Текст книги "Почтовый ящик"

ЧАСТЬ 3. Конец века

Глава 28

Настало время, когда главной темой жарких споров стала внутренняя политика, обсуждение происходящих в стране событий, новых имен и открывшихся исторических тайн. Причем люди, прожившие схожие жизни, имеющие равный достаток и одинаковое происхождение, вдруг оказывались горячими сторонниками противоположных партий. Орали до хрипа, чуть ли не дрались, ссорились и расходились навсегда. В благополучных семьях могло оказаться, что жена – за коммунистов, а муж – за демократов. Правда, в таких случаях обычно супруги договаривались не касаться больных тем. На работе политические разговоры звенели каждый день.

– Вы знаете, – рассказывал Миша Севостьянов. – У меня сначала не было никакого отношения к этим новым веяниям. Впечатления от перемен были самые разноречивые. С одной стороны, хорошо, новые люди пришли, эти беспомощные и злые старики исчезли, мир христианский стал на нас добрее смотреть: «Perestroyka!». Ñ äðóãîé ñòîðîíû, âñå êàê-òî ñëèøêîì áûñòðî ïåðåñòðîèëèñü, ïðî ñâåæèé âåòåð ïåðåìåí ìãíîâåííî çàãîâîðèëè. Ãîðáà÷åâó èç òîëïû êðè÷àò: «Ìèõàë Ñåðãåè÷, áóäü çäîðîâ! Õîðîøèé òû ìóæèê!» Íàñòîðàæèâàëî âñå ýòî. ß ñìîòðåë íà ïåðåìåíû ñ îäîáðåíèåì, íî íå ñëèøêîì ñèëüíî óìèëÿëñÿ. Æäàë, ïîêà â äóøå ìîåé ñàìî ñôîðìèðóåòñÿ îòíîøåíèÿ êî âñåìó ýòîìó. ×òîáû íå òàê, ìåõàíè÷åñêè, ðåøè ê òàêîìó-òî ÷èñëó, òû «çà» èëè «ïðîòèâ»?

– Ну и сформировалось? – спросила Валентина Михайловна, слушавшая коллегу с живым интересом.

– Так вот, – продолжил Миша. – Я и говорю, что не торопился, ждал, примет душа это все или не примет. Однажды, смотрю я по телевизору репортаж, как Горбачев на ферму приехал, где высокие надои, по пять с половиной тонн молока от каждой коровы. Подвели его к доярке. Доярка пожилая, держится с достоинством. Такое лицо у женщины хорошее. Горбачев ей, мол, как это вы добились таких показателей. А она отвечает, что делали все, как положено, вот и добились. А он ей: «А шесть тысяч сможете надоить?» Доярка и отвечает: «В этом году, думаю, шесть тысяч надою, тогда на пенсию уйду», а Горбачев похвалил: «Ну, тогда мы вас на пенсию не отправим!» На мгновение неловкость повисла в воздухе. Так бывает, когда собеседники друг друга не понимают. Доярка-то сказала, что собирается себе самой данный зарок, долг свой, как она его понимает, выполнить, а потом – шабаш, уйти с этой каторжной работы и отдохнуть. Вдруг ей говорят, что и тогда не пустят отдохнуть. А для Горбачева уход на пенсию – это катастрофа, отставка. Уйти на пенсию – значит потерять власть, почет, дачи, лимузины и прочее. Вот он доярку похвалил и пообещал, что, раз она так хорошо работает, то наказывать ее уходом на пенсию не будут. Хоть он – царь, а она – крестьянка, но в разговоре-то они – собеседники, минутное равенство у них. И они вдвоем и не поняли друг друга. Тут все в окружении засмеялись, то ли не заметили неловкость, то ли, наоборот, захотели замять. Потом вся свита дальше двинула.

– Ну и…? Вывод какой ты сделал? – торопила Валентина Михайловна неспешный Мишин рассказ.

