Текст книги "Избранное. Молодая Россия"

Чрезвычайно любопытны, как и легко себе представить, пометки Печерина на его экземпляре «Kraft und Stoff» Бюхнера (14-е изд., 1876 г.){712}712
  «Сила и материя» – сочинение немецкого философа Людвига Бюхнера (1824–1899), врача, естествоиспытателя и философа, представителя вульгарного материализма (рус. перевод: СПб., 1907).


[Закрыть]. Уже под первым предисловием он написал:

 
Mit Worten lässt sich herrlich streiten,
Mit Worten ein System bereiten,
An Worte lässt sich trefflich glauben,
Vom Worte darf man kein Jota rauben.{713}713
  Неточная цитата из первой части «Фауста» Гёте (слова Мефистофеля студенту в сцене «Рабочая комната Фауста»):
Mit Worten läßt sich trefflich streiten,mit Worten ein System bereiten,an Worte läßt sich trefflich glauben,von einem Wort läßt sich kein Jota rauben.Бессодержательную речьВсегда легко в слова облечь.Из голых слов, ярясь и споря, здания теорий.(Гёте И. В. Фауст. М., 1969. С. 97. Пер. Б. Л. Пастернака).

[Закрыть]
 

Однако он читал эту книгу очень внимательно, многое подчеркивал и часто делал в ней пометки на полях. Там, где Кохнер говорит о мозге, как «местопребывании души», он приписал: «Wo ist die Seele meiner Uhr?»[434]434
  Где находится душа моих часов? (нем.).


[Закрыть] Где идет речь о невозможности, с естественнонаучной точки зрения, личного бессмертия, он замечает: «Contradictio in terminis. Was persönlich ist, ist notwendigerweise beschränkt in Raum und Zeit»[435]435
  Противоречие в терминах (лат.). Что индивидуально, то неизбежно ограничено в пространстве и времени (нем.).


[Закрыть]; против слов Бюхнера о том, что во время сна душа человека в подлинном смысле слова уничтожается, он пишет на поле: «aber die Träume?»; в других местах он ограничивается ироническим parla come un dio или Kauderwelsch[436]436
  Но это – грезы (нем.). Говорит как бог (итал.)… болтовня (нем.).


[Закрыть], и т. п. Но, быть может, всего характернее пометки Печерина на полях дневника, веденного во время Ватиканского собора 1870 года{714}714
  Первый Ватиканский собор происходил в 1869–1870 гг. Созыву собора предшествовало издание «Силлабуса», опубликованного в 1864 г. как приложение к энциклике папы Пия IX того же года «Quanta cura» («Какая забота», лат.). В «Силлабусе», состоящем из 80 статей, подвергаются анафеме важнейшие научные, политические и общественные течения и идеи Нового времени, которые сведены в 10 крупных разделов: рационализм; пантеизм и атеизм; социализм и коммунизм; заблуждения относительно церкви и ее прав; заблуждения в отношении гражданского общества; заблуждения в области морали. 80-я статья гласит: «Анафема тому, кто скажет: римский папа может и должен согласовываться и считаться с прогрессом, либерализмом и новейшей государственностью». Вселенский собор провозгласил догмат о «непогрешимости папы». Пока работал собор, в ходе борьбы за объединение Италии была упразднена светская власть папы; через месяц Пий IX объявил о прекращении деятельности собора.


[Закрыть] знаменитым богословом Фридрихом, ярым противником курии и папских притязаний. Надо помнить, что догматы, провозглашенные на этом соборе (непогрешимости папы и непорочного зачатия), были впервые и с большой силою выставлены как раз основателем того ордена, к которому столько лет принадлежал Печерин, и внесены им, как мы видели, в устав ордена. Пометки Печерина на дневнике Фридриха дышат горячей ненавистью ко всему папскому режиму, отвращением к своекорыстию курии и к лживости, раболепию, невежеству съехавшихся в Рим прелатов. Он с явным сочувствием отмечает все такие наблюдения Фридриха, все его доводы против провозглашения тех догматов, и испещряет поля книги восклицаниями вроде: «ловушка!» «quid est veritas?», «le fanatique!!», «propos de vieille femme», «sic volo, sic jubeo»[437]437
  «Что есть истина?» (лат.); фанатик (франц.); сплетни старой бабы (франц.); я так хочу, так приказываю (лат.).


