Текст книги "Капитал (сборник)"

8. Завтра

Холод. Никогда не было так холодно. И напор горячего воздуха в лёгких.

Открываю глаза. Боль, будто вижу свет впервые. Надо мной лицо Ксюхи.

Нахожу себя на бетонном полу. Горит печь. В углу сидит, играет автоматом и пистолетами Никита. Гляжу на него, он одет. И курточка, и штанишки, и чепец. На ногах чуни. Всё из обрезков.

– Добрый день! – улыбается Ксюха. – Не переживай, патронов в оружии нет. Я расстреляла.

Её лицо покрывают бульдожьи морщины. Жутко смотреть.

Она отворачивается, встаёт у окна и трясётся, как от сильного смеха.

Мне трудно дышать. Лёгкие шелестят, как полиэтиленовые пакеты. Сажусь и слышу хруст в кишках. В них лёд.

– Что-то у меня ничего не шевелится, – говорю. – Я долго спал?

– Трое суток.

– Народ угомонился?

– Встань, посмотри.

Поднимаюсь. Мышцы скованы, ломота до слёз. Гляжу в окно.

Чёрные развалины и слабый, стылый дым над ними. Завод рухнул. На месте клуба четыре закопченные колонны. Стены звезды лежат, образуя исполинскую ромашку. Всюду красный снег и тела.

– А мы? – спрашиваю Ксюху.

– Сначала наши пытались сорвать дверь автобусом, но он не завёлся, замёрз. Потом бесноватые взорвали нас. Выйди на балкон.

Ступая онемелыми ногами, я вышел из коробки и заглянул за ограждения. От вышки осталась одна стена. Три другие стены и с ними лестница обрушились. Висим в воздухе на ущербной конструкции в виде буквы «Г».

Возвращаюсь внутрь.

– Странно, что я не слышал.

– Ты умер.

Ксюха прижимается лбом к стеклу.

– Мертвый лежал, пока бесноватые громили Старый Ерусалимск.

– Неправда, я живой. С тобой разговариваю.

– Сейчас да. Я тебя откачала. Учись оживать без моей помощи. Я долго не протяну.

Ксюха лижет стекло, пускает по нему обильные слюни.

– Ты есть хочешь? – подхожу к ней.

– Наплевать на меня. Учись оживать, а то без тебя я его съем. Сырым. Попробуй, перестань дышать и очнись через пять минут.

Я задержал дыхание и к своему удивлению не ощутил закономерной рези в груди.

– Не дыши, умирай, – требовала Ксюха.

– Разве Уралов не прилетал? – истратил я последний воздух.

– Наши разорвали его. Не болтай.

У меня закружилась голова. Я сел на пол. Лёг.

Снова нестерпимый холод и напор горячего воздуха. Открываю глаза. Темно, ночь.

– Учись сам оживать. Мне надоело с тобой возиться, – рычит Ксюха.

– Сколько я… спал?

– Два дня не могла тебя откачать, – она трогает печь и не убирает руку. – Остыла.

На Ксюхе нет одежды. На мне тоже. Мы голые. Никита спит в углу, свернулся, как кошка, в темноте едва видно.

– Корми его снегом. Больше нечем. Не давай выходить на балкон, чтобы не упал. Он бойкий.

– Так мы одни остались? Где все?

– Ты не понял? Нет никого, кроме нас. Мы и бесноватые. У них не получается уронить вышку. Каждый день взрывают. Она стоит.

У Ксюхи исчезла грудь, и на рёбрах торчат два острых соска.

– Ты хоть спала?

– Какое спать! Я есть хочу! – она села на пол, схватилась за лицо костлявыми руками и заплакала. – Есть хочу.

Я хотел подняться, обнять её, но зад примёрз к бетону.

– Вентиляторы ваши, которые вы делали, погибли?

– Бесноватые забрали их. Бегали с ними вокруг вышки, прыгали. Скоро весь мир станет одним огромным Ерусалимском.

