхались в этой атмосфере, то есть лучшая часть молодежи, – бросались в эстетику, жили поэзией Шиллера и театром. В том же отрывке 1869 года: «Бури улеглись (он разумеет восстание 14-го декабря), настала какая-то глупая тишина, точно штиль на море. В воздухе было ужасно душно, все клонило ко сну. Я, действительно, начинал уже дремать». Это значит, без сомнения, что революционный пыл в нем ослабел, – он начинал забывать уроки либерализма, преподанные ему гувернером. «Мне грезился какой-то вздор, какое-то счастье: жить в уединении с Греками и Латинами и ни о чем более не заботиться»{560}560
  Замогильные записки. С. 164.


[Закрыть].

Если он не заснул тогда совсем, этим – по его собственному признанию – он был обязан следующему обстоятельству. Попечитель Бороздин{561}561
  Константин Матвеевич Бороздин (1781–1848) – археолог и историк, тайный советник, сенатор (с 1833 г.); в 1826–1833 гг. – попечитель Петербургского учебного округа.


[Закрыть], которому он очевидно был рекомендован профессором Грефе, призвал его к себе и предложил помогать барону Розенкампфу{562}562
  Густав Андреевич Розенкампф (1764–1832) – юрист; с 1803 г. служил в Комиссии по составлению законов, в 1822 г. уволен в отставку как противник М. М. Сперанского, после чего занялся литературным трудом. Женат на Марии Франциске Вильгельмине Бларамберг (1780–1834).


[Закрыть] в его работе по изданию Кормчей книги{563}563
  Кормчие книги (Номоканон) – византийский сборник канонического права. Г. А. Розенкампф составил «Обозрение Кормчей книги в историческом виде» (М., 1829; 2-е изд. СПб., 1839). В. С. Печерин принимал участие в работе над 42-ой главой Кормчей книги.


[Закрыть], взамен чего освободил его от слушания некоторых лекций. Это было, по всей вероятности, в 1829 или 30 году; очевидно, молодой студент уже обратил на себя внимание как способный и знающий классик.

Его работа состояла в том, чтобы переписать из древней рукописи греческий текст Иоанна Схоластика{564}564
  Иоанн III Схоластик – константинопольский патриарх (565–577 гг.), до принятия духовного сана был адвокатом («схоластиком»). Выдающийся церковный законовед, автор двух сборников: «Свод церковных правил, разделенный на 50 титулов» и «Постановления из божественных новелл блаженной памяти Юстиниана» (этот сборник служит дополнением к первому).


[Закрыть] (извлечение из Новелл Юстиниана{565}565
  Юстиниан I (482–565) – император Восточной Римской империи с 527 г., по повелению которого была произведена кодификация действовавшего римского права (Corpus iuris civilis, 529 г.).


[Закрыть]), привести en regard[310]310
  Параллельно, рядом (франц.).


[Закрыть] славянский перевод его из рукописи XIII века, а под строкой латинский, сличить основной текст с другими редакциями и наконец описать самую рукопись. Работа Печерина составила одно из приложений во 2-м издании (1839 г.) «Обозрения Кормчей книги» барона Г. А. Розенкампфа. Предисловие Розенкампфа к этому приложению кончается такими словами: «Над составлением сего приложения трудился Владимир Сергеевич Печерин, молодой филолог, образующийся в С. Петербургском университете и подающий хорошие о себе надежды»[311]311
  Проф. Евг. Бобров. Литература и просвещение в России XIX в. Т. 1. С. 111.


[Закрыть].

В упомянутом выше отрывке Печерин художественно воспроизвел этот эпизод из своей студенческой жизни.

«Где-то, кажется, на Большой Садовой», рассказывает он[312]312
  Русский Архив. 1870. Мне неизвестно, с какой рукописи печатался этот отрывок в «Русском Архиве». У меня был подлинник его, сообщенный Печериньм Никитенко в 1868 году: сообразно с ним я исправляю текст «Русского Архива».


[Закрыть], «был большой деревянный дом довольно ветхой наружности. Тут жил барон Розенкампф.

