Текст книги "Капитал (сборник)"

4. Приём

Проснулся, как родился. Голова пустая, лежу, не помню, где я. Орут: «Караул-наряд, подъём! Подъём, суки рваные!» Вокруг скрип железа, вздохи, кряхтенье. Открыл глаза и вспомнил. Автобус, Сашка-рыжий, Абрамыч, клуб, чертёнок… Зажмурился, думая: «Уходите на фиг, и я встану».

– Гляди-ка, молодой-то щемит, – бросил кто-то в меня словесные камни. – Расслабленный боец.

– Оставь, пусть спит, – ответили ему. – Успеет охуеть от нас.

«Уматывайте, говорю!» – послал я из-под сомкнутых губ заклятие.

Снова сон.

Разбудила Ксюха. Пнула по кровати.

– Вставай, девица красная! Второе пришествие проспишь, – заголосила она, стаскивая с меня одеяло. – Ужинать пора.

Я сел на кровати и сгорбился, скрывая незваную эрекцию. Жалкий, в белом наряде Пьеро.

В окно пусто смотрела синяя, зимняя темень.

– Отойди! – пробубнил я. – Не мешай, оденусь.

– Больно нужен ты мне, тьфу на тебя! – Ксюха встала ко мне спиной, осанистая, с кобурой на круглом бедре.

Пока ходил умываться, встречал бойцов и ждал, что сейчас остановят и спросят: «Ты что за чмо? Сигареты есть? Упал, отжался». Однако они улыбались и тянулись здороваться.

К моему возвращению Ксюха уже заправила кровать и набила на одеяле квадратный кантик.

– Ладно тебе, я бы сам, – сказал ей, чувствуя, что начинаю стесняться её, человека здешнего, опытного – не то, что я, прирученный против воли.

– Тебе понравилось у нас? Только честно!

– Не знаю, – потупился я. – Коллектив, вроде, неплохой…

– Ну и слава богу!

Между казармой и столовой было метров двести. Я вмиг замёрз, влез в бушлат по глаза, а Ксюха вышагивала в кителе с расхристанным воротом.

– Тебе не холодно? – спросил её. – Минус двадцать, наверное.

Она запустила мне за ворот ладонь, горячую, как свежеиспеченный пирог.

– Я же не мёрзлик в отличие от тебя. Я наоборот. Чертовка.

Из столовой били музыкальные басы.

– Что это? У вас праздник сегодня? – сбавил я шаг.

– Ты ещё не проснулся, Вань? Я же тебе говорила, что вечером устраивается огонёк. И у нас, а не у вас.

– Может быть мне не ходить? Неудобно…

– Возьму сейчас за яйца и поведу, – пригрозила она ледяным голосом.

Столовая преобразилась. По углам гремели высокие дискотечные колонки. Пел «Ляпис Трубецкой» – «Капитал».

 
В левой руке «Сникерс»,
В правой руке «Марс».
Мой пиар-менеджер – Карл Маркс.
Капитал!.. Каапитал!…
 

Расставленные вдоль стен столы беспросветно изобиловали закусками, от разноцветья которых у меня зарябило в глазах и захотелось два пальца в рот.

За столами сидело человек сто.

– Рановато мы! – проорала Ксюха громче «Ляписа». – Половины людей нет.

Мы уселись, как молодожёны, на центральных местах, и Ксюха, отставив от себя чистую тарелку, придвинула блюдо, на котором возвышалась гора куриных ножек.

– Не могу ждать! – брызнула она мне в щёку слюнями. – Ем!

Передо мной стояла трёхлитровая банка томатного сока, коробка кефира и коробка топлёного молока.

– Гу-гу-гу! – полным ртом пробубнила Ксюха, показав обглоданной ножкой на банку и коробки.

– Понял, что для меня! – крикнул я, искоса любуясь другими ёмкостями, бутылками с водкой.

Люди прибывали. Мужчины и женщины, молодые и всякие. Кроме, разумеется, стариков. Все в военной форме и у всех дыбом – после бани – волосы.

