Текст книги "Капитал (сборник)"

6. Менструация

В столовой нудно гудели лампы дневного света.

Я спешил пить водку. Хотел блокировать память, пока на первой её странице не прописался «мой» ерусалимец.

Ксюха ела. Нависла головой над столом и совала в рот, не разбирая что.

– О чём ты просила Абрамыча? – отвлёк я её.

– Еда плохая, – проговорила она. – Ем, и не лучше.

– Я не про еду, Ксюш. О чём ты просила Абрамыча?

– Когда?

– Полчаса назад.

– Тебе интересно?

– Разумеется. Поскольку я с вами, мне теперь всё интересно.

– Я просила, чтобы он не допрашивал и не пытал без меня Сашку, – Ксюха взяла мою рюмку и, не дрогнув, медленно выпила её.

– Сашку? Рыжего? За что его пытать?

– Я тебе рассказывала сегодня про его жену…

– Нет, про жену не рассказывала.

– Ну. Парень из второго взвода. Забыл?

– Господи, так бы и говорила.

– Это часовой.

– Кто часовой?

– Сашкин парень – сегодняшний часовой. Дойдёт ли до тебя?!

– Думаешь, они…

– Чего тут думать! – Ксюхино лицо перекосилось. – Педерасты и не заодно?!

– Какие пытки его ждут?

– «Ночь».

Ксюха вышла из-за стола и принялась пинать по залу пластиковую пробку.

– А куда денут двоих убитых? – спросил я, чтобы переменить тему.

Увы, ерусалимские темы в своём выборе были очень схожи между собой.

– За забор. Бесноватые уберут.

– У тебя сколько на счету?

– Не считала.

– Приятный разговор… – я налил и выпил. – Ксюх, а у бесноватых есть капитал?

– Им не надо. Они уже готовые.

– То есть они в чистом виде черти?

– Нет, не черти, хотя почти. Чистый капитал у них никогда не появится, потому что человек, как говорится, сотворён «по образу и подобию». – Ксюха повеселела и погналась за скачущей пробкой. – Ни один человек никогда не станет настоящим чёртом.

– Наверное, у них всё равно что-нибудь проступает внешне? Да-нет?

– Проступает, ещё как, – она поставила на пол две пустые бутылки – ворота. – Иди играть!

– Что у них, рога лезут? – остался я на месте.

– Во-первых, у бесноватых нарушен обмен веществ. Блин, промахнулась!.. Из-за этого неправильно работают железы. Когда бесноватые потеют, то от них пахнет трупами. Попала! Видел?.. Во-вторых, изменено строение половых органов. У мужчин гнутые-перегнутые. Бывают кольцами, бывают свёрлами… Мимо!.. а у женщин клиторы-переростки. Вылезают из пёзд, как писюны у кобелей. Опять мимо, что ты будешь делать!.. Помнишь стрелочницу Наталью Робертовну? Она имеет всю станцию. И работников, и работниц. Может часами без передышки. До бешенства, потому что не получается кончить. Рычит и кусается. Гол!.. И тебя она хотела…

В столовую вбежал остроносый Дима.

– Абрамыч зовёт! В клуб!

Посреди вестибюля сидел в кресле зарёванный Сашка. Руки его были примотаны скотчем к подлокотникам. Перед ним на низком шахматном столике стоял, но пока не работал, вентилятор. По полу тянулся провод переноски.

Вокруг собрались пятеро мужчин, из которых я знал только Диму да Абрамыча, и одна женщина, которая держала на весу планшет с чистым листом. Стенографистка.

Абрамыч сидел на корточках сбоку от кресла и ласково, словно на исповеди, спрашивал Сашку:

– Ты хотя бы догадывался? Скажи без «Ночи». У него ведь и телефон был с номером Зурбагана.

– Пап… Абрамыч… – лепетал Сашка. – Оставьте вы меня сейчас, а? Потом издевайтесь, но не сейчас. Я больше вас убит. Пап…

– В парке флажки были выставлены, ориентиры. Бесноватые их по ходу в снег прятали. Дело-то хуже некуда. Измена. Скажи, кто ещё замешан. Что нам ждать и когда. Даю слово офицера, что спокойно уйдёшь за забор. Живи среди бесноватых, если они тебя примут.

– Абрамыч, я не верю про него! – взвыл Сашка.