[Закрыть]{715}715
  «Так я хочу, так я приказываю» – слова властной женщины, требующей казни неугодившего ей раба из шестой «Сатиры» Ювенала.


[Закрыть] (об авторитете папы) и т. п. По поводу слов Пия IX: «Le tradizione son io», Печерин пишет: «L’état c’est moi! et apres – 1789 et 1792»[438]438
  «Предание – это я» (итал.); «Государство – это я! И это после 1789 и 1792» (франц.).


[Закрыть]{716}716
  Выражение «Государство – это я» приписывается французскому королю Людовику XIV; словами «После нас хоть потоп» фаворитка короля Людовика XV маркиза Помпадур утешала короля после поражения французских войск при Росбахе. 1789 – год начала Французской революции, 1792 – казнь короля Людовика XVI.


[Закрыть]; по поводу слов Фридриха, что католическая церковь оскудела сильными характерами, он замечает: «Zeichen des Verfalls»; когда речь заходит о богословских семинариях, он заявляет: «il est temps d’en finir avec la theologie»; упоминается ли в тексте папа Гонорий II{717}717
  Гонорий II (в миру Кадал Пармский), римский папа в 1061–1072 гг. (впоследствии антипапа: одновременно с ним папой был Александр II). «После смерти Николая II в церкви произошел раскол, ибо ломбардское духовенство не пожелало подчиниться Александру II, избранному в Риме, и сделало Кадала Пармского антипапой. Генрих же IV [германский император], которому ненавистно было усиление папской власти, пытался убедить папу Александра отказаться от тиары, а кардиналов – собраться в Германии для избрания нового первосвященника… Папа собрал собор и на нем лишил Генриха императорского и королевского достоинства. Некоторые народы Италии приняли сторону папы, другие сторону Генриха, – отсюда и пошло разделение на гвельфов и гибеллинов…» (Макиавелли Н. История Флоренции. М., 1987. С. 27).


[Закрыть], он характеризует его словами: «der alte Narr!»[439]439
  Признаки упадка (нем.)…пришло время покончить с теологией (франц.)…старый дурак (нем.).


[Закрыть] В одном месте Фридрих приводит длинную цитату из одного итальянского богословского трактата, ратовавшего за признание папской непогрешимости, и всю ее Печерин комментирует пометками вроде: «stupid child, rhetoric, che rivoluzioni ha impedito il papa?»[440]440
  Глупый мальчишка, риторика (англ.), каким революциям воспрепятствовал папа? (итал.).


[Закрыть] (автор доказывал, что усиление авторитета папы даст последнему возможность еще успешнее, чем доныне, предупреждать революции). Один немецкий епископ, принадлежавший к оппозиции, предвидя свое неизбежное отлучение, сокрушался только о том, что будет с его диоцезой{718}718
  Диоцез (от греч. diokesis – управление) – епархия, территориально-административная единица в системе управления католической церкви.


[Закрыть], – Печерин замечает: «qu’elle aille au diable!»[441]441
  Пусть идет к дьяволу (франц.).


[Закрыть]. Там, где Фридрих говорит, что, может быть, нигде в христианском мире чувство права и справедливости не развито меньше, чем в Риме и папской области, Печерин пишет на поле: «verissime!»[442]442
  Весьма истинно! (лат.).


[Закрыть] и т. д., и т. д. Просматривая все эти пометки, несомненно принадлежащие руке Печерина (его почерк легко узнать среди многих), конечно, никто не сказал бы, что их писал убежденный католический священник; они заставляют думать, что и в начале своего монашества Печерин вовсе не усвоил «всех предрассудков своего звания», как утверждал Чижов. И здесь, и в составе своей библиотеки, и в своих письмах, и в приведенных выше стихотворениях он является просто широко просвещенным человеком и идеалистом чистой воды. Можно удивляться тому, что долгие годы католической жизни и монашеской практики не искалечили его души и точно без следа прошли над нею. Но он и вообще представляет собою редкий образец неизменчивости характера – не только в основе, в своем упорном до конца искании «красы небесной», но и в мелочах: его последние стихотворения, на расстоянии 30–40 лет, написаны тем же размером, каким он в юности переводил шиллеровское «Желание лучшего мира», и в них, уже стариком, он беспрестанно возвращается мыслью к той звезде, о которой он когда-то писал Строгонову и Чижову.

