Текст книги "Об экономике – с улыбкой (сборник)"

Появление обучающего джинна

Именно в этот момент я впервые увидел обучающего джинна.

Джинн представлял собой сгусток светящегося тумана, плавающего посреди комнаты, на уровне люстры. Это был еще не старый, приблизительно лет сорока, полупрозрачный мужчина, с черными всклокоченными волосами, черной же неопрятной бородкой и свисающим вниз красным носом. Своей одеждой – узорчатым халатом, из-под которого выглядывали потрепанные джинсы – мужчина напоминал среднеазиатского лимитчика, однако чалма, нахлобученная на круглую голову, выдавала арабское происхождение незнакомца.

Продолжая висеть в воздухе и переливаться при этом всеми цветами радуги, полупрозрачный мужчина заинтересованно и, казалось, несколько язвительно смотрел в мою сторону, как будто терпеливо ожидая моего пробуждения.

«Отрицательно заряженные частицы удерживаются, вероятно, мощным электромагнитным полем…» – по привычке приступил я к обоснованию эффекта… но тут сообразил, что никакого эффекта нет, потому что все увиденное происходит в моем бедном перевозбудившемся воображении.

«Доработался», – мелькнула прозорливая мысль, и стало по-настоящему тошно. Еще тошней, чем было до этого. Я закрыл глаза, но в этот момент к зрительным галлюцинациям добавились слуховые – привидение заговорило.

– Слушаю и повинуюсь, – отчетливо произнесло оно. Даже сквозь закрытые веки я ощутил, как привидение осклабилось и заняло выжидательную позу.

– Чего тебе? – произнес я вслух, чтобы развеять дурман. Однако мой голос звучал не более реально, чем голос привидения.

– Слушаю и повинуюсь, – повторило привидение. – Приказывай, о мудрейший и самый великий из всех изучающих и когда-либо изучавших бухгалтерский учет представителей технических специальностей.

В это мгновение в моей голове что-то замкнуло. Не помню уж, что на меня нашло, будто электрический разряд пробил тело сверху донизу. Вероятно, я осознал, что передо мной настоящий джинн, у которого можно попросить все что угодно. Я был спасен. Спасен!.. Надежда на продолжение существования вспыхнула во всей невообразимой яркости. Она засияла с такой яростью, что меня буквально перекорежило. На секунду я утерял над собой контроль.

– Денег! – прохрипел я, корчась на простыне в экстазе накопительства.

– Много денег? – деловито уточнило привидение. В руках у него возникла записная книжка – из того же, что и сам владелец, полупрозрачного материала. Привидение вытянуло из своего одеяния также карандаш и, скорчившись от услужливости, начало заносить в записную книжку деловые пометки. Как я догадался, количество и наименование валюты, в которой мне будет предоставлена материальная помощь.

– Много! – продолжал хрипеть я, всерьез опасаясь, как бы от полыхнувшей во мне надежды не занялись постельные принадлежности.

– Очень много, о мудрейший? – уточнил благодетель.

– Много, много!

– Очень много или еще больше?

До меня наконец дошло, что эта сволочь издевается. Пытаясь ухватить ускользающую от моего воспаленного разума суть происходящего, я принял сидячее положение и обхватил голову руками. Привидение продолжало витать в воздухе. Сквозь его полупрозрачную субстанцию просматривался гардероб и кусок стены. Скоро я заметил, что очертания привидения постоянно меняются: светящееся тело то сжималось, то опять расправлялось, как будто под дуновением слабого ветерка – вероятно, слабо освежавшего комнату утреннего сквознячка.

Еще привидение могло принимать разнообразные формы. Во всяком случае, когда оно выпустило из рук записную книжку, книжка, плавно покачиваясь, слилась с его светящимися одеждами, чтобы немедленно раствориться в них. Карандаш привидение вообще поместило между пальцев, однако когда я попытался подсчитать их количество, пальцев оказалось, как и полагается, пять. Карандаш между тем бесследно исчез.