– Выводов я не делал, а только понял душой, что ничего из этой перестройки не выйдет. Ничего они не сделают, даже если захотят, что тоже не факт. Потому что не знают они жизни. Хотят гордыню свою потешить, и это есть первая и последняя причина их поступков. Плюс, конечно, личное благополучие, свое, жены, чад и домочадцев. Сталин соратников своих в бараний рог гнул, Хрущев вон, у Геннадьича, – Миша кивнул в сторону Сережи, – в Забайкальской степи кукурузу сажал, нынешний государь по свету носится с женой, глупым иностранцам мозги пудрит и деньги у них одалживает на свои непродуманные реформы.

– Знаешь, что, Мишаня, ты не каркай, – вступил в разговор Царьков. – Ты как ворона: «Не выйдет, ничего не изменится!» Да то, что ты позволяешь себе такие речи, уже означает, что есть перемены.

– Это я уже слышал. Партия даровала вам перестройку, разрешила разговоры разговаривать, а вы позволяете себе недовольство?! – ответил оппоненту Миша. – Разговоров про политику стало и впрямь больше. Меня сын спросил, о чем раньше говорили с гостями, когда про политику было неинтересно говорить? Но что значат разговоры?

– Значат, значат, – стал уверять Царьков. – И разговоры что-то значат, и, что говорить не боятся, тоже значит. Подожди, будут и другие результаты…

– С такой формулировкой я согласен. Но только «в то время чудесное жить не придется ни мне, ни тебе», – предложил компромисс Миша.

– Снова каркаешь? – не хотел соглашаться Царьков, и, как обычно случалось в политических разговорах того времени, перешел на личное. – Понятно, тебе терять нечего. Ты или на этом свете рая дождешься, или на том, по церковной линии в рай попадешь. А мне поскорее нужно, пока живой и в силе!

– Передергиваешь ты, как всегда, – потерял терпение Миша. – Учись спор вести, придерживайся темы и не переходи на личности.

– Риторики я не знаю, в ЦэПэШа не обучался! – Царьков продолжал задирать религиозного Мишу.

– Где? – не поняла Валентина Михайловна.

– В церковно-приходской школе, – пояснил слова Царькова Миша. – Это он меня, чтобы убедить в близости всеобщего счастья, в богословский спор втягивает.

Валентина Михайловна почувствовала неладное и, во избежание предстоящих неприятностей, развела спорщиков.

Миша выразился неточно, Царьков не мог затеять богословский спор, поскольку из этой области не знал совсем ничего. Раньше Царьков был лектором общества «Знание». Существовала такая форма подработки в то время. За лекцию по путевке общества «Знание» не слишком грамотному Царькову платили десять рублей, больше, чем доктору наук за лекцию в университете. Царьков с восторгом рассказывал, что он, как человек умный, не брал путевки на большие заводы, а ездил в магазины. Поэтому помимо гонорара он после выступления в «Детском мире» получал возможность без очереди купить цигейковую шубу дочери, а после гастронома привозил домой баранину по рубль десять. Багаж его знаний содержался в конспекте, составленном на семинарах для лекторов общества «Знание», и в выданных там же брошюрах. Ни книг, ни газет он не читал, а недостаток эрудиции компенсировал злыми нападками на империалистов, сионистов, а иногда – на собеседника. Царьков вполне напоминал шукшинского героя из рассказа «Срезал», но об этом сходстве не догадывался, потому что Шукшина тоже не читал. На лекции в магазине Царьков доставал плакат и говорил: «Давайте разберемся с цифрами в руках, как в СССР обстоит дело с образованием и наукой». На плакате в таблице содержались сведения, сколько людей в процентном отношении имеют высшее образование, ученую степень, сколько академиков на душу населения по союзным республикам. Оказывалось, что у РСФСР, единственной, нет своей Академии наук, а все показатели самые низкие. «Ясно вам, как тяжело русскому человеку пробиться к знаниям? – многозначительно говорил Царьков. – А есть еще более закрытые данные!» Продавщицы сокрушались: «Ой, надо же! Мы и не знали! Спасибо вам, товарищ лектор, открыли нам глаза, а мы, дуры, не хотели на лекцию оставаться!»