– Да… – нашёлся я что сказать.

– Береги Никиту. Он – капитал.

Ксюха отползла к стене.

В окна бился ветер. Бесился оттого, что мы не падаем. Никита самозабвенно пукал.

– Жаль, что ты не видел себя через очки, – говорила Ксюха. – Красивый. Крылья сине-зелёные, искрятся.

У неё вылетел изо рта рыжий огонёк. Она закашлялась.

– Береги капитал. Иначе всё зря.

– Что с тобой?

Ксюха шумно выдохнула, и рыжие огоньки полыхнули из её ноздрей.

– Ну, пока, Вань. Грейтесь.

Она закрыла глаза и больше не сказала ни слова. До весны она горела, уменьшаясь, как свечка. К маю стала величиной с куклу, а потом растаяла вовсе. И тепло от неё шло такое, что приходилось открывать дверь.

Я умираю постоянно. Дыхание у меня теперь по желанию.

Месяц учился оживать. В конце концов, настроил в себе хронометр, по которому вскакиваю через полчаса после отключки. Не высыпаюсь, зато не успеваю портиться.

В феврале Никита заболел. Он температурил, а потом начались судороги.

Ничем помочь я не мог. Брал на руки – он заходился криком.

Ерусалимцы слышали его. Собирались у вышки, задирали головы. Приходила Наталья Робертовна. Приезжала на «Ниве» Татьяна Леонидовна. Приезжал кортежем из пяти машин несуразный коротышка с животом от подбородка, в штанах до подмышек. Зурбаган.

Я заметил, что Никита лежит или на боку, или на животе и не даёт касаться спины. Снял я с него курточку и увидел, что это режутся крылья. Одно уже высвободилось, а второе ходило под кожей.

Температура спала, когда прорезались оба крыла. Страшные, перепончатые.

К весне они покрылись жёлтым, цыплячьим пушком, а сейчас обрастают ярко-красными перьями. Сейчас август. Год назад я познакомился с Ксюхой.

Ангела в себе я так и не открыл. Похоже, сила моя целиком ушла в воскрешения.

Ерусалимцы ждут, когда я перестану выходить на балкон. Круглые сутки рядом с вышкой дежурит наряд милиции. Уже полиции. Стрелять по мне перестали. Напрасная трата боеприпасов.

Боятся нас.

Никита недавно сказал первое слово. Пыхтел-пыхтел и сказал: «Амра!»

Он любит смотреть в окно. Хочет полететь.

– Завтра, – обещаю. – Завтра.

Рассказы

Железнодорожная готика и триста спартачей

1.

В неделе семь дней. У меня восемь.

Магия чисел проста. Раз в восемь дней заступает на смену её бригада, и я жду заветный поезд «Москва – Иваново».

Я топчусь на станции Александров. Ольга заранее известила, что ревизоров и милицейского наряда в поезде не будет. Итого я без билета и в ментовской форме.

Ночью в Александрове одетым по ментовке хлопотно. Пьяная, тревожная станция. Половина граждан шепчет в спину проклятья и заклинает почить, а другие набиваются в приятели, просят сигарету или сотовый, позвонить в Шарью или Ухту.

Александровской милиции не боюсь. Никогда не спросят, откуда, с какого отдела. Чудики они. Вон хотя бы стоят двое. Один кривобокий, другой до того хмурый, что жди, сейчас достанет пистолет и убьёт себя. Правильно, граница с Москвой, а зарплаты российские. Потому и идут служить убогонькие и нищие духом.

– Поезд сообщением «Москва – Иваново» прибывает на первый путь! Просьба встречающим… – несётся с неба благая весть.

Из вагона на перрон сходит Ольга, мой зубастик. Я прохожу мимо неё, лишь приветственно моргнув ей.