Ксюха нарезала по вестибюлю круги, заглядывала в стенды, трогала стёкла. На Сашку не оборачивалась.

Включили вентилятор. Абрамычу пришлось придерживать его, чтобы не уехал и не упал со стола.

Сашка отворачивался, задерживал дыхание и через минуту простонал, кусая губы:

– Хватит уже. Или хотите, чтобы у меня сердце лопнуло от злости?

Через пять минут у него текла по подбородку кровь, а глаза стали красными и юркими, как у крысы.

– Ты знал о диверсии? – спросил Абрамыч, выключив вентилятор.

Сашка плюнул в него, но слюна была разжижена кровью, и вместо плевка получился фонтанчик брызг.

– Старый Ерусалимск загнётся в муках сегодня же и навсегда, – проговорил он, чавкая искусанным языком. – Никакие Ураловы его больше не поднимут, потому что не останется никого. Всем конец, всем.

– Кто и когда вас завербовал, обработал? – спокойно спрашивал Абрамыч.

– Эх ты! Старый педик! – рассмеялся Сашка, показывая рубиновые зубы. – Никто нас не обрабатывал. Сами дошли, что так жить нельзя. Что у нас есть? Казарма, одинаковая одежда, тюремные стены и басня о капитале, который нам не всрался.

– Кому «нам»?

– Нам, молодым. Тебе-то уже ничего не надо, а мы жить хотим. Что нам дал Уралов? Только жрачку. Остальное – тюремщина.

– И сколько вас?

Сашка склонил голову и стал быстро-быстро водить челюстью, что-то перетирая во рту.

– Сколько вас? Назови число. Имена я не спрашиваю.

– Он язык откусывает! – вскрикнула Ксюха.

Она подскочила к Сашке, вцепилась пальцами в его щёки и – опоздала. Он приоткрыл рот и выронил себе на грудь красный шмоток.

Ксюха врезала ему оглушительную оплеуху.

– Позор! – взвизгнула она, принимаясь бить ещё и ещё. – Всех опозорил! Отца, меня…

Никто не вмешивался. Смотрели. Поэтому оттащил Ксюху я. Прижал её к стене между стендами, обнял за голову.

– Санёк, Санёк, – подал голос Дима. – Глупый ты. Нет бы высказался на собрании. Придумали бы, как сделать жизнь лучше. Хрен его знает: заключили бы с бесноватыми договор, отдали б часть капитала, и вот тебе свободный выход, гуляй на здоровье. Глупый ты, Сань.

Ксюха замерла в моих руках.

– Прав. Как ни крути, прав Сашка, – сказал незнакомый мне мужичок с лицом, пронизанным печальными морщинами. – Нет здесь жизни. Тюрьма.

– Что?! – Ксюха вытянула шею и посмотрела на мужичка круглыми глазами.

– То есть я хотел сказать… – в изобилии морщин потерялись глаза, нос и рот. – …Я хотел сказать, что молодым скучно здесь. Им бы развеяться, в отпуска поездить.

Ксюха оттолкнула меня и вынула из нарукавного кармана железные очки.

– Э, ребята! А что это из вас черти-то лезут?! – воскликнула она, нацепив очки. – Ну-ка стойте, не шевелитесь. Тааак… – она прошлась по вестибюлю. – С Людмилой, со мной и с Ваней всё в порядке, а другие в шерсти и с рогами. Абрамыч! – встала перед отцом. – Разве не чувствуешь? У тебя тоже свиное рыло.

– Ты не слишком много берёшь на себя, родная? – проворчал Абрамыч.

– Я не шучу. Тебе срочно нужен сеанс «Света». Или снимай с себя полномочия.

– Ах ты стерва! – Абрамыч сорвал с её лица очки и швырнул их об пол.

Осколки линз разбежались по самым дальним углам вестибюля.

– У меня тоже вот, где всё! – Абрамыч шаркнул ребром ладони себе по горлу. – Я бы своими руками Уралова придушил. Устроил, сука, цирк. Породу улучшать придумал, фашист.

– Абрамыч, остынь! – прикрикнула на него Ксюха. – Вы почему-то в бесноватых превратились. Прикажи людям сдать оружие и сдай сам.

– Не смей орать, выдра, – подступил к ней, сжимая кулаки, Дима.

– Отрезать ей язык! Пусть пострадает, как брат, – взорвался морщинистый. – Абрамыч, дай приказ!