Каждое утро, в 8-м или 9-м часу я являлся в его кабинет и садился за свою работу. Это была прекрасная рукопись из Императорской Публичной библиотеки, X или XI-го века. Сколько я над нею промечтал! Я воображал себе бедного византийского монаха в черной рясе. С каким усердием он выполировал и разграфил этот пергамент! С какою любовью он рисует каждое слово, каждую букву! А между тем вокруг него кипит бестолковая жизнь Византии, доносчики и шпионы снуют взад и вперед; разыгрываются всевозможные козни и интриги придворных евнухов, генералов и иерархов; народ, за неимением лучшего упражнения, тешится на ристалищах; а он, труженик, сидит да пишет… «Вот», думал я, – «вот единственное убежище от деспотизма! Запереться в какой-нибудь келье, да и разбирать старые рукописи!».

Около четвертого часа являлся старый, белый, как лунь, парикмахер и окостеневшими пальцами причесывал и завивал поседелые кудри барона. После этого туалета барон вставал, брал меня за руку, и мы отправлялись на половину баронессы к обеду.

Баронесса Розенкампф была женщина лет за сорок или более. Она была очень бледна и какое-то облако грусти висело на ее челе; но видны еще были следы прежней красоты. Она, говорят, блистала при дворе Александра I. Барон занимал важное место: он, кажется был председателем законодательной комиссии. Но с воцарением Николая они попали в не милость и жили тогда в совершенном уединении, оставленные и забытые прежними друзьями и знакомыми. Так, разумеется, и быть должно.

«В гостиной стоял великолепный рояль под зеленым чехлом; но баронесса никогда до него не дотрагивалась. На стенах были развешены произведения ее кисти, картины, бывшие некогда на выставке (между прочим, я помню один прекрасный Francesco d’Assisi{566}566
  Имеется в виду картина, изображающая католического святого Франциска Ассизского (1182–1226).


[Закрыть]); но эти картины были задернуты каким-то траурным крепом. Баронесса все покинула, все забыла – и живопись, и музыку. Она даже не хотела глядеть на эти предметы, напоминавшие ей лучшее былое. Ее гордая душа вполне понимала смысл этих слов Данте: Nessun maggior dolore che ricordarsi del tempo felice nella miseria![313]313
  «Тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена в несчастии» (итал.).


[Закрыть]{567}567
  Цитата из «Божественной комедии» Данте (Ад. V. 121–123) в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]

«В этом опальном доме господствовала оппозиция. Все действия нового правительства были беспощадно порицаемы. Когда мы читали в «Journal des Débatas»{568}568
  Сокращенное название французской ежедневной газеты «Journal des Débates politiques et littéraires» («Газета политических и литературных дебатов»), издававшейся в Париже в 1789–1864 гг.


[Закрыть] о первых неудачах русского оружия в Польше{569}569
  Имеются в виду события польского восстания 1830–1831 гг., в начале которого русские терпели неудачи.


[Закрыть], барон качал головою и говорил: «Вот видите ли – так и выходит, что Гораций сказал правду: vis consilii expers mole ruit sua!»[314]314
  «Падает невольно сила без разума» (лат.).


[Закрыть]{570}570
  Цитата из Горация (Оды, IV, 4, 65) в переводе Н. Шатерникова.


[Закрыть]

«Редко кто заходил в этот «брошенный забвенью» дом; разве только иногда бывало зайдет А. Х. Востоков{571}571
  Александр Христофорович Востоков (1781–1864) – филолог, академик (с 1841 г.), основоположник отечественной школы славяноведения.


[Закрыть] по каким-нибудь справкам для Кормчей Книги. Только однажды, я помню, было нечто в роде званого обеда. Приглашены были старые друзья барона: пастор английской церкви D-r Law, португальский консул, да еще кто-то третий. По случаю этого обеда баронесса немножко принарядилась, подрумянилась, ее бледные щеки оживились – она была очень мила, так что я почти в нее влюбился. Надобно знать, что, в качестве петербургского юноши, я считал своим священнейшим долгом влюбляться во всякую хоть сколько-нибудь пригожую женщину. – А она меня действительно полюбила чистейшею материнскою любовью и горячо принялась за мое воспитание. «Ах! Как жалко», говорила она, «как жалко, что в Петербурге нет средств для развития молодого человека!» Я этим ужасно как обиделся. Мне казалось, что мы с нашим академиком Грефе звезды с неба снимаем…{572}572
  Замогильные записки. С. 164–165.