В служебном купе столик уже накрыт и налито. Поезд трогается. Мы не чванимся, агрессивно пьём и бросаемся друг на друга, едва не кусаясь, как собаки. Я успеваю спросить:

– Как там народ?

– Засыпает, – шепчет она.

Её поцелуи жестокие, почти кровососущие. Поезд ещё не набрал скорость, а она уже съехала на пол и неосторожно саднит мне зубами.

После первого выплеска я, распаренный, будто бежал за поездом, снова одеваюсь и иду патрулировать.

В двух купе полутрезвое бормотание, но в основном вагон спит. Пока беру то, что лежит само. Один смартфон и один бумажник. Я учитель, учу не бросаться добром. Взрослые мужики, а хуже детей. Зачем тогда месяц в Москве работать, голодать и мастурбировать? Надо их учить.

Возвращаюсь к Ольге. Снова стычка, но более продолжительная. Теперь не столько для меня, сколько для неё.

– Молодец! Я три раза, – ухмыляется она, обнажая клыки.

Ольга говорит, что в школе обморочно стеснялась их, хотя и без того была страшилкой. Вместо смеха она пучила рот, говорила, вытягивая губы. Неожиданно для себя и для всех к выпускному балу она обросла новым телом, особенно окрепли и стали просто фашистскими бёдра, и главное преобразилось лицо. Черты будто готический гений перелепил заново. Явилась красота неестественная, зловещая.

Ольга могла бы пойти в поликлинику и сточить клыки, но поняла, что с ними отныне заставит любого самца любой породы ползти или уползать на брюхе.

– Пойду бригадиру покажусь, а то сам не пришёл бы, – говорит она и улыбается.

Я замечаю, что подростковый комплекс изжит не до конца. Улыбается она сомкнутыми губами, и только острия клыков белеют в уголках рта. Зато смеяться она умеет в полный рот! От её смеха, если его видеть, остываешь, оставляя в трусах короткий сик.

Ольга ушла, заперев меня, а я сразу задремал. В полусне заиграли картинки, на которых ярко-ярко увидел дом, жену и дочь. Там у меня другое счастье, настоящее.

Жене блаженно известно, что раз в восемь дней я езжу в Москву сдавать статьи. На самом деле я только однажды блюл честь корреспондента. Месяц орошал страницы местной газеты экономическими статьями, за что получил 42 (сорок два) рубля. Купил бутылку пива и зажигалку. Редактор перекрестился, что заплатил много.

Оля вернулась недовольная. Сказала:

– Там один пассажир мне прохода не даёт. Успокой его, а то он начнёт сюда ломиться.

– Скоро впрямь буду милиционером себя считать, – буркнул я, запахивая китель.

– Дорогая моя! – сунулась в купе бритая голова. – Ух ты! Мент! Вот как милиция работает! Стол, вино, баба!

Я вывел голову и всё то, на чём она ходила, в рабочий тамбур.

– Молодой человек! – сказал я душевно, разглядывая большого, но плавающего по воздуху парня. – Идите спать!

Он надулся и, качаясь передо мной, как кобра, сказал:

– Соси!

Вздохнув, я скрутил его и застегнул у него за спиной наручники. Началось! То он с индийским мастерством рыдал и называл меня братом, то официально спрашивал:

– Жена, дети есть? Последний день живут!

Надоел он. Скорее бы станция.

По очереди появились двое граждан. Один в меня плюнул, второй, любовно подмигивая мне, стал громить пленника ботинками. Прогнал обоих.

Пока я умиротворял общественность, парень присел на корточки, уткнулся в своих будущих потомков и сказал:

– Мама!

Оказалось, что между ног он просунул телефон.

– Меня милиция забрала, пытают и выкуп требуют!

– Стервы! Казнить их! – откликнулась по громкой связи мама-яблоня.

Поезд дёрнулся, сбавляя ход. В окне блеснули разрозненные огоньки города. Кольчугино. Город тюрем.