Спустя две песни свободные места закончились.

Прибежал вприпрыжку Абрамыч с тощим вещмешком на плече. Встал посреди зала.

Музыка стихла.

– Дорогие мои! – подпрыгнул он. – Сегодня у нас необычный ужин. Сегодня мы отмечаем удачное окончание сложного мероприятия. Попрошу всех встать!

Грянуло «Прощание славянки». Люди единым движением поднялись на ноги. Я тоже встал и, чтобы не засмеяться на Ксюху прикусил губу.

Ксюха выпятила грудь, задрала подбородок и устремила в потолок страстный взор. Идеальный воин, если бы не набитые щёки и не масляный рот.

Музыка, победно ударив барабанами, смолкла.

– Прошу садиться! – объявил Абрамыч. – Итак, с огромной радостью сообщаю. В нашем полку прибыло! Возможно, последний ангельский потомок вернулся в родные Палестины. Потомок с приоритетом ангельской крови! – Абрамыч значительно поднял палец. – Главная заслуга в этом Ксении Аркадьевны Цап. Встань, Ксюш, позволь, дочь моя, полюбоваться тобой.

– Поесть не дадут! – пропыхтела Ксюха.

Она поднялась на полусогнутые ноги, помахала отцу куриной костью и снова плюхнулась на стул.

– Ксения, рискуя жизнью, провела блестящее внедрение за стенами Старого Ерусалимска и собрала массу важной информации касательно кровных качеств объекта. По итогам задания Цап Ксения Аркадьевна награждается почётным серебряным знаком «Отличник капитала».

Воздух колыхнулся от шумных, как стая голубей, аплодисментов.

– Амра! – закричали люди.

– Амраааа!

– Ксюш, подойди ко мне для вручения, – попросил Абрамыч, дождавшись тишины. – Подойди, красавица.

– На фиг мне твой значок! Не пойду! – взвизгнула Ксюха. – Вот моя награда, – она демонстративно ударила меня локтем. – И давайте уже есть.

– Совсем распустилась, – Абрамыч покачал головой. – Младший лейтенант ангельской гвардии Цап! Ко мне!

– Говорю, не пойду, – надулась Ксюха.

По столам пронеслись смешки.

– Иди, – шепнул я. – Из-за меня стесняешься?

– Ты-то молчи, – огрызнулась она, и с её носа посыпались слезинки.

Абрамыч крякнул, потоптался с ноги на ногу и сам подошёл к нашему столу.

– Спасибо, дочь. Ты молодец, – он достал из вещмешка и положил на стол красную пластмассовую коробочку. – А к дисциплине я тебя приучу, дрянь.

– Бе-бе, – буркнула она. – Клоун.

– Эх, Вань, держись, – сказал мне Абрамыч. – Дашь слабину, она тебя живьём съест. Кстати, встань-ка.

Он вывел меня в центр зала. Я сцепил за спиной руки и упёр в грудь подбородок. Решил отличаться от Ксюхи, выглядеть серьёзным.

– Мне нет надобности представлять Ивана, – начал Абрамыч. – Мы ежедневно обсуждали его личность на совещаниях. Все знаем, кто он, чей сын. Знаем, какую он имеет ценность для капитала. Помним, как узнав о том, что в Ерусалимск приехал новый человек по фамилии Столбов, мы задумались: а не наш ли он? Помним первые донесения от Ксении, когда стали подтверждаться наши догадки. Какую испытали радость! И вот он с нами. Амра!

– Амра! – отозвались люди.

Секундой позже они скандировали в один голос.

– Ам-ра! Ам-ра! Ам-ра!

– Ксюхе амра! – перекрыл общий хор остроносый Дима.

– Амра Ксюха! – подхватил рыжий Сашка.

– Ам-ра! Ам-ра!

– Это надолго, – наклонился ко мне Абрамыч. – Держи, – вынул он из вещмешка объёмную кобуру.