[Закрыть]

«Баронесса принадлежала к чисто романтической школе и ее идолом был Гёте. У нее была прекрасная немецкая библиотека, из которой она ссужала мне книги. «Вот вам Wilhelm Meisters Lehrjahre»[315]315
  «Годы учениц Вильгельма Мейстера» (нем.).


[Закрыть]{573}573
  Там же. С. 166. «Годы учения Вильгельма Мейстера» – название романа И. В. Гёте.


[Закрыть], сказала она однажды: «уверяю вас, что нет лучшей книги для окончательного развития молодого человека».

Знакомство с Розенкампфами и особенно влияние баронессы оказались для Печерина прямым продолжением уроков швейцарца-гувернера, правда, не столько в смысле политического радикализма, сколько в смысле высокого представления о человеческом достоинстве, о духовной независимости и чистоте личной жизни. В этом доме царили оскорбленная гордость и печаль; пошлости здесь не было места. Эта чистая и строгая, в своем роде очень культурная атмосфера должна была благотворно влиять на впечатлительного юношу, а общение с баронессою, ее наставления, руководство в чтении, без сомнения, облагораживали его вкусы и способствовали его умственному развитию. Позднее Печерин называл баронессу своею спасительницею: «Она решительное на меня имела влияние. Она окончила мое воспитание».

Разумеется, революционный энтузиазм Печерина – несмотря на «оппозицию», господствовавшую в доме Розенкампфов – не находил себе здесь пищи, и в этом смысле Печерин, убаюкиваемый романтизмом баронессы, «начинал уже дремать» – мечтал найти убежище от деспотизма в уединенной келье, за старыми рукописями. «Но вдруг, – пишет он, – раздался громовой удар, разразилась гроза июльской революции{574}574
  Имеется в виду Июльская революция 1830 г. во Франции.


[Закрыть]. Воздух освежел – все проснулись – даже и казенные студенты. Да и как еще проснулись! Словно дух святой снизошел на них. Начали говорить каким-то новым, дотоле неслыханным языком: о свободе, о правах человека, и пр. и пр. Да чего уж тут не говорили! Даже Николаю приписывали либеральные стремления! Рассказывали, что когда пришло известие о падении Карла Х{575}575
  Карл Х (1757–1836) – французский король в 1824–1830 гг.


[Закрыть], государь позвал наследника и сказал ему: «Вот тебе, мой сын, урок! Ты видишь теперь, как наказываются цари, нарушающие свою присягу».

И мы этому добродушно верили. Sancta simplicitas![316]316
  Святая простота (лат.).


[Закрыть] – с тех пор я более уже не засыпал»{576}576
  Замогильные записки. С. 164.


[Закрыть].

Мы сейчас увидим, где слышал и вел эти речи о свободе и правах человека молодой Печерин; но предварительно надо сказать, что в феврале 1831 года он блестяще окончил университет, один из всего выпуска со степенью кандидата. К этому времени, по-видимому, закончилась и его работа у барона Розенкампфа, который вскоре затем (в апреле 1832 г.) умер[317]317
  Русский Архив. 1879. III. С. 422 прим.


[Закрыть].