Минутной остановки мне хватило, чтобы высадить парня с той нежностью, с какой у него был шанс не разбиться о перрон. Оля принесла его вещи. Одежду, сумку и коробку с телевизором. Их, целые и невредимые, я выбросил уже на ходу поезда.

– Устал! – сказал я, припав к столику. – Видно, правда, становлюсь ментом. Надо было просто в тык ему настучать.

– Не думай, – сказала Оля.

– Плохо! – тяготился я. – Если он заявит, то меня хватятся. Придётся выйти до Иванова.

Она тоже утомилась, и полчаса мы чокались по половинке и вспоминали, как познакомились. Полгода назад я гастролировал в питерском поезде. Ментовку для усыпления жертв ещё не одевал, ездил зайцем, наудачу. В один из рейсов я лоб в лоб столкнулся с парадом ревизоров и милиции, которые делали совместный обход. Имея в карманах шесть телефонов, я поспешил подальше от этого торжества добра и справедливости. В конце поезда я понял, что конец и карьере.

Напоследок я пошёл покурить в рабочий тамбур. Там… при трёх открытых дверях, в том числе и переходной, обдаваемая сногсшибательными весенними сквозняками стояла странная проводница. Красота, тонкая сигарета и клыки.

– Я тоже люблю смотреть вслед, – сказал я, яростно чиркая зажигалкой.

– Наша природа нравится, только если остаётся позади, – ответила она охотно.

«Какая-то дура», – подумал я и искренне попросил:

– Спрячь меня.

То, что она сделала вслед за этим, я считаю непонятным до сих пор. Протянула руку, помяла мой зад и сказала:

– Нормально.

Она спрятала меня в рундуке и сверху накидала железных табличек «Иваново – С. – Петербург», «С. – Петербург – Иваново».

С тех пор, на каком бы направлении Ольга не работала, мы вместе. Забавно, но у неё тоже есть семья. Может быть, и хорошая. Почему бы нет. Она за счастье загрызёт.

– Всё, – тяжело говорю, вставая. – Отработаю поезд и сойду в Тейково.

– До Иваново всё-таки боишься? – с тоской и вызовом спрашивает она.

– Бережёного бог бережёт.

– Ого! Бога помнишь? Забираешь у людей то, на что им жить…

Я уставился на неё глазами младенца.

– Ты взбесилась?

– Иди, божественный.

– Ведьма зубастая! – тихо, но слышно бросил я и проворно задвинул за собой дверь.

Первый раз я так с Ольгой. Зря!

2.

Следующую восьмидневку я, гордый, не звонил ей. Она позвонила сама.

– Не езди, сиди дома, – без приветствия сказала Ольга перчёно.

У меня сбилось дыхание.

– Ты прости… – произнёс я, сглотнув подступившую к горлу гордость.

– Дослушай. Тот, кого ты ссадил, подал заявление. Описал тебя и сказал, что ты забрал у него пятьдесят тысяч.

– Что?

– Девки-проводницы говорят, что менты сейчас ездят в каждый рейс. Переодетые. Тебя вычисляют.

– Точно? – ерунду спросил я.

– Чего не ясно? Пока! – и отключилась.

Хорошо, что я откладывал на чёрный день. Прокормиться хватит.

Но Ольга. Разве можно её оставлять без присмотра! Она быстро проверит кого-нибудь другого на упругость. Тут-то меня затрясло.

Делать было нечего, и я пошло запил. Жена поступила мудро. Не бранила и не подпускала к ребёнку. Из благодарности к ней за это я усердно спал.

Просыпаясь, я готовился звонить, пил для храбрости и опять засыпал. И опять она позвонила сама:

– Меня перевели на «Москву – Ярославль». Завтра в рейс. Поедешь со мной?

– Да, – кратко ответил я, потому что длинно бы не выговорил. Выхаживаться!