Выше уже было упомянуто письмо Печерина 1871 г. о классическом образовании. Умное, полное изящного остроумия, написанное тем блестящим литературным языком, которым Печерин мастерски владел и спустя 35 лет после оставления России, оно любопытно, как свидетельство перемены, происшедшей во взглядах Печерина. Если Герцен в 1869 г не написал бы тех своих строк о единоспасающей силе технологии и химии, если под конец жизни он возлагал все свои надежды на «проповедь», то Печерин, наоборот, кончил примирением с духом века, признанием ценности материального прогресса. «Ты очень метко назвал себя аскетом труда, – пишет он: – в этих словах заключается вся суть современного мира, да этим же разрешается вопрос между классиками и реалистами. От классицизма все как-то пахнет монастырем, душною кельею, книжным ученьем, словопрением, а от реализма веет свежий, утренний ветерок пробуждающейся новой жизни». Теперь он иначе смотрел и на Россию; он оставался при старом убеждении о практичности русского народа, но уже не осуждал ее. В своих воспоминаниях о баронессе Розенкампф, писанных в 1869 г., он спрашивает себя, почему русским не дается наука, и отвечает: потому, что правительство в своих просветительных начинаниях идет наперекор народному духу. «Для русского свежего, практического народа надо бы преподавание ограничить предметами первой необходимости, практически полезными для государственной жизни, напр., восточными языками, науками физико-математическими, медициною… Россия вместе с Соединенными Штатами начинает новый цикл в истории; так из чего же ей с особенным терпением и любовью рыться в каких-нибудь греческих, римских, вавилонских или ниневийских развалинах! Она, пожалуй, сама сумеет подготовить материалы для будущих археологов и филологов»{719}719
  Замогильные записки. С. 176.


[Закрыть]. В письме о классицизме он возвращается к этому замечанию и картинно изображает, как некий будущий филолог обессмертит себя, восстановив пъ вместо e в древней рукописи Пушкина: Vir doctissimus et illustrissimus N.N., verum reipublicae litterarum decus, eo quo pollet ingenii acumine, pro e, quod librariorum incuria irrepserat, nunc demum, Minerva afflante, пъ feliciter restituit. Vide Annot. ad Puchkinii Opera omnia. Editio nova et acuta, e Codice Mosquiensi vetustissimo adornata, notis variarum et indice copiosissimo instructa. Lipsiae. Apud Teufelsdreckium. A.D. 2871{720}720
  «Ученейший и достославный муж NN, истинное украшение научного мира, прославившийся тем, что только теперь – благодаря Минерве – буква E, которая по небрежности вкралась при переписке, исправлена, как и должно, на ѣ. См. комментарий к «Полному собранию сочинений» Пушкина. Новое и исправленное издание, напечатанное по древнейшим московским рукописям, снабженное многочисленными примечаниями и подробнейшими указателями. Лейпциг. В типографии Тейфельсдрека. Год 2871 от Р.Х.» (лат.).
  Выражение «благодаря Минерве» – иронический парафраз горациева «Invita Minerva» – «наперекор Минерве», – то есть без вдохновения.
  Тейфельсдрек (в букв. переводе с немецкого – «чертов помет») – главный герой книги Т. Карлейля «Sartor Resartus. Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека» (Т. 1–2. М., 1904); примерно такой же «ученый», как чеховский автор «письма ученому соседу» или флоберовские Бувар и Пекюше.


[Закрыть].

Характерны еще в устах католического священника следующие строки о мнимой полезности классического образования в борьбе с нигилизмом: указав на Германию, где всего больше изучали классиков и где все-таки явились и Штраус, и Фейербах, Печерин говорит: «Все это сущий вздор! Вы напрасно хлопочете, господа: ход ума человеческого затормозить нельзя. Еще прежде вас римская церковь попыталась было приостановить круговращение земли, объявивши его опасным для веры и добрых нравов; но на зло им земля все-таки вращается на своей оси… Eppur si muove![443]443
  А все-таки она вертится (итал.).


[Закрыть][444]444
  Русский Архив. 1871. С. 1740—43.