– Ну так что, о мудрейший из всех скопидомов? Еще денег… или уже достаточно? – не скрывая на этот раз иронии, полюбопытствовало привидение.

Я молчал. Привидение, склонив бородатую голову набок, тоже помалкивало. Пауза затягивалась, и явно не в мою пользу. Если я, сидя на кровати, пытался привести покореженные вчерашними посиделками мысли в порядок, то привидение, явно забавляясь моим похмельем, спокойно наблюдало. Наконец оно сжалилось и перешло на более миролюбивый тон.

– Ладно… Слушай внимательно, о мудрейший из всех не ведающих, что ему делать, и не осознающих, насколько крупно ему повезло. Я – обучающий джинн…

– Кто-кто? – переспросил я, выпучив глаза.

– Обучающий джинн. Там, – обучающий джинн понес указательный палец кверху, но, не донеся, в знак молчания приложил к губам, – принято решение оказать тебе посильную помощь. Поскольку ты самонадеянно взялся за изучение ужасающей в своей таинственности и таинственной в своем ужасе бухгалтерской науки, послали меня. Во всех двенадцати измерениях и временных напластованиях не найти никого лучше меня для выполнения этой задачи.

– Ты…

– Да, – заявил обучающий джинн, и в глаза его блеснула профессиональная гордость, – я специалист по бухгалтерскому учету, обучавший в свое время лучшего из всех лучших, непревзойденного из всех непревзойденных, неподражаемого из всех неподражаемых Ахмед-Махмуд-Сулейман-пашу, не говоря уже о многих других не менее достойных счетоводных мужах.

– А этого… – на языке у меня завертелось имя знаменитого итальянца в смешной средневековой шапочке. Этот знаменитый итальянец упоминался в качестве основоположника современной бухгалтерии почти в каждом из учебных пособий, прочитанных мной во время мозгового штурма. – Чиполлини, кажется… Его случайно не ты обучал?

– Не помню такого, – отмахнулся джинн. – Хотя исключить ничего нельзя. Я обучил столько людей, что на твоей голове не хватит волос, чтобы пересчитать их всех… Но перейдем к делу. Если не ошибаюсь, в твоем распоряжении пять дней, после чего, мой друг, тебя ожидает суровый и беспристрастный экзамен. Так потрать эти короткие часы с пользой. Под моим руководством тебе предстоит углубиться в историю бухгалтерского учета, проследить все основные и не основные тенденции в его развитии, коротко остановиться на некоторых неразрешимых противоречиях, многие из которых успешно разрешить ко всеобщему изумлению и удовольствию, а кроме того получить бесчисленные практические наставления, способные – если, конечно, к ним прислушаться – принести огромную пользу в той деятельности, которой тебе суждено теперь заниматься до самого конца твоих благословенных дней.

– А деньгами нельзя? – еще надеясь на лучшее, уточнил я. – А то жрать нечего…

На самом деле я хитрил, – в буфете оставалось полпачки макаронных изделий, которых вполне могло хватило на пару дней. Однако обучаюший джинн не заглотил приманку.

– Нет, деньгами, мудрейший, никак не получится… – твердо заявил он. – А посему постарайся быть внимательным и сметливым, чутко улавливая каждую истину, которую я буду сообщать тебе по мере твоего продвижения к сокровенным бухгалтерским познаниям… Ты хорошо усвоил, мой новый и наиталантливейший друг?

Что мне оставалось? В конце концов, предлагаемое джинном обучение было каким-никаким – быть может, последним – шансом выучить бухгалтерию и поступить-таки на колькино совместное предприятие, которое, как магнит, продолжало притягивать мое воображение и тщеславие. Это было действительно последнее, что оставалось испробовать перед тем, как придушить Кольку за безответственную болтовню, а себя – за безответственную любовь к закону Ома.

Я посмотрел на колеблющееся в утренних солнечных лучах чудище и кивком выразил свое согласие.