Пока я спал, ноябрь прыгнул через голову, поддал холода и намёл снега. В гараже я загрузился в бушлат с лейтенантскими звёздочками, постоял, соображая брать ли гражданку, и не сообразил.

В Александров я приехал на электричке и вздрогнул. Наверное, вся Александровская милиция заполонила перрон. И никто даже не посмотрел на меня.

– Что случилось-то? – спросил я того, кто ближе.

– Ничего пока, – ответил тот. – Чемпионат России. Спартачи едут в Ярославль. Сегодня «Спартак» – «Шинник».

Взрослые перестают удивляться? Значит, мне ещё взрослеть, потому что на прибывающий поезд я смотрел, открыв рот. Проводники ехали снаружи вагонов, держась за железные поручни, а из разбитых окон летели свист и бутылки.

Ольга тоже висела на поручнях. Волосы у неё смёрзлись в сосульки и повисли на одну сторону. Я подхватил её на руки, и она улыбнулась мне посиневшими клыками:

– Я приехала.

К нам подбежал усатый майор и спросил, шмыгая носом:

– Девушка! Заявление подавать будете? Или в Ярославле? Если у нас, то оставайтесь.

– Я дальше поеду, – ответила ему Ольга, а я заметил, что усы у майора намокают кровью.

Без разбора ушибая всех встречных о стенки, я довёл Ольгу до служебного купе.

– Водка есть? – спросил её.

– Я хотела в Александрове купить, – сказала она, стуча зубами.

– Жди! И запрись!

Говорится, мол, чтобы стать философом, надо побывать в шкуре осла. Для нашего климата альтернатива – шкура мента. Ближайший магазин оказался забит бычками в красных шарфах, но отступать было некуда, и я занял очередь. Пока стоял, считал сзади пинки. Ближние били коленом, а дальние доставали пыром, больнее. Кто-то находчивый полил мне за шиворот пива. Что мне было сказать им? Я не мент, просто оделся? Тогда бы и шутки кончились.

Дворами, палисадниками я добежал до вокзала с позорно добытой бутылкой в рукаве. На перроне меня тормознул полковник:

– С какого отдела?

– Лабытнанги, – назвал я станцию, дальше которой только бесконечность.

– Командированный? Марш в поезд, сопровождать до Ярославля.

– Знаю, – сказал ему.

Влезая в поезд, я на секунду замер. Ангел-хранитель повис у меня на плечах и не пускал.

– Куда, дурак?! – крикнул он мне в ухо. – Домой вернуться не хочешь?

– Хлеборезку захлопни! – сказал я вслух.

В купе кроме Ольги сидел молодой худосочный милиционер и скачущей ручкой записывал объяснение.

– Так, они вытолкнули вас из поезда, и вы успели схватиться за поручни…

– Успела, да, – говорила Ольга, повиснув головой, с которой набежала лужица, и мне показалось, что вместе с талой водой в лужицу падают слёзы.

– Ты со мной? – спросил я молодого.

Он посмотрел на меня голубыми глазами, в которых играла трусливая рябь, и ответил:

– Я да, до Ярославля.

– Пить будешь?

– Я спортсмен.

Поезд дёрнулся, и в вагоне грянуло «олэ-олэ-олэ-олэ!».

Напоследок я кувырнул из горла и позвал напарника:

– Пошли к ним.

– Зачем? – пробормотал он, даже не бледнея, а голубея. – Отсидимся!

– Пошли, говорю. А то сами придут.

Ольга посмотрела мне вслед и произнесла:

– Я сама не знала.

В вагоне пахло анашой, бушевали смех и веселье. С нашим появлением их не убавилось. Просто шуметь стали напоказ.

Стихло только тогда, когда к нам подошло мощное, трезвое тело.

– Работаете? – очень дружелюбно спросило оно.

– Работаем, – как мог, без эмоций ответил я.

– А жить-то не хотите?

– Хотим.