– Слишком просто у вас, – сказал я, отстраняя оружие. – Хоть бы присягу от меня приняли. А допустим, я ненормальный и начну сейчас палить? Да ещё водки выпью.

– Бери, блядь! – Абрамыч ткнул меня подарком в рёбра. – Вторая Ксюша, блядь. Пошёл вон, блядь, на место, сука!

– Служу отечеству! – выпалил я, хватая кобуру.

Путь к столу не запомнил.

Люди, наконец, угомонились, и с обеих от нас сторон послышался перезвон стопок.

– Мне тоже наливай, – угрюмо произнесла Ксюха. – Полную.

Время полетело скачками. Я приосанился и наблюдал за своей большой роднёй открыто, без утайки.

Пили вероломно. Ни за чтобы не сказал, что ангелы. Хохотали, без устали орали свою амру, а потом ринулись танцевать. При этом я не слышал среди них пьяной ругани, и никто не падал ниц.

– Вон, твоя Оля, с которой тебе завтра… – указала Ксюха взглядом. – С челюстью, как у Собчак.

Через стол от нас сидела девушка лет семнадцати, одетая в старую посеревшую форму. Лицо, глаза и волосы девушки были такими же беспросветно серыми, отчего возникало желание отряхнуть её от пыли. Как невидимы ночью чёрные кошки, так и она могла сливаться с вечерними сумерками.

Челюсть же у неё, действительно, преобладала над прочей внешностью. Казалось, что девушка, шутки ради, спрятала в рот шарик для игры в пинг-понг.

– Я ещё не давал согласия.

– Не убудет с тебя, – напряжённо усмехнулась Ксюха. – Наконец-то, медляк заиграл. Пойдём танцевать!

– А пойдём. Может быть, повеселеешь, – я закрепил на портупее кобуру и поднялся.

Яркий свет и люди с большими тараканами в головах смущали меня. Я уткнулся носом в Ксюхину шею и закрыл глаза. Пел неизменный «Ляпис»

 
Когда эта девочка рядом со мной,
Мне нет под солнцем страха и нет под луной.
Когда эта девочка мне смотрит в глаза,
Я не чувствую боли, не чувствую зла
 

– Смотри-смотри, уралиха, – прошипела Ксюха. – Знай свой шесток.

Открыв глаза, я обнаружил, что мы кружимся напротив серой девушки. Она держала во рту уже теннисный мячик. Мне стало жалко её.

– Скажи, что лучше – быть ушастой, чем челюстястой, да? – уставилась на меня Ксюха.

– Вас, ерусалимцев, не поймёшь, – отклонился я, чтобы в моё лицо не вонзились ресницы. – То будь быком-осеменителем, то получи ревность.

– Давай за мной! – Ксюха потянула меня к расписной стене. – Пусть видит и завидует. Я бы с такой челюстью бороду Деда Мороза носила.

Под молотобойцем пряталась низкая дверца, которую я не заметил утром. В неё-то мы и забежали.

– Это обеденный кабинет Уралова, – пояснила Ксюха. – Сюда кроме него никто не входит. Будь спокоен.

– И ты у всех на глазах затащила меня, чужака?

– Пусть только кто слово скажет – я устрою.

В крохотном помещении умещались стол, покрытый пошлой клеёнкой с котятами, корявый стул, достойный того, чтобы вворачивать с него лампочки, не снимая обувь, и квадратный буфет, красное место которому в гараже под инструменты. Иное впечатление производила хранившаяся в буфете армада коньячных бутылок.

– Он коньяк любит, – Ксюха достала бутылку армянского «Nairi», – а мы, будто нелюди, водку пьём.

– Зря ты жалуешься, Ксюш, – возразил я. – По-моему, вы живёте, как у Христа за пазухой. При этом, если не ошибаюсь, Уралов в одиночку содержит вас.

– Не обращай внимания, я просто сильно злая, – Ксюха выудила из буфета два круглых, как дураки, бокала. – Даже сытость не помогает. Это, кстати, странно…

– Из-за чего злая?

