Текст книги "Капитал (сборник)"

2. Правда

Она принесла ещё кофе. Я просил водки, но получил в ответ, что до вечера обойдусь. Вечером по случаю моего прибытия состоится огонёк.

– Понял, что-нибудь, куда ты попал?

– Нисколько. Скорее с ума сойду, если уже не сошёл.

– Поймёшь, привыкнешь, – Ксюха поставила на стол локти и подпёрла кулаками щёки. – Ни от кого не слышал, что раньше здесь держали больных людей?

– Что-то слышал.

– На самом деле два корпуса были отведены чертям и ангелам. Сделай попроще лицо, я не шучу. В войну на стороне Советского Союза воевали ангелы, а на стороне Германии – черти. Вернее, сначала пришли на землю в облике людей черти, и уже потом небо выставило против них ангелов, тоже очеловеченных. И тех и тех было по две тысячи. Они воевали друг с другом и с людьми. К концу войны чертей осталось семьдесят семь, и все самцы, а ангелов – тридцать. Половина из них девушки. Все сошли с ума, не перенесли войну.

– Не идёт тебе умничать, Ксюх. Или прикрой руками глупые уши, или заканчивай. Уже перегиб.

– Если я начну умничать, то чертям тошно станет, – подмигнула она. – Короче, двумя этими корпусами заведовал отец нашего Уралова, Константин Уралов. Он подчинялся напрямую Сталину, и когда Сталин умер, Уралова обосрали и в пятьдесят восьмом году совсем сняли с должности. Кое-как он уговорил, чтобы его оставили при заводе кочегаром, но всё равно уследить за порядком среди чертей он не смог. Они, хитрые, стали угождать администрации, лебезить перед охраной, а сами насиловали больных женщин и девушек-ангелов.

– Из твоей небылицы выходит, что первое поколение ерусалимцев – это дети чертей?

– Точно. Женщины рожали тройни каждые полгода, как кошки. Слышал, наверное, сколько братьев у Зурбагана?

– Подожди, я догадаюсь. Сейчас ты расскажешь, что все ерусалимцы пошли от чертей, а вы, заводские, от ангелов. Угадал?

– Почти. Наши бабушки были ангелами. С дедушками повезло меньше.

– Здорово! Умеет же кто-то сочинять, чтобы собрать народ. Интересно, а чистокровные ангелы рождались?

– Угу, – Ксюха закусила губу. – Но мало. Черти почти сразу оскопили ангелов-мужчин. Ловили по одному в цехах… А родившихся детей выкрали и съели. Выжил только один мальчик, хотя не чистокровный. Отцом у него был человек.

– Уралов? Сын кочегара?

– Ага. Он считался сиротой, потому и выжил. Отец очень осторожно учил его, кто он есть.

– Ксюш, бог с ними! Пусть! Дураку понятно, что психи устроили на заводе секту, которая потом разделилась на две ветви. Одни живут внутри заводских стен, другие – снаружи. У психов фантазия бьёт фонтаном. Разве что я пока не знаю, как работают эти очки, но мне также неизвестно, как делают свои фокусы Амаяк Акопян и Копперфильд. Ты, например, не знаешь устройство пистолета Макарова…

– Знаю, не хуже тебя, поверь. По огневой подготовке у меня стоит отлично.

– Да, глупость я сказал. Вы террористы ещё те. Ксюш! Повторяю, я за тобой ехал. То, что сам угодил в ловушку – не важно. Я ради тебя в Ерусалимске. Не нужно мне ничего и никого, кроме тебя. Не морочь мне и себе голову фантастикой. Поехали отсюда, прошу.

– Я не досказала, – Ксюха с грустью заглянула в пустые тарелки. – Взять те же очки. Почему, когда я была голодной, ты увидел в них чудище? Потому что чертовка во мне преобладает. Её надо много кормить, чтобы она успокоилась. Зато потом показывает себя ангельская суть. Правда ненадолго. Ты замечал, что голодная я дерусь?

– Всегда дерёшься.

– Чего ты врёшь-то?.. Хотя тебе не с чем сравнивать. Ты просто не видел меня по-настоящему голодной. Блин, сбил меня! Я не о том хотела тебе сказать. Я про тебя хотела. Тебе передалось больше ангельских качеств…

– Я-то причём?

