Текст книги "Капитал (сборник)"

Лазари

Не дай бог моему врагу плакать над яичницей, как час назад плакал я. На хрен таких врагов! Кого жалеешь, те не враги. Получается, я до того пал, что даже не могу быть никому врагом.

Удивись со мной! Я, тот кто ставил людей на колени и держал у их затылков пистолет, плачу над яичницей. Потому что она не моя!

А кстати. Хотите знать, как ведут себя сейчас русские люди на коленях под пистолетом? Думаете, плачут, как час назад я? Визжат, ползают и молят?

Быстро послушайте реальную историю. В прошлом году я, оперуполномоченный уголовного розыска, поймал двоих злодеев. Накануне они постреляли из обрезов в моих товарищей, чтоб те не мешали воровать. Попасть – не попали, но всё равно, зачем стрелять в живых людей? О том и хотел я поучить, поймав их и поставив на колени. Магазин из пистолета я заранее извлёк.

Передёрнул затвор, и звук разнёсся по обширному полю. Где-то за далёким лесом шумела трасса – далеко, почти не слышно. Никто этим двоим не помог бы, если подумать.

И слушайте, они стоят и спокойно ждут, когда убью. Деревенские. Родные братья. Как назло – в валенках. Некрасовские персонажи! Не бандиты, а скорее – разбойники, «мужички», как в своё время те, что стерегли купцов на Галичском тракте.

Стоят, и ни звука от них. Я им заглядываю через плечо в лица и сам не верю! Как говорится, ни одна мышца не дрогнет. Хмурые только, будто вспоминают, что забыли сделать дома. Собаку накормить или снег расчистить у калитки.

Стоят и понимают, что провинились вчера, а раз так да вдобавок попались, значит, некуда деваться, надо терпеть и получать люли.

Какие там японцы! Мои разбойники не учили заповедь «путь самурая – это смерть» (то есть не испугаться, не опозориться, когда пробьёт час), не тренировались, не медитировали. Японцы просто писюли по сравнению с моими разбойничками! Мои, как из советского кино, где партизаны перед расстрелом докуривают папироску, готовые к смерти.

Я тогда растерялся и не знал, что делать. В итоге зарядил пистолет и громыхнул меж их головами. Они вздрогнули, переглянулись, поняли, что живые и – ничего… Я их спросил: «Воровать-то хоть не будете больше?» Один мне дремотно ответил: «Жить-то надо…» Ткнув меня таким образом, как котёнка, в метафизику, в которой не разобрался бы сам Кощей Бессмертный, они без моего разрешения поднялись и пошли.

Согласитесь, мы победим в войне, случись она новая. Именно с такими разбойниками-самураями, хотя они и гепатитные алкоголики. Ещё выйдут из подвалов токсикоманы. Они будут обливаться бензином и пылающие, и безумные побегут на тевтонскую пехоту. Наркоманы, съев по двести штук псилоцибиловых «питерских» грибков, явят себя как древние берсерки, не знавшие боли и страха. Пойдут один против ста. Я, поверьте, не раздражаю в себе патриотизм, а говорю, что случится.

Какой там патриотизм! Меня, недавнего офицера, кормят яичницей, и я рад и несчастлив до слёз. А кормит такой же офицер, только военный, не мент. Он тоже – в запасе и тоже тридцати трёх христовых лет отроду. То я накормлю его, то он меня, то кто-нибудь другой нас обоих или врозь.

Я говорю, что плакал, хотя – без слёз. Удерживал их, часто моргая. Я плакал внутри, в груди, в горле, до ломоты в ушах. И необходимую мне яичницу глотал через силу. Лучше уж плакать натурально, так легче, и так легчает.

Мы с ним отъели и снова выложили посреди комнаты арсенал. Наша устоявшаяся традиция: я прихожу к Серёге, мы едим (если едим), а потом он достаёт из чулана арсенал, и мы раскладываем его посреди комнаты. Смеёмся, как дети, и в который сотый раз обсуждаем тактико-технические характеристики каждой вещи.