[Закрыть]

XIX
Mater Misericordiae – Смерть

Печерин жил эти годы в небольшом домике на Lower Dominick Street; при нем была большая собака, всегда сопутствовавшая ему. Он слушал исповеди и посещал больных также в другой больнице, на Jewis Street, но главная его работа была в Mater Misericoriae. Эта больница вмещала тогда около 200 больных (теперь до 350). Здесь он ежедневно в 6 ч. 45 м. утра служил обедню, потом обходил палаты, утешая страждущих и причащая умирающих. Затем он возвращался к себе на Dominick Str. или шел гулять на кладбище Glasnevin, либо в ботанический сад. В 12 час. он возвращался в больницу, неся больным утешения религии; затем он шел обедать; «он уносил свои судочки в руках из больницы к себе на квартиру, как бедняк, без всякого стеснения перед людьми». В последние годы его жизни, по завещанию хозяина Gury’s Hotel на Dame Str., благочестивого католика, он безвозмездно получал обед за table d’h te этой гостиницы. В 6 час. он снова приходил в больницу, чтобы удовлетворить нужды больных.

«Такова была, – пишет преемник Печерина, нынешний капеллан этой больницы, – ежедневная рутина жизни бедного о. Печерина за 23 года, проведенные им в качестве капеллана при больнице Mater Misericordiae. Ему выпали на долю заботы о множестве больных во время холерной и оспенной эпидемий. Его любовь была так велика, что, как сказала мне на днях сестра-настоятельница (Sister superior), за все долгое время, что он пробыл при ней капелланом, она ни разу не слыхала от него недоброго замечания. Не в меньшей степени проявлял он и другие добродетели – смирение, благоразумие, терпение и пр. Он отличался чрезвычайным усердием и точностью в исполнении трудных обязанностей своего звания. Его обязанности были те же, каковы мои теперь, и я могу вас уверить, что они не легки. Ежедневный обход больных; исповедание больных всякого рода; духовная помощь при несчастных случаях; постоянная возможность внезапного вызова к больному; ночные посещения, ранняя обедня и т. п., и т. п., – все это, хотя подлинно весьма утешительное, весьма святое, весьма духовное дело, тем не менее физически очень тяжело».

В одном из своих писем к Печерину Никитенко говорит о себе, что единственное, что он сохранил в злополучном крушении своих надежд и стремлений, это – некоторое мужество, «готовое, между прочим, без ропота пожать то, что посеял». Этим мужеством в высокой степени обладал и Печерин. Он не вел тяжбы ни с миром, который его обманул, ни со своей непонятной судьбою. Недаром Будда казался ему идеалом человеческого совершенства; он сам – пламенный дух, как бы продистиллированный чрез толщу двадцатилетнего иночества – стал мудр мудростью Будды: он все благословил и ничему не дает власти над собою. Он любил теперь жизнь с нежностью – и людей, и растения, – любовался ею во всех ее проявлениях, – и вместе был непостижимо чужд ей, потому что видел ее призрачность. Все, что мы знаем о нем за его последние годы, свидетельствует, что он доживал свою жизнь с ясным сознанием мира и самого себя, в кротком самоотречении. Каково было это сознание, показывают следующие его стихи, написанные несомненно в начале 70-х годов:[445]445
  Русская Старина. 1876, июль. С. 454. {756}756
  Стихотворение «Прочь, о демон лучезарный», опубликованное в журнале «Русская старина» и приписанное Н.С. Тихонравовым В. С. Печерину, на самом деле ему не принадлежит. По мнению А. А. Сабурова, «именно на этом стихотворении, отличающемся романтической экзальтацией и мистическим духом, Гершензон, которому на руку был домысел публикатора, построил свое неверное представление о последнем периоде жизни автора «Замогильных записок» (Литературное наследство. 1955. Т. 62. С. 466).
  4 сентября 1875 г. Печерин писал Ф. В. Чижову: «Прошу тебя от имени моего поздравить издателя «Русской старины» с изобретательным гением г. Тихонравова. Признаюсь, я не без зависти прочел это стихотворение: мне очень бы хотелось быть его сочинителем или, как говорят, творцом. Но по совести не могу присвоить себе чужого добра. Автор отлично выполнил свою роль; но в одном только он дал промаха, а именно в том, что он писал а ргюп, т. е. воображая себе какого-то идеального, романтического, средневекового монаха, каким я никогда не был. В этом отношении совесть моя чиста: подобных чисто религиозных излияний о суете мирского и о предвечной любви я никогда не писал. Но главное дело в том – это исторический факт – что во все время моего пребывания в монашеской келье у редемптористов, т. е. до 1861 г., я ни одной строки не писал по-русски, исключая редких писем к родным, и почти позабыл русский язык до такой степени, что когда в 59 г. меня приглашали сказать русскую проповедь в Риме, я под этим благовидным предлогом удачно увернулся от такой нелепости и не посрамил земли русския. […] Я снова сблизился с русским миром в 1862, когда я начал читать «Колокол» и вошел в сношения с Герценом, Огаревым и П. Долгоруковым. Первое стихотворение – после моей эмансипации в 1861 – было напечатано в газете «День», в сентябре 1865; но это стихотворение дышит не монашеским самоотверженьем, а напротив, полнейшим разочарованием и даже безверием, как тогда же заметил в письме ко мне Герцен. Из всего вышесказанного явствует, что ни физически, ни нравственно мне невозможно быть автором стихотворения, сообщенного «Русской старине». Quod demonstradum erat [Что и требовалось доказать. – лат.]. Вследствие чего я торжественно, решительно и окончательно отрекаюсь от стихов г. Тихонравова и от всех дел его.
Прочь, о демон лучезарный,Искуситель, стих коварный.  (Литературное наследство. Т. 62. С. 466–467).