Росту Царькова как лектора помешала одна его слабость – он дурел от небольшой дозы спиртного. До поры до времени ему все сходило с рук. Но однажды на городской партийной конференции, где Царьков был делегатом от института, случилась неприятность. Докладчик попросил сорок минут. Формально спросили, есть ли другие предложения? Поддатый Царьков вскочил с места и сказал, что предлагает отвести для доклада пять минут. Хотели это непродуманное предложение проигнорировать, но Царьков стал шуметь. Он кричал, что докладчик и на пять минут не наработал за отчетный период, требовал, чтобы его предложение поставили на голосование, и обещал, что лично и по часам будет следить за регламентом. Некоторые делегаты засмеялись, что еще больше подбодрило дебошира. Царьков крикнул, что если докладчик «вылезет за пять минут», то он опять же лично сгонит его с трибуны пинками. Пришли два милиционера и вывели Царькова из зала. В фойе кинотеатра, где проходила конференция, Царьков не успокоился, и его отвезли в милицию, где продержали четыре часа. Причем в процессе усмирения кто-то из милиционеров ударил Царькова в глаз.

Возвращаясь из милиции домой уже в сумерках, Царьков успел добавить у магазина с двумя мужиками. Этим мужикам Царьков пожаловался на обиду, нанесенную ему советской властью, и показал фингал под глазом, который уже начал синеть. Мужики посочувствовали Царькову, и они втроем пошли во двор жилого дома, где попытались разбить кирпичом бюст В.И.Ленина.

На следующий день Царьков пришел на работу с больной головой, синяком на лице и страхом в душе, что вскроется его покушение на бюст вождя. Также он боялся, что будет иметь последствия неверное понимание им партийной демократии. Помаявшись некоторое время, он поправился небольшим количеством казенного спирта. Голову немножко отпустило, но в прояснившейся голове четко обозначилась мысль, что в СССР для него места нет. Он взял несколько листов бумаги, залез в дальний угол антенного зала и стал писать.

Странное поведение Царькова насторожило товарищей, а тут к обеду стало известно про инцидент в кинотеатре. Валентина Михайловна пошла в антенный зал, чтобы прояснить обстановку. Царьков сидел в слезах и писал пятый вариант заявления в американское посольство с просьбой предоставить ему политическое убежище. Среди причин были и синяк под глазом, и маленькая зарплата, и пренебрежение его мнением «в среде партийных бонз».

Валентина Михайловна стала утешать Царькова, Сережа достал из сейфа спирт, собрали бутерброды, какие остались от обеда, и засели в зале. Закуску собрали легко, у многих что-нибудь да было. Десять лет назад к концу рабочего дня в лаборатории нельзя было найти черствой корки, мели все: принесенные из дома бутерброды, пирожки тети Марфуши, молоко, выдаваемое антеннщикам «за вредность», да еще бегали в столовую. Сотрудники лаборатории старели, ели меньше, а сами стали толще.

Суаре в антенном зале прошло успешно, к половине пятого Царькова уговорили не покидать родину. На следующий день Сережа пошел в партком и договорился, что разборки не будет, так как провинившийся сам глубоко переживает свой проступок.

После случившегося к Царькову в обществе «Знание» стали относиться настороженно. И Царьков свой пыл оратора изливал в лекциях, которые устраивал в лабораториях института в обеденный перерыв, без путевок и без оплаты, а также в спорах с товарищами по работе. Теперь в своих выступлениях Царьков горячо одобрял решения партии. Надеялся, видимо, вернуть мандат доверия.