II
«Желание лучшего мира»

Начало тридцатых годов было кануном того умственного движения, которое позднее, к концу этого десятилетия, определилось как философский идеализм. В первой своей стадии – в 1830—34 годах – оно носило ту форму, которая и вообще присуща юношескому возрасту, а в данный период с особенной силой обусловливалась и духом времени, – форму романтической мечтательности. В 1834 году Никитенко писал в своем дневнике, что под давлением жестокого политического гнета все благородные чувства молодого поколения роковым образом превратились в мечты, лишенные всякого практического значения. Действительно, духовная энергия лучшей, идеалистически настроенной части молодежи тратилась на восторженное, прекраснодушное волнение в атмосфере крайне туманного идеализма. Ближайшим образом это явление объясняется, конечно, невыносимыми условиями тогдашней действительности, осуждавшей на полную безнадежность всякое стремление воплотить в жизни даже элементарнейшие запросы развитого общественного сознания. Но главной причиной была, без сомнения, та, которую так верно определил Д. Н. Овсянико-Куликовский[318]318
  «История рус. интеллигенции». Т. 1.


[Закрыть],– та восторженная чувствительность, которая составляла основную черту «психологического типа» людей 30-х годов{577}577
  См.: Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. СПб., 1914. Т. 1 (4-е изд.). С. 240–318 (главы VI: «От двадцатых до сороковых годов» и VII: «Белинский»).


[Закрыть]. Поколение, увидевшее свет около 1810 года, то есть сверстники Печерина, в молодости своей являет зрелище столь бурной экзальтации, какой мы не видим ни в одном из предшествовавших или следовавших за ним поколений. На почве этой экзальтации складывался юношеский идеал людей 30-х годов. Это была возвышенная мечта о нерасторжимой связи между человеком и космосом, о красоте, наполняющей космос, о божественном достоинстве человеческой личности, о долге сохранять в себе незапятнанной эту божественную сущность и содействовать ее проявлению во всем человечестве. Как само собою понятно, этот идеал был чужд всякой национальной окраски. В политической области он порождал временами чисто платоническую ненависть к деспотизму и восторженное обожание свободы, но и то, и другое в ту пору носило вполне космополитический характер. Эти юноши, как вспоминал позднее Герцен, со всем огнем любви жили в сфере общечеловеческих вопросов, придав им субъективно-мечтательный цвет{578}578
  Былое и думы. Ч. 4. Гл. XXV // А. И. Герцен. Сочинения в 9-ти тт. М., 1956. Т. 5. С. 5–43.


[Закрыть].

Естественно, что оракулом этой пылкой молодежи должен был стать Шиллер, этот призванный глашатай юношески восторженного и туманного идеализма, поэт-космополит, зовущий в бой против тиранов. Он действительно был их кумиром, как свидетельствуют тогдашние письма Станкевича, Белинского, Огарева, Герцена и др. Герцен рассказывает, что он и Огарев разбирали, любили и ненавидели лица шиллеровских драм не как поэтические образы, а как живых людей, – мало того, видели в них самих себя: «мой идеал был Карл Мор, но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу»{579}579
  Там же. Т. 4. С. 83.


[Закрыть]. «Resignation»[319]319
  «Отречение» (нем.).


[Закрыть]{580}580
  «Резиньяция» (или «Смирение», «Отречение») – стихотворение Ф. Шиллера, написанное в 1784 г. («И я в Аркадии родился…»). См.: Шиллер Ф. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1955. Т. 1. С. 146–148 (перевод Н. Чуковского); Шиллер Ф. Собрание сочинений в 8-ми тт. М.-Л., 1937. Т. I. С. 50–53 (перевод А. Кочеткова).


[Закрыть] Шиллера, по словам Анненкова, была у Станкевича на уме и на языке почти беспрестанно. В каком направлении влиял на них Шиллер, можно видеть из позднейшего (1839 г.) показания Белинского, что «Разбойники», «Коварство и любовь» и «Фиэско» породили в нем вражду к общественному порядку во имя абстрактного идеала общества – идеала, оторванного от всяких географических и исторических условий{581}581
  В письме к Н. В. Станкевичу от 29 сентября – 8 октября 1839 г. Белинский писал о своем восприятии Шиллера: «Его «Разбойники» и «Коварство и любовь», вкупе с «Фиеско» – этим произведением немецкого Гюго, – наложили на меня дикую вражду с общественным порядком во имя абстрактного идеала общества, оторванного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе» (Белинский В. Г. Избранные письма. М., 1955. Т. 1. С. 244).