– Ты ерусалимец.

– Ксюха, брось! Ты заговорилась. В этом году я впервые приехал в ваш город.

– Ты наш, Вань. Наш по отцу. Твой отец из Ерусалимска. В семьдесят пятом его подростком с какого-то перепугу выписали, и он уехал в другой город. Думаешь почему он был бешеный? Он же был бешеный!

– Откуда ты знаешь?

– Мы о тебе знаем больше, чем ты сам. Почему ты мёрзнешь даже летом? Почему не переносишь еду? Это ангельская природа. Чёртовы гены в тебе мало активны. Хотя вспомни вентилятор «Ночь», насколько он тебя изменил. Я уверена, что ты сидел перед ним не дольше минуты. Будь передозировка, ты бы поубивал полвокзала. Ой, как смотришь, боюсь! Про вентиляторы мы в курсе. Я с первого взгляда тогда поняла, что с тобой происходит. Потому и сейф выкрали. Сам виноват, ключ куда-то спрятал. Парням пришлось в ментов переодеваться.

Я поёрзал на лавочке и никак не возразил. Слушал.

– Сначала ты держал ключ в штанах. Помнишь стакан абсента? Мне бы, дуре, забрать вентиляторы сразу. Здорово тогда я огребла от Абрамыча.

– Вентиляторы помню, да. Они тоже магические?

– Тьфу, типун тебе на язык! Никакой магии на заводе нет и не было, запомни. И слов таких не упоминай. Вентиляторы – серьёзные изделия, в которые был вложен труд. Их изготовили шесть штук, и одна пара пропала в пятьдесят восьмом, с ней сбежал чёрт. Видать, его поймала милиция и тогдашний начальник взял их себе и не сказал.

– Вообще-то, у меня от них сдвиг непонятный был, – проговорился я. – Хотя я находился на измене, и, может быть, случайно совпало.

– Не случайно. Ты читал инструкции? В них правда.

– И где собирались применять эти вентиляторы?

– Где только ни собирались. «Ночь» – в спорте как допинг. И в армии. «Свет» – на международных переговорах, чтобы враги добрели. И «Ночь», и «Свет» – в допросах, исходя из личности. Потом хотели проводить профилактику разным руководителям. Нерешительных делать пробивными. Буйных – усмирять.

– И какой в их устройстве секрет? Что за волшебные детали?

– Вань! – Ксюха стукнула по столу кулачками. – Не бывает волшебства! Посмотри ещё раз на стену, на молотобойца. Вот так здесь работали, на износ. Например, для того, чтобы изготовить один экземпляр «Ночи», черти горбатились полтора года. Какая-нибудь деталька запаивалась в тяжёлый контейнер, и чёрт таскал его на себе по двенадцать часов, а потом передавал следующему чёрту. То же и ангелы. Слышал про намоленные, чудодейственные иконы? Люди веками бормочут перед ними о своей любви, и иконы вбирают её. Что-то подобное было в производстве вентиляторов. Правда, много силы забирал контейнер, поэтому КПД страдало. Но ведь и не люди работали.

– А чем занимались простые больные?

– При Уралове ничем. Лечились. Завод задумывался не для них. Психодиспансеры с людьми служили прикрытием от шпионов.

– А после Уралова?

– Беда. Пришли новые руководители, увидели, что на заводе как такового производства нет, что цеха пустые, без станков, и озверели. Детали для вентиляторов, я не сказала, привозились готовые с других заводов. Короче, к шестидесятому году наладили гвоздевое производство. Каждый пятый гвоздь в Советском Союзе производился в Ерусалимске. Представь, что за гвозди.

– Угу, сделанные руками чертей и их отпрысками. Проклятые, да?

– Правильно, не улыбайся. Пусть не качеством, но количеством, гвозди рассеяли несчастье по всей стране.

– Ты их наколотила в мои стол и стулья?

– Обидеть хочешь. Тебе я вбила те, что прошли через ангельские руки. Выпросила из неприкосновенных запасов, которые лежали с тех пор в тайнике под землёй.

– Не шибко помогло.