Двое крутолобых без слов взяли Ксюху под руки.

– Вы с ума сошли! – зычно проголосила женщина с планшетом. – Абрамыч, угомони людей!

– Ещё одна, – оскалился морщинистый, расстёгивая кобуру.

Я достал свой пистолет первым.

– На пол черти! – проорал им и выстрелил в стенд с доспехами.

Высокий потолок и широкий простор вестибюля в разы усилили грохот выстрела. На пол упали все, и Ксюха с ними. Она зажала руками уши.

Я бросился разоружать мужчин, изрыгая неслышную ни для кого брань. Ксюха, молодец, быстро опомнилась, вскочила помогать мне, по ходу дела раздавая бесноватым пинки, а то и прыгая на них обеими ногами. Абрамыч попытался удержать свой Стечкин, за что получил люлей от нас обоих.

Связывали бесноватых мы уже втроём, с Людмилой.

– Из-за чего они помешались? – спросил я Ксюху. – стягивая портупею на руках последнего бесноватого. – Такое часто среди вас?

– Никогда не было, – хныкнула она.

– Что же мы про нашего ангелоподобного Ванюшу забыли? – прохрипел Дима. – Надо было его сразу прибить. Абрамыч, мать ети, ты почему сплоховал, командир хренов?

– Замолчи, Дим, – отозвался тот. – Ты не понял, что мы помешались? Меня сейчас, кажется, отпустило, но, того гляди, опять накроет. Беда, мужики…

– Беда, Абрамыч! – ворвалась с улицы Ольга Уралова. – Еле нашла вас!

На её плечах поверх ночной сорочки висел распахнутый китель. Ноги её были босые, на пальцах таял снег.

– Где Абрамыч? – промолвила она, разглядывая поле брани.

– Я за него, – выступила навстречу ей Ксюха. – Что за беда?

Ольга села от страха на пол.

– Вань, сделай доброе дело, – повернулась ко мне Ксюха. – Возьми из стенда арматуру, продень её в дверные ручки. Похоже, везде началось.

– Не убивай, Ксюш, – прошептала Ольга.

– Да сдалась ты мне! Что за беда, спрашиваю?

– Осеменителей зарезали.

– Мужчины очумели, – рассказывала Ольга. – Не спят, валят на улицу. С завода ночная смена вышла. Ругаются. Меня хватали…

– И зачем тебе понадобился Абрамыч? – перебила её Ксюха. – Почему не побежала сразу в Дом Детства проводить эвакуацию?

– Не подумала… Прости, Ксюш…

– Кто осеменителей зарезал?

– Не знаю. Я уже спать легла, слышу, в соседней келье поросята хрюкают. Пошла посмотреть, а там двери нараспашку, и у парней шеи перерезаны. – Ольга понизила голос. – Я не знала, что люди хрюкают, когда их режут.

– Кого-нибудь встретила рядом? – спросил я.

– Только в спину видела. Троих. Если не обозналась, то это наши повара.

Ксюха подошла к привязанному Сашке. Он улыбался липкими от крови губами и часто сглатывал.

– Повара? – спросила она. – Это они заговорщики?

Сашка согласно моргнул.

– Это они отравили мужчин? Чем?

Он собрал пальцы правой руки в щепоть и показал, будто пишет.

– Поняла тебя! Сейчас!

Ксюха отыскала на полу брошенный планшет и поднесла его брату. Вставила ему в пальцы ручку.

Двигая одной кистью, Сашка коряво написал: «Менструация».

– Они подмешали в еду менструальную кровь чертовок?

Сашка моргнул.

– Капитал, – надломленным голосом проговорила Ксюха. – Капитал надо спасать, если он ещё жив.

Двери дрогнули, кто-то толкнул их снаружи.

– Абрамыч, ты здесь! – донеслось с улицы.

Мы переглянулись жалостливыми глазами, а Ольга встала в изготовку, будто собралась прыгать в длину.

– Тсс! Тихо лежим! – шикнул я на пленных.

– Здесь он! – крикнула Ксюха. – Совещание идёт. Что хотим?

– Заканчивайте, – отозвались снаружи. – Общий сбор в столовой. Будем решать судьбу капитала. Явка стопроцентная!

– Чья инициатива? – Ксюха добавила в свой голос железного лязга.

– Народная.