[Закрыть]


[Закрыть]

 
     Прочь, о демон лучезарный,
Демон счастья и любви!
Искуситель-мир коварный,
Вспять страдальца не зови!
     Хитрая сирена-младость,
Давних песен мне не пой!
Кровных уз святая сладость,
Мне не внятен голос твой!
     За небесные мечтанья
Я земную жизнь отдал,
И тяжелый крест изгнанья
Добровольно я подъял.
     Под венком моим терновым,
В поте бледного лица
Подвиг трудный и суровый
Совершу я до конца.
     И, как жертву примиренья,
Я принесть себя готов
На алтарь Твой всесожженья,
О превечная Любовь!
     Жизни бурной треволненья
Претерпев, о мой челнок,
В пристани уединенья
Приютися, одинок!
     Слышь! от всех концов вселенной
Голос тайный вопиет:
«Все земное – прах! все – тленно!
Все, как дым, как тень, пройдет!»
     Этот вопль, повсюду слышный,
К нам из рода в род гремит:
Соломон в чертогах пышных
«Суета сует!» гласит.
     Карл, властитель величавый,
Блеском царского венца
Утомлен, от шума славы
Скрылся в келье чернеца.
     Тяжкую сложив порфиру,
Саван смерти он надел, —
Взгляд прощальный бросив миру,
Заживо себя отпел.
 

А годы шли, наступила старость: Печерин приближался к семидесяти годам. Все дальше уходила земная жизнь, и одна за другою обрывались последние нити, связывавшие его с миром; умер отец{721}721
  Отец В. С. Печерина, Сергей Пантелеевич, полковник в отставке, родился в 1781, а умер в 1866 г. Судя по воспоминаниям сына, это был человек малообразованный, деспотический, жестокий. «По благому русскому обычаю, – писал В. С. Печерин, – отец мой, разумеется, сек своих дворовых людей. Еще теперь слышу их вопли, как их драли в конюшне. Мать подсылала меня к отцу ходатайствовать за Ваську или Яшку. Я плакал, умолял, целовал руки у отца, и иногда мне удавалось смягчить суровость русской судьбы… Но и мать моя [Пелагея Петровна, урожденная Симоновская, умерла в 1858 г.] сама была жертвою… Однажды она взяла меня за руку, повела в уголок и поставила на колени подле себя перед образом св. Николая и со слезами сказала: «О, св. Николай! ты видишь, как несправедливо с нами поступают!» Между тем в ближней комнате шла вечеринка. Песенники пели с бубнами и тарелками модную в то время песню:
Посреди войны кровавойИстреблю тебя, любовь!Разорву твой плен суровыйИ свободен буду вновь!  Но царицею этого праздника была не мать моя, а другая… Эта другая – была жена нашего полковника, хитрая и красивая полька, с которою отец имел почти открытую связь… Тут я бросаю перо и невольно задумываюсь. Вот где узел моей жизни! Вот таинство судьбы! Вот греческая трагедия! Вот Орест, отмщающий за обиду не отца, а матери!.. Эта обида, нанесенная женщине и матери, глубоко запала мне в душу. Какое-то темное бессознательное чувство мести овладело мною и преследовало меня повсюду. Как иначе объяснить эту тоску по загранице, это беспрестанное желание отделаться от родительского дома, искать счастия где-нибудь в другом месте?» (Замогильные записки. С. 151).