– А подумай-ка. Ни тебя, ни меня бесноватые не рассекретили. Подумай, на что я шла, когда устраивалась на вокзал. Они бы разорвали меня, если бы узнали. То же самое с тобой. Хорошо, что у них нет списков пациентов. Хотя, помнишь начальницу вокзала и стрелочницу? Они чуяли.

– Гладко излагаешь.

– Потому что правда. Радуйся. По тебе легко могли отследить родословную, тем более в Ерусалимске у тебя двоюродный брат…

– Погоди, что за брат?

– Участковый Столбов. Слышал, может быть.

– Час от часу не легче, – понурился я. – Ксюш… Переходи к главному. Довольно мистики… Прости, забыл, что передо мной ангел-материалист. Довольно о непонятном…

– Спрашивай.

– Зачем вам понадобился я? Не тебе, а вам. Ты, как мне видится, всего-навсего исполняла роль агента с задачей изучить меня. Ненарочно переиграла себе на беду, но не важно. Зачем я вам?

– Опять обижаешь… – на её длинных ресницах моментально повисли слёзы, будто бы вышло лекарство из медицинских игл. – Перестань обижать.

– Не буду, – опустил я глаза. – Объясни мне, зачем вы разыграли вокруг меня свой триллер. Зачем, в конце концов, убивал меня рыжий?

– Сашка стрелял, чтобы провести по тебе последнюю, главную проверку. Мы не были полностью уверены, что в тебе приоритет ангельской крови.

– И в чём заключалась проверка?

– Умрёшь – не умрёшь. Сашка лучший стрелок. Он целился в голову и, будь уверен, попал бы. Ангельская кровь охраняет. Тебе повезло, что твой отец забрал себе бо́льшую часть чёртовых качеств.

Я выбрался из-за стола и заходил вперёд-назад, держась за голову.

– Вы нездоровые. Хуже тех, что снаружи забора. У них страх есть, их можно подчинить, как зверьков. Вы же фанатики, ей-богу. Ты-то, надеюсь, возражала против этой проверки?

– Я настаивала на ней, Вань, – Ксюха призывно хихикнула, вероятно, ожидая, что её честность рассмешит и меня. – Ангельская любовь выше смерти. Ты потом научишься так любить. Я тебя научу. А нужен ты здесь, чтобы пополнить капитал.

– Теперь какой-то капитал. Ладно, на неделю останусь. Объясни мою задачу. Окажу услугу, чёрт с вами.

– Не на наделю, Вань. Навсегда, – Ксюха притворилась испуганной; втянула в плечи голову и часто заморгала. – Не бей засранку! Тебе понравится, обещаю.

У меня кончились слова. Высыпались из головы, как сахар из дырявого пакета.

– Ксюха, обжора мелкая! Когда ты наешься? – прогремел незнакомый голос.

3. Абрамыч

В столовую вбежал лысый тип в хромовых сапогах и галифе, ростом чуть выше Ксюхи, шумный, как толпа. Он устремился в нашу сторону, расталкивая перед собой воздух и перепрыгивая через невидимые препятствия. Жуткий человек. Нос горбом, глаза навыкат, лицо красное от бессмысленных усилий.

– Это Абрамыч, – шепнула Ксюха. – Он добрый.

– Приветствую! – воскликнул тип. – Будем знакомы! Аркадий Абрамыч, командир роты.

Он молниеносно схватил мою руку и потряс её так, что у меня зажужжали связки.

– Иван, – назвался я, отступая назад; чего доброго наскочит на меня со словами «Но, лошадка!»

– Она ввела тебя в курс дела? – Абрамыч показал пальцем на Ксюху и два раза подпрыгнул.

– Вкратце – да. Мне пока мало понятно, – ответил я, разглядывая на его кителе крупный серебристый значок: винт с пятью лопастями на фоне распростёртых птичьих крыльев, и по кругу надпись «Отличник Капитала. Амра!»

– Поймёшь, какие твои годы, – он стукнул меня кулаком в грудь. – Сейчас ты шагай со мной, покажу тебе наше житьё-бытьё. А Ксюха никогда не наестся, – стукнул её по спине. – Никудышная жена, ест и ест.

– Пожалуйста, могу голодать, – пробубнила Ксюха. – Хоть до завтра.