Первая вещь: АК-47. Патронов к нему около 500, прямо в «расчёсках». Вторая вещь: КС-23 (карабин специальный), помповая дура, какой позавидовал бы терминатор. К нему 60 патронов со свинцовыми снарядами. Справка: свинцовые снаряды КС-23 предназначены для вышибания дверных замков и самих дверей. По инструкции, разумеется, в человека такими стрелять запрещено. Третья вещь: мелкокалиберная винтовка тульского 1958 года производства. Маленькая, легкая игрушка. Идеальное оружие для стрельбы в условиях города. К ней 5 пачек по 50 патронов. Последние две вещи – пистолеты ТТ и Макарова. Пистолет-легенда и пистолет-навсегда. К ним патронов полный рюкзак, не сосчитаны. Правда, я люблю перебирать патроны к ТТ. Держу в ладонях и питаюсь от их силы, как если бы они были волшебные.

Пока Серёга шумно забавляется с КС-23, я ласкаю, как кошку, винтовку-«мелкашку». Восторгаюсь её простотой и удобством. Автомат и пистолеты лежат без внимания, и это тоже в рамках традиции. Нам не обидно за них, и они, я уверен, не ревнуют к карабину и винтовке. У них слишком серьёзные характеры, чтобы ревновать кого-то к кому-то.

Серёга давно бы подарил мне винтовку, но не дарит, поросёнок. Знает же, что мы влюблены друг в друга! Вместо того, чтобы подарить, отдать её за меня замуж, он произносит одну и ту же несуразицу: «Они все твои. Понадобятся – приходи, бери! Также могут придти Олег и Саня. Оружие не моё. Оно наше!»

Его растлённый коммунизм меня злит до тряски. Винтовка, что, разве шлюха, чтобы её Олег и Саня брали? Эта девочка должна быть с одним. Впрочем, никто из них не приходит и не берёт, я зря бешусь.

Из-за Серёгиной тупой принципиальности я мечтаю сам приобрести что-нибудь, и такое, от чего он изойдёт слюнями. Принесу я, например, итальянскую беретту (уже знаю, у кого взять) и предложу поменяться на винтовку. Куда он денется? Конечно, обмен будет неполноценный. Я видел в справочнике охотника, что винтовка эта в своё время была самым дешёвым оружием – 16 рублей. Что поделаешь, влюблён я. Было же у вас в детстве, что меняли сразу несколько солдатиков плюс хоккейный шлем на один железный пистолет. Только одну вещь я не выменяю на винтовку. Это если окажется у меня гениальный мелкокалиберный пистолет Марголина. Его оставлю себе. Не знаю сам, почему так милы моему сердцу все «мел кашки».

С часик поиграв, мы всё убираем обратно в чулан и идём на балкон курить. Не покурить, а курить. Одну за одной.

Серёга, как вшивый о бане, заводит свою популярную песню: когда и кого убьём? Знает, что не отвечу «того-то и того-то и тогда-то», но всё равно спрашивает, а я волнуюсь. Спросив, он закуривает вторую сигарету. Я вообще ничего не отвечаю ему. Говорит он один. В нём ни капли от провокатора, у него ни разу не получилось вынудить меня ответить ему что-нибудь, пусть даже «нет». Тем не менее он старается и говорит красиво, современно, аргументируя, например, проблемами экологии: «Животных убивать нельзя, а людей надо…»

Серёга и говорит красиво, и человек он красивый. Отличный экземпляр! Выше меня на полторы головы, широкоплечий, широколобый, скуластый. Он из старинного дворянского рода, о котором историки с разных пор пишут монографии. При этом на Серёге род заканчивается. Пока он до 33 лет командовал ротой и охранял радиоактивные могильники, у него что-то остыло в яичках и сперматозоиды перестали преданно вилять хвостами. Он мне сказал об этом месяца два назад, пребывая в той степени опьянения, от которой другой бы человек умер.

Серёга не комментировал свою беду, и я за него ради красного словца додумывать её не буду.

Серёга добрый. Добрее всех, кого я видел и знал в жизни. Его доброта не христианская, а первохристианская, евангельская. Он отдаёт всё (деньги, пищу), что приходит ему в руки. Кроме, конечно, оружия и ещё иконы Богородицы, унаследованной от средневекового родственника.