[Закрыть]. Их напряженная мечтательность питалась и, вместе, отравлялась Шиллером. То, что для них было только надеждою, сладкой мечтою, явно неосуществимой, но без которой они не могли жить, – то Шиллер провозглашал непреложным законом. Жизнь мрачна, безрадостна, произвол и насилие царят на земле,

 
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит;{582}582
  Цитата из стихотворения Ф. Шиллера «Элевзинский праздник» (1798). См.: Шиллер Ф. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1955. Т. 1. С. 295 (перевод В. А. Жуковского). Церера – римское имя Деметры, греческой богини плодородия, которая чтилась и как созидательница гражданственности, правового общества; в честь нее ежегодно справлялся праздник, названный по месту проведения.


[Закрыть]
 

но не смущайся видимым: знай и верь, что подлинный образ человека божественно прекрасен и что радость – закон бытия. В этой глубокой убежденной вере – сущность поэзии Шиллера и секрет ее обаяния. Для юношей 30-х годов она являлась как бы декларацией неотъемлемых прав человека. Они жадно впитывали в себя и это царственное презрение к эмпирической действительности, и эту непоколебимую уверенность, что свобода, красота и счастье составляют единственную подлинную реальность в мире.

Так креп их идеализм на Шиллере – и так отчуждались они от жизни. Они нечувствительно приучались ставить поэтические создания на одну плоскость с насущной действительностью и вследствие того требовать от последней тех конкретных черт, в какие поэт облек свой идеал. Это очень обыкновенная ошибка, постоянно наблюдаемая в отношении молодости к романтическому элементу в искусстве. Такое незаконное смешение реального в высшем смысле с эмпирическим представляет собою одну из самых опасных болезней роста; оно ставит человека в совершенно ложные отношения к миру, и часто, в особенности у женщин, укореняет навсегда своего рода психический дальтонизм, портящий иногда всю жизнь. Юноши 30-х годов все были заражены этой болезнью, и в несравненно более острой форме, чем современная нам молодежь; всем им пришлось потом с мучительными усилиями освобождаться от власти «фантазий» и вырабатывать в себе трезвый взгляд на жизнь. Повального недуга не избег даже острый ум Герцена, в кружке же Станкевича это поветрие свирепствовало с наибольшей силою. Лет 18-20-ти Станкевич и его друзья смотрели на Теклу{583}583
  Текла, Тэкла – юная героиня драмы Ф. Шиллера «Валленштейн». См. также его стихотворение «Тэкла» (Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1955. Т. 1. С. 347–348).


[Закрыть], как на портрет, списанный с живой модели; отсюда двойная ошибка: в первый момент они в любой девушке готовы были узнать эту самую модель, во второй – когда оказывались кое-какие уклонения от модели, они приходили в отчаяние, проклиная весь мир и торжественно давали обет не вступать в компромисс с действительностью. И так во всем. Образовалось как бы два мира: мир чудных «призраков», где все было гармонично и радостно, – и грубая, оскорбительная действительность. Отсюда развивался – не пессимизм, а упрямая непримиримость с реальным; а так как горячее сердце непрерывно влекло в эту самую реальность, то юные идеалисты беспрестанно и пребольно обжигались. Легко они чувствовали себя только внутри того магического круга, который они обвели вокруг себя. Их духовным вождем был Шиллер, в меньшей степени – Шекспир и Гёте. Поэзия, театр и дружба наполняли жизнь, что, впрочем, не мешало юным романтикам и танцевать на вечеринках, ухаживать за барышнями и шалить по-мальчишески.

В 1831 году Печерина на первый взгляд, вероятно, трудно было бы отличить от Станкевича, Герцена, Огарева и др. Какой-то провинциал, посетивший в этом году и лично не знакомый с Печериным, сохранил нам в одной строке такую характеристику его – без сомнения, со слов общих знакомых: «он обожает Шиллера и живет в мире идеалов» – и только[320]320
  Русская Старина. 1900 г., февраль. С. 480.