– Ей было лет десять, – Абрамыч таинственно понизил голос, – чем-то отравилась и два дня не ела. Так мы бегали от неё. Рычала страшно и кусалась.

– Весёлые, смотрю, вы все, – вздохнул я.

– Что ты, цирк! Один я здесь нормальный человек. Ну, пошли! – командир решительно подпрыгнул. – За мной!

– Абрамыч, дай полчасика, – плаксиво простонала Ксюха. – Хочу, чтобы он посмотрел на себя в зеркало через очки. И про капитал я не успела рассказать.

– Потом, потом, потом! – Абрамыч потряс руками, и сапоги его заскрипели от нетерпения бегать и скакать.

В первую очередь мы наведались в казарму.

– Будешь жить пока здесь, чтобы привыкнуть к коллективу, – инструктировал Абрамыч. – Потом женишься на Ксюхе, и я поселю вас вместе.

– Без меня меня женили, – обронил я.

– Что тебе не нравится, боец? Не слушай, что я ругаю её. Хорошая она девчонка. Моя дочь.

– Как? – глянул я на будущего тестя сверху вниз.

– Просто! – подпрыгнул он.

Казарма мне понравилась.

Стандартная армейская казарма, она совершенно ничем не удивляла, была местом понятным, без подвоха. Я сразу проникся к ней родственным чувством.

Двухъярусные кровати, шерстяные одеяла с отбитым квадратным кантиком, шкафы для одежды. Непоколебимый, как математика, уют.

Единственное, что меня озадачило, это художественный вкус дневального, который сидел на табурете и листал «Cosmopolitan». Парень моего возраста, крепко сбитый – с чего бы? И не поднялся при нашем появлении. Глянул искоса, и дальше сидеть.

– У нас нет устава, – Абрамыч заметил недоумение на моём лице. – Службу все несут в лучшем виде. На постах не спят, чистоту и порядок соблюдают. Зачем кого-то дрочить? Пусть себе отдыхают, если есть время.

Я получил верхний ярус в самом углу располаги рядом со шкафом для одежды. На сердце снова потеплело. Оказаться на унизительных правах «молодого» означало жить без чудес, без чертей и ангелов.

Абрамыч открыл тумбочку рядом с кроватью и продемонстрировал мне мыло, пену для бритья и набор одноразовых станков.

– Твоё! – торжественно произнёс он, словно дарил полцарства. – Прятать не нужно. У нас не крысят. Пистолет тоже можешь убирать сюда. Оружие у нас всегда с собой.

– Пистолет?

– Да, сегодня получишь. Тебе, наверное, привычнее Макаров? Пойдём, кстати, в каптёрку, выдам тебе форму.

Двадцать минут, и меня не узнать, я солдат. На мне две пары кальсон, две белуги, штаны, китель, берцы, бушлат, шапка зимняя. Как десять лет назад.

– Кроме дневального в казарме никого нет. Где все? – спросил я Абрамыча.

– Кто в карауле, кто в нарядах, а остальные на заводе. О! – прыжок на месте. – За мной на завод! Там, наверное, уже Ксюха в поте лица.

По дороге к заводской громаде я волновался. Обещалось зрелище.

Абрамыч скакал впереди и бросал через плечо ёмкие реплики:

– Бесноватые планируют что-то серьёзное. Вроде, как сегодня начнут.

Прыг-скок, взмах руками.

– В школах ввели факультативы по военной подготовке даже для первоклашек.

Прыг. Поскользнулся, упал, вскочил. Галифе в снегу.

– Зурбаган завозит в город стволы. Много. По нам палить.

Хромовые сапоги весело скрипят, довольные, как резвые собаки на выгуле.

– Если ночью будет тревога, держись Ксюхи и смотри по обстановке. На прошлой неделе мы двоих похоронили. Уралов нам за тебя головы поснимает. Сначала капитал пополни, а потом умирай, сколько хочешь.

Из одного сапога торчит край портянки. Выбилась.

– Уралов сегодня прилететь не сможет, но очень хочет познакомиться с тобой. Всё-таки с его младшей тебе капитал делать.

– О чём вы? – насторожился я.

– Ах, да. Ксюха не успела, придётся мне. Сказать?