– Да так, – она шмыгнула носом.

– Говори, про какую пакость я ещё не знаю.

Ксюха через края разлила коньяк и замарала клеёнку.

– Отвечай.

– Сначала выпьем. За встречу!

Мы осторожно, будто нас могли услышать за бушующей музыкой, чокнулись и сделали по быстрому глотку.

– Только Абрамычу не говори, – Ксюхины глаза нехорошо блеснули. – Он подстраховщик и ссыкун, а фиг ли скрывать!

– Ну?

– Ты правильно назвал себя осеменителем. Завтра тебе идти к Ольге, а потом к десяти другим. Или двадцати. И к здоровым тёткам в том числе.

Я упал на единственный стул.

– Кроме чистого, золотого капитала мы плодим капитал серебряный, – говорила Ксюха. – Старые осеменители, – у нас их четверо, – сделали своё дело. Дети ж должны быть от разных отцов, и не только Ураловские. Другим женщинам тоже надо оздоровлять потомство.

Она замолчала. В дверь билась музыка. Коньяк в моей руке чувствовал мой пульс и вздрагивал мелкой рябью.

– Отныне ты знаешь все свои обязанности, – Ксюха кисло улыбнулась. – Могу я, по-твоему, чуток приревновать? Имею право?

– Чуток? Пожалуй, ты имеешь право пристрелить меня.

– Думала. Но получится, что ни себе ни людям.

– Догадываюсь, что со взрослыми дамами придётся не по разу, – я махнул в себя весь бокал. – Хух! Всё-таки возраст.

– Может быть, год будешь трудиться или дольше.

– С другой стороны, – я потянулся до хруста в спине и стуле, – работа интересная…

– Свинья! – Ксюха жарко покраснела.

– И от вашего завода смогу отлынивать. Скажу, устал, силы нужны. Никто не поспорит. Да я здесь устроюсь, как граф! Довольно патриотизма, пора жить в своё удовольствие.

– Свинья! – Ксюха подпрыгнула, выказав родство с командиром роты ангельского легиона. – Ты мне первой сделаешь ребёнка! Прямо сейчас!

– Мы же раньше…

– Я предохранялась. Ты тогда ещё не прошёл проверку на живучесть.

– Сразу бы и проверили. Чего тянули?

– До тебя Сашка семерых проверял, и всякий раз точно в голову. С тобой решили не спешить.

– Неужто я бессмертный?

– Захотел! Со второго-третьего выстрела тебя можно убить. И не заговаривай меня! Я хочу раньше уралихи…

Ксюха легла грудью на стол, выпятила зад, и в это время оборвалась музыка.

– Не мешаем друг другу! Строимся по взводам! – заполонил столовую голос Абрамыча. – Первый взвод, шагом марш на выход! Второй взвод…

– Нападение, – сказала Ксюха, выпрямляясь. – Что-то они рано сегодня. До полуночи ещё час. Не к добру.

Мы вышли.

Абрамыч, размахивая рацией, строил женщин:

– Курицы, бля! Завтра строевую подготовку вам устрою. Уралова, ты-то! Ты-то! Вставай в конец, если не помнишь своего места. На выход, пизды!

– Абрамыч! – позвала Ксюха.

– Вы здесь? – он подпрыгнул выше обычного. – Я ёбну вас обоих, ей-богу! Ксюша, блудня, бери Ваньку и бегом на седьмой участок!

– Штурмуют ворота, – шипела в его руке рация, – как большевики Зимний.

5. Боевое крещение

Седьмой участок тянулся вдоль парка.

– Абрамыч специально послал нас сюда, – тихо, одним паром изо рта, говорила Ксюха. – Никогда здесь не назначалось усиление.

Ворота теперь находились в километре от нас, в противоположном конце звезды. Там мягко ухала стрельба, и, казалось, что наступил Новый год, народ радуется, пускает салюты, а мы, двое, никем не позваны.

