Текст книги "Солдаты армии Трэш"

Мы шли по главной улице: Катя с Тесаком чуть впереди, мы с Прыщом не отстаем. Если бы я давал название этой улице, я назвал бы ее Грязищей. Такого количества разметеленной в трясину земли в сухую осень я еще не встречал. Потрясающее ощущение, когда думаешь, что идешь по чему-то живому. Вытаскиваешь ботинки из топи и снова опускаешь их в трясину. Сад Политеха отдыхает! Не было времени оглядываться по сторонам и рассматривать местные строения, здесь куда важнее не упасть рожей в грязь. Следы были одного типа – тысячи человеческих ступней в ботах. Следов техники не наблюдалось, зато были радужные разводы почти в каждой маломальской лужице. Я абсолютно уверен, какая картина предстала бы перед нашими глазами, пройдись мы по правой стороне деревни, – заасфальтированные дорожки, клумбы с многолетними цветами, высоченные, под три метра, заборы… Считают, что Кондратьев в своей теории больших циклов выделял одними из основных следующие признаки посткризисного этапа – образование двух разных по доходам слоев населения: бедняков и богачей. Впоследствии как раз за счет разбогатевших граждан экономика страны возвращалась на прежнюю колею, богатство перераспределялось, и цикл сменялся циклом. Я спрашиваю у вас, господа, заседающие на недосягаемой для простого народа высоте, когда же мы перейдем из посткризисного этапа в этап стабильного развития? Учтите, что циклы Кондратьев рассчитал на период равный полувеку, а минуло двенадцать лет. Раз вы так высоко заседаете, может, вам лучше видно, когда там наступит время подъема? А если так, то поделитесь с нами этой информацией. Или крест России – вот такие вот деревеньки: справа – сытость, слева – мор; справа – жир, слева – кости? А, я вас спрашиваю? Молчите, и это неудивительно! В демократической стране, пытающейся строить рыночную экономику, случается подобное. Зависть и злоба – вот движущая сила миллионов людей в мировом экономическом процессе! И мы не исключение. Мы сами провоцируем беднейших братьев наших нападать и отбирать у богатейших из нас нажитое добро. И это нормально. Пугает другое – сколь долго будет идти процесс ненависти и самоуничтожения народа? Я просто хочу жить в стране, где меня смогут уважать, просто потому что я человек. Но этого не будет! Никогда!!! Слышите, эй, вы, там, наверху, этому никогда не бывать! И знаете, почему? Господа, знаете, почему? Потому, что мы всего лишь люди, а люди подобны дерьму!

Чавканье, чавканье, легкая ругань, чавканье – вот звуковая дорожка нашего похода. И я подумал, что она будет такою же, если исколесить Россию-матушку вдоль и поперек.

Я думал так до тех пор, пока Катя не сказала:

– Стойте! Кажется, мы пришли!

И это прозвучало как приговор. Смертный приговор. Мы стояли возле небольшого деревянного дома. Он был настолько старым, что даже потерял не только свой истинный, но и приобретенный со временем цвет. Широкие трещины расщепляли брусья вдоль. Кое-где на дом забирался зеленоватый мох, похожий на сфагнум. Фундамент погрузился в паутину зарослей репейника. Половину фронтона домика с фасада занимали засохшие поросли хмеля. Крышу покрывал шифер. Он был очень древним, об этом говорила хотя бы та деталь, что из серого он превратился в землисто-серый. На этом фоне не удивляла вся в сантиметровом слое сажи печная труба. Наверняка они топят углем, подумал я, его и проще достать (украсть), и разогревает печку довольно быстро. «Самое простое движение – вниз», – вертелось в голове.

Оглянувшись, я понял – это центр самобытной местной культуры. Когда я повернулся, Катя, Тесак и Прыщ заходили в дверь, на пороге оттирая обувь от грязи.