– Вот ты странный, а! – крикнуло тело. – Мы вас сейчас выкинем, и ничего вы не сделаете. Это-то ты понимаешь? Ты!

– Чему быть, того не миновать, – ответил я.

Тело тронуло меня за плечо настолько вежливо, насколько вежливо же я должен был подвинуться.

– Дай пройду, мне к проводнице надо, – снова услышал я дружеский тон.

– С места не сойду, – шепнул ему.

Оно уставилось на меня глазами человека, которого предал лучший друг. Вагон молчал.

– Уважаю! – сказало тело и хлопнуло меня по плечу, едва не сломав мне ключицу.

Следующие часы я стоял, облокотившись о дверь, и знал, что гибель позади. Порой наваливалась дремота и чтобы не вырубиться, я начинал думать ненужное. Что смерть так и так для всех живых позади. Будет она всяко, а значит, всё равно, что уже случилась. И прочее.

Напарник мой примёрз глазами к окну, и на его покойницком лице читалось, что в милиции он работать больше не будет.

Как Ной был рад увидеть сушу, так и я – Ярославль. Тело на прощание пожало мне руку и пожелало:

– Уходи с этой работы. Я ушёл и не жалею.

Я добрёл до служебного купе и уснул, не помня как.

Очнулся от холода. Вагон был не топлен. Ольги не было. Вспомнил, что она будила меня и говорила что-то про магазин и продукты. Я позвонил ей, но тарантиновская мелодия заиграла в железнодорожном кителе, которым я был укутан.

Я вышел на улицу и от отстойника направил замерзшие стопы к вокзалу.

Серые тучи милиции заволокли Ярославль-Главный. Я грустно заметил про себя, что в такой день быть незаметным можно только в милицейской форме.

– Ясно! Конец всему! – сказал один мент другому отняв от лица рацию. – «Шинник» на добавленной минуте сравнял счёт. Спартачи озвереют.

Видимо, ярославская милиция ни сном ни духом не болела за родную команду.

Центральный вход вокзала оказался заперт, поэтому войти и выйти можно было лишь через железные ворота сбоку. Возле этих ворот я и встал ждать Ольгу.

За своим плечом я услышал вопящую сквозь эфир рацию:

– Встречайте! Идут со стадиона. Бьют машины, окна и ларьки. Держитесь, парни!

Я напрягся. Где Ольга? Идиотка.

Через полчаса городской пейзаж перед моими глазами изменился так, будто я смотрел телевизор и переключился на другой канал.

Три тысячи беснующихся фанатов ОМОН сумел взять в кольцо на привокзальной площади, но около трёхсот самых ретивых прорвались к вокзалу. К воротам, возле которых стоял я.

Пришлось удивиться мне снова. Держать и не пускать спартачей были поставлены пятнадцать прекрасных принцев. На них вместо формы красовались синенькие камуфляжные жилетки с этикетками «милиция» и то не на всех. Да в руках принцы держали резиновые палки. Краем уха от них же я подслушал, что они студенты учебного центра, вчера принявшие присягу. При них находился капитан, вероятно, преподаватель. На морозе он стоял в красивой фуражке.

Я оглянулся и почему-то меня пробрал смех. Серые тучи, которые полчаса назад клубились на вокзале, как сдуло. Посмеявшись, я остался ждать Ольгу там же, у ворот, вместе с присягнувшими.

Спартачи напирали, но открыто штурмовать пока не решались. Лишь мат и бешеные слюни летели в нас. Да, в нас. Волею пространства и времени я находился плечом к плечу с доблестной.

– Нам бы ещё минут двадцать продержаться, – сказал капитан. – А там посадка начнётся. Сегодня «Спартак» купил для своих фанатов целую электричку. Большинство уберутся.

– Вам же сейчас край наступит, мусора! – звучали самые добрые, если сравнивать, слова. – Прячьтесь на хрен!