По одну сторону от нас спал парк. Сосны сквозь сон скрипуче всхлипывали и качали заиндевевшими шевелюрами. Черный мороз кусал их.

По другую сторону возвышалась безразличная к холоду бетонная стена.

– За ней чистое поле, – поучала Ксюха. – Оно хорошо просматривается часовым. Никто не полезет, а если и полезет, то зря.

Мы шли друг за дружкой по узкой тропинке, Ксюха впереди. Во мне не осталось ни косточки, которая бы не промёрзла до хрустального звона.

Раза три мы проходили мимо вышки, и Ксюха приветственно взмахивала рукой часовому. Тот не отвечал ей, молодец. Нёс службу согласно уставу, «ни на что не отвлекаясь».

– Нет, не представляю жизни у вас, – бубнил я в поднятый ворот. – Шутки шутками, но не представляю. Странные вы.

– Привыкнешь, понравится, – густо парила Ксюха. – У нас весело. Много праздников, много вольностей. Много любви. Больше, чем в обычной жизни.

– За любовь отвечают осеменители?

– При чём тут они? У нас мальчики с мальчиками, девочки с девочками.

Моя нога соскользнула с тропинки, и я рухнул лицом в сугроб. Руки остались в карманах.

– Повтори, – сплюнув снег, прохрипел я.

– Вставай, чучело! – Ксюха переломилась от смеха. – Что повторить-то? Про любовь? Привыкай, у нас это нормально. Даже рекомендуется. Даже обязательно.

Я выкарабкался из снега, набрав его за воротник.

– Скажи, что врёшь, – шагнул я к ней, не отряхаясь, – или побью.

– Ничего не шучу, – она заблаговременно сжала кулаки. – Не паникуй ты. Тебя никто неволить не станет. И вообще, мог бы сам догадаться. Во-первых, того требует чёртова кровь, а во-вторых, нельзя нам плодить себе подобных. Наша цель – ангельский капитал.

– Хочешь сказать, все мужчины, которых я сегодня видел…

– Кроме осеменителей, – Ксюха виновато улыбнулась. – Надо будет вам познакомиться.

– Ну а брат твой, Сашка?

– Сашка мой порядочный! Ты про него гадостей не думай, – ответила она басовито. – Он не блядун, как многие здесь, он однолюб. У него уже три года парень из второго взвода. На них приятно посмотреть. Увидишь, согласишься.

– А Абрамыч, отец ваш?

– Ооо, вот это блядун так блядун! Но только, когда выпьет, а пьёт он раз в полгода. За ним надо день и ночь смотреть, чтобы в Новый Ерусалимск не сбежал.

– Зачем в Новый Ерусалимск?

– Мужиков снимать, зачем ещё ходят.

– Тьфу! – я сорвал с себя шапку и бросил её под ноги. – Угораздило меня попасть к вам. Ты-то у меня хоть без этого?

– Без! – Ксюха самодовольно задрала подбородок. – До тебя я жила с женщиной старше меня на десять лет, но мне было скучно. Моё – чтобы с мужчиной.

– Чем же вы лучше их? – я вскинул руку, показывая за стену забора.

– Ванька! – Ксюха щёлкнула зубами. – Начинай сам понимать. Мы пытаемся исправиться и народить новое поколение, которое будет не такое, как мы. Капитал!

У неё затряслись губы. Голос сорвался на хрип. Она царапала перед моим лицом ногтями воздух, и пар из её рта вырывался горячий.

– Извращения – цветочки, Вань. Ты не знаешь, как это, когда в тебе просыпается живая чертовщина. Да ты и ангела-то пока не ощутил в себе.

– Ксюш, остынь, – попросил я. – Вроде бы, сытая…

– Хочешь, расскажу, как оно? – она рванула ворот своего кителя, и мне в щёку попала пуговица. – Ходишь, особенно, если натощак, улыбаешься и мечтаешь: вот бы украсть ребёночка годков трёх, связать его…

– Замолчи! – у меня свело челюсть, и голос мой изменился, завибрировал.