Внутри надо было сразу привыкать к темноте, которая, казалось, стекалась к глазам из каждого уголка домика. Кто-то взял меня за руку и повел. Впереди раздался удар об дерево. Должно быть, Тесак не рассчитал и нагнулся недостаточно низко. В нос ударяли различные резкие запахи, и невозможно было понять, который из них связующий и основной для данного помещения. Мы свернули налево, я перешагнул порог, и рука тут же отпустила мою кисть. Глаза, лишь чуточку привыкли, сразу начали различать наиболее характерные предметы в помещении. Шагах в трех справа от меня белела русская печь. Еще правее, сквозь занавешенное окно, еле пробивался слабый вечерний свет. Рядом, по обеим от меня сторонам, стояли, очевидно, мои друзья. На левой стене тоже имелось одно небольшое оконце. В глубине, в темноте комнатухи, виднелись передний край стола, пара стульев. Все из старого дерева, пахнущего трухой. Пол покрывали половицы, носящие печать времен, грязные и растрепанные. Пахло сыростью, плесенью и горящей лампадкой. Ее саму не было видно, но зато кто-то догадался зажечь свечку и от нее – керосиновую лампу, которую поставили на пол. И только теперь я начал узнавать в странных очертаниях на измазанной белой стене печи чуть подрагивающий силуэт человека. Тот сидел в позе лотоса, соединив на каждой руке по большому и безымянному пальцу. Медитация. Под ним постелена циновка с чудными яркими рисунками. Вся грязная. В слегка трепещущем освещении лампы его лицо походило на средневековый барельеф. Только вот длинные, ниспадающие на плечи дрэды – явный признак современной культуры. Неожиданно из хаоса запахов вырвался один, хорошо знакомый мне. Запах сандаловой палочки. Благовония, блин, чистка души посреди внешней беспорядочности бытия. А чувак умеет себя подать, думалось мне.

Неожиданно он открыл глаза, и длинная тень скользнула по лицу, изъеденному оспой и обрамленному легкой бородкой с баками. Сначала, казалось, глаза привыкают к темноте и концентрируются на конкретном предмете – лампе. Наконец человек с дрэдами перевел взгляд на меня, а затем и на Катю. Его лицо преобразилось, неуловимое самодовольство мелькнуло и исчезло с его словами:

– Как же я рад тебя видеть!

Он медленно встал и обнял Катю. От него пахнуло застоявшейся мочой. Я видел, как Прыща прямо здесь чуть не вывернуло наизнанку. Я задвинул ему легкий толчок. Пока мы все дружно жали друг другу руки, я продолжал думать об одновременном уродстве и грации этого человека. Устроил целое представление для нас. А ведь мы все такие! Как бы глубоко ты ни прятал свою породу, она рано или поздно вылезет наружу. Мы все в одном лице – и прекрасные дети Господни, и уроды из Преисподней.

– Катя, тебя мать зачем-то хотела видеть. Она в соседней комнатке. Сходи, проведай, а я пока с твоими друзьями поговорю.

Он не говорил, скорее убеждал вас, как надо поступить, чтобы все вышло правильно. Гуру хренов! Лучше бы помылся. Катя испарилась куда-то, и передо мной сияло мудрой и понимающей улыбкой лицо этого кореша. Я вежливо тоже поулыбался, хотя честно мне было не до этого – голова раскалывалась от великой затхлости этого места. Тошнота волнами подкатывала к горлу. Я должен был начинать разговор, но не знал, что и сказать. Я мог сразу нагрубить ему, сказать, мол, получше свинарника не мог найти, или что-то вроде: «Я чего-то не понимаю, или здесь действительно воняет так, будто под полом спрятано несколько десятков разлагающихся трупов?» Вы сами должны понимать, к чему такой разговор мог бы привести. В лучшем случае дело закончилось бы личными оскорблениями. В худшем – дошло бы до поножовщины.

– Вы из тех, кого я называю ТРЭШ-поколением, – начал незнакомец. Я по-прежнему стоял с легкой улыбкой, не зная, как ответить на это изречение: то ли как на шутку, то ли как на мудрое высказывание, в целом характеризующее меня и моих друзей, то ли вообще как на оскорбление. – Вы понимаете, о чем это я?

Он снова усаживался в позу лотоса на нелепой подстилке. Скрестив руки на груди, он вытащил косяк из кармана рубашки. Из темноты кто-то подал ему лампадку. Человек с дрэдами затянулся, подержал дым в легких и тоненькой струйкой выдохнул. В воздухе ничего не изменилось – по-прежнему бесконечный хаос оттенков запахов. Сырость, правда, давила на мозг сильнее всего.

– Не желаете? – он из любезности попротягивал косячок каждому из нас, но мы вежливо отказались. Тогда он попытался затянуться во второй раз, но неожиданно ударил себя по колену свободной рукой: – Проклятье, совсем забыл! Меня зовут Вождь.

Он произнес это с некоторой долей достоинства в голосе. Будто указывая, кто тут главный.

– Значит, вы не знаете, о чем это я.

Мы закивали, мол, не знаем, поделитесь, расскажите.