– Отлично, – в предвкушении скорой востребованности обучающий джинн заклубился и затуманился еще больше. По его одежде и лицу пробежали золотистые переливы. Очертания задрожали и приняли форму восклицательного знака.

Это было завораживающее зрелище. Сгусток светящегося, плавающего между полом и потолком тумана, только что представлявшего человеческую фигуру, вытянулся и постепенно превратился в восклицательный знак. Точка на вершине вопросительного знака внимательно оглядела на меня и, зевнув, голосом обучающего джинна произнесла:

– С твоего разрешения, о мудрейший, я намерен передохнуть часок, другой. Темпоральная пси-континуальность, которую мне пришлось преодолевать по пути к современности, весьма чувствительно сказалась на моем уставшем организме. Ты же за время моего вынужденного отдыха можешь привести в порядок купленные тобой учебники по бухгалтерскому учету. Я намерен ознакомиться с ними… ибо не ведаю, как далеко и в каком направлении шагнула бухгалтерская наука со времени проведения под моим руководством последнего учебного семестра.

– И давно ты проводил свой последний учебный семестр? – поинтересовался я невзначай.

– Последний раз я практиковал некоего бенедектинского монаха Сенезио. Это было вскоре после образования инквизиции.

Я присвистнул.

Обучающий джинн утончился еще больше. Край восклицательного знака заколебался и заполз в валявшуюся под стулом пустую коньячную бутылку, которая оставалась там со вчерашнего. Вскоре втянутым в бутылку оказался весь восклицательный знак, за исключением головы джинна. Голова явственно мне подмигнула и с громким хлопком, как при вскрытии шампанского, вобралась вовнутрь.

Взяв бутылку в руки, я попытался заглянуть в нее, но разглядеть что-либо внутри было невозможно – внутреннее пространство заполнял густой молочный туман. Я попытался просунуть внутрь палец, но он наткнулся на что-то влажное и упругое.

«Интересно, а штопор возьмет?..» – подумалось мне со злостью на недавно перенесенный испуг.

Продолжая вертеть коньячную бутылку в руках, я попытался думать о чем-нибудь несомненно реальном – например, о законе Ома, – но не смог. Мучило подозрение, что рассудок мой повредился, однако три дня, оставшихся до собеседования в колькином совместном предприятии, казались ничуть не меньшим сумасшествием. Лучшее, что можно было в такой двусмысленной ситуации придумать, это – как, собственно, и просил джинн – складировать разбросанные по всей квартире учебники в одну большую кучу.

Начало обучения

Последующие дни промелькнули в сознании чередой нескончаемого бреда. Думаю, это объяснялось как моим общим взвинченным перед предстоящим собеседованием состоянием, так и неумеренным количеством кофе, которое мы с обучающим джинном потребляли вместо еды. Рньше я кофе не признавал, некоторый же его запас я держал для гостей – однако напряженная умственная работа сподвигла и меня принимать этот тонизирующий напиток чашка за чашкой.

Несмотря на кофейное стимулирование и необычность всего происходящего, последовательность событий запомнилась мне плохо. Я жил словно в тумане. При этом каждое событие по отдельности – в частности, все, чему обучал меня джинн, – запомнились почему-то очень хорошо.

Очень хорошо помню, что когда обучающий джинн, малость опухший после отдыха, выбрался из конъячной бутылки, то сразу расплылся в разноцветную поблескивающую лепешку. Лепешка, покачиваясь в струях сквозняка, спланировала на сложенную мной гору учебников. Как я понял, таким образом джинн осваивал передовые способы ведения бухгалтерского учета. Учебники, покрытые светящимся туманом из джинна, имели довольно сумасшедший вид: время от времени их страницы шелестели, а сами учебники подпрыгивали на месте, как будто от нетерпения. Сам обучающий джинн также слегка колыхался и вибрировал – видимо, в такт пролистываемым страницам… или он просто не мог сдержать удивление по поводу того, как далеко вперед шагнула бухгалтерия за последние семьсот лет, не знаю. Во всяком случае, когда минут через пятнадцать туманность приняла привычные человеческие очертания, взгляд у обучающего джинна был осовелый. Почти как у меня после самостоятельной семинедельной подготовки.