– Сделайте одолжение.

– Дитё тебе завтра зачинать с Ольгой, младшей дочкой Уралова.

– С кем кого зачинать?

– Дитё, дитё! С Ольгой, младшей дочкой Уралова! Трудный ты. Так бы сегодня, но бог с тобой, отдыхай с дороги.

– Объясните толком.

– Ох, труден ты, труден. У нас четыре малыша чистого ангельского капитала от четырёх дочерей Уралова. А есть ещё пятая дочь, младшая. Понятно объясняю? Завтра ты с ней займёшься святым делом. Если в отношении тебя информация верна, что твоя порода ангельская, то в итоге родится чистый капитал. Ангельская кровь возьмёт своё.

Прыг-скок…

– Потом бери себе в жёны Ксюху и живите счастливо. Благословлю. Мы пришли!

Тяжело прорычала металлическая дверь высотой с КамАЗ, за ней – другая, поменьше, ахнула голосом Жанны Агузаровой, а третья дверь, тоненько взвизгнув, открыла нашим взорам глубокий, как тоннель метро, коридор. Я вляпался лицом в плотный, пропитанный потом, воздух. Насильно втянул его в лёгкие.

В стенах коридора зияли мрачные арочные проёмы. Из них появлялись и в них исчезали адские рабочие. Дядёк в мокрой робе, усеянной рваной бахромой, катил перед собой кривобокий вагон, под весом которого вздрагивал бетонный пол. Женщина несла на плечах стальное коромысло с двумя флягами, которые висели, не качались. Её лицо облепили чёрные с проседью волосы, и сквозь них просвечивала самозабвенная улыбка.

Паренёк лет пятнадцати держал под мышками электродвигатели. Своей походкой и натуженным лицом он напоминал мультик, где хомяк несёт гороховые стручки и говорит лягушкам: «Не смешите меня».

Прижимаясь к влажным, покрытым конденсатом пота, стенам, мы ныряли из арки в арку, шли по одинаковым коридорам, поднимались и спускались по лестницам, пока не попали в цех необозримых размеров.

Вокруг цеха крепился на мощных швеллерах цепной конвейер. Рыжий Сашка, мой нерадивый палач, тянул по нему автоцистерну «Молоко». Та мерно покачивалась на скрипучих цепях и утробно мычала. Наверное, думала: «А ну-ка упаду. Хлебнёте горюшка».

Опутанный текстропными ремнями Сашка задыхался, хватал оскаленным ртом грязный воздух, но не молчал. Его дюже злили трое пыльных мужичков, которые кувыркали посреди цеха другую цистерну. Нефтеналивную, овальную.

– Хуль вы ломиками тычете? – вопил он, выгадывая время, когда смолкал оглушительный гром. – Поддели и понесли, бездельники! У вас КПД процентов десять. Вы половину времени отдыхаете.

Мужички хватали с разбитого пола горсти щебня и азартно швыряли в хама.

– Санёк! – крикнул Абрамыч. – Где Ксюха?

– Где угодно, – повернул он искажённое лицо. – А почему этот не работает? Он что думает, в санаторий попал, жук навозный?

К своему стыду я покраснел. Во рту скопилась пенная слюна, а взять и ответить человеку, который тянет за спиной цистерну, не повернулся язык.

– Ты работаешь, Саш, вот и работай, – вступился за меня Абрамыч. – Ване надо силы беречь к завтра.

Мы отправились искать Ксюху, и по пути я спросил:

– Целыми днями таскать по кругу цистерну, свихнёшься, поди?

– Почему? – удивился он. – Надоело таскать, тащи в обратную сторону. И ты не серчай на Сашку. Он твой будущий шурин. Ксюшкин брат, мой сын.

Из меня залпом шампанского брызнули смех и слёзы.

– Осталось познакомиться с мамой, – выговорил я.

– Маму съели, – сказал Абрамыч. – В восемьдесят девятом. Она врачом работала.

На лестнице между третьим и четвёртым этажами нам встретился низкорослый паренёк с объёмным термосом за спиной. Чёрная бандана на голове, худой, дыра на дыре камуфляж. Пружинными рывками паренёк взбирался вверх по ступенькам, оставляя позади себя взвесь потных паров. Абрамыч шлёпнул его по затылку ладонью и спросил:

– Не проголодалась?