– Подождите, спрошу.

Ксюха сделала рисковую театральную паузу, а я лишний раз напомнил пленным о тишине.

– Руководство – говно! – ругались за дверями несколько голосов.

– Боятся они.

– А если они за Уралова и за капитал?

– Может, двери выбьем?

– Через пятнадцать минут придём! – перебила Ксюха зловещий разговор.

Настала новая пауза. Теперь снаружи.

Я глубоко вздохнул, и горло моё нечаянно издало писк, на который покосилась даже Ольга.

– Этот, как его… Иван с вами? – спросили из-за дверей.

Ксюха ответила не сразу, но ответила:

– С нами.

– Пусть тоже приходит!

Разразился хохот…

– Не опаздывайте!

Хохот стал удаляться.

– Думаем! – грудным басом заговорила Ксюха. – Что нам известно? Первое: капитал пока живой. Он им нужен, чтобы торговаться с Новым Ерусалимском. Второе: у нас есть время добраться до капитала, пока они будут решать, в каком виде его отдавать, живым или мёртвым. Третье: отрава начинает опьянять после устной обработки. Я думаю, что заговорщики уже провели полномасштабную пропаганду, и на эту минуту нам не найти союзников среди мужчин. Осеменители вырезаны. Третье: они ещё не поняли, что отрава не подействовала на женщин, иначе не стали бы разговаривать со мной. Сейчас женщины, как овцы, пойдут в столовую и запросто разоблачат себя. Их не пощадят. Фиг ли ты стоишь?! – Ксюха внезапно переключилась на Ольгу. – Ты пойдёшь босая? Снимая с кого-нибудь штаны и ботинки!

– Я не пойду с вами. Я не смогу, – пробормотала та. – Я не смогу, клянусь! Я здесь останусь. Я буду связанных охранять.

– Твоё право, – на удивление спокойно согласилась Ксюха. – А вы, Людмила, – перевела она взгляд на женщину, – вы с нами?

Я впервые за прошедший час присмотрелся к Людмиле. Она была широкая в плечах, мужиковатая. Из той породы баб, которые, волокут на себе, как тягловые лошади, нашу страну с её элитой, криминалом и пьяными мужьями.

– Конечно с вами, Ксюш. Что ты спрашиваешь! – ответила Людмила.

– Стрелять умеете?

– Скажешь тоже. Ни разу не попадала в мишень.

– Людмила, вот что! – Ксюха погладила её по крепкому плечу. – Идите в столовую. Может быть, у вас получится оповестить других женщин. Попробуйте общими силами задержать бесноватых.

– На смерть посылаешь Ксюш, – Людмила мягко улыбнулась. – Хотя не спорю. Вы тоже не за грибами собрались.

Ксюха перевела глаза на меня и уставилась с таким изумлением, словно я стоял в рыжем парике и с круглым носом на жгутике.

– Куда же я тебя втянула, бедный, – сказала она.

– Не сносить тебе ушей, – постарался говорить я игриво.

Перегружать себя трофеями не стали. В довесок к своим пистолетам взяли, чтобы не путаться, по одному аналогичному: я – Макарова, Ксюха – ТТ. Да запаслись магазинами. Плюс я разжился длинным, по колено, австрийским штыком времён Первой Империалистической.

Перед выходом Ксюха включила вентилятор и, подняв его на вытянутой руке, приблизила в упор к моему лицу.

– Немножко даже полезно, – сказала она. – Дыши глубже. Представь, что собираешься нырять.

Дрогни её рука, и стальные лопасти отсекли бы мне нос. Я в страхе зажмурился. «Возможно, сегодня меня убьют, – навеял ветер замечательную мысль, – а я даже не верю, что это творится наяву. Черти, капитал… Ещё вчера их не было. Да долбаный же ты Ерусалимск! И Старый, и Новый. Кончать надо с тобой. Крови твоей хочу!»

– Трогаемся! – сказал я, открыв глаза.

– Лопаются, то что надо! – заглянула в них Ксюха. – Ольга, запрись за нами! Людмила, выходим!

– Ксюш, как думаешь, – окликнула Ольга, – сколько будет действовать отрава?

– Откуда мне знать? Абрамыч сказал, что уже отпускает. Эй, Абрамыч, ты как?

– Сдохни! – прохрипел он.

– Сама видишь, – Ксюха выдернула прут из ручек. – Будем ждать, что к утру оклемаются.