– Однако это противоречит всему, на чем строится традиционное обучение бухгалтерскому учету, – только и смог вымолвить мой учитель, после чего вновь трансформировался в лепешку и занялся учебниками еще на полчаса.

Хотя вру… обучающий джинн не сконденсировался обратно и через полчаса. Когда мне надоело ждать, я постучал по книжной стопке указательным пальцем – только тогда поблескивающее радужное облако нехотя отползло от учебников, поднялось к потолку и обрело человеческую форму.

Вид обучающего джинна после того, как он сконденсировался заново, был жалок: халат расстегнут, а тюрбан висел, зацепившись за ухо. В глазах застыло затухающее недоумение – приблизительно такое, какое бывает у главного героя вестерна, когда ближайший друг и напарник предательски всаживает ему в спину целую обойму.

Ошеломленный знакомством с последними новинками в области теории и практики бухгалтерского учета, обучающий джинн продолжал плавать вокруг люстры, беззвучно открывая и закрывая рот, еще некоторое время. Через полчасика или около того ему полегчало.

– Теперь мне абсолютно ясно, в каком направлении за последние семьсот лет развивался бухгалтерский учет, – наконец, произнес он. Мне показалось, что бедняга обращается не ко мне, а больше уговаривает себя. Было заметно, что учитель еще ошарашен грузом свалившейся на него современной научно-экономической мысли. – Ну что же… мы можем приступить к обучению.

Я был готов.

– Но учитывая то поразительное по своему невежеству и агрессивности состояние, в котором в настоящее время пребывает бухгалтерский учет, тебе, о мудрейший из всех неаттестованных, – джинн сделал преувеличенно многозначительное лицо, – придется принять торжественную присягу.

– Присягу на верность чему? – удивился я.

– Присягу на верность бухгалтерскому учету. Медики дают клятву Гиппократа, разве не так? Точно так же бухгалтеры присягают на верность бухгалтерскому учету. Не может быть, чтобы в современном тебе мире, столь извращенно трактующем принципы бухгалтерского учета, бухгалтеры не давали никакой профессиональной присяги.

Признаться, я не мог вспомнить, что по этому поводу говорилось в учебниках… хотя навряд ли в моем безнадежном финансовом положении стоило опасаться какой-то присяги.

Обучающий джинн выхватил из складок мерцающего халата белоснежный листок и легким дуновением направил в мою сторону. Когда я смог поймать его, листок оказался текстом присяги, которую мне предстояло произнести во славу будущей специальности.

«Торжественно перед лицом обучающего джинна и пославших его всемогущих сил клянусь, – принялся зачитывать я как можно проникновенней. – Изучая бухгалтерский учет, безостановочно инволюционировать до тех пор, пока моя инволюция не достигнет той критической точки, при которой принципы бухгалтерского учета не перестанут казаться мне грубым невежеством. Пока я умом и сердцем не смогу принять безрассудную бухгалтерскую терминологию. Пока любые бесполезные действия, которую я должен буду периодически совершать в связи с исполнением служебных обязанностей, не станут моей второй сутью и натурой, так что бухгалтерский учет превратится в единственное мое прибежище, спасение, утешение и… и… Да что за черт, в конце концов?!»

– Ты что, издеваешься? – заорал я на джинна, осознав наконец, какую чушь торжественно зачитываю. – И это вместе того, чтобы обучать меня бухгалтерии? Безостановочно инволюционировать… Да ведь инволюция – это, проще говоря, деградация!.. Не хочешь же ты сказать, что изучая бухгалтерский учет, я не приобретаю вторую специальность, а деградирую?

– Безусловно, о мудрейший из всех прозревших, – любезно согласился джинн, расплываясь в улыбке.