Но и тут Царьков не угадал, не на ту силу поставил. В 91 году, думая, что ГКЧП взял власть всерьез и надолго, Царьков призывал поддержать новый законный порядок. Однако за три дня все было кончено, и Царьков сник. Немножко, может быть, испугался последствий. Но последствий не было никаких. Политические разговоры и жаркие споры в «почтовых ящиках» вообще не имели последствий. Разве что кто-нибудь сгоряча мог написать заявление о выходе из профсоюза. Все равно что звери в зоопарке обсуждали бы события на улице: рычали бы, лаяли, пищали и шипели, но на события по ту сторону решетки не могли влиять, наоборот, вследствие происходящих там событий кормили зверей реже и хуже, причем всех, и кто рычал, и кто пищал. Так что Царьков загрустил не от страха перед возможными политическими преследованиями, а из-за того, что опростоволосился, не угадал. А ведь можно было бы что-то ухватить, оказавшись в нужный момент, да в нужном месте! Для того и устраиваются заварушки, чтобы кто был никем, стал бы всем! «Удаленность – вот причина, – думал Царьков. – Был бы я в Москве, тогда другое дело…В Москву, в Москву!» Стремление в столицу, заимствованное у чеховских трех сестер, привело к тому, что Виталий договорился с Альбертом Тарасовичем, и тот взял его к себе в лабораторию в московский институт на те же деньги. Сережа Зуев отпустил Царькова легко и не возражал против оформления царьковского увольнения как перевода из института в институт.

Глава 29

Наступил сентябрь последнего десятого класса. Следующим летом Гене поступать. Этот был тот рубеж, который Сергей назначил сыну, чтобы тот определился наконец. Удивительным Генка был школьником, ему все легко давалось. Школа посылала его на городские олимпиады по истории, математике, физике и географии. Как правило, он возвращался оттуда с грамотой и направлением на областную олимпиаду. Гена с удовольствием ходил в секцию восточных единоборств и заслужил там пояс какого-то уважаемого цвета. Все это у Гены получалось само собой, без напряжения. Мог посидеть над интересной задачей до глубокой ночи, но, как говорится, в охотку, потому что так захотел. Сережа следил за его успехами, но немножко отстраненно, зачем вмешиваться, когда и так все в порядке? Конечно, кимоно купить для секции, или велосипед, или денег дать на хитрые книжки – такие запросы Сережа обеспечивал без лишних поучений. Не было денег, говорил сыну, когда будут. И сын легко соглашался, знал, что раз отец пообещал, то сделает. Очень хорошие отношения были у Сережи с сыном, а с десяти или двенадцати Гениных лет – почти равноправные.

Но надо же родителям о чем-то волноваться! Вот Сережа и мучился, не ошибутся ли они в выборе вуза из-за таких разносторонних способностей сына. Поэтому твердо сказал Генке, чтобы в сентябре назвал институт, чтобы было время обсудить и с октября плотно усесться заниматься.

И вот на очередное отцовское «ну, что?» Гена ответил: «Давай, поговорим!» Они уселись на кухне, подошла и подсела к ним Татьяна.

Вступление своей речи Гена выпалил взахлеб.

– Вот что, родители. В инженеры я не пойду. Достаточно, на вас насмотрелся. Работа от звонка до звонка. Денег мало. Общественное положение нулевое. Стыдно сказать, что родители – инженеры! Вон, отец, и толковый, и кандидат, и подбрасывают на работе иногда, а толку что? Мать, вообще, не ясно, зачем таскается в свой «почтовый ящик». Сидела б лучше дома да щи варила.

Сережа покосился на жену, но та слушала и смотрела на сына с легкой улыбкой. Или не поняла, или не обиделась.

То, что сказал Гена, означало прежде всего что выбранный им вуз будет в Москве, потому что в их городе были филиалы нескольких хороших московских институтов, но все они готовили инженеров. Видимо, Гена опасался, что родители будут возражать против ежедневных поездок на электричке, поэтому и горячился. Ну, это он напрасно.

– Так, дальше давай, – поощрил сына Сергей.

– Так вот, в инженеры я не пойду! – по инерции хорохорился Гена, хотя ему стало ясно, что особых возражений его слова не вызвали. – Историки, филологи, всякие философы – тоже отпадают.

– Почему это так сразу и отпадают? – спросил Сережа. – А географы?

– Туда же и географы. Причина простая – у меня нет к этому способностей.