То, что он замучил спрашивать, кого и когда убивать, не в счёт. А хотя нет. Каждый раз он объявляет войну злу. Недостаток его воинственности лишь в том, что за идеями всегда стоит корысть, извлечение больших денег. Обычные, просто деньги он отдаёт и тратит на других, зато большие деньги нужны ему одному. Чтобы влюбиться. Он уверен, что появятся большие деньги – появится любовь. Без них – никак.

Поэтому, когда мы курим, в городе икается всем богатым жуликам и бандитам.

– Что ты молчишь-то? – грубит он, держа в одной руке зажжённую, а в другой незажженную сигарету. – Это я, как с неба рухнул, пришёл из армии, никого, ничего не знаю, а ты в курсе, кто, на чём разжился. С твоей стороны – информация, знания, как замести следы, а с моей – тактика по нападению и ведению боя.

Я смотрю на него и боюсь. Что произойдёт с его психикой на следующий день, как появится у него женщина? Или на следующий день после того, как она его бросит.

Внезапно он громко выдаёт мне в лицо:

– Мне кажется, я никогда не найду себе жену! Мне проще взять Измаил, чем заговорить с женщиной.

После мгновения слабости Серёга снова возвращается к благородным планам:

– Хочешь, убивать не будем?! Берём богатого жулика, увозим в лес, пытаем часик-два, и он даёт нам деньги. Это стартовый капитал…

Что в Серёге, действительно плохо, это то, что он не балабол. Зовёт куда-то – не спеши соглашаться. Единственная загадка в нём для меня, почему он, зная в себе силу и смелость взяться за оружие, не берётся, а зовёт кого-то с собой? Если б его дуростью обладал я, то никого бы звать не стал.

Ясно, что он не герой-одиночка, но и не подходит ему поговорка: за компанию и жид повесится. Он, дурак (а он дурак), верит в святое братство. Его воспитали школьная пионерия и армейский коллектив.

После Серёги иду к Вадику! Ставлю знак восклицания, дабы больше не отвлекаться на Серёгу. Они слишком разные, хотя если между ними поставить меня, как связующее звено, то цепь идеально замкнётся и две крайности станут равнозначными.

Вадик живёт недалеко от Серёги, поэтому мне удобно и закономерно к нему заходить.

Открывается дверь и с порога меня встречают громадные глаза, громадные уши, нос и чеширский рот. Они висят на огромной высоте. Это Вадик.

Части лица именно висят оттого, что Вадик сутулый. Какого бы он был роста, насколько бы выше был того же Серёги, если б он расправил плечи, представлять нет охоты. Вадик и так ужасен.

Он, как обычно, в трусах и оскорбительно для человеческого достоинства тощ. Он мне очень рад, а я не скрываю, что в свою очередь рад ему. Мне не достаёт опыта угадать, под чем он сегодня, под каким опиатом. Впрочем, без разницы. Он всегда теперь хороший.

Я знаком с Вадиком давно, и намного раньше, чем пошёл служить в милицию, осуществил с его участием оперативное внедрение, когда и знать не знал, что это такое.

Я считал себя фашистом. Из красного оргстекла выпилил лобзиком здоровую, как на Кремль, свастику и повесил её себе вместе с крестиком. К слову, в это же время фашиствующий Баян носил настоящую немецкую медаль. Он отцепил её от планшетки и повесил на ленточку. Издалека Баян, когда ходил с медалью, был похож на призёра спортивных состязаний. В остальном он спортсменом не был, так как имел совершенно неспортивный аппетит.

Уж начал я говорить про нацистскую атрибутику, то доскажу: у Кабана имелась немецкая каска (эко невидаль, но всё же); у Кеда – шинель (правда, на ней долго жила моль с аппетитом Баяна); Зуб счастливо владел бляшкой от ремня; Генрих – губной гармошкой и чайной ложкой; Тол не имел ничего, но говорил, что знает, где взять флаг. Словом, захоти мы собрать кому-то одному, как говорится, с миру по нитке, то получился бы модный жених. И, видите сами, моя стеклянная свастика была самым скромным предметом нацистской бижутерии. Зато я мог показать всем Вадика.