– Так не бывает, – продолжал бушевать я. – Любая наука представляет собой эволюционный процесс, а никакой не инволюционный. Сначала изобретается колесо, затем телега, затем двигатель внутреннего сгорания. Двигатель ставится на телегу, и получается автомобиль. Это называется научно-техническим прогрессом. Прогрессом, понятно твоей прозрачной башке, а вовсе не регрессом?.. Любая наука движется от простого к сложному…

– Любая, но только не бухгалтерский учет! – оборвал меня обучающий джинн, и в глазах его блеснул злорадный огонек. – Величайшая глупость и самонадеянность полагать, что бухгалтерский учет развивался от простого к сложному. Будто бы сначала изобрели что-то очень простое, затем что-то посложней и так далее, в результате чего получили бухгалтерский учет в его нынешнем великолепном виде. Детское, достойное искоренения заблуждение! Как мне теперь совершенно ясно, бухгалтерский учет развивался с точностью до наоборот. До своего изобретения, – так, как ты, о мудрейший, и другие подобные неучи это понимаете – бухгалтерский учет находился в зените своего расцвета. После расцвета звезда бухгалтерского учета начала неумолимо закатываться. Наступила эпоха распада. Чем далее по ходу истории бухгалтерский учет обрастал правилами и традициями, тем более и более натянутый и искусственный характер эти правила и традиции приобретали. В конце концов бухгалтерский учет окончательно выродился. То, что ты имеешь несчастье наблюдать в настоящий момент времени – не более чем насмешка над изначальной, зароненной в душу каждого мыслящего существа бухгалтерией.

– Что-то я тебя не понимаю, – возмутился я. – Как может научная дисциплина развиваться от сложного к простому?.. Да и вообще твои утверждения абсурдны. Бухгалтерский учет не мог существовать до своего изобретения. Ничто не может существовать до того, как возникло… Предполагать иное, значит, нарушать законы логики.

– Нарушать законы логики??? – взревел обучающий джинн. – Ты смеешь утверждать, о мудрейший из всех осквернителей истины, что я нарушаю законы логики? Даже лучший из всех лучших, благословенный из всех благословенных, неподражаемый из всех неподражаемых Ахмед-Махмуд-Сулейман-паша, и тот не осмеливался ставить мои слова под сомнение! Но я докажу, я докажу тебе…

Я успел пожалеть, что полез со своими необдуманными возражениями, но опоздал.

Джинн заклубился больше обыкновения и стал менять форму. Первым делом у него начали вытягиваться руки – в моем направлении, как с неприятным холодком в груди не преминул я отметить. Предчувствуя беду, я различил вместо пальцев огромные, остро заточенные когти. «Убийца!» – мелькнула страшная догадка, и все встало на свои места. Это был не обучающий джинн, а наемный убийца, которого совместное предприятие подослало ко мне, чтобы не принимать на работу.

Чувствуя, как смерть заключает меня в ледяные объятия, я тем не менее не мог сдвинуться с места. Ноги совершенно не слушались – они были даже не ватными, а отсутствовали вообще, хотя я мог их затуманенным взором наблюдать. Впрочем, все происходило слишком быстро, чтобы спасаться бегством… кроме того, спасительный путь ко входным дверям был отрезан разбушевавшимся джинном.

Добравшись до меня, светящееся облако приняло вогнутую форму и принялось обволакивать голову. Я забился в бешеных судорогах, размахивая руками во все стороны, но руки проходили сквозь полупрозрачную субстанцию джинна, как сквозь туман. Туман был влажным и прохладным.

«Не дергайся, о мудрейший из всех перепуганных, – раздался в моей голове раздосадованный голос учителя. – Не то получишь шизоидную эмболию или заворот кишок. Я не убиваю своих учеников, как тебе с испугу померещилось, а собираюсь продемонстрировать пару сеансов так называемых «живых картинок». С их помощью ты не только поймешь, но и своими глазами увидишь, откуда бухгалтерский учет взялся».