[Закрыть], прекратилась переписка с Никитенко, умер и Поярков{722}722
  О смерти Пояркова см. выше, прим. 718.


[Закрыть]. Только с Чижовым Печерин, по-видимому, поддерживал еще переписку. Среди его бумаг сохранилось стихотворение, написанное 4 мая 1875 года. Оно поразит читателя. Эти строки писал человек, отрешившийся от всего тленного, поднявшийся до крайней грани, где уже нет ни раскаяния, ни желания, ни страха, – почти бесплотный дух, светлый и радостный.

 
Легкое подняв ветрило,
В утлом челноке, один,
Я плыву, о друг мой милый,
Вдоль таинственных пучин.
Волны плещут предо мною,
Солнце над главой блестит
И, качаемый волною,
Быстро мой челнок летит.
В отуманенное море
Бросил я свою ладью,
На привольи, на просторе
Беззаботно я пою:
Eh! vogue, ma nacelle!
O doux zéphyr, sois moi fidèle!
Espérance!
Confiance! —
Le refrain Du pèlerin[446]446
О, плыви мой челн!О, сладостный зефир, будь верен мне!Надежда!Доверие! —ПрипевПаломника. (франц.).

[Закрыть].
 

Наконец, в ноябре 1877 года умер и Чижов. В кожаной папке Печерина лежит его последнее письмо к Чижову от 23 января н. ст. 1878 г. «Наконец всякому терпению есть конец, – пишет Печерин. – Скажи, ради Бога, что сталось с тобою, любезный Чижов. Твое последнее письмо лежит у меня на столе. Оно от 10-го октября, а теперь по вашему 11 января, стало быть, целых три месяца. Ты никогда не оставлял меня так долго без отзыва. Что же это значит? Если ты так сильно болен, что писать не можешь, то ты мог бы уведомить меня чрез какое-нибудь третье лицо. Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею, – если она порвется, то все прощай. В крайнем недоумении, не зная ни как, ни что, я больше писать не могу и с нетерпением буду ожидать ответа. Твой В. Печерин». – Это письмо было возвращено почтою с надписью о недоставлении за смертью адресата…

Выше я цитировал письмо нынешнего капеллана больницы Mater Misericordiae. Изобразив деятельность Печерина в этой больнице и распорядок его жизни, он продолжает: «О. Печерин выдержал эту жизнь 23 года, и затем вдруг с ним сделался припадок Брайтовой болезни. Пролежав около двух месяцев в больнице Mater Misericordiae, он решил вернуться домой на Dominick Str., где и умер спустя два дня[447]447
  В последние минуты при нем находился один из его друзей-редемптористов, rev-d P. Harbison [преподобный отец Харбисон – англ.].


[Закрыть]. Тело его было перевезено назад в больницу, куда в день его похорон стеклась огромная толпа народа. На отпевании и торжественной мессе присутствовало более 100 священников. Похоронное шествие направилось к Гласневинскому кладбищу, где ему приготовили могилу неподалеку от колоссальной круглой башни, обозначающей место успокоения одного из величайших сынов Ирландии, Даниэля О’Коннеля{723}723
  Даниэль О’Коннел (1775–1847) – деятель ирландского национального движения, возглавлявший борьбу за предоставление гражданских прав католикам и отмену англо-ирландской унии; в 1829 г. возглавил ирландскую фракцию в английском парламенте.


[Закрыть]. Могила о. Печерина расположена чрезвычайно живописно, почти в тени этого великого монумента. На его могиле сестры милосердия, заведующие больницей Mater Misericordiae, воздвигли надгробный камень; на камне следующая надпись:

Erected by

the Sisters of Mercy

to the memory of

The Rev. Vladimir Petcherine

23 years chaplain

to the Mater Misericordiae Hospital

Died 17-th April 1885.

Aged 79 years.

R. I.P.

(«Поставлен сестрами милосердия в память о. Владимира Печерина, состоявшего 23 года капелланом больницы Mater Misericordiae. Умер 17-го апреля 1885 года, 79-ти лет. Да почиет в мире»).