Я его встретил в тренажерном зале. Он силился сделать из своего двухметрового организма что-то более-менее человекоподобное. Заглянув в его выразительное лицо, я сделал скорый вывод о том, что ни одного арийца в его роду не было со времён потопа. Насколько же я был ошеломлён, поговорив с ним и выяснив, что Вадик – истинный славянин да ещё сибиряк! Практически земляк Василия Шукшина, родом из Бийска.

Не успел я пожалеть о том, что белокурые бестии не всегда белокурые, как возликовал. Минуты разговора с Вадиком мне хватило для того, чтобы понять: анекдоты про евреев сочиняются не про евреев, а про Вадика. Его страсть к богатству была больше его ушей, носа и роста вместе взятых.

С того дня я начал его обработку. Он ничего не знал про евреев, а я, как мне казалось, изучил их до печёнок. Услышав от меня, что евреи владеют всеми финансами мира, Вадик, не задумываясь, изъявил готовность стать таким же, то есть не как я, знающим, а – владеющим.

В день по часу, по два, без выходных две недели я преподавал ему древнейшую и новейшую историю народа иудейского. Вадик добросовестно усваивал лекции с точностью до наоборот. Факты, вычитанные мною из фашистских газет, о засилии мирового еврейства, приводили его в щенячий восторг.

В качестве наглядного пособия я использовал Ветхий Завет в детском изложении с картинками. Я с лёгкостью объяснил Вадику десяток причин перехода через Аравийскую пустыню, ни одна из которых неведомы были даже Моисею, а затем прошёлся и по Моисею, раскрыв тайну лучей, исходивших из его головы.

– Не лучи, а рога! – донёс я до Вадика истину, известную только тем, у кого есть губные гармошки и ложки.

Вадик слушал с открытым ртом. Ему нравилось всё: и лучи, и рога. Чему мне было удивляться, примерь те же рога Вадику, ему не прибыло бы, не убыло.

После теории мы решились на практику. Вадик, чистый и поглаженный, отправился в городскую еврейскую общину. К моей гордости его приняли как родного. Через неделю он прибежал ко мне с коробочкой детских сладостей, добытой им по случаю праздника Пейсах. В коробочке находились маца, мёд и финики. Его трясло от нетерпения съесть их, и всё же, словно наученный команде «Фу!», он дожидался, пока не разрешит учитель.

В следующий раз он приволок мне пачку ярких журналов «Лехайм». Я с головой нырнул в них и к своему ужасу не нашёл ни одного призыва к завладению миром.

Вадик стал приносить мне из общины свежие новости, но они были настолько будничные (в основном о кулинарии и пятничных празднованиях шабота), что я снова садился за журналы.

Вскоре я убедился, что от Вадика в деле шпионажа толка мало, как от паршивой овцы молока. И я придумал ему новое применение. Показывать людям.

Доморощенные фашисты замирали от волнения, когда я подводил к ним Вадика, живого врага человечества. Кстати, став евреем, Вадик преобразился. Надел на голову кипу и повадился на моих единомышленников задираться.

– Когда погромы-то начнёте? – спрашивал он их, надвигаясь откуда-то сверху, как из ночного кошмара.

Фашисты же стеснялись его напора, виновато пожимали плечами и извинялись, что пока не могут.

Однажды я сам растерялся, став свидетелем того, как Вадик вдруг устроил кровопролитие. Бульдозер не пожал ему руку и назвал «жидярой»… Сначала краткая справка о Бульдозере!

Его боевой путь был отмечен двумя событиями. Событие первое: пьяный в пьяной компании он дал согласие на то, чтобы ему накололи серию воинственных татуировок. Ночь до утра, даже когда Бульдозер уснул, ему рисовали все, какие кто мог вспомнить свастики, скандинавские руны, а хуже всего – политические и социальные лозунги. Одних зиг-рун утром насчитали восемь или двенадцать (такая спорность имелась по причине того, что несколько рун были выведены неразборчиво). Наиболее сильное впечатление производила грудь Бульдозера. Стены на заднем дворе любого ПТУ выглядят не так похабно, какой стала его грудь. Никто потом не захотел сознаться в авторстве двух-трёх дворовых, совершенно аполитичных выражений. Про «рэп – это кал!» я и не говорю.