Облако накрыло мне голову наподобие гигантского пульсирующего шлема, и в то же мгновение мое сознание раздвоилось. С одной стороны, я оставался самим собой, но вторая часть сознания пронеслась сквозь пространство и время, переселившись – точнее, совместившись с сознанием другого человека. Сначала это был… Впрочем, лучше описывать не мое переселение в чужое сознание, а само сознание, в котором я оказался – течение мыслей и ощущений этого примитивного существа, насколько его мысли и ощущения вообще возможно воспроизвести при помощи современного лексикона.

Добавлю, что связь «живых картинок» с бухгалтерским учетом стала для меня ясной не сразу, а лишь по мере последующих разъяснений обучающего джинна.

Бухгалтерия в доисторические времена

За входом в пещеру пламенел закат. Кроны древовидных папоротников, фантастические в предзакатных отблесках, колыхались в такт порывам налетавшего с Дальних предгорий ветра. Слышались ночные крики вышедших на охоту тираннозавров и жалобные вопли их разрываемых на кусочки жертв – таких же злобных, как тираннозавры, но более мелких или неудачливых хищников.

Быстро, как случается только в доисторическую эпоху, стемнело. За входом в пещеру воцарилась ночная тьма, озаряемая всполохами отдаленных молний да редким посверкиванием зрачков пещерных медведей. Любопытные и при свете дня чрезвычайно опасные млекопитающие, действительно, подбирались иногда ко входу в пещеру довольно близко, на расстояние полета одного камня. Однако пещерных медведей Вожак в тот момент не опасался. Почему? Потому что медведи панически боялись огня, разожженного посреди пещеры. Пока на неровных стенах пещеры плясали защитные огненные отблески, за безопасность можно было не беспокоиться. Конечно, тираннозавра с его жестким нечувствительным панцирем огонь не остановит, но этот хищник не сможет забраться так высоко на скалу, в которой им, Вожаком, найдена и обустроена вместительная пещера.

«Нет, конечно, не сможет», – мелькнула в голове Вожака приятное, но вследствие неразвитости его мозга до конца не оформленное подтверждение, и он еще раз оглядел свое временное узилище.

По стенам пещеры – поближе к огню, подальше от входа – ютилось малочисленное неандертальское племя, борющееся за выживание в нечеловечески тяжелых условиях каменного века.

Ближе всего к костру на покрытых шкурами камнях расположился, опершись на каменный топор, Сутулый. Он тяжело дышал, пытаясь дотянуться языком до расположенной на плече раны, которую получил в утренней схватке с пещерным лосем. Наконец, отчаявшись самостоятельно зализать ее, призывно зарычал. На знакомые звуки из глубины пещеры выбежала, заранее высунув язык, одна из молодых самок. Повизгивая от усердия, она подбежала к подставившему плечо хозяину и принялась зализывать рану.

Сутулый опустил каменный топор на колени и, протянув лапы поближе к костру, начал размеренно и удовлетворенно раскачиваться из стороны в сторону. В его мутных глазках, остро поблескивающих из-под тяжелых надбровных дуг, светилось выражение довольства от удачной охоты и одновременно боли от полученной на охоте раны. Подобный эмоциональный синкретизм был характерен для неандертальцев, не научившихся еще как следует различать и выражать различные психологические оттенки.

По правую руку от Сутулого разместился Дубиноголовый, коренастый неандерталец, заработавший свое прозвище прошлым летом, когда, потеряв каменное копье, исхитрился убить пещерного медведя одним ударом своего костистого, почти не имеющего внутренней полости черепа. Такая удача показалась остальных охотникам больше случайностью, чем закономерностью, поскольку к моменту столь удачно покончившего с пещерным медведем удара зверь был ранен и издыхал. Однако публично выражать свои сомнения в правдивости того, что с пещерным медведем расправился именно Дубиноголовый, никто не решался. Сомневаться в охотничьих доблестях кого бы то ни было в неандертальском племени не было принято, к тому же было весьма опасно: крепыш, чего доброго, мог решиться продемонстрировать толщину своего черепа на ком-нибудь из соплеменников.