– Оставь! – огрызнулся паренёк голосом Ксюхи. – Ага, и Ванька с тобой.

Она дышала с присвистом, закусив зубами кончик языка. Щёки горели, глаза смотрели мутно.

– Брат цистерны ворочает, а ты с пустыми руками гуляешь, – попытался я пошутить.

Ксюха поддернула широкие кожаные ремни, на которых висел термос, и, не ответив мне, двинулась по лестнице дальше.

– В термосе ртуть, пятьдесят килограммов, – шепнул Абрамыч. – Не шути сейчас, а то набросится и не вспомнит потом. Голодная.

– Она час назад ела.

– Час. Не в коня корм.

– Я слышу! – донеслось от Ксюхи.

– Пойдём, покажу клуб, – Абрамыч дёрнул меня за рукав и попрыгал вниз.

На улице лежал тихий, светлый снег – полная противоположность заводскому грохоту и мраку. Морозный воздух больно продрал мне носоглотку, замыленную чужим потом, освежил голову, и я честно сказал Абрамычу:

– Не хочу я так работать. Лучше опять на рынок.

– Неволить грех, – просто ответил он.

– У вас хоть платят?

– У нас коммунизм.

Я сокрушённо покачал головой.

– Ксюха рассказывала, что раньше производились чудодейственные вентиляторы, а сейчас что?

– Тоже вентиляторы. Только для компьютеров.

– А толк от них какой?

– Пока никакого, но скоро будет. На изготовление было решено потратить десять лет, хотя, может быть, уже всё готово. Добиваем для верности.

– Неужели ждать суперкомпьютеров?

– Уу, не то слово. За тебя будут думать, только задачи нарезай.

Я отвернулся, чтобы Абрамыч не заметил мою ухмылку.

– Смеёшься, Вань?

– Нет, конечно, – я не удержался и хрюкнул. – Представляю, картину будущего мира, когда у вас появится искусственный интеллект. Вернее, не представляю.

– Не смейся. Я б тебя убедил, но незнаком с терминами. Не разбираюсь я в компьютерах. У нас они запрещены, как и телефоны.

– Чтобы нельзя было связаться через Интернет с ерусалимцами? Возможен сговор?

– Называй их бесноватыми, – поправил меня Абрамыч. – А сговор… сговор не исключён. Вполне. В нас каждом сидит чёрт, кроме дочерей Уралова и капитала. Кстати, чтобы ты не смеялся, чтобы до конца понимал, скажу. Не мы станем пользоваться компьютерами, а капитал. Ангелы.

Клуб поражал. На его четырёх колоннах могло бы держаться небо. За каждой возможно было спрятать трактор «Беларусь», и не сразу найти. Под конусом крыши красовались серп и молот, а над ними вместо звезды – винт с пятью лопастями.

На входе широко простирался вестибюль. Вдоль его стен стояли стеклянные стенды.

– Смелей! – позвал Абрамыч, подпуская меня к ближайшему стенду. – Сначала грустные страницы.

За стеклом, в красной подсветке, громоздились доспехи, о которых рассказывал Хренов. Два котла, большой и малый, оснащённые манометрами. На большом имелись отверстия для рук и головы, дно у него было срезано. Малый котёл злобно щурился отверстиями для глаз.

Следующий стенд демонстрировал щиты. Канализационный люк и двенадцатимиллиметровый лист железа с приваренными скобами.

– Значит, правда, что говорил Хренов, – пробормотал я, разглядывая ребристые выбоины на поверхности металла.

– Кто? – не расслышал Абрамыч.

– Хренов. Старый начальник ЛПМ на станции.

– Помню его. Бездарь, трус и пьяница.

Далее шло оружие. Связка шестерёнок, подвешенная на цепь. Сплющенные с одного конца прутья арматуры – копья. Половинки циркулярной пилы с проёмами для рук. И карданный вал с усиленной шлицевой частью – палица.

– Иди, Вань, глянь, – Абрамыч потянул меня за рукав к стенду с зелёной подсветкой. – Пора рассеять твои сомнения.