Вождь затянулся в третий раз, будто готовясь к долгому рассказу, и потушил остаток косяка большим и указательным пальцами правой руки. Затем он медленно и внимательно начал рассматривать измазанные пальцы, как будто весь процесс курения косяков кроется именно в этом. Скрестив руки на груди, он начал рассказ:

– Видите ли, только к началу девяностых поколение шестидесятников и у нас, и на Западе осознало, что время, когда можно было бы что-то кардинальным способом изменить, прошло. Ну вы в курсе. Любовь, мир, голубь Пикассо, хиппи, рок-н-ролл… Пора было подводить итоги века, и эти итоги были не многим утешающие.

Начиная с двух мировых войн, заканчивая крушением всех надежд. Тогда, следуя в одну ногу с прогрессом в микроэлектронике, новое поколение, еще более инфантильное, нежели их отцы, отреклось от прошлых времен тем, что они, мол, потерянное для мира поколение. Они ни в чем не виноваты, они умывают руки.

Он прочистил горло и так же, как и начинал, продолжил совершенно ровным и спокойным голосом:

– Но одновременно с этим тезисом они позволили себе «сломать» существующую Систему. Они, как и их отцы, хотели построить новый мир, правильный в их понимании, с компьютерной техникой и прочей чертовщиной, – он помолчал, и стало слышно, как потрескивает лампадка. – Но разрушить им удалось всего лишь несколько кирпичиков в этой громадной стене. К примеру, теперь женщины сравнялись в правах с мужчинами, голубые спокойно могут ходить по улицам, ну и так далее. Но стена-то осталась, и тогда это поколение начало беситься: «Как же так?! Мы отличаемся от всех прошлых поколений!» К сожалению, беда нашего времени в том, что мы стремимся ко всему подобрать ярлык. Подписать каждую вещь, издать специальный каталог, по которому будем сверяться, дабы ничего не забыть и не пропустить. А ведь в своей изначальной сущности мы все равны. Равны как братья и сестры, как сказано в Писании. Поэтому и у поколения Икс ни фига не получилось. Они разочаровались в мировой идее и, как их папочки, со временем вжились в Систему: в семь подъем, завтрак, работа на интерконтинентальную компьютерную корпорацию, обеденный перерыв, опять работа, пробки, семья…

Вождь многозначительно помолчал, облизал высохшие губы, потрогал бородку и продолжил:

– Видите ли, одна из проблем всего человечества, а значит, и нас с вами, заключается в следующем. Мы всегда стремимся к солнцу, к свету… Явно или скрытно, не имеет значения. Так вот, как я сказал, мы все идем за солнцем. Оно дает нам тепло. Но далеко не всякий идет за настоящим светом светила, светом мысли, просвещения, познания – на ваш выбор. Частенько мы думаем, что идем за солнцем, а на самом деле следуем далекому отблеску отраженного света. Таким образом многие из нас всю свою жизнь идут в сторону, противоположную той, которую завещал нам Господь. И самое главное, эти люди абсолютно уверены, что идут по правильному пути, хотя они-то скорее и идут в противоположную от света сторону. И только попробуйте их в этом переубедить!

Я не особо понимал его слова и старался не заморачиваться. Я желал только одного – чтобы Катя побыстрее закончила свои разборки с матерью. Меня начинало мутить от пространных речей этого волосатого гуру и от дерьмовых запахов. Вождь, как будто ставящий научный эксперимент над нами, возобновил свою тираду.

– Ну а на смену потерянному поколению приходите вы – поколение ТРЭШ, – он самодовольно заулыбался, будто завидуя своей же мудрости. – У вас подход еще кардинальнее. Проще говоря, вам все похую! Вы не просто отгораживаетесь от прошлых, уходящих поколений, вы игнорируете все, на что они были способны. Вы даже не пытаетесь вникнуть в суть происходивших в прошлом вещей. А из-за этого вы не видите будущего. Но в том-то и ваш плюс – вы не обременены знанием. И познав истину, вы узнаете великую скорбь! Знание не тяготит вас, ярмо поколений наконец скинуто с ваших шей. Вы свободны!

Гуру вошел в состояние, близкое к религиозному экстазу. Казалось, слова льются через него из чьих-то более умудренных уст, будто это сам Господь говорит с нами. Моя головная боль начала заглушаться непонятными голосами. Они шли отовсюду – с потолка, со стен, из темноты. Они множились в бесконечном эхе коридоров памяти. Я завороженно смотрел на керосиновую лампу, и со временем мне стало видеться, будто лампа намного дальше от меня, чем это есть в реальности. Я не знаю, сколько времени прошло за этим разговором, я вошел в ступор, почти как тогда, в поликлинике. Я смотрел на керосинку, и мне казалось, что она бесконечно недостижима и находится в неком недоступном пространстве. Как ни пытайся, его не достичь. Вывела меня из состояния ступора фраза Кати:

– Мальчики, выйдите, я должна с Вождем переговорить!