Но уж с кем Вожак не желал ссориться ни в коем случае, так это с Косой Саженью, рыжим и неуравновешенным неандертальцем, расположившимся ближе всего к темнеющему входу в пещеру. Несмотря на свое официальное главенство в племени, Вожак побаивался его больше остальных… и, что самое печальное, сейчас как никогда был близок к тому, чтобы померяться с Косой Саженью силами. Виной тому был огромный кусок пещерного лося, ранившего Сутулого – ровно столько, сколько первобытные охотники смогли унести на себе, – лежавший поблизости от огня и еще дымящийся. С боков лося на землю капала аппетитная пузырящаяся от жара жидкость.

«Если мясо немедленно не поделить, – мелькали в голове Вожака обрывки увесистых мыслей, – придется убить Косую Сажень… или Косая Сажень убьет меня, если не поделить мясо. Если мясо не будет поделено, кто-нибудь точно кого-нибудь убьет. Поэтому мясо обязательно нужно поделить».

Будучи прирожденным руководителем, Вожак чувствовал, что еще немного, и ситуация в неандертальском племени выйдет из-под контроля. Неандертальцы дружно бросятся друг на друга с каменными топорами наперевес, и начнется братоубийственная потасовка, в результате которой численность его племени намного сократится. Следовало, и как можно скорее, поделить мясо пещерного лося между мужчинами, но именно это и составляло задачу, почти непосильную для его примитивного разума.

Он, Вожак, а еще Сутулый, Дубинноголовый, Косая Сажень – самки и дети не в счет. Мясо пещерного лося легко было бы разделить между ними, но Вожака смущал еще один здоровенный полуобгорелый кусок, оставшийся со вчерашней ночи. Если этот кусок забрать себе, то на сколько частей нужно разделить оставшееся мясо, чтобы его неандертальское племя не поубивало друг друга? Головоломка казалась невозможной для решения, однако решать следовало незамедлительно. Чувствуя, как от болезненного с непривычки умственного напряжения раскалывается череп, Вожак что есть силы обхватил череп лапами – при этом он не забывал краем глаза держать под наблюдением свой каменный топор, который мог понадобиться в любую минуту.

Из-за костра послышалось чье-то рычание, на этот раз угрожающее. Неандертальцы голодны. Пора приступать к дележу добычи.

Отчаянно колеблясь, но вместе с тем крепко зажав в руке отточенный, как лезвие, каменный топор, Вожак приблизился к зажаренным останкам пещерного лося. В это мгновение в его неразвитом мозгу что-то просверкнуло – как сказали бы его потомки, на прапрапрадедушку снизошло озарение. Огласив пещеру сочным победительным рыком, первый в мироздании бухгалтер схватил топор и резкими интуитивными движениями разрубил тушу пещерного лося на три примерно равных куска. Первый кусок был брошен Сутулому, жадно подхватившему и тут же вонзившему зубы в истекающее соком мясо, второй – Дубиноголовому. Бросать третий кусок Косой Сажени не потребовалось: как заметил Вожак, тот без спросу схватил сохранивший со вчерашней охоты кусок и стал отрубать от него куски помельче, раскидывая их между собственных самок и детей. Третий кусок Вожак оставил себе.

Ощущение смертельной опасности, которой в самое последнее мгновение удалось благополучно избегнуть, вогнало руководителя маленького неандертальского племени в холодный пот. Вожак отерся и осмотрелся. Требовалось поделиться мясом еще с несколькими собственными самками и детьми, о количестве которых у него имелось слабое представление. Но здесь умственно напрягаться было ни к чему: большую половину мяса неандерталец оставил себе, а меньшую кинул своим многочисленным иждивенцам, которые с жадным радостным урчанием набросились на еду.

Проблеск присущего более просвещенным эпохам разума, спасший Вожаку жизнь, улетучился. Неандерталец отдался привычным и столь любимым всеми его современниками процессам утоления голода и переваривания пищи, а после этого – умиротворенного от сытости и сознания временной безопасности сна.