– Так уж и нет? – возразил Сергей. – Тут можно поспорить…

– Ни способностей, ни тяги, – категорически сказал сын. – Про способности мне виднее. Я насмотрелся на олимпиадах, видел там одаренных ребят. И про тягу мне виднее…

– Ген, кем ты не будешь, нам, положим, ясно. А кем будешь-то? – спросил Сергей.

– Экономистом! – выпалил сын.

– Это который в бланки договоров цифры вставляет на пустые места? – нарочно язвительно спросил Сергей.

– Нет, папа, это который порядок наведет в нашем дурацком хозяйстве! – запальчиво ответил сын. – Это специальность будущего.

– Важно не кем быть, а каким быть, – вступила в разговор Татьяна.

«Опять она как с Луны свалилась!» – с досадой подумал Сергей. Жена не успевала за ним и за детьми, не понимала домашних разговоров и происходящих событий, практически не участвовала в семейной жизни. Но в последнее время жена решила, что она – носитель нравственности и духовности, что ее задача не дать близким, увлекшимся суетными делами, потерять человеческий облик. Поэтому, не вникая в смысл разговора, Таня обязательно высказывала какое-нибудь наставление. Прерывала рассказ сына о школьных делах или об олимпиаде замечанием вроде «Но о совести нужно всегда помнить…» Гена, когда был помладше, старался объяснить матери, что призовое место на городской олимпиаде или победа в поединке на татами не является свидетельством моральной деградации. Теперь же сын просто перестал обращать внимание на мамины замечания. В этот раз он тоже не отреагировал на пожелание, каким ему быть.

– Ладно, – сказал Сергей. – Половина ответа есть. Вторая половина – куда поступать? Тут есть, в нашем Авиационном, новый факультет. Как-то он называется, но по смыслу – экономический. В Москве, в Институте связи, есть экономический факультет…

– Ну, нет, граждане! – возразил Гена. – Никаких технических учебных заведений. Никаких новообразованных всемирных академий. Поступать будем в Московский университет, на экономический факультет.

– Но это же невозможно! – воскликнул Сергей.

– Почему? Блата нет? Спокойно, и так поступим. С первого октября приклеиваюсь к стулу и долблю, как дятел, как последний батан.

– Кто? – спросила Таня.

– Батан, от слова «ботаник», специалист по листочкам, такой зелененький от усердной учебы, зубрила в общем, – разъяснил новый для матери термин Гена.

– Не поступишь – в армию пойдешь, – напомнил Сергей.

– Воздушно-десантные войска ждут не дождутся Геннадия Зуева, Советский Союз! – весело ответил Гена, он разошелся, скованность прошла – разговор с отцом состоялся. Его предложение не встретило протеста, наоборот, отец, Гена это почувствовал, задумался над тем, чем может помочь сыну.

– Ладно, не бойтесь, армия подождет, поступим еще! – добавил он.

– Репетиторы нужны… Настоящие, из университета, – сказал Сергей.

Началась подготовка. Гена сдержал слово, сидел, как проклятый. Анастасия ходила на цыпочках.

Глава 30

В конце 80-х у инженеров Института появилась возможность подработать. Вернее, за обычную работу получить немного лишних денег. Деньги платили конторы, которые назывались НТТМ, научно-техническое творчество молодежи. Понятно, что в НТТМ деньги переводил институт. Сначала думали, что, действительно для молодежи, и поговаривали об обязательном проценте участников работы до 35 лет от роду. Но вскорости разобрались, что деньги получать можно всем, а то, что НТТМ действовало при райкоме комсомола, на возрастном составе участников не сказывалось. За деньгами сначала ездили в райком комсомола, а потом у НТТМ появилось свое помещение (по-новому, «офис»). Таких работ могло быть несколько, а делать их могли одни и те же люди. Кроме того, в институте вышло положение о «временных творческих коллективах», создаваемых для выполнения «особо важных заданий». В этом положении, конечно, требовалось, чтобы инженеры раньше приходили и позже уходили с работы, то есть демонстрировали сверхзагрузку. На требования эти исполнители смотрели как на обязательную ерунду, а видели здоровое зерно: «сделал – получил».