«Каждый указывает на это место, как на могилу того священника, который был обвинен в сожжении Библии. Он оставил завещание, в котором изъявил волю, чтобы все его книги, бумаги, сочинения и пр. были отосланы назад на его родину; у него их было большое собрание.

Свою одежду и свое тело он завещал настоятельнице Mater Misericordiae, равно как и несколько вещей, напоминающих о его привычках, мортификациях и добродетелях. Эти вещи до сих пор хранятся у той же сестры– настоятельницы, а его книги, бумаги и пр. русский консул отправил в Россию. В его последние годы в нем выросла (grew) сильная любовь к его родине; он дорожил малейшей вещицей, которую получал из России, и часто чувствовал себя очень одиноким, живя вдали от родной страны, хотя и пользуясь уважением и почетом в своей приемной родине Ирландии, где она нашел приют среди своих единоверцев, до сих пор чтущих святую память этого великого священника».

Имя Печерина не может быть забыто в России, и его жизнь со временем несомненно будет описана лучше и полнее, нежели я мог это сделать. Ему земная слава теперь не нужна, но нам нужна память о нем. Мне же было радостью вглядываться в его образ и рассказывать о нем и о небесной мечте, за которую он отдал свою земную жизнь.

Наследие М. О. Гершензона

В. Г. Лидин
М. О. Гершензон (его памяти)

Когда нужен был мудрый совет, когда было нужно, чтобы многое разъяснилось, чтобы в большом хаосе все вещи были поставлены на свои места, – можно было пойти к Михаилу Осиповичу. Михаил Осипович всегда все понимал, ему можно было все рассказать, – и тот, кто узнал хоть однажды его замечательную нежную душу, его замечательный ум, его жадный интерес ко всему живому, тот узнал дорогую игру человеческого духа. Не каждого пускал он в себя: он был замкнут для очень многих, но тех, кого он пускал, пускал он прекрасно в круг своей души, замыслов и необыкновенного человеческого внимания.

Он жил просто, до скудности, как настоящий русский писатель. В голодные лютые 19-й и 20-й годы он распределял на день на равные доли свои голодные восьмушки хлеба и, может быть, Михаил Осипович был единственный, который никогда не роптал; он говорил, что в лишениях утончается дух, он был необычайно духовно богат в эти годы, и именно в эти годы перешел он от работ по истории литературы к философски-мыслительским своим трудам. Когда многих из людей старшего писательского поколения русская революция ужаснула и оттолкнула, Михаил Осипович увидел в ней ход живых сил, он воспринял в ней самое живое и жизненное, и в этом была неповторимая молодость его неугасавшего духа. Он любил молодость, все молодое, живую игру сил жизни, и в его кабинетике наверху – в этой комнатке, необычайно простой и девически целомудренной – встречались и начинавший поэт, и художник-суперматист, и музыкант, ибо ни одна область искусства не была ему чуждой. В этом был чудесный его дар, его богатое разнообразие, неиссякаемый источник его духа. Его ошибки и заблуждения были всегда замечательны, и торжествующим Сальери было много работы его укорять и развенчивать. Михаил Осипович был всегда ясен, у него была своя, совершенно особенная логика, свое построение вещей, и можно было не соглашаться с ним, но то, что он говорил, было всегда остро, волнующе, неожиданно, совершенно ни на что не похоже, – и всегда пленительно.

Вот можно ясно представить себе: придешь к Михаилу Осиповичу. Дворик в Никольском переулке, дворик, который знала вся литературная и ученая Москва, – обогнешь флигелек, лестница наверх, и деревянный молоточек у двери; а в квартире еще одна лесенка наверх уже в кабинетик Михаила Осиповича, и сейчас же он сам сбежит навстречу по лесенке, задрав голову, чтобы увидеть из-под очков, узнает, обнимет, поведет за собою. Простая светлая комната, полка книг, три портрета – Пушкина, Герцена, Чаадаева – в черных рамках на белых стенах, и ничего больше. Девическая кровать, крашеный пол, клеенчатое кресло для посетителей у стола. И тотчас же начнет в гильзовой коробке набивать папиросы – очень ловко, аккуратно, как все у него аккуратно: тряпочка – вытирать перья, для каждого волоска на пере, – Михаил Осипович пишет нежным мельчайшим отчетливым почерком, – начатая рукопись, нарезанные лоскутки бумаги для записочек: он бережет каждый листок бумаги, как настоящий писатель. И здесь “наверху” в полдень, – к полдню уже отработал утреннее свое положенное Михаил Осипович, – беседа необыкновенная, незабываемая.

Михаил Осипович был старший друг, советник, мудрец; историк литературы приходил к нему за советом и справкой, поэт – потому, что Михаил Осипович был лучший стилист, узнавший тайну слова, и это он разгадал лучше многих трудную музыку скрябинского духа. Он верил в человеческую душу – не метафизически, а как в настоящую категорию личности. Душой определяется человек, духом – его звучание во времени. Дух и душа для Михаила Осиповича – эти два слова определялись так же, как культура и цивилизация, пожалуй. Дух – неповторяемая музыка, симфония личности; душа – категория личности. Он часто говорил о духе, о душе. Богатство своего собственного духа раздавал щедро он многим вспышками необычайных прозрений, почти талмудической мудрости.

Михаил Осипович был трудолюбив, он был всегда в труде – он мог быть примером русского писателя. Его труд был меньше всего трудом историка литературы; история литературы – ограниченный круг, а к Гершензону тянулись разные люди, он умел принимать и давать благородную оценку всему живому, каждому действительному проявлению личности; его характеристики писателей-современников были всегда необычны, а всякие новые явления в литературе принимал он с необычайной живостью и интересом. Многие из нас, молодых, дружили с Михаилом Осиповичем, общение с ним было всегда волнующе, и никто из нас не ощущал никогда, что он – человек другого, старшего поколения: это был наш живой современник и дружественный спутник.

Можно было долго не видеть его, но нужно было знать, что где-то, в глубине Никольского переулка, на Арбате, есть Михаил Осипович, к которому можно придти – он всегда все справедливо оценит; историки литературы расскажут, каким был он своим человеком в пропилеях русской литературы, каким пребыл сквозь всю свою жизнь верным хранителем слова и как чудесно-проникновенно было его общение с Пушкиным и Тургеневым, Огаревым и Герценом и Чаадаевым.

Мы были близкие соседи по Никольскому переулку в эти первые годы революции, в переулках округ жило большинство русских писателей, все старшее поколение, – и живою душой этого литературного Арбата остался Михаил Осипович до последнего своего часа. Он никуда не ушел отсюда, как ушли остальные, многие, – и, конечно, никуда и не мог уйти: здесь прошла его многотрудовая жизнь, здесь выносил он свои книги, и здесь была та единственная земля, без которой не мог бы он жить: молодая Россия.

Удивительную прогулку я совершил с ним однажды – зеленым весенним вечером. Мы шли с ним этими арбатскими глухими переулками, в садах зацветала зелень, и он рассказал мне судьбу и историю почти каждого дома, каждого уголка старо-московской общественности и культуры; это был автор «Грибоедовской Москвы», и другую ненаписанную книгу о Москве 900-х годов, о пробуждающейся общественной жизни Москвы – рассказал он мне в этот вечер; и пустыри и груды кирпичей на месте снесенных домов жили для него своей жизнью.

В эти лютые голодные годы к нему особенно шли люди, он был – учитель, он мыслил уже над временем, над событиями дня, и над всем этим – была его вера в человека, в изначальные силы его души. Графинчик с разведенным сахарином, скудный морковный чай, осьмушка колючего хлеба, полешечки дров для печурки, которые сам он колол, удивительный термос из старых газет, – и целые утра неустанной писательской работы в холодной комнате, и беседы в долгие, глухие вечера с разными людьми и по-разному, но об одном и том же: о духе, который не угасает.

Февральским утром в последний раз принесли Михаила Осиповича к досчатым воротам его дома в Никольском, где жил он столько лет, неустанно трудясь и размышляя. Весной в Никольский переулок прилетает много грачей; теперь были деревья еще голы, и дубовый гроб с телом этого замечательного писателя держали мы на плечах. В последний раз прошел Гершензон Никольским переулком. И в последний раз с холодной высоты своего ложа завещал он нам величайшее бережение слова и урок писательской жизни и писательского труда.

1925

* * *

Публикуется по изданию: Лидин В. Г. М. О. Гершензон // Лидин В. Г. Пути и версты. 1927.