За дверями она обняла Людмилу.

– Постарайся организовать женщин, не допускай истерик, командуй ими, бей. Действуйте вместе, жёстко, пробивайтесь к Дому Детства. Если у нас не получится, спасайте капитал вы. Уводите в бомбоубежище и сидите в нём, пока не прилетит Уралов.

Я пихал в рот снег, глотал его, обжигая холодом глотку. Давно не пил.

7. Бой

Нам требовалось обойти завод, миновать казарму, котельную, водонапорную вышку и углубиться в жилой район. Минут десять спешной ходьбы.

Благодаря фонарям и снегу мы смотрелись отчётливо, как жирные буквы на белой бумаге. Поэтому шли напропалую. Увидят, значит увидят.

– Думаешь, они выставили патрули? – просипел я промёрзшим от снега горлом.

– Не каркай, – одёрнула Ксюха.

Тишина стояла ледяная. Ни звука, ни эха, только наши скрипучие шаги и наше прерывистое дыхание.

– Будто просто гуляем по городу, – сказал я. – Люди спят, а мы с тобой возвращаемся из гостей. Сколько нужно Людмиле времени, чтобы добраться до столовой?

Ксюха не успела ответить. Где-то застрекотали фантастические сверчки.

– Это в столовой! Началось! – вскрикнула Ксюха. – Давай, со всех ног!

Она стартовала с собачьей скоростью. Унеслась вмиг.

Я рванул за ней, и спустя полминуты моё сердце подавилось кровью.

Вместо того чтобы набирать темп, оно от такта к такту деревенело, превращаясь в нечто инородное, что хотелось вынуть и выбросить.

Ксюха удалялась и не видела, что меня заносит то влево, то вправо, будто я и впрямь возвращался из гостей.

– Бейся! – приказывал я вслух. – Умри, но потом!

Земля внезапно встала передо мной вертикально, и я врезался в неё.

«Не сейчас, не так», – сонно молил я, вслушиваясь в затихающий стук.

Стук… Ст… ст… ст…

Время разделилось надвое. Моё и общее. Моё длилось минуту, общее – час. Также думаешь утром: ага, встаю, а на самом деле спишь безмерно.

Меня спас пещерный страх. Совсем рядом, над самой головой, громыхнул выстрел, и сердце – трусливая, мерзкая мышца! – вздрогнуло и ожило.

Мимо ковылял мужичок. В штанах и в одном ботинке. На спине, груди и животе широко улыбались чёрные раны. Он держал револьвер и после каждых двух-трёх шагов оборачивался назад и целился.

– Стой, чёрт проклятый! – кричала ему вслед женщина.

Она ползла на четвереньках.

– Бабьё… Бабьё… – пыхтел мужичок.

Я убил его с одного выстрела. В упор, в удивлённое лицо.

После обморока знобило. Ноги тряслись, и бежать я боялся. Пошёл быстрым шагом, ориентируясь на пожарную вышку.

Стрельба со стороны столовой стихла. Однако приближались одиночные выстрелы. Чуть-чуть и грянут в затылок.

Вышел на длинную аллею. Вдоль её росли рахитные скелеты тополей. Пожарная вышка торчала строго впереди.

В голове кружила паника мыслей о том, сколько я провалялся. Минут десять, не меньше.

Сзади послышались голоса и шаги.

Свернуть некуда.

– Живучие, как кошки! – взахлёб делился кто-то с кем-то.

– Да, бабы озверели, – через вздох соглашались с ним. – Минут пять с ними возились.

«Пять минут», – повторил я про себя, пригибая голову.

Меня обогнали двое парней.

– Что не торопишься, боец?

– В штаны насрал?

– Постойте! – позвал я, вскинув пистолет.

От Дома Детства в мою сторону бежал мальчик. Бежал, как бегают те, кто недавно научился ходить. Косолапил и сумбурно взмахивал руками. Кроме майки никакой другой одёжки на нём не было. Рот его был заклеен скотчем. Плакал он совсем неслышно, в себя.

За ним, в точности такой же походкой, следовал толстяк с воронёным ножом в руке. Ветеран – догадался я. У которого больные ноги.

– Держи его, – проворчал толстяк. – До чего ж шустрый. Упрел я с ним.

Мальчик, увидев меня, затопал босыми ножками, не догадываясь, куда ещё можно бежать.