… В стеклянной колбе была заспиртована «неведомая зверушка». Издалека – человеческий младенец. Голова, руки, ноги, туловище. Но вблизи я различил тонкий крысиный хвостик, два бугорка на голове и серый пушок по всему тельцу.

– Один из бесовских приплодов первого поколения, – несколько смущённо пояснил мой экскурсовод. – Редко, но рождались и такие. Потом человеческая природа скрыла суть. Смотри-смотри, уникальный экспонат. Врачи относили хвостатых Уралову-старшему в котельную, он и сохранил одного.

У меня рвотно перехватило горло, сердце колотилось, будто в спешке, но я не мог отвести взгляд от бесёнка.

– Иди теперь сюда, увидишь ангельскую частицу. Уралов в пятьдесят пятом отобрал у чертей. Не успели съесть.

Уже медленно, уже боязливо я подступил к голубоватому стенду. Внутри, на алой подушечке лежало, белёсое, величиной с ладонь, крыло. Оно слабо вздрагивало, точно стряхивало с себя пыль.

– Не умирает и не портится, – тихо произнёс Абрамыч. – И через тысячу лет не умрёт.

Остальная экспозиция посвящалась исключительно Уралову-старшему. В золотистом свете покоился военный китель с полковничьими погонами. Его отягощали десяток медалей, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени и орден Александра Невского.

– Была «Золотая Звезда», но не сохранилась, – полушёпотом сказал Абрамыч.

Отдельно представлялись грязные голицы, в которых Уралов кидал уголь, и тусклая коричневая фотография. На ней стоял в полный рост широкогрудый военный. Пятки вместе, носки врозь. Лицо выцвело, сохранился лишь контур с широкой донельзя челюстью. Мне стало ясно, кто вдохновлял художника.

За стеклом последнего стенда стояла серебристая шкатулка. На её крышке был отчеканен брутальный Карлсон… Человек по стойке «Смирно!», и за спиной у него, как крылья, огромный пропеллер.

– Рака, – едва слышно проговорил Абрамыч. – Внутри челюсть Уралова. С восемьдесят девятого её передавали из семьи в семью, так и сохранили.

– Вы же организовались в двухтысячном году.

– Мы, в отличие от бесноватых, всегда знали, кто нас родил. Уралов тайно наставлял нас.

– Разве родители не воспитывали своих детей?

– К шестьдесят пятому чертей и ангелов выкосила какая-то зараза. Или бич Божий, или новые руководители извели и тех и тех. Поняли, что пациенты их не простые, а поверить в ураловскую правду не позволяла партийная совесть. Ну и решили вопрос дедовским, большевистским способом.

– Хренов рассказывал, что у ерусалимцев…

– У бесноватых.

– Да, у бесноватых ерусалимцев с двухтысячного года находится секретное дело, из которого они много почерпнули.

– Правильно, есть. Литерное дело, накопительное. Оно дало им общее представление о происхождении, но там нет списка ангелов. Уралов предвидел худшее, и на свой страх и риск убрал страницы с именами. А то бы тебя в первый же день кастрировали, и ты бы не знал, за что.

– Пиздец, – вырвалось у меня.

– Не ругайся у раки! – Абрамыч ткнул мне в лоб указательным пальцем. – Сейчас я быстро проведу тебя по остальным местам и вернёмся в роту. Отобьёшься вместе с караул-нарядом, поспишь пару часов, чтобы голова остыла.

Вышли из клуба.

– В нём больше ничего интересного нет? – спросил я.

– Главное – вестибюль. Потом можешь сам сходить, глянуть библиотеку, тренажёрку, актовые залы. В большом зале у нас проходят собрания. В малом смотрим фильмы.

– Какие?

– Те же, что и ты, для нас нет запретного кино. Мы все регулярно проходим профилактику «Светом». Блюдём свой моральный облик, не переживай об этом. Да, вот, хочу спросить тебя. Ксюха говорит, что ты испытывал на себе вентиляторы. Мол, чуть бед не натворил. Испытывал?