Событие второе: уже живописный и традиционно пьяный Бульдозер 22 апреля разогнал от памятника Ленина пионеров.

Так вот он не пожал руку Вадику. Я увидел то, как Вадик может управляться своими длинными верхними и нижними конечностями. Как жираф проламывает льву череп и рёбра, так и Вадик страшно сокрушил Бульдозера, который, кстати, опять был пьяный. Событие третье!

Разбудив в Вадике могучую ветхозаветную силу, я оставил с ним дружбу, а равно и с его тайными почитателями – фашистами. Отслужил я в армии, стал работать в милиции и за это время лишь несколько раз встречал его. То он только что возвратился с семинара из Марьиной рощи, то собирался на учёбу в Израиль, то искал, где купить фальшивую метрику с еврейской родословной, то думал принять гиюр. Потом совсем не видел его полгода, и вдруг появляется другой человек. Первое, что я понял, увидев его вновь, это что зря раньше считал его худым. Худым он стал только теперь.

– Много евреев – просто суки! – шепнул он мне до того вдохновенно, что на нас тогда оглянулись прохожие.

Я смотрел на его сине-зелёную бледность и ждал, что он того гляди повалится в обморок.

– Бог им дал Тору, а они на неё забили болт! А те, кто и учит Тору, живут не по ней!

– Что же делать? – сходу проникся я проблемой, жалея Вадика и Тору, которую не учат.

– Хочешь покурить хорошей анаши? – нежно спросил Вадик. – Пойдём! Я тебе расскажу, что делать.

Как раз на то время я уже стал начальником отделения по борьбе с незаконным оборотом наркотиков (НОН) и остро нуждался в любой информации, связанной с НОНом. Поэтому я и решил внедриться к Вадику, как когда-то внедрял его в еврейскую общину.

– Послушаю внимательно! – пообещал я, имея лишь служебный интерес.

Тот мой визит к новому Вадику затем досконально повторялся во множестве раз. И сегодня я вижу в точности всё то же самое, что и тогда, и в точности те же на Вадике зелёные и обширные, как Сибирь, трусы. Другой одежды на нём дома не бывает.

Я прохожу к нему на кухню и меня встречает холодильник с распахнутой щедро дверью. Уже полгода я вижу его открытым и пустым и догадываюсь, что Вадик не закрывает его, боясь неизвестности. Чтобы не тянуло открыть – вдруг что есть.

На кухне сидят члены клуба, наркоманы со стажем, за который им уже можно бы было платить пенсию. Они постоянны и неизменны, отчего я за полгода не выучил ни их имена, ни лица. Учитывая их психоневрологическое состояние, я кажусь им, наверное, тоже вечной истиной, которую можно не запоминать.

Мы садимся и молчим, как «на дорожку».

– Одни те, кто занимаются каббалой, могут понимать Тору и жить по ней, – продолжает Вадик начатый полгода назад разговор.

Из антресоли он достаёт цветной лист «Лехайма». На листе кучка зелёной пряности. Под кучкой статья о фашистской угрозе и снимок фотогеничного скинхеда.

Вадик выращивает марихуану сам, разведя обширную плантацию в лесу за городом. Он заказывает сортовые семена с других стран и континентов, а при сушке одному ему ведомым способом смешивает соцветия и листья с разных кустов. В этом году урожай у него удался сверх плана. Вадику пришлось сушить и закатывать на зиму в банки. Всё же он умеет быть хозяйственным и домовитым.

Я чаще отказываюсь, чем курю. Сегодня одобрительно киваю, и Вадик радуется, как дитя, что с ним поиграют.

Начинается ритуал! Строгий, последовательный. С механико-станочной ловкостью Вадик заряжает папиросы зелёной пряностью.