[Закрыть]. Ему тем естественнее было стать мечтателем, что он был одарен незаурядным поэтическим талантом. Как раз в это время он много переводил из Шиллера, помещая свои переводы в «Сыне Отечества»: с февраля по апрель 1831 г. он напечатал переводы «Sehnsucht», «Das Mädchen aus der Fremde», «Dithyrambe» и «Die Sänger der Vorwelt»[321]321
  «Желание», «Дева с чужбины», «Дифирамб», «Певцы минувшего» (нем.).


[Закрыть]{584}584
  Русские переводы см.: Шиллер Ф. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1955. Т. 1. С. 322–323, 222, 229, 211–212.


[Закрыть]. После переводов Жуковского это, без сомнения, самые художественные переводы из Шиллера на русском языке. Знаменателен уже самый подбор пьес, привлекавших внимание Печерина; но лучшей характеристикой его настроения в эту эпоху является стихотворение «Желание лучшего мира» («Sehnsucht» Шиллера), о котором он тогда же писал своей кузине[322]322
  Там же. 1891 г., декабрь. С. 617.


[Закрыть]: «Хотя это только перевод стихотворения Шиллера, оно вылилось у меня из глубины души».

 
Ах! Из сей долины тесной,
Хладною покрытой мглой,
Где найду исход чудесный?
Сладкий где найду покой?
 

Он грезит об ином мире, где не веют зимние бури, где не вянут цветы, где звучит музыка райских лир и пение чистых духов:

 
Но увы! Передо мною
Воды яростно шумят,
Грозною катясь волною:
Дух мой ужасом объят.
Вот челнок колышут волны…
Но гребца не вижу в нем!..
– Прочь, боязнь! надежды полный,
В путь лети! Уж ветерком
Паруса надулись белы.
Веруй и отважен будь:
В те чудесные пределы
Чудный лишь приводит путь!
 

Эти грезы о чудесной стране, куда приводит лишь чудесный путь, были у него общи со всею лучшей частью его поколения. Но, как будет видно из дальнейшего, одна сторона этого всеобъемлющего идеала с особенной силой владела его душою: именно тот абстрактный героизм, в котором каялся позднее и Белинский. К этому предрасполагали его и страстность натуры, и влияния отроческих лет. В начале 1832 года Никитенко так характеризует Печерина: «Это человек с истинно поэтическою душою. В нем все задатки доблести, но еще нет опыта в борьбе со злом. Выйдет ли он в заключение победителем из нее?» – Печерин был не из тех людей, которые, как Никитенко, довольствуются кропотливым выпалыванием зла: он, как гаршинский безумец, жадно искал «красный цветок» всемирного зла{585}585
  Имеется в виду рассказ В. М. Гаршина «Красный цветок» (1883), в котором в аллегорической форме изображена революционная жертвенность народника 70-х годов прошлого века.


[Закрыть], чтобы ценою мученичества вырвать его с корнями —

 
И к цели высшей бытия
Ленивую громаду передвинуть.
 

Два типа, в которых искони воплощается идеализм!

Нет сомнения, что Печерина уже в это время минутами охватывала уверенность в его высшем, исключительном призвании. Так обаятельна была мечта о «лучшем мире», так страстно хотелось отдать жизнь за осуществление этой мечты, что полнота чувства рождала вдохновение: я освобожу мир, я верну на землю свободу и радость, – сам Бог призвал меня для этого. Это чувство чрезвычайной миссии было присуще не одному Печерину. Накануне женитьбы Огарев пишет своей невесте: «Я чувствую, что Бог живет и говорит во мне; пойдем туда, куда зовет нас Его голос. Если я имею довольно души, чтобы любить тебя, наверное я буду иметь довольно силы, чтобы идти по следам Иисуса – к освобождению человечества…»; и позднее, вспоминая юношеские годы, он пишет Герцену: «Мы вошли в жизнь с энергическим сердцем и с ужасным самолюбием и нагородили планы огромные и хотели какого-то мирового значения; право, мы тогда чуть не воображали, что мы исторические люди». Они в самом деле считали себя избранными сосудами или орудиями Божества и наивно верили, что судьба, ведущая остальных людей гуртом, нарочито и в отдельности внимательно занята ими. Бакунин говорил Станкевичу, что каждый раз, когда он возвращается откуда-нибудь домой, он ждет у себя чего-нибудь необыкновенного; когда в 1835 году Герцен переправлялся чрез Волгу на дощанике и последний начал тонуть, 23-летний идеалист. Струсив в первую минуту, тотчас успокоил себя: quid times? Caesarem vehis![323]323
  Чего боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.).