Наконец выискались провокаторы. То один, то другой стали толкаться и замахиваться. Из дальних рядов донеслось: «Чего там впереди не начинаем?! Чего ждём?!»

– Я здесь! – крикнула Ольга, и через несколько голов я увидел её руку.

– Делаем проход! Делаем проход! – врубился я в спартачей, раздвигая их.

– Куда? Ты с дуба рухнул? – окликнул меня капитан.

– Человеку надо пройти! – проорал я и ему, и спартачам.

У меня получилось. Я добрался до Ольги, но в это время невидимая искра проскочила по живой массе вокруг нас. Масса моментально стала плотней, и спасительная дорожка, проторённая мной, сомкнулась. Я понял, сейчас будет штурм.

– Здесь мент, – услышал я шёпоток. – У кого нож есть? Быстро-быстро мне!

Мои болевые рецепторы звонко дрогнули и навострились. Печень трусливо съёжилась.

– Дорогу! – зарычал я, прорываясь с Ольгой к «своим».

Лишь мы выбрались, лишь я вздохнул, как штурм начался. Сначала все триста спартачей, как один, грянули песню:

 
Не слышны в саду даже шорохи!
Всё здесь замерло до утра!
Если б знали вы, как мне дороги!
Ярослааавские му-со-ра!
 

И спев, двинулись.

Невесть откуда в руках у них появились железные прутья. А в воздух взлетел страшный град из бутылок и кирпичей.

Я толкнул от себя Ольгу и схватил дубинку. С первого же маха я угомонил двоих, скорее всего, сломав им челюсти. Со второго маха я создал перед собой полукруг.

Во мне проснулся истинно былинный воин. Уклоняясь от воздушных снарядов, шаг за шагом я наступал и бил палкой по лицам, пока не оглянулся и не увидел, что воюю один. Присягнувшие спряталась за столбами, а капитан отрешённо качал головой, словно скучающий конь. С головы его падала пивная пена вперемешку с кровью.

Одним прыжком я тоже спрятался за свободным столбом, и штурмующие хлынули в ворота уже беспрепятственно. Забавно выглядело то, как сзади продолжали бросать снаряды, и бегущие впереди неповинно принимали их на свои затылки. На привокзалке ОМОН также разомкнул кольцо, вслед за чем поток спартачей превратился в силу вселенскую.

Я отыскал Ольгу и вместе с ней вжался в самый тёмный угол. Грохот бьющегося стекла, речовки и топот длились ещё минут десять, а потом как-то вдруг оборвалось, будто кончился дурной сон.

Ко мне подполз на четвереньках один из недавних противников и убедительно произнёс:

– Ты больше не работаешь, понял? Ты знаешь, на кого руку поднял? – и он показал мне партбилет «Единой России».

Обратно мы ехали молча. Молча ели и выпивали. О соитии мыслей не было.

– Красиво, – иногда произносил я. – Мне понравилось. Особенно песня.

– Мне нет, – отзывалась Ольга.

– Ты не злись, но я больше не буду ездить. Не хочу. Надо искать работу.

Поезд подходил к Александрову, когда Ольга округлила глаза.

– Ой! – испуганно воскликнула она. – Тебя же сейчас будут встречать!

– Кто? – сонно спросил я.

– Александровские оперативники. Они должны были задержать тебя сразу, но, видно, из-за болельщиков не смогли. Так что, наверное, сейчас ждут.

– Ты откуда знаешь? – протрезвел я.

– Это я, прости, – ответила она, глупо хлопая глазами. – Ты меня в прошлый раз обидел, вот я и… Простишь меня?

Прыгать с поезда, даже если он тормозит, затея неприятная. Слышал я про прыгунов, которые находили пикетные столбики. И всё же пришлось.

На гранитную насыпь я приземлился по касательной, однако на миг вылетела душа и целую минуту лёгкие не качали воздух.

С Ольгой я больше не встречаюсь и не созваниваюсь. На шее ношу память о ней. Клык.