– Ты спрашиваешь, я отвечаю, – Ксюха отвернулась от меня и пошла дальше по тропе. – Пойми, нам не спастись ни при жизни, ни на том свете. Что делать? В церковь идти? Попам руки целовать?

– Ангельские гены разве не помогают?

– Неа. Мало. Они слабые, – Ксюха вздохнула, и пар вышел из неё прозрачный, медленный. – Вентиляторы, да, помогают на время, очищают. Тихо!

Она остановилась и задержала дыхание. Пар исчез.

От забора в сторону парка бежали по снегу следы двух человек, а наверху самого забора торчали, как чертополох, обрывки колючей проволоки.

– Я рацию не взяла… – шепнула Ксюха. – Ты дорогу помнишь? Беги, сообщи!

– И тебя оставить? – моё сердце переключилось на высокую передачу и погнало кровь вдвое быстрее. – Их двое, нас полтора. Справимся.

Я вынул из кобуры пистолет, снял его с предохранителя. Пальцы потно скользили, в них появился электрический зуд.

– Полтора? – прошипела Ксюха, направив в сторону парка тульский Токарев.

На миг я вспомнил другую Ксюху. С которой учился в школе милиции. Единственная девчонка в группе, она стреляла из ТТ лучше пацанов. Укладывала тяжёлые, как мысли об убийстве, пули в центр мишени, одну на другую.

В парк мы тронулись плечом к плечу. Немые, чуткие.

– Что надо делать, когда найдём их? Задерживать? – не утерпел я, спросил.

– Стреляй на поражение. Не думай ни секунды, – получил чёткий инструктаж.

Слова мы произносили без дыхания, отчего со стороны могло показаться, что нам хочется пить и слиплось в горле.

Снег лежал недавний, проминался тихо, как вата, хотя и слабый хруст портил нам радиофон, создавал помехи, за которыми легко было пропустить жизненно важный FM-сигнал. Звуки дальних выстрелов, долетавшие до нас на длинных АМ-волнах, мы игнорировали, не слышали их.

Тьма в парке царила чернее ночи. Деревья приходилось определять как на глаз, таки на ощупь.

– Если часовой не заметил их, значит они в маскировке, одеты в белое, – проговорил я в самое Ксюхино ухо. – Сейчас, в темноте, мы увидим их раньше, чем они нас.

Ксюха судорожно вздохнула.

Мы замирали после каждого шага, и тишина, будто пёрышко, щекотала барабанные перепонки.

Следы тянулись прямо, уверенно, а если и меняли направление, то под строгими углами, словно диверсанты бежали днём и с компасом.

Страх мой забился в кишки, урчал там, намекая: «Ты не забывай про меня, я с тобой».

Иная погода стояла в груди. Беззвучно хохотали лёгкие. Сердце раскалилось до того, что при ударах обжигало рёбра. Я испытывал боевой азарт, который подобен оргазму. Его можно ощущать, но потом нельзя ощутимо вспомнить.

Сосны впереди осветились. Парк заканчивался.

– Понятно! – шепнула Ксюха. – Они у продовольственного склада. Быстрее!

Мы остановились на грани фонарного света и парковой тьмы. В метрах двадцати от нас под дверью длинного одноэтажного здания сидели на корточках и отрывисто лаялись два человека.

– Ебучая зажигалка! Пьезовая, хули. Снег попал, когда ползли по полю.

– У меня обычная и тоже хуй зажжёшь! Промокла.

Перед ними стояла вереница бутылок с торчащей из горлышек ветошью.

– Ты стреляешь в левого, я – в правого, – невыносимо спокойно произнесла Ксюха. – В бутылки, смотри, не попади.

Страх поднялся из кишок к груди и повис на сердце, вцепившись в него когтистыми лапками. У меня перехватило дыхание, но бояться было уже поздно.