Последнее, что я запомнил из речи патлатого человека, – вот эту фразу:

– И главное, ребятки, действуйте! Это ваше время! Пора брать бразды правления в свои руки.

24.11.02, коридоры памяти, вечер (ночь?)

Помню, долго блуждал по коридорам казавшегося мне маленьким домика. Кое-какие слова задержались все-таки у меня в голове, и я, скорее всего, смог бы уловить смысл монолога Вождя, если бы не одно событие. Я блуждал в полном загадочного мистицизма доме и вышел через один из коридоров в небольшую комнатку. В ней была лишь кровать, стул да небольшой столик, придвинутый к окошку. Бледный свет луны вплывал в незанавешенное окошко. На столе лежали бумаги, стоял огарок свечи со свеженаплывшим воском. Здесь, наверное, и находилась Катя все время, пока мы беседовали с Вождем. Одни бумаги были исписаны характерным для медсестер линейным почерком, на других значились какие-то цифры. Я оглядел еще раз комнату. На кровати определенно кто-то лежал: даже во тьме я чувствовал, как под одеялом бьется человеческое сердце. Я думал было уйти, но простое человеческое любопытство взяло верх и на сей раз. Может, этот кто-то спит, размышлял я. Сделав шага два, я очутился прямо у изголовья кровати. Я наклонился, дабы разглядеть лицо спящего. Это определенно была старуха – глубокие морщины на лице, впалые глазницы, черные мешки от времени, иссушенные черты лица… И наклонившись еще ниже, я почувствовал запах мочи и говна одновременно. Такой, знаете ли, сладковато претящий запах. Я принюхался. Да, все верно! Запах исходил из-под старухи. Я аккуратно, так, чтобы ее не разбудить, отогнул краешек одеяла и увидел на синей простыне в свете луны мокрые разводы.

«Надо срочно кого-нибудь позвать, – на меня нашла такая паника, какая никогда еще не находила. – Надо срочно кого-нибудь позвать!» – только и мерцало у меня в голове. Может быть, сюрреалистический вечер или спокойный размеренный тон Вождя, или вообще нахождение в одной комнате со старым обосравшимся человеком непонятно в каком конце дома привели меня в панику. «Надо срочно кого-нибудь позвать, иначе она может умереть!» – ни с того ни с сего возникла в мозгах опасность.

Я попытался позвать на помощь. Но это получилось настолько неестественно и глупо, что мне даже показалось, будто мой треснувший на половине фразы голос глохнет, проходя бесконечные пространства дома-загадки. Запаниковав, я бросился обратным путем и все орал и орал… Я не знаю, сколь долго это представление длилось, но закончилось оно Катиными пощечинами по моим щекам. Она призывала успокоиться и рассказать все мною виденное. Я запыхающимся голосом рассказал все. Она спокойно погладила меня по небритой щеке и сказала:

– Глупенький! Это моя мама, за ней ухаживает мой брат, пока я работаю. Она тяжело больна и нуждается в серьезной медицинской помощи. А ты, наверное, подумал, что она собирается за тобой по коридорам бежать?! – И она легко, как ветер, рассмеялась. И сам я себе уже казался смешным и глупым. – Иди на улицу, продышись!

Я послушно поплелся через дверной проход, рядом с которым простоял половину сегодняшнего вечера. Но перед тем как окончательно покинуть злополучную комнату с русской печкой, я оглянулся и поискал взором Вождя. Тот сидел в той самой позе, в которой мы и застали его, как только явились сюда. На лице играла мудрая улыбка, и свет разбегался и собирался на его оспенном лице. Слегка коптила керосиновая лампа.

25.11.02, дорога из Николаевской, ночь Мы возвращались из Ада. Вокруг нас горели костры, лаяли собаки, орали какие-то люди. Я шел, окончательно потеряв ощущение реальности. Как сторонний наблюдатель в музее живописи разглядывает картины, так и я наблюдал за всем происходящим со стороны, будто и не я это вовсе иду весь скрюченный от ночного холода с округлившимися от страха глазами. Меня до сих пор не покидало то ощущение ужаса, которое пришло с блужданием по этому странному дому, вид обосравшейся старухи и абсолютное смешение всех возможных запахов – начиная с испарений мочи и заканчивая терпким запахом косяка Вождя. Мы довольно давно уже шли по дороге слегка прихваченной ночным морозцем, но тело мое все никак не могло соединиться с душой. Кажется, будто лабиринты бревенчатого дома забрали в качестве уплаты за посещение часть самого дорогого, что есть у человека.