[Закрыть]{586}586
  По преданию, эти слова произнес Юлий Цезарь, желая подбодрить кормчего, испугавшегося бури и пытавшегося свернуть судно с ранее намеченного курса.
  Эпизод из жизни Герцена рассказан им в XIII-й главе второй части «Былого и дум». См.: Герцен А. И. Сочинения в 9-ти тт. М., 1956. Т. 4. С. 224.


[Закрыть] – нелепо, чтобы он мог погибнуть, ничего не сделав, – и где! между Услоном и Казанью! Приведя слова Огарева (половины 30-х годов): «мой fatum[324]324
  Судьба (лат.).


[Закрыть] написан рукой Бога на пути вселенной: он неизменен», Анненков замечает: «Легкость, с которою он, и Герцен постоянно призывали само Провидение на вмешательство в их дела, как бы в виде своего доверенного и уполномоченного лица, всего лучше объясняет восторженное состояние как их самих, так и вообще той эпохи. Черта эта была у них общая со многими сверстниками из других лагерей. Станкевич, Грановский, В. Боткин{587}587
  Василий Петрович Боткин (1811/1812—1869) – критик и публицист, член кружка Н. В. Станкевича.


[Закрыть], Белинский, так же точно, как К. Аксаков и др., одинаково считали себя орудиями высших сил и пытались содержать себя в надлежащей чистоте, приличной избранникам Промысла». Мы увидим дальше, какую большую роль играло это чувство в душевной жизни и судьбе Печерина.

Но уже в эти самые, ранние годы сказывается в Печерине и другое душевное устремление, имевшее общий корень с тем романтическим героизмом, но противоположное ему. Очевидно, временами героическая жажда подвига во имя мечты сменялась другим чувством. Одновременно с переводами из Шиллера, в марте 1831 года, Печерин напечатал в «Сыне Отечества» статью о трагедиях Софокла[325]325
  «Взгляд на Трагедии Софокла: Антигона и Аякс». – Сын Отечества. Т. XVIII. 1831 г. С. 351–361.


[Закрыть], очень замечательную вообще для того времени и особенно для молодого филолога, только что покинувшего школьную скамью. Основная мысль, которую он находит в трагедиях Софокла, – глубокое сознание ничтожности всего земного, соединенное с почти религиозной верою в бессмертие; гармонические стихи Софокла кажутся ему «отголосками иного, лучшего мира». Разобрав «Антигону», он кончает так: «В заключение скажу: чем более углубляемся в сию трагедию, тем более проясняется горизонт перед нами; жизнь земная, со всем ее волнением, остается позади нас; пред очами нашими развивается постепенно новый, прекрасный мир; некое кроткое сияние, некая священная тишина окружают путника; земные оковы его распадаются, и дух свободный, окрыленный парит в жилища горние». Ту же идею он находит в «Аяксе»: когда Тевкр, наконец, призывает родственников предать погребению тело Аякса, так как все уже кончено, – «мне кажется, – пишет Печерин, – я вижу, как волнение жизни постепенно утихает, как все земное распадается в прах, как возникает новый, прекрасный мир, немерцающим светом озаренный»; и, заключая свою статью, он говорит: «Так окончил великий Софокл свое бессмертное творение; так поступает и всякий истинный трагик, представив очам зрителя борение человека с судьбою; он, как провозвестник неба, приподнимает, наконец, перед ним завесу лучшего мира, и в отдалении, кротким светом озаренном, показывает осуществленным в действительности то, что здесь, в юдоли слез, живет, как светлая идея, в сердце мужа благочестивого, исполненном веры, надежды и любви».