Ксюха передёрнула затвор своего ТТ. Господи, благослови!

… Мой опрокинулся навзничь, будто раньше репетировал, а Ксюхин стоял растерянный, опустив руки. Я переключился на него и уронил двумя выстрелами.

Позже выяснилось, что Ксюха прошила его тремя пулями. Впервые я увидел своими глазами волшебное действие ТТ, когда расстрелянный человек не знает, что он расстрелян.

– Врод-де, поп-пали, – заикаясь, произнесла Ксюха.

Я упорно вставлял в пистолет новый магазин, но он, к моему стыду, цеплялся и не лез в рукоять. Пока я не перевернул его.

– Пошли, пос-смотрим на них.

Ксюхин лежал без движения. Руки по швам, ноги вместе. Длинный. Или вытянулся, умирая.

Мой закатил глаза и шаркал по снегу пятками. Казалось, что он спит, и ему снится погоня.

Оба были одеты в чёрное. Насчёт маскировки я ошибся.

Ксюха вдруг закричала:

– Это мы! Амра! Не стреляйте!

К нам подбежали несколько человек и с ними Абрамыч.

– Хуйя! – воскликнул он в прыжке. – Продовольственный склад хотели сжечь. Айда, выдумщики! Такого ещё не было.

Он схватил меня за руку и ожесточённо потряс.

– С боевым крещением тебя, родной! Молодец!

Ксюху он пожал за ухо.

– Умница, горжусь! Рассказывай, откуда они взялись.

– Через забор на седьмом участке, – кратко отрапортовала она.

– А часовой? – глаза Абрамыча жгуче сверкнули.

Ксюха неуверенно повела плечами.

– Ты! – Абрамыч повернулся к одному из своих бойцов. – Бегом в караул. Хватай за жабры начальника или разводящего, и срочно снимайте с поста часового. Заберите у него оружие и не спускайте глаз. Бегом!

– То-то я смотрю, у ворот какой-то спектакль, – продолжил Абрамыч, спровадив бойца. – Прыгают, как обезьяны, дразнят. Старый я мудак. Надо было догадаться, что отвлекают внимание от других участков.

Он поднёс к губам рацию и нажал на гашетку.

– «Бережок» «Перелеску»!

– На приёме «Бережок», – шипуче ответила рация.

– У ворот оставь десять человек. Остальных – на усиление постов по всему периметру. Как понял? Приём!

– Понял хорошо. Приём!

– Конец связи…

Мой перестал елозить ногами и протяжно выдохнул. Я отошёл, закурил. Не верилось, насколько обычно смотрятся снег, звезды, сигаретный дым, фонарные столбы, деревья, когда умирает враг, убитый тобой. Мир не меняется.

Ксюха расхаживала взад-вперёд, скрестив на груди руки. Думала она не о мертвецах, иначе бы не запнулась за голову одного из них.

Из-за парка, поверх сосенных макушек, прилетел звук выстрела.

– «Перелесок» «Поляне»! – шикнула рация в руке Абрамыча.

– На приёме «Перелесок».

– Застрелился, не успели. Как понял?

– Понял тебя.

Минуту в морозном воздухе висело знойное безмолвие.

– Что ж, – подал голос Абрамыч. – Поздравляю всех с первым предателем…

– Труба, – отозвались бойцы.

– Приехали.

– Пиздец Старому Ерусалимску.

– Пап! – подбежала к Абрамычу Ксюха. – Без меня ничего не делай! Слышишь?

Он пусто глядел на неё, курил. Его непокрытая лысина блестела от пота.

– Понял? Ничего без меня не делай.

– Тебе и Ване отбой на сегодня, – произнёс Абрамыч.

– Отбой?! – ахнула Ксюха. – Никакого отбоя! Я буду сидеть в столовой и ждать, когда вы начнёте. Ты пришлёшь за мной человека. Слышишь, пап?

– Хорошо, пришлю…

Абрамыч взял её за голову и поцеловал в макушку.