В ответ я посопел носом, размышляя над тем, какие подробности содержались в Ксюхиных отчётах. Представил себе рапорт, написанный её рукой на имя Уралова: «Докладываю Вам, что вкус спермы гражданина Столбова И.С. 13.01.1981 г.р. можно с уверенностью назвать ангельским…»

– С непривычки запросто ополоумеешь, – говорил Абрамыч. – Зато после пятого-шестого сеанса, когда раскаешься и проревёшься, наступает радость. Сможешь смеяться, как ребёнок, и любить, как Бог. Правда не каждому удаётся дожить до радости. Половина вешаются.

Сходили в парк, выкурили по сигарете около безглавого памятника Иосифа Сталина.

– Любил он покурить, – заметил Абрамыч, будто говорил о свояке.

– Любил, – тоже по-свойски согласился я.

– Бесноватые, суки, искалечили, – Абрамыч погладил разбитый постамент суетливой еврейской рукой.

Пришли к котельной, постояли под мемориальной доской «Здесь жил, работал и погиб святой полковник КГБ…» Абрамыч плакал.

Напоследок побывали у Дома Детства. Два этажа, оранжевые стены, бумажные снежинки на окнах. Во дворе песочница, качели, полоса препятствий, турник и брусья.

– Внутрь не пойдём, скоро тихий час, – сказал Абрамыч, такой серьёзный, что на его лысине выперли мышцы. – Здесь наш капитал!

– И что, настоящие ангелы? – спросил я. – С крыльями?

– Без крыльев, – Абрамыч развёл руками и цыкнул языком. – Ждём, что вырастут, но пока обычные дети. Не знаем, чего не хватает. Видимо, время не пришло или условия не те. Думаем.

– Абрааамыч! – донёсся с неба женский писк. – Мы тууут!

За Домом Детства возвышался бетонный параллелепипед пожарной вышки. С её балкона, примерно, с двадцатиэтажной высоты, махал рукой человечек.

– Ты опять с Никиткой?! – проорал Абрамыч.

– Дааа!

– А ну слезь! Простудитесь!

– Но он сам проситсяааа!

– Слезь, сказал! Отцу скажу!

– Щаас! Ещё пять минууут!

– Глупая несусветно, – виновато улыбнулся Абрамыч. – Надя Уралова. Таскает на верхотуру Никиту, самого маленького из капитала. Ему полтора года отроду. Дура-мать.

– Может быть, хочет, чтобы он летать захотел? Чтобы крылья выросли?

– А хуй ё знает, – мотнул головой Абрамыч. – Мальчишка и без того каждый месяц болеет. Завтра Уралов прилетит, доложу ему. Ты, к слову сказать, смотри, запоминай местность. Ту же вышку у нас в случае нападения занимают два снайпера. С неё можно вести прострел по всей территории звезды и, главное, защищать Дом Детства. Теперь погляди туда, – Абрамыч показал на курган в метрах тридцати от Дома. – Бомбоубежище, куда в случае вторжения неприятеля эвакуируется капитал. Сюда же из роты немедленно выдвигается специальная группа отражения нападения и, вообще, большинство народа, включая женщин. Поэтому знай, случись, не дай бог, что серьёзное, ты тоже должен быть здесь. Ясно?

– Да, но разве здесь нет круглосуточного поста?

– Обязательно, Вань! Обязательно. В Доме Детства всегда пост из двух человек. Плюс Колёк, наш проверенный боец, который трудится по хозяйству. У него ноги болят, на завод ему нельзя.

Пока возвращались в роту, сделали зигзаг, чтобы пройти мимо жилых корпусов, бани, водонапорной вышки и продуктового склада.

– Провианта у нас достаточно, чтобы выдержать годовую блокаду, – учил Абрамыч. – Воду очищаем сами, чтобы из города не пустили яд.

В роте я не стал с ним спорить. Разделся, разобрал свой второй ярус и запрыгнул, радостно посучив в воздухе голыми ногами. Простынь была холодная, одеяло – колючее, кровать качалась и истерично скрипела. Словом, наличествовали все условия для крепкого солдатского сна. Бессонница в подобных условиях невозможна, сон наступает рефлекторно, как слюноотделение при виде поедаемого лимона.

Сквозь сон я слышал бесцеремонный топот и вялый мат парней, вернувшихся с завода. Они не тихарились ради меня, нового человека, и это означало, что я уже свой, нечего из-за меня соблюдать хорошие манеры.