– По рации передали, что вы там с девками дерётесь, да? – пыхтел толстяк. – А меня, хули, молодые за этим послали, хромого. Сами Ксюху дерут, а мне говорят: иди, догоняй. А у меня грыжа в позвоночнике…

Я убрал пистолет в карман бушлата и подхватил мальчика на руки. Он стал вырываться. Пришлось закинуть его на плечо и сильно прижать.

– Неси ко мне, – сказал толстяк. – Он последний.

Я вынул из железных ножен штык.

– Сам? – толстяк посмотрел на меня с уважением. – Охота тебе мараться. Давай, говорю. У меня уже вся одежда испачкана.

Сначала я выбил у него нож, отрубив ему большой палец. Затем заколол его.

– Ты кто? – не понимал он, оседая своим огромным весом на землю. – Всерьёз ведь колешь. Брось!

Дом Детства светился окнами обоих этажей. Плохой был свет. Злой.

Ступив за порог, я запнулся за тяжёлый, плотный мячик. Посмотрел, что это, и сердце вновь одеревенело. На спину мне лёг дверной косяк, придавив грузом всего здания. Минуту не получалось свалить с себя эту губительную ношу.

Ксюху я нашёл в игровой комнате. На полу среди разбросанных игрушек она торчала кверху задом с поджатыми под живот ногами. Один сидел коленями на её голове, а второй как раз изрыгал финальный рык.

Мальчик на моём плече вздрагивал и извивался, когда я стрелял…

Ксюха вскочила с багровым, надутым лицом. Сдёрнула с шеи ремень, обнажив странгуляционную борозду, и выдавила:

– Он живой?

– Живой, – ответил я, опуская мальчика на пол.

Мы завернули его в мой бушлат и перетянули портупеей.

– Никита, самый маленький, – клокотала повреждённым горлом Ксюха, пытаясь подцепить на мягкой, мокрой щёчке край скотча. – Я думала, что уже никого нет.

– Потом отлепишь, – сказал я.

На крыльце мы столкнулись с чумазым Сашкой.

Я держал живой куль, а Ксюха, так получилось, на секунду опоздала и выстрелила после того, как в меня ударила автоматная очередь.

Он не мог промахнуться. Я ощутил, как сквозь меня прошёл сокрушительный звук, но пули – даже не коснулись.

Я осмотрел, ощупал куль. То же самое.

– Ангелы! Точно ангелы! – простонала Ксюха, проливая по багровым щекам слёзы.

К Дому Детства приближались хрипы, мат и топот.

– Бомбоубежище там, – показала Ксюха в их сторону.

– Куда же теперь? Думай скорее! У меня сердце встаёт.

Она подняла Сашкин автомат, оглянулась и решила:

– На вышку!

Вышка закрывалась на железную дверь с пудовым оледеневшим засовом. Электричества не было.

Мы поднимались, освещая бесконечные ступени зажигалкой. Я механически переставлял ноги и не верил, что дойду до верха. Мои лёгкие отказались от самостоятельной работы. Приходилось насильно закачивать в них воздух.

Дошёл я, опираясь о стену. Боялся, что качнёт в другую сторону, а перил нет, и между лестничными пролётами расстояние.

Наверху имелся круговой балкон с низкими, по пояс, ограждениями. В центре стояла бетонная коробка с окнами на все четыре стороны и деревянной дверью.

Я присел на корточки. Свирепый ветер легко мог сбросить меня. Присел и опять стал есть снег. Жажда жгла по самые ноздри.

С высоты просматривались оба Ерусалимска, Старый и Новый. Средневековое зрелище открылось нам. Вокруг забора горели сотни костров. Новый Ерусалимск ждал, когда в Старом закончится грызня, чтобы ворваться добивать.

– Конец, – сказала Ксюха, давясь дыханием. – Только Уралов спасёт нас, заберёт отсюда. На учениях у нас была такая вводная – эвакуировать вертолётом с пожарной вышки.

Внутри бетонной коробки стояла печка-буржуйка и непроходимо возвышались груды рваной формы. В обнимку с кулем я повалился на рвань, а Ксюха взялась растапливать печь.

– Не горит! – процедила она. – Бумага нужна. У тебя есть?

Я подал её паспорт и трудовую книжку.

– Больше не пригодится, – сказал и отключился.