Сосредоточенно курим.

Пока дым не начал химическую реакцию в мозгах, ведётся торопливый диспут о наркотиках. Я в нём не участвую. Так же я молчал бы, если б говорили футбольные маньяки, потому что я равнодушен к футболу, как женщина. Так же молчал бы в кругу профессоров, шоферов, хирургов. Быть бывшим офицером – это вернуться в беспомощное детство, когда ничего не умеешь, не знаешь ни одной науки, а умный разговор можешь поддержать, если только врать.

Мои невольные товарищи сыплют десятками рецептов того, как расщепить на атомы сознание и на время покинуть этот неудобный мир. Один рецепт убийственней другого. Десять капсул трамадола, десять коделака, десять… я замечаю, что число десять здесь имеет магическое значение, и Вадик подтверждает мою догадку, заговорив о десяти сфиротах каббалы:

– Мне проще постигать десять сфирот и приближаться кТворцу, когда я глотаю десять капсул настоящего немецкого трамала и сверху шлифую анашой. После десяти капсул я совершенствуюсь!

Вот сердце заходится в ужасе, не моём – извне. Сейчас я лишусь рассудка. И лишаюсь. Время замедляется в десять раз, и сигарета в пальцах курится со скоростью десяти сигарет.

Мне теперь трудно уследить за тем, что говорит Вадик, я не успеваю слушать и за раз могу усвоить не больше десяти слов.

– … мы наркоманы, потому что вокруг много желаний, которые нам невозможно…

– … число желаний 613… они всех дразнят, но не все…

– … время сейчас такое, что самые тёмные желания атакуют нас…

– … благодаря наркотикам мы уходим из мира малхут навстречу свету хохма…

Следующий этап ритуала – самый торжественный. Просмотр лекций Михаэля Лайтмана. Двигаясь медленнее своих теней, мы переходим в комнату и садимся перед компьютером.

Я умиляюсь на Вадиков компьютер. Роль колонок у него играет радиоприёмник «Маяк». Парадокс эпох: вместо коммуниста Левитана в «Маяке» вещает каббалист Лайтман.

Мне нравится смотреть Лайтмана. Симпатичный старичок и говорит, как твой первый учитель, так ласково, что в животе делается тепло. Хотя каббалу я не понимаю. В этом для меня её и достоинство. Интересно что-то в упор не понимать, иначе жить нельзя и омерзительно.

Те трое, «без имён и лиц», как поёт Кипелов, не понимают даже того, что не понимают. Я это не в упрёк им. Им вообще ничего не в упрёк.

– Кто не каббалист, тот жид! – на свой лад трактует Вадик Лайтмана.

Я не обижаюсь, он не про меня. Для Вадика не евреи, не познавшие каббалу, всё равно что дети. Их нельзя ругать. А вот евреи да не каббалисты – эти хуже грыжи.

– Надо для других жить, другим всё отдавать – тогда, значит, ты сын Израиля. Не копить и богатеть, а отдавать! Моисей им что – хер с горы?

Вадик серьёзно огорчён на евреев. Он-то не богатеет и, действительно, всё, что имеет, раздаёт. Правда, поделиться он может лишь одним, анашой. Сегодня он мне снова сунет в руку свёрток с зелёной пряностью, уверенный, что так угодно Творцу.

Идём пить чай. Его приносит кто-нибудь из нас. Он обязательно должен быть ароматизированный. Пока кипит чайник, все нюхают пакетики. Я тоже напряжённо нюхаю.

– Что-то из детства! – говорит Вадик о чае. – В детстве так же пахло.

– Да, карамелью, – говорит один из трёх.

Я всматриваюсь в него, пытаясь запомнить его лицо, а он вдруг говорит мне:

– Тебя пришибло? Это потому, что ты редко куришь. А нам анаша кайфа уже не даёт. Только голова гудит.

Меня поражает то, что он всё видит, но он неправ. Я тоже не испытываю кайфа. Ни разу не испытывал. Всё, что даёт мне анаша, это уход из жизни, возможность забыть о ней, не о жизни, а о ней. О той, про кого я ещё не рассказывал.