Мы шли по дороге из Ада в привычный мир. Нас окружали непонятные люди с уродливыми рожами, лыбящиеся своими гнилыми зубами и лохмотьями вместо одежки. Нас окружали костры, выхватывающие из тьмы сборища прокаженных. Я видел преследующую нас суку с порванной нижней губой и бельмом на правом глазу. Соски отвисали почти до земли, и она склабилась и утробно издавала угрожающие звуки, словно хотела сказать: проваливайте подобру-поздорову. Все эти образы проносились настолько затянутые пленкой ирреальности, что казалось, будто я рассматриваю картины Босха. Такие же уродливые люди, прокаженные всех видов, животные, дерущие живую плоть на куски, костры инквизиции…

Мы вышли из Ада, но я не прочувствовал этого. Я не прочувствовал, как изменился воздух: из затхлого и отсыревшего он превратился в кристально чистый с примесью морозца и далекого, практически неуловимого запаха загазованного города. Я не увидел, как под ногами появилась асфальтовая дорожка, не услышал, как друзья переговариваются о ближайшей электричке, наконец, не заметил, как, мягко покачиваясь, подошел последний по расписанию поезд. За окном местность покрывалась толстым одеялом мрака, но я и этого не замечал. Перед моими глазами стояли два образа – бесконечные коридоры дома и полумертвая старуха. Друзья переговаривались, но я впал в прострацию.

Пришел в себя я, уже лежа в кровати. За стеной занимались сексом Тесак с Катей: я слышал скрип древних пружин матраса в соседней комнате и ерзанье железной спинки по обоям. Меня начало мутить. То ли от выпитого вчера, то ли от омерзительного проявления человеческой животности за стеной. Не знаю, в общем, я поплелся в ванную. У Кати была широкая, просторная и светлая ванная – из-за стен, выложенных белым кафелем. Я оперся руками на края раковины и попытался извергнуть из себя хоть чуточку того яда, который раздавливает изнутри все внутренности. Я открывал рот, будто какая-то сраная рыба, выброшенная на песок приливной волной. Ничего не получалось. Тогда я глянул в зеркало и увидел зеленовато-белое лицо с взлохмаченной копной волос на голове. Скопившаяся во рту слюна свисала до самого умывальника. Капелька на конце этой трапеции готова была в любую секунду сорваться в черную бездну канализации, скатившись до этого по сухой белой поверхности раковины. Я помотал головой из стороны в сторону, и трапеция с капелькой на конце повторила мои движения, правда с меньшей амплитудой. Я подумал: «Вот так и человек: его всю жизнь пинают из стороны в сторону силы окружающего мира, а он им поддается. И лишь со временем он приспосабливается и внутренне, и внешне к каждому такому толчку извне. Но мир не дремлет – и вот человек вынужден подчиниться новому колебанию». И я снова мотнул головой, ниточка слюны закачалась, и капелька, упав на глазурную поверхность, медленно покатилась в бездну. «Это смерть человека. Так человек умирает, если рядом с ним никого в жизни нет и он одинок, – смерть долго высасывает из него жизненные силы. Такая кончина самая мучительная! А вот если бы рядом с ним оказались другие люди, знакомые или товарищи, или родня, с которыми он прошел большую часть своей жизни, – и я включил кран с холодной водой и тут же выключил, а затем стал наблюдать, как оставшиеся на стенках раковины капельки стекают, сливаясь друг с другом в трубу канализации с большей скоростью, нежели это проделала отдельная капелька слюны, – такая смерть не особенно страшна, потому что ты видишь, как умирали до тебя, и ты знаешь, что и после тебя будут точно так же умирать. И от этого на душе становится спокойнее, ты смиряешься. И умираешь…»

Я еще раз включил холодную воду – на этот раз, дабы ополоснуть лицо. Мороз неожиданно пробежал по коже, и в зеркальном отражении на меня смотрело уже слегка порозовевшее мокрое лицо. Но теперь отвращение перебарывало мои желания. Отвращение ко всем, и к себе, в частности. Оно перерождалось в злость и ярость. И вот я наблюдаю, как мой правый кулак с грохотом врезается в зеркало. Я чувствую резкую, острую как нож боль, и кровь брызжет во все стороны, заливая борта раковины.