–

Сережа пришел к директору подписать документы, касающиеся дополнительных заработков. Документы были обычные, и Сережа, прождавший сорок минут в приемной, думал, что директор подмахнет бумаги, и делу конец. Но директор пригласил Сережу сесть.

– Понимаете, Сергей Геннадьевич, мы поддерживаем новые формы оплаты труда, – стал говорить директор, глядя то на Сережу, то на стол перед собой. – Ведь мы их сами же и ввели. Но все руководители творческих бригад…или других подобных коллективов, должны понимать, что средства предназначены для исполнителей, для тех, кто работу сделал качественно и в срок, обеспечил выполнение плановых позиций.

– Конечно, понимаю, – легкомысленно согласился Сережа, ему хотелось забрать подписанные документы и уйти, а к чему директор это все говорит, было не ясно.

– Вы или не слушаете меня, или не годитесь для роли руководителя. Вы разговариваете с директором, куда вы торопитесь?

– Никуда, Арсен Степаныч, я вас слушаю, – испугался Сережа, по-прежнему не понимая, чего хочет директор.

– Так я повторяю, новые формы оплаты – это не кормушка. Почему в вашу бригаду включен Бирюков?

– Он же начальник нашего отдела, – автоматически, как само собой разумеющееся, ответил Сережа.

– Он у вас в бригаде, еще в других лабораториях тоже есть бригады, еще по НТТМ получит. Потом окажется, что он получает больше, чем… – директор замялся на секунду, и вместо ожидаемого «чем я», сказал. – …Главный конструктор!

«А, вот в чем дело», – сообразил Сережа.

– Главное, что мы не можем это контролировать, ведь теперь не все деньги идут через нас, – продолжал директор излагать заботившую его мысль о лавинообразном обогащении некоторых своих сотрудников. – Так что советую вам больше думать о выполнении работы и поощрении своих людей. А о руководителях отделов мы сами позаботимся, у нас для этого есть другие средства. Все, можете идти, и учтите мои замечания уже в этой работе.

Такие и подобные случаи были мелкими шероховатостями. Главное состояло в том, что была работа и деньги, которые за нее платили. Сережа руководил работой, и сам решал, кому и сколько. И ни с кем не советовался. Начальство в бригаду после разговора с директором он включать перестал. Ну, вобьешь в список девочку-плановичку, которая помогала бумаги оформлять, ну, еще кого-нибудь, но это мелочи. Времена, когда Сережа привычно делил премию за работу между всеми начальниками, прошли, и Сережа со стыдом вспоминал о тогдашнем своем списке.

* * *

Бригада работала на полигоне в соседнем городе. Город был похож на их город, в магазинах тоже мало что было. Но это «мало» немножко отличалось от того «мало», которое было у них в городе. Поэтому приезжие инженеры возвращались домой с полными сумками. Возможность покупать, более свободно тратить деньги непривычно удивляла Сережу. Возвращаясь с работы, он в восторге говорил товарищу: «Вот, смотри, я истратил все деньги, много накупил. До получки еще четыре дня, но дома у меня еще есть деньги!»

Но Сережины восторги длились недолго, настали новые времена.

* * *

По-прежнему все ходили на службу и в проходной отмечали опоздавших, также были работы, планы и сроки. Но взбесившиеся цены превратили в ничто инженерские оклады со всеми надбавками. В магазинах появилось все, на автобусных остановках установили киоски со сникерсами и американским спиртом. Пожалуйста, днем и ночью. По улицам неслись иностранные машины. Купить автомобиль или холодильник перестало быть проблемой, только плати. Но эти изменения происходили там, за проходной, в другой жизни. Инженер, пришедший к восьми утра на работу и переложивший из сумки в стол обеденные бутерброды, а целлофановые пакеты засунувший обратно в сумку, чтобы дома помыть, не понимал изменений и не успевал за ними. За несколько месяцев зарплата сравнялась с тратами, необходимыми для прихода на службу: расходы на транспорт, одежду и обувь для работы, на те же бутерброды. Жизнь рванула куда-то в сторону, в обход «